Страница:
мы знаем о смерти? Ровным счетом ничего, если не считать того, что нам о ней
рассказали ученые, колдуны и жрецы старого водоема, которые являются ни кем
иным, как верховными Жрецами прежней Тюрьмы, или, скорее, стражами старой
тюрьмы. Они вам решительно заявляют, что за прутьями научной и медицинской
решеток — "смерть", но это — всего-навсего — смерть их науки.
Это — всего-навсего — условия их жизни в тюрьме. Рыбий Папа
говорил то же самое.
И мы полностью ошибаемся, рассматривая смерть, как некий труп, который
имел несчастье не последовать медицинским предписаниям или попасть под
машину. И потом, по ту сторону решетки нас ждет небо или ад в зависимости от
добродетельных поступков или грехов, совершенных в старом водоеме. Или это
— "ничто", но с тех пор, как существуют эти смертельные "ничто",
совершается, тем не менее, происхождение всевозможных видов.
Но если было что-то иное за прутьями наших решеток? Если там было
другое солнце, как у маленьких амфибий, выбравшихся на песок?
И как перейти на другую сторону, оставшись живым? И все-таки при каждом
эволюционном переходе находится своего рода умерший, который остается в
живых. Первый мутант, который скачет рысью, ползает или извивается. Каждый
переход совершается через ту или иную смерть. Каждая смерть открывается
новой формой жизни.
Ведические риши говорили о "великом переходе", masah patah. Это —
очевидно — первое направление, в котором надо вести поиски, но не
извращенными способами, не с помощью микроскопов, пробирок и теорий; надо
искать в своем собственном теле.
Искать смерть? В своем собственном теле?
Но где она, за пределами наших медицинских справочников? В каком уголке
тела притаилась она? Если хочешь сразиться с врагом, надо крепко ухватить
его за что-нибудь: за полу его одежды или за пробоину в его кольчуге.
Но смерть надо не "искать", она вся здесь. Это самое реальное и самое
невидимое из того, что есть на свете. Все великие открытия очень просты и
совершенно не понятны, потому что они противоречат очевидному, столь
основополагающему, столь "естественному", наконец, что это не соответствует
ничему в нашем сознании.
Если бы крестьянину, жившему в средние века, сказали бы, что Земля
— круглая, он вытаращил бы глаза, поскреб затылок и ответил: "Ну, что
же, может быть, хорошо, если так. Но мое поле остается плоским. И в любом
случае, круглая она или квадратная, ходить по ней можно, а это главное".
Я провел около двадцати лет возле Матери, но осталось что-то важное,
чего так и не понял до конца, как крестьянин средних веков. Однажды, когда я
высказывал Ей какое-то свое соображение, Она воскликнула: "Но мой постоянный
опыт говорит мне, что жизнь и смерть — это одно и то же!"
Тогда я понял ее слова так: состояние, которое называют "жизнью", и
состояние, которое называют "смертью" (с другой стороны некоей могилы и
некоей круглой Земли) — это одно и то же: есть жизнь после смерти, и
эта жизнь имеет такое же право на существование, как и наша. Это —
очевидно! И надо быть полным идиотом, чтобы не понимать этого, но это уже
совсем другая история. Но Мать хотела сказать не это! Она хотела сказать,
что сама наша жизнь есть не что иное, как смерть: нет той стороны, мы
заключены внутри. Или, иначе говоря, мы стоим с плохой стороны, где жизнь
еще и не начиналась.
Для того человека, которым я был тогда, пятнадцать или двадцать лет
назад, это было непостижимым. Мое поле оставалось плоским. И для тех
полностью интеллектуализированных существ, которыми все мы являемся, —
это что-то вроде игры ума, жонглирования словами. Берут белое и говорят:
"Это — черное". Или берут весь мрак нашей жизни и говорят: "Это —
белое". А что это меняет? Но это меняет все!
Нельзя ничего понять в этом фундаментальном открытии (и понять —
это еще ничего не значит, если не сделаешь это образом жизни), не
освободившись от интеллекта и не придя к состоянию простого и чистого тела
или к состоянию высшего животного, каковым мы и являемся под нашими
всевозможными одеждами. То есть, к физическому состоянию, о котором мы
совершенно ничего не знаем и которое, тем не менее, хранит в себе нашу
тайну. Если бы какое-нибудь животное — рыба, например, могло
чувствовать, что его состояние смертельно, как это чувствовала Мать, это
должно было бы значить, что оно уже знает о другом состоянии, в котором
дыхание сливается с жизнью. И именно по отношению к этому новому состоянию
оно могло бы высказаться так: "Я пребываю или прибывало в состоянии смерти
по отношению к другой, Солнечной жизни".
Но что хотела сказать Мать?
Я это понял позднее, когда сам приступил к работе, когда я прикоснулся
к обнаженной материи, к телу, лишенному своих приспособлений и даже своих
атавизмов, потому что нас этим не обманешь; даже младенец рождается
полностью обнаженным. То, что хотела сказать Мать, — гораздо глубже и
существеннее. Дело не в том только, что жизнь одного вида является смертью
по отношению к жизни другого вида, как смерть рыбы является жизнью для
ящерицы, греющейся под лучами солнца. Нет, совсем не в том.
Тут — вся жизнь, все, что мы привыкли называть жизнью, начиная с
первых сине-зеленых водорослей в Гренландии или с первых кольчатых червей,
наконец, то, что мы называем первой жизнью на Земле, — все это есть
состояние смерти. Жизнь никогда не зарождалась! Ее, просто-напросто, еще не
было. Тогда, когда жизнь еще только зарождалась, смерть уже настигла нас и с
тех пор пожирает беспощадно один вид за другим: это — смерть, которая
живет.
"Но моя Земля остается плоской" — скажет тот образованный
крестьянин, которого мы все из себя представляем.
Оставим ученых крестьян в их неведении; но для нас, тех, кто ищет, тех,
кто задыхается и неловко чувствует себя на этой круглой Земле, — это
колоссальный ключ.
Есть нечто физическое, Мать была полностью физической и обремененной
девяносто пятью годами человеческого опыта, нечто физическое в теле нашего
звериного вида, что является зарей первой жизни на Земле: о чем знала Мать,
и что позднее узнал и я. Нечто, о чем мы еще ничего не знаем, и о чем ничего
никогда не знал ни один из видов, существующих на Земле. Оно придет, чтобы
взбунтовать всю Землю, чтобы изменить ее лик. Шри Ауробиндо говорил: "Мятеж
против Природы, всей целиком".
Мы живем в каком-то подобии концентрационного лагеря, и в этом земном
невидимом концентрационном лагере (очень привычном для нас) мы наблюдаем
некий феномен, который мы называем "смертью", и мы говорим: это — тиф,
это — истощение, это — злодейство подлого соседа, это —
несчастный случай ил это — сердце или печень, или рак, или преклонный
возраст, или — я не знаю, что еще. Но это неправда! Не болезни, не
возраст и не физиологические показатели приводят нас к смерти: сами стены
концентрационного лагеря умерщвляют все, что находится внутри. Но это меняет
все! Это меняет весь наш образ жизни.
Нам нужно изобретать не тридцать шесть тысяч препаратов пенициллина, не
тридцать шесть тысяч сверхзвуковых самолетов, не другие бесчисленные
"трюки", чтобы превозмочь нашу изначальную слабость: надо оздоровить стены.
И тогда выздоровеют все. Надо выйти из лагеря, и тогда начнется новая Жизнь.
Исцеление — в физическом, говорила Мать.
Мы все заключены в некую черную башню, невидимую и бесконечную для нас;
и в этой башне мы живем привычной для нас жизнью, видим привычный для нас
свет и совершаем многочисленные "чудесные" открытия. Мы даже можем наблюдать
всю Вселенную сквозь стены нашей башни. Мы даже используем частицы нашей
башни, чтобы делать "чудеса": атомные, электронные, медицинские, любые на
выбор. Мы можем летать внутри нашей башни и заниматься генетическими
махинациями с целью улучшения нашего ночного вида. И вдруг башня рушится.
И появляется нечто иное. Нечто совсем иное.
Мы никогда не рождались, мы никогда не были "людьми" — у нас было
только сумеречное зрение, как у аксолотлей в подземных озерах Мексики. Мы
никогда не видели дневного света, никогда не видели жизни, мы были живыми
мертвецами.
Наши стены рухнут.
Будет другая Земля.
Откроются "иные небеса", какими их видел Иоанн из Патмоса.
Вспыхнет Свет, каким его видели ведические риши пять или семь тысяч лет
тому назад:
Они разобьют вдребезги горную скалу криком...
Они сделают в нас проход.
Они откроют дневной Свет и солнечный мир...
Оплодотворенная гора раскроется (наша материя, наша башня).
Совершится высшее рождение.
Раскроются небеса.*
Примечание: * Риг-Веда, I, 71, 45
Существует второй грандиозный ключ. В действительности, он приходит
первым. В течение многих лет я слушал, и мне казалось, что понимал. Но когда
это взрывается в твоем теле... "поле" больше не остается плоским. Оно
открывается в сияющую и... грозную неизвестность. Естественно. Становится
чужаком — это опасно, это невозможно, но, тем не менее, это происходит.
Это совершается постепенно, шаг за шагом. Ты не знаешь, каким будет твой
следующий шаг, но все-таки делаешь его. Ты словно рождаешься с каждой
минутой, но не так, как из живота матери — на все готовое. Ребенок
кричит — ты тоже кричишь. Часто. Ты выходишь из живота чудовищной
матери, возможно, той, которая выдохнула из себя все звезды. И зажгла все
маленькие огоньки.
О, мы считаем себя умными и образованными. Мы достойны жалости! Мы
дремлем с умным и важным видом над удивительным огнем, который заслоняет от
нас это, и который скоро сметет всю нашу науку и всю нашу премудрость. Какие
же мы дети!
Там — в теле.
Эта тайна.
Надо идти ей навстречу, раскрыв объятия и крича от радости. Но, не
вооружившись электронными трубками и всевозможными манипуляторами, которые
дают нам карикатурное представление о реальности: гримасу. Они предлагают
нам ложь, которая так похожа на правду! Для человека древности, скажем, для
ришей, достойным считалось то, что он мог узнать сам и сделать сам. Если бы
они смогли разобраться во всех наших электронных, телефонных, воздушных и
механических ухищрениях, они нашли бы, что пользоваться ими так же
бесчестно, как подслушивать у дверей или передразнивать учителя. Учитель
— совесть. Могущество — сознание. Сознание может все. И с той
самой секунды, как мы лишились этого учителя, мы вошли в обладание фальшивой
властью и фальшивыми познаниями: карикатурой на знание. Мы пошли в услужение
к жестокому деспоту, который все глубже и глубже повергает нас в губительную
бесчеловечность.
И эта ложная правда или правдивая ложь так захватила наше сознание, что
мы полностью погрузились в тотальную ложь и в иллюзорную реальность Материи,
которая гипнотизирует нас и порождает галлюцинации так, что все пути
оказываются закрытыми. Вот дикий зверь: его рев доносится до нас из тех
времен, когда жизнь на Земле зарождалась. Он уже был кем-то, кто искал след.
И для нас будет лучше начать с того же.
Мой горящий взгляд, останавливающийся на стенах камеры во Фреснах, был
уже шагом к зарождению... ничьей жизни, потому что она должна была умереть.
Взгляд в ничто, которое становится таким напряженным и слепящим, что
превращается в нечто. В подобных случаях нет предубеждения относительно
Материи или Вселенной. Есть то, что проходит насквозь. Есть первый шаг
человека в неведомую страну на никому не принадлежащее поле: поле, которое
надо копать.
А от одного обвала до другого надо копать.
И это все более усугубляющее "ничто", эта стена, эта тьма, по мере
того, как погружаешься вглубь, наполняется светом.
Это ужасная бездна.
Это безысходно, безысходнее, чем смерть, потому что в смерти есть
выход. Но сама эта безысходность является светом. Можно было бы сказать, что
свет есть во всем, что касается этой ужасной истории.
И надо копать и копать, как говорили риши, сквозь бесчисленные слои и
трясину, в которой можно увидеть тени всех ушедших предков с их историей,
похожей на нашу, если не считать, что все они — один и тот же человек,
и все ужасы прошлого, похожие на сегодняшние, если не считать, что есть одно
зло и одна боль во всех этих миллионах жизней. И стаи диких зверей. Тогда
ночь становится невыносимо удушающей, но все равно продолжаешь искать,
скоблить своим огненным скальпелем, чтобы найти источник боли и свернуть ему
шею, раз и навсегда.
Но думаешь не об "ужасах", а о воле, которая заключена внутри как
сдавленный крик. Может быть — крик любви, скрытой под тьмой и ложью.
Что-то, что притворилось мертвым, чтобы затеряться и отыскаться вновь. И
будет обнаруживаться снова и снова, до тех пор, пока в глубине нашего
бездонного тела не откроется тайна.
Я долго копал.
Мы теряем след, потому что пытаемся слова, разъяснения, историю и
психологию к тому, что есть нечто иное, как пустота, уходящая в глубь
первичной материи, или Огонь, который разгорается все ярче.
И этот огонь, сам этот След — как река, ведущая к источнику: если
идешь к верховью реки, то находишь, если идешь вниз по течению, то попадаешь
в устье, полное грязи и наших нечистот. И все начинается сначала.
Но это — источник огня.
Замечательное открытие.
Но "открыть" — это недостаточно: важнее всего и, прежде всего
— не закрывать.
Я могу рассказать только о своем собственном опыте, как я мог бы
описать мои приключения в джунглях Гвианы или опасные плавания у скал
Бель-Иля. Семь лет поисков в неведомой Материи, собранные на нескольких
страницах. Но не надо тратить много слов, когда хочешь рассказать о делах
Природы.
Итак, я копался в этом теле с тем упорством, которое необходимо, когда
хочешь вырвать ужас с корнем. Там становилось очень жарко, как бывает,
может, тогда, когда достигаешь дна шахты. И вот, однажды, я оказался как бы
в центре революции, которая совершалась в глубине этого тела: тысячи,
миллионы, бесчисленные множества микроскопических вулканов загорались и
извергали пламя. Эти вулканы были, может быть, меньше, чем клетка, но их
было так много, и они так разбушевались, что я смотрел на это и переживал
это, пребывая в том состоянии оцепенения и восторга, какое испытываешь,
когда наблюдаешь какой-нибудь природный феномен: бурю или землетрясение.
Чудовищный бесконечный огонь — в глубине телесной Материи. И вдруг, все
это оказалось разом увлеченным каким-то непреодолимым толчком, стало
подниматься вверх, рвать свои цепи и покровы, как если бы где-то наверху,
выше тела, за его пределами гигантский магнит (я не знаю, как лучше
объяснить), чудовищная магнитная сила притягивала к себе все бесчисленные
освобожденные огни. У меня возникло чувство, что я сейчас умру. И вот
внезапно я встретился со своим врагом — смертью. Это было очень
интересно. Отныне я буду встречаться с ней постоянно, каждый день. Жить и
видеть, что она из себя представляет. Мой непреходящий ужас. То, о чем до
последней секунды не знал никто. Тайна нашего тела.
Но сначала, когда бесчисленные микроскопические вулканы вышли из моих
тканей или из своей тюрьмы, увлеченные вверх, и когда мое старое привычное
тело почувствовало, что умирает — в этом же самом существе, в этом же
самом теле возникло несказанное ликование — радость, какой я никогда,
о, никогда не испытывал за всю мою жизнь, даже во время великолепной бури у
Дикого Берега; физическое наслаждение, как если бы все эти бесчисленные
частицы огня узнали свой источник, свою Праматерь, то, что они искали в
течение всех прошлых жизней, во всех прежних телах, эту бесконечную пустыню,
полную суетящихся существ. А потом приходит время утоления Жажды. Упиваешься
нектаром до пресыщения.
Как если бы тело достигло своей Вечной Цели.
Нет слов, которые могли бы выразить это.
Можно было бы сказать, что вся любовь, которую когда-либо знало тело,
встретилась со своей Вечной Любовью. Люди "любят", они любят тысячу вещей:
море, чаек, других людей, но "это" — это был тот самый источник, место,
куда можно было погрузиться полностью, без "других", без тебя и меня и,
наконец, без стен.
Это было за стенами нашей башни.
Потом все эти микроскопические телесные вулканы слились воедино и их
великое "потустороннее" пламя, источник нектара, "Высший Огонь" (я не знаю,
как назвать это) — все это стало опускаться в мою старую башню.
Вот тут-то и начинаются все трудности, опасности и открытия.
С этого момента начинаешь отдавать себе отчет в реальности тела и той
материи, из которой состоит высокоорганизованное животное, в земной
реальности, потому что нет тридцати шести тел и тридцати шести материй.
Можно считать себя мудрецом, матросом, доктором тех или иных наук или главой
демократического государства Востока или Запада, но нет ничего, кроме старой
башни. Вся Земля заключена в эту башню.
Когда эта чудовищная материальная Реальность начала опускаться в мое
тело, я испытал что-то вроде ужаса и агонии, длительной агонии. Ужас надо
преодолеть.
Нам кажется, что мы разбираемся в реальности Материи и звезд, но мы
напоминаем иглокожих или улиток, укрывшихся в своей первобытной раковине,
отделяющей нас от реальности. Можно выставить перископы и телескопы за
пределы нашей ограды, но наши инструменты позволят нам увидеть и понять
только то, что позволяет нам видеть и понимать наша внутренняя структура и
наше внутреннее строение. Наши инструменты и наше сознание — это
инструменты и сознание иглокожих, только и всего. Как видит галактики орел?
Он видит орлиные галактики, а мы — человеческие, вот и все.
Но реальность, поразительная материальная реальность — это совсем
другое.
На самом деле, надо разрушить всю нашу тысячелетнюю структуру, чтобы
подойти к этой реальности, к этой агонии, о которой я говорил. Это —
разрушение башни.
А эта башня — это ведь сама смерть. Это то, что делает смертным
наш вид и все другие виды с самого возникновения той жизни, которая никогда
не была жизнью.
Но тело внезапно прикасается к Жизни, оно открывает Жизнь, оно пьет
этот нектар. Мириады клеток припадают к несказанно сладостному источнику,
находящемуся за пределами их скорлупы. Мириады маленьких огоньков окунаются
в Высший Огонь, из которого они родились когда-то, как от своей первой
Матери. Они ЗНАЮТ. Клетки ЗНАЮТ. Теперь они могут выдержать испытание.
Они знают так, как если бы знали это всегда. Они узнают, как младенец
узнает свою мать. Отныне никто и ничто, никакая смерть, никакой смертный
ужас не смогут вырвать это из их внутренней вибрации. Это — как новая
физиологическая память. Это то, что поможет нам во время перехода через
смерть. Это — разрушение башни — скалы, как говорили риши; того,
наконец, что отделяет нас от смерти.
Потому что вторжение Жизни в нашу старую органическую структуру —
все равно, что вторжение смерти. Это — смерть нашего старого способа
жизни. Все опрокидывается. Тогда по-настоящему открывается, что из себя
представляет наша смерть или наша "жизнь". При этом вторжении включаются все
сигналы тревоги нашего тела. Восходит Солнце, и вся ночь внутри нас
принимается выть и раздирать наше сердце, мозг, легкие, нервы. Я умираю, я
сгораю заживо, я разрываюсь, меня расплющивает. Это расплющивание —
отвратительно. Это, может быть, то, что испытывает рыба на песке во время
своих корч, когда она должна изобрести новый способ дыхания или умереть.
Нужен новый способ, чтобы дышать этой Жизнью. И это не делается в один
день, это — долгая агония. Мать говорила: "Если бы не было знания о
процессе, это превратилось бы в долгую агонию". И я сделал такое же
открытие. Когда лет пять назад мой друг Люк пришел, чтобы взять у меня
интервью, я ответил ему: "Я провожу время, умирая без смерти". Пять лет
спустя это продолжается. Долгая работа — сделать шаг в другой вид.
Длительная адаптация к новому... слепящему Солнцу.
Но есть это поразительное "Я ЗНАЮ" тела.
Это очень странно, словно бы два тела в одном. Одно — чье знание
вечно, неистребимо и наперекор всему знающее Жизнь, к которой оно
прикоснулось, и другое — расположенное сверху и закрывающее собой
первое, старое смертное тело, сфабрикованное бесчисленными предками, которые
внушали ему смерть, смерть при малейшем нарушении нашего древнего
изначального ритма. И оно не знает ничего, ничего, кроме старого закона. И
вместе с тем, нет двух разных тел, а есть одно, но ввергнутое в борьбу с
двумя законами и двумя реальностями.
Моряки говорят, что корабль состоит из двух частей: "живой части"
— ниже ватерлинии и "мертвой части" — выше ватерлинии. Но это
— один и тот же корабль. И есть тело — в глубине, внутри, внизу,
захваченное чудовищным новым потоком, удивительным новым дыханием, которое
кричит: "Я знаю, я знаю, и даже, когда я умираю, я все равно знаю!" И есть
другое — над ним, сверху, которое кричит: "Я умираю, я умираю, я
умираю!"
Но умирает сама смерть.
Все признаки приближающейся и тягостной смерти — налицо: они
бросаются в глаза, в мозг, в сердце, наваливаются на старые негнущиеся
позвонки, и эти позвонки трещат под тяжестью непосильной жизни. Так, может
быть, прилетевший с Луны, должен был бы медленно, потихоньку снимать свой
скафандр, чтобы выдержать нашу гравитацию.
Итак, у нас есть ключ, колоссальный ключ: "Я знаю" тела. И мы можем
открыть этим ключом огромный концентрационный лагерь, в котором мы живем
индивидуально и сообща. Мы узнаем, что наше тело целиком изготовлено с
помощью смерти, оно представляет собой смерть, которая живет, окруженное
тысячами стражников; они разрывают его, запирают и угрожают ему, они кричат
на каждом шагу: "За пределами этого — смерть, дальше этого —
смерть, сердце отказывает тебе, силы покидают тебя, ты слабеешь, у тебя
кружится голова..." И все это — совершенный вздор. Тысячи стражей
смерти вооружены медициной и первобытным чутьем и физиологическими
симптомами, самыми убедительными — убийственно убедительными.
И мы учим, нам надо заучить наизусть, что все физиологические симптомы
есть Ложь, придуманная смертью, чтобы удержать нас в своих сетях. Нам надо
запомнить или умереть. Как рыба на песке. И если дрогнешь — умрешь
взаправду. Есть что-то, что знает пронзительно и неотвратимо: "Свобода
— по ту сторону!" и "Я хочу, я хочу, я хочу выйти отсюда!" Это
совершенно невозможно, силы на исходе, ноги подкашиваются, это — конец.
Но после всего этого раздается КРИК ЖИЗНИ. Что-то, что заставляет
перешагнуть.
И приходит новый путь, божий суд нового вида (нельзя сказать иначе),
навеки невозможное, которое должно стать возможным. После каждой подобной
"операции" мне видится словно бы божественная Улыбка, говорящая: "Ты видишь,
что это совершенно невозможно и, тем не менее, это вполне возможно". И
каждый день ты снова принимаешься за невозможное, и оно становится
возможным: постепенно, шаг за шагом, с каждой секундой. До тех пор, пока все
тело не вырвет из себя несметные полчища смерти, поселившейся в нем, пока
оно не сорвет маску со смерти, с этой ужасной лжи, которая скрывает от нас
божественную Любовь, и выдает себя за жизнь.
Все наши ощущения порождены смертью.
Новая жизнь избавится от смерти.
Это все равно, что оказаться вырванным с корнем.
Новая Жизнь придет, чтобы спасти всю Землю, все нации, всех людей.
Это — разрушение башни.
Медленное вторжение новой Жизни.
А в конце — новый вид, который изменит лик Земли.
Сумерки человечества — это приход свободного Человека и
божественной Жизни на Земле.
"Пусть Земля и Небеса станут равными, сольются в одно" — говорят
Веды.
"Новая Земля и новые Небеса" — сказал святой Иоанн в Апокалипсисе.
Воскрешение мертвых — это наше воскресение.
Это — последнее восстание на Земле.
Это революция Шри Ауробиндо.
И Любовь Матери.
Четверг, 7 июля 1989 г.
———
"Человек — переходное существо" — возвестил Шри Ауробиндо в
начале нашего века, тогда же, когда он возвестил о "новой эволюции".
Неизвестная история об этом переходе, которая рассказана здесь, — это
первые удары посоха нового вида, который вытеснит Homo Electronicus, как
однажды мы вытеснили обезьян.
Сумерки и новый восход.
Очень тонкая перегородка отделяет Чудесное от гибельного.
———
Примечание:
Перевод имеет, вероятно, "самиздатовское" происхождение,
перередактирован Александром Аникиным
http://www.i.com.ua/~aka
рассказали ученые, колдуны и жрецы старого водоема, которые являются ни кем
иным, как верховными Жрецами прежней Тюрьмы, или, скорее, стражами старой
тюрьмы. Они вам решительно заявляют, что за прутьями научной и медицинской
решеток — "смерть", но это — всего-навсего — смерть их науки.
Это — всего-навсего — условия их жизни в тюрьме. Рыбий Папа
говорил то же самое.
И мы полностью ошибаемся, рассматривая смерть, как некий труп, который
имел несчастье не последовать медицинским предписаниям или попасть под
машину. И потом, по ту сторону решетки нас ждет небо или ад в зависимости от
добродетельных поступков или грехов, совершенных в старом водоеме. Или это
— "ничто", но с тех пор, как существуют эти смертельные "ничто",
совершается, тем не менее, происхождение всевозможных видов.
Но если было что-то иное за прутьями наших решеток? Если там было
другое солнце, как у маленьких амфибий, выбравшихся на песок?
И как перейти на другую сторону, оставшись живым? И все-таки при каждом
эволюционном переходе находится своего рода умерший, который остается в
живых. Первый мутант, который скачет рысью, ползает или извивается. Каждый
переход совершается через ту или иную смерть. Каждая смерть открывается
новой формой жизни.
Ведические риши говорили о "великом переходе", masah patah. Это —
очевидно — первое направление, в котором надо вести поиски, но не
извращенными способами, не с помощью микроскопов, пробирок и теорий; надо
искать в своем собственном теле.
Искать смерть? В своем собственном теле?
Но где она, за пределами наших медицинских справочников? В каком уголке
тела притаилась она? Если хочешь сразиться с врагом, надо крепко ухватить
его за что-нибудь: за полу его одежды или за пробоину в его кольчуге.
Но смерть надо не "искать", она вся здесь. Это самое реальное и самое
невидимое из того, что есть на свете. Все великие открытия очень просты и
совершенно не понятны, потому что они противоречат очевидному, столь
основополагающему, столь "естественному", наконец, что это не соответствует
ничему в нашем сознании.
Если бы крестьянину, жившему в средние века, сказали бы, что Земля
— круглая, он вытаращил бы глаза, поскреб затылок и ответил: "Ну, что
же, может быть, хорошо, если так. Но мое поле остается плоским. И в любом
случае, круглая она или квадратная, ходить по ней можно, а это главное".
Я провел около двадцати лет возле Матери, но осталось что-то важное,
чего так и не понял до конца, как крестьянин средних веков. Однажды, когда я
высказывал Ей какое-то свое соображение, Она воскликнула: "Но мой постоянный
опыт говорит мне, что жизнь и смерть — это одно и то же!"
Тогда я понял ее слова так: состояние, которое называют "жизнью", и
состояние, которое называют "смертью" (с другой стороны некоей могилы и
некоей круглой Земли) — это одно и то же: есть жизнь после смерти, и
эта жизнь имеет такое же право на существование, как и наша. Это —
очевидно! И надо быть полным идиотом, чтобы не понимать этого, но это уже
совсем другая история. Но Мать хотела сказать не это! Она хотела сказать,
что сама наша жизнь есть не что иное, как смерть: нет той стороны, мы
заключены внутри. Или, иначе говоря, мы стоим с плохой стороны, где жизнь
еще и не начиналась.
Для того человека, которым я был тогда, пятнадцать или двадцать лет
назад, это было непостижимым. Мое поле оставалось плоским. И для тех
полностью интеллектуализированных существ, которыми все мы являемся, —
это что-то вроде игры ума, жонглирования словами. Берут белое и говорят:
"Это — черное". Или берут весь мрак нашей жизни и говорят: "Это —
белое". А что это меняет? Но это меняет все!
Нельзя ничего понять в этом фундаментальном открытии (и понять —
это еще ничего не значит, если не сделаешь это образом жизни), не
освободившись от интеллекта и не придя к состоянию простого и чистого тела
или к состоянию высшего животного, каковым мы и являемся под нашими
всевозможными одеждами. То есть, к физическому состоянию, о котором мы
совершенно ничего не знаем и которое, тем не менее, хранит в себе нашу
тайну. Если бы какое-нибудь животное — рыба, например, могло
чувствовать, что его состояние смертельно, как это чувствовала Мать, это
должно было бы значить, что оно уже знает о другом состоянии, в котором
дыхание сливается с жизнью. И именно по отношению к этому новому состоянию
оно могло бы высказаться так: "Я пребываю или прибывало в состоянии смерти
по отношению к другой, Солнечной жизни".
Но что хотела сказать Мать?
Я это понял позднее, когда сам приступил к работе, когда я прикоснулся
к обнаженной материи, к телу, лишенному своих приспособлений и даже своих
атавизмов, потому что нас этим не обманешь; даже младенец рождается
полностью обнаженным. То, что хотела сказать Мать, — гораздо глубже и
существеннее. Дело не в том только, что жизнь одного вида является смертью
по отношению к жизни другого вида, как смерть рыбы является жизнью для
ящерицы, греющейся под лучами солнца. Нет, совсем не в том.
Тут — вся жизнь, все, что мы привыкли называть жизнью, начиная с
первых сине-зеленых водорослей в Гренландии или с первых кольчатых червей,
наконец, то, что мы называем первой жизнью на Земле, — все это есть
состояние смерти. Жизнь никогда не зарождалась! Ее, просто-напросто, еще не
было. Тогда, когда жизнь еще только зарождалась, смерть уже настигла нас и с
тех пор пожирает беспощадно один вид за другим: это — смерть, которая
живет.
"Но моя Земля остается плоской" — скажет тот образованный
крестьянин, которого мы все из себя представляем.
Оставим ученых крестьян в их неведении; но для нас, тех, кто ищет, тех,
кто задыхается и неловко чувствует себя на этой круглой Земле, — это
колоссальный ключ.
Есть нечто физическое, Мать была полностью физической и обремененной
девяносто пятью годами человеческого опыта, нечто физическое в теле нашего
звериного вида, что является зарей первой жизни на Земле: о чем знала Мать,
и что позднее узнал и я. Нечто, о чем мы еще ничего не знаем, и о чем ничего
никогда не знал ни один из видов, существующих на Земле. Оно придет, чтобы
взбунтовать всю Землю, чтобы изменить ее лик. Шри Ауробиндо говорил: "Мятеж
против Природы, всей целиком".
Мы живем в каком-то подобии концентрационного лагеря, и в этом земном
невидимом концентрационном лагере (очень привычном для нас) мы наблюдаем
некий феномен, который мы называем "смертью", и мы говорим: это — тиф,
это — истощение, это — злодейство подлого соседа, это —
несчастный случай ил это — сердце или печень, или рак, или преклонный
возраст, или — я не знаю, что еще. Но это неправда! Не болезни, не
возраст и не физиологические показатели приводят нас к смерти: сами стены
концентрационного лагеря умерщвляют все, что находится внутри. Но это меняет
все! Это меняет весь наш образ жизни.
Нам нужно изобретать не тридцать шесть тысяч препаратов пенициллина, не
тридцать шесть тысяч сверхзвуковых самолетов, не другие бесчисленные
"трюки", чтобы превозмочь нашу изначальную слабость: надо оздоровить стены.
И тогда выздоровеют все. Надо выйти из лагеря, и тогда начнется новая Жизнь.
Исцеление — в физическом, говорила Мать.
Мы все заключены в некую черную башню, невидимую и бесконечную для нас;
и в этой башне мы живем привычной для нас жизнью, видим привычный для нас
свет и совершаем многочисленные "чудесные" открытия. Мы даже можем наблюдать
всю Вселенную сквозь стены нашей башни. Мы даже используем частицы нашей
башни, чтобы делать "чудеса": атомные, электронные, медицинские, любые на
выбор. Мы можем летать внутри нашей башни и заниматься генетическими
махинациями с целью улучшения нашего ночного вида. И вдруг башня рушится.
И появляется нечто иное. Нечто совсем иное.
Мы никогда не рождались, мы никогда не были "людьми" — у нас было
только сумеречное зрение, как у аксолотлей в подземных озерах Мексики. Мы
никогда не видели дневного света, никогда не видели жизни, мы были живыми
мертвецами.
Наши стены рухнут.
Будет другая Земля.
Откроются "иные небеса", какими их видел Иоанн из Патмоса.
Вспыхнет Свет, каким его видели ведические риши пять или семь тысяч лет
тому назад:
Они разобьют вдребезги горную скалу криком...
Они сделают в нас проход.
Они откроют дневной Свет и солнечный мир...
Оплодотворенная гора раскроется (наша материя, наша башня).
Совершится высшее рождение.
Раскроются небеса.*
Примечание: * Риг-Веда, I, 71, 45
Существует второй грандиозный ключ. В действительности, он приходит
первым. В течение многих лет я слушал, и мне казалось, что понимал. Но когда
это взрывается в твоем теле... "поле" больше не остается плоским. Оно
открывается в сияющую и... грозную неизвестность. Естественно. Становится
чужаком — это опасно, это невозможно, но, тем не менее, это происходит.
Это совершается постепенно, шаг за шагом. Ты не знаешь, каким будет твой
следующий шаг, но все-таки делаешь его. Ты словно рождаешься с каждой
минутой, но не так, как из живота матери — на все готовое. Ребенок
кричит — ты тоже кричишь. Часто. Ты выходишь из живота чудовищной
матери, возможно, той, которая выдохнула из себя все звезды. И зажгла все
маленькие огоньки.
О, мы считаем себя умными и образованными. Мы достойны жалости! Мы
дремлем с умным и важным видом над удивительным огнем, который заслоняет от
нас это, и который скоро сметет всю нашу науку и всю нашу премудрость. Какие
же мы дети!
Там — в теле.
Эта тайна.
Надо идти ей навстречу, раскрыв объятия и крича от радости. Но, не
вооружившись электронными трубками и всевозможными манипуляторами, которые
дают нам карикатурное представление о реальности: гримасу. Они предлагают
нам ложь, которая так похожа на правду! Для человека древности, скажем, для
ришей, достойным считалось то, что он мог узнать сам и сделать сам. Если бы
они смогли разобраться во всех наших электронных, телефонных, воздушных и
механических ухищрениях, они нашли бы, что пользоваться ими так же
бесчестно, как подслушивать у дверей или передразнивать учителя. Учитель
— совесть. Могущество — сознание. Сознание может все. И с той
самой секунды, как мы лишились этого учителя, мы вошли в обладание фальшивой
властью и фальшивыми познаниями: карикатурой на знание. Мы пошли в услужение
к жестокому деспоту, который все глубже и глубже повергает нас в губительную
бесчеловечность.
И эта ложная правда или правдивая ложь так захватила наше сознание, что
мы полностью погрузились в тотальную ложь и в иллюзорную реальность Материи,
которая гипнотизирует нас и порождает галлюцинации так, что все пути
оказываются закрытыми. Вот дикий зверь: его рев доносится до нас из тех
времен, когда жизнь на Земле зарождалась. Он уже был кем-то, кто искал след.
И для нас будет лучше начать с того же.
Мой горящий взгляд, останавливающийся на стенах камеры во Фреснах, был
уже шагом к зарождению... ничьей жизни, потому что она должна была умереть.
Взгляд в ничто, которое становится таким напряженным и слепящим, что
превращается в нечто. В подобных случаях нет предубеждения относительно
Материи или Вселенной. Есть то, что проходит насквозь. Есть первый шаг
человека в неведомую страну на никому не принадлежащее поле: поле, которое
надо копать.
А от одного обвала до другого надо копать.
И это все более усугубляющее "ничто", эта стена, эта тьма, по мере
того, как погружаешься вглубь, наполняется светом.
Это ужасная бездна.
Это безысходно, безысходнее, чем смерть, потому что в смерти есть
выход. Но сама эта безысходность является светом. Можно было бы сказать, что
свет есть во всем, что касается этой ужасной истории.
И надо копать и копать, как говорили риши, сквозь бесчисленные слои и
трясину, в которой можно увидеть тени всех ушедших предков с их историей,
похожей на нашу, если не считать, что все они — один и тот же человек,
и все ужасы прошлого, похожие на сегодняшние, если не считать, что есть одно
зло и одна боль во всех этих миллионах жизней. И стаи диких зверей. Тогда
ночь становится невыносимо удушающей, но все равно продолжаешь искать,
скоблить своим огненным скальпелем, чтобы найти источник боли и свернуть ему
шею, раз и навсегда.
Но думаешь не об "ужасах", а о воле, которая заключена внутри как
сдавленный крик. Может быть — крик любви, скрытой под тьмой и ложью.
Что-то, что притворилось мертвым, чтобы затеряться и отыскаться вновь. И
будет обнаруживаться снова и снова, до тех пор, пока в глубине нашего
бездонного тела не откроется тайна.
Я долго копал.
Мы теряем след, потому что пытаемся слова, разъяснения, историю и
психологию к тому, что есть нечто иное, как пустота, уходящая в глубь
первичной материи, или Огонь, который разгорается все ярче.
И этот огонь, сам этот След — как река, ведущая к источнику: если
идешь к верховью реки, то находишь, если идешь вниз по течению, то попадаешь
в устье, полное грязи и наших нечистот. И все начинается сначала.
Но это — источник огня.
Замечательное открытие.
Но "открыть" — это недостаточно: важнее всего и, прежде всего
— не закрывать.
Я могу рассказать только о своем собственном опыте, как я мог бы
описать мои приключения в джунглях Гвианы или опасные плавания у скал
Бель-Иля. Семь лет поисков в неведомой Материи, собранные на нескольких
страницах. Но не надо тратить много слов, когда хочешь рассказать о делах
Природы.
Итак, я копался в этом теле с тем упорством, которое необходимо, когда
хочешь вырвать ужас с корнем. Там становилось очень жарко, как бывает,
может, тогда, когда достигаешь дна шахты. И вот, однажды, я оказался как бы
в центре революции, которая совершалась в глубине этого тела: тысячи,
миллионы, бесчисленные множества микроскопических вулканов загорались и
извергали пламя. Эти вулканы были, может быть, меньше, чем клетка, но их
было так много, и они так разбушевались, что я смотрел на это и переживал
это, пребывая в том состоянии оцепенения и восторга, какое испытываешь,
когда наблюдаешь какой-нибудь природный феномен: бурю или землетрясение.
Чудовищный бесконечный огонь — в глубине телесной Материи. И вдруг, все
это оказалось разом увлеченным каким-то непреодолимым толчком, стало
подниматься вверх, рвать свои цепи и покровы, как если бы где-то наверху,
выше тела, за его пределами гигантский магнит (я не знаю, как лучше
объяснить), чудовищная магнитная сила притягивала к себе все бесчисленные
освобожденные огни. У меня возникло чувство, что я сейчас умру. И вот
внезапно я встретился со своим врагом — смертью. Это было очень
интересно. Отныне я буду встречаться с ней постоянно, каждый день. Жить и
видеть, что она из себя представляет. Мой непреходящий ужас. То, о чем до
последней секунды не знал никто. Тайна нашего тела.
Но сначала, когда бесчисленные микроскопические вулканы вышли из моих
тканей или из своей тюрьмы, увлеченные вверх, и когда мое старое привычное
тело почувствовало, что умирает — в этом же самом существе, в этом же
самом теле возникло несказанное ликование — радость, какой я никогда,
о, никогда не испытывал за всю мою жизнь, даже во время великолепной бури у
Дикого Берега; физическое наслаждение, как если бы все эти бесчисленные
частицы огня узнали свой источник, свою Праматерь, то, что они искали в
течение всех прошлых жизней, во всех прежних телах, эту бесконечную пустыню,
полную суетящихся существ. А потом приходит время утоления Жажды. Упиваешься
нектаром до пресыщения.
Как если бы тело достигло своей Вечной Цели.
Нет слов, которые могли бы выразить это.
Можно было бы сказать, что вся любовь, которую когда-либо знало тело,
встретилась со своей Вечной Любовью. Люди "любят", они любят тысячу вещей:
море, чаек, других людей, но "это" — это был тот самый источник, место,
куда можно было погрузиться полностью, без "других", без тебя и меня и,
наконец, без стен.
Это было за стенами нашей башни.
Потом все эти микроскопические телесные вулканы слились воедино и их
великое "потустороннее" пламя, источник нектара, "Высший Огонь" (я не знаю,
как назвать это) — все это стало опускаться в мою старую башню.
Вот тут-то и начинаются все трудности, опасности и открытия.
С этого момента начинаешь отдавать себе отчет в реальности тела и той
материи, из которой состоит высокоорганизованное животное, в земной
реальности, потому что нет тридцати шести тел и тридцати шести материй.
Можно считать себя мудрецом, матросом, доктором тех или иных наук или главой
демократического государства Востока или Запада, но нет ничего, кроме старой
башни. Вся Земля заключена в эту башню.
Когда эта чудовищная материальная Реальность начала опускаться в мое
тело, я испытал что-то вроде ужаса и агонии, длительной агонии. Ужас надо
преодолеть.
Нам кажется, что мы разбираемся в реальности Материи и звезд, но мы
напоминаем иглокожих или улиток, укрывшихся в своей первобытной раковине,
отделяющей нас от реальности. Можно выставить перископы и телескопы за
пределы нашей ограды, но наши инструменты позволят нам увидеть и понять
только то, что позволяет нам видеть и понимать наша внутренняя структура и
наше внутреннее строение. Наши инструменты и наше сознание — это
инструменты и сознание иглокожих, только и всего. Как видит галактики орел?
Он видит орлиные галактики, а мы — человеческие, вот и все.
Но реальность, поразительная материальная реальность — это совсем
другое.
На самом деле, надо разрушить всю нашу тысячелетнюю структуру, чтобы
подойти к этой реальности, к этой агонии, о которой я говорил. Это —
разрушение башни.
А эта башня — это ведь сама смерть. Это то, что делает смертным
наш вид и все другие виды с самого возникновения той жизни, которая никогда
не была жизнью.
Но тело внезапно прикасается к Жизни, оно открывает Жизнь, оно пьет
этот нектар. Мириады клеток припадают к несказанно сладостному источнику,
находящемуся за пределами их скорлупы. Мириады маленьких огоньков окунаются
в Высший Огонь, из которого они родились когда-то, как от своей первой
Матери. Они ЗНАЮТ. Клетки ЗНАЮТ. Теперь они могут выдержать испытание.
Они знают так, как если бы знали это всегда. Они узнают, как младенец
узнает свою мать. Отныне никто и ничто, никакая смерть, никакой смертный
ужас не смогут вырвать это из их внутренней вибрации. Это — как новая
физиологическая память. Это то, что поможет нам во время перехода через
смерть. Это — разрушение башни — скалы, как говорили риши; того,
наконец, что отделяет нас от смерти.
Потому что вторжение Жизни в нашу старую органическую структуру —
все равно, что вторжение смерти. Это — смерть нашего старого способа
жизни. Все опрокидывается. Тогда по-настоящему открывается, что из себя
представляет наша смерть или наша "жизнь". При этом вторжении включаются все
сигналы тревоги нашего тела. Восходит Солнце, и вся ночь внутри нас
принимается выть и раздирать наше сердце, мозг, легкие, нервы. Я умираю, я
сгораю заживо, я разрываюсь, меня расплющивает. Это расплющивание —
отвратительно. Это, может быть, то, что испытывает рыба на песке во время
своих корч, когда она должна изобрести новый способ дыхания или умереть.
Нужен новый способ, чтобы дышать этой Жизнью. И это не делается в один
день, это — долгая агония. Мать говорила: "Если бы не было знания о
процессе, это превратилось бы в долгую агонию". И я сделал такое же
открытие. Когда лет пять назад мой друг Люк пришел, чтобы взять у меня
интервью, я ответил ему: "Я провожу время, умирая без смерти". Пять лет
спустя это продолжается. Долгая работа — сделать шаг в другой вид.
Длительная адаптация к новому... слепящему Солнцу.
Но есть это поразительное "Я ЗНАЮ" тела.
Это очень странно, словно бы два тела в одном. Одно — чье знание
вечно, неистребимо и наперекор всему знающее Жизнь, к которой оно
прикоснулось, и другое — расположенное сверху и закрывающее собой
первое, старое смертное тело, сфабрикованное бесчисленными предками, которые
внушали ему смерть, смерть при малейшем нарушении нашего древнего
изначального ритма. И оно не знает ничего, ничего, кроме старого закона. И
вместе с тем, нет двух разных тел, а есть одно, но ввергнутое в борьбу с
двумя законами и двумя реальностями.
Моряки говорят, что корабль состоит из двух частей: "живой части"
— ниже ватерлинии и "мертвой части" — выше ватерлинии. Но это
— один и тот же корабль. И есть тело — в глубине, внутри, внизу,
захваченное чудовищным новым потоком, удивительным новым дыханием, которое
кричит: "Я знаю, я знаю, и даже, когда я умираю, я все равно знаю!" И есть
другое — над ним, сверху, которое кричит: "Я умираю, я умираю, я
умираю!"
Но умирает сама смерть.
Все признаки приближающейся и тягостной смерти — налицо: они
бросаются в глаза, в мозг, в сердце, наваливаются на старые негнущиеся
позвонки, и эти позвонки трещат под тяжестью непосильной жизни. Так, может
быть, прилетевший с Луны, должен был бы медленно, потихоньку снимать свой
скафандр, чтобы выдержать нашу гравитацию.
Итак, у нас есть ключ, колоссальный ключ: "Я знаю" тела. И мы можем
открыть этим ключом огромный концентрационный лагерь, в котором мы живем
индивидуально и сообща. Мы узнаем, что наше тело целиком изготовлено с
помощью смерти, оно представляет собой смерть, которая живет, окруженное
тысячами стражников; они разрывают его, запирают и угрожают ему, они кричат
на каждом шагу: "За пределами этого — смерть, дальше этого —
смерть, сердце отказывает тебе, силы покидают тебя, ты слабеешь, у тебя
кружится голова..." И все это — совершенный вздор. Тысячи стражей
смерти вооружены медициной и первобытным чутьем и физиологическими
симптомами, самыми убедительными — убийственно убедительными.
И мы учим, нам надо заучить наизусть, что все физиологические симптомы
есть Ложь, придуманная смертью, чтобы удержать нас в своих сетях. Нам надо
запомнить или умереть. Как рыба на песке. И если дрогнешь — умрешь
взаправду. Есть что-то, что знает пронзительно и неотвратимо: "Свобода
— по ту сторону!" и "Я хочу, я хочу, я хочу выйти отсюда!" Это
совершенно невозможно, силы на исходе, ноги подкашиваются, это — конец.
Но после всего этого раздается КРИК ЖИЗНИ. Что-то, что заставляет
перешагнуть.
И приходит новый путь, божий суд нового вида (нельзя сказать иначе),
навеки невозможное, которое должно стать возможным. После каждой подобной
"операции" мне видится словно бы божественная Улыбка, говорящая: "Ты видишь,
что это совершенно невозможно и, тем не менее, это вполне возможно". И
каждый день ты снова принимаешься за невозможное, и оно становится
возможным: постепенно, шаг за шагом, с каждой секундой. До тех пор, пока все
тело не вырвет из себя несметные полчища смерти, поселившейся в нем, пока
оно не сорвет маску со смерти, с этой ужасной лжи, которая скрывает от нас
божественную Любовь, и выдает себя за жизнь.
Все наши ощущения порождены смертью.
Новая жизнь избавится от смерти.
Это все равно, что оказаться вырванным с корнем.
Новая Жизнь придет, чтобы спасти всю Землю, все нации, всех людей.
Это — разрушение башни.
Медленное вторжение новой Жизни.
А в конце — новый вид, который изменит лик Земли.
Сумерки человечества — это приход свободного Человека и
божественной Жизни на Земле.
"Пусть Земля и Небеса станут равными, сольются в одно" — говорят
Веды.
"Новая Земля и новые Небеса" — сказал святой Иоанн в Апокалипсисе.
Воскрешение мертвых — это наше воскресение.
Это — последнее восстание на Земле.
Это революция Шри Ауробиндо.
И Любовь Матери.
Четверг, 7 июля 1989 г.
———
"Человек — переходное существо" — возвестил Шри Ауробиндо в
начале нашего века, тогда же, когда он возвестил о "новой эволюции".
Неизвестная история об этом переходе, которая рассказана здесь, — это
первые удары посоха нового вида, который вытеснит Homo Electronicus, как
однажды мы вытеснили обезьян.
Сумерки и новый восход.
Очень тонкая перегородка отделяет Чудесное от гибельного.
———
Примечание:
Перевод имеет, вероятно, "самиздатовское" происхождение,
перередактирован Александром Аникиным
http://www.i.com.ua/~aka