Страница:
8-го числа из Парижа для него прибыли прямые указания покинуть страну. Временному правительству оставалось править лишь несколько часов, Его Христианскому Величеству предстояло вновь занять свое место. Роялистское правительство должно было быть крайне скупо на милости. Фрегаты могли увезти Наполеона куда тот пожелает, за исключением побережья Франции. Поэтому Наполеон позволил отвезти себя в Заале. В это самое время Париж праздновал приход Людовика XVIII. Встречный ветер и присутствие британских военных не давали фрегатам отплыть, и, таким образом, прошла еще одна неделя. Из Парижа поступили тревожные сведения о том, что роялисты планируют схватить его, и это вынудило его выбирать между попыткой уйти в море и капитуляцией англичанам. Он остановил свой выбор на последнем.
Утром 15-го числа его компаньоны, предварительно договорившись с капитаном обо всех необходимых формальностях, в шлюпке доставили Наполеона на "Bellerophon", где его встретили со всеми подобающими почестями, как правящего монарха. В то же самое время по его просьбе Гурго было предоставлено легкое морское судно, в котором он должен был немедленно отплыть в Англию и доставить принцу-регенту письмо. В письме говорилось: "Ваше Высочество,
перед лицом тех, кто делит мою страну, и враждебностью великих европейских держав я закончил мою политическую карьеру. Я иду, подобно Фемистоклу, присесть у британского очага. Я вступаю под защиту закона, обращаясь с просьбой к Вашему Высочеству как самому могучему, самому постоянному и самому щедрому из моих противников.
Наполеон".
Просьба была отвергнута, и не только по желанию Англии, но и с согласия всех держав. Государственные мужи Коалиции решили, что будет небезопасно оставить его на свободе в Европе. Когда позже ему стало известно об этом решении, Наполеон повел себя так, словно дело касалось лишь его и Англии, и отчаянно попытался заклеймить Англию вечным позором. Он написал следующий протест: "Я данным официально протестую перед лицом неба и всего человечества против нарушения моих священнейших прав. Я не узник, я - гость Англии Если этот акт будет совершен, Англия отныне напрасно будет твердить всем о своей чести, о своих законах, о своей свободе. Британская честь будет подмочена гостеприимством "Bellerophon". Я обращаюсь к истории. Она расскажет, как противник, двадцать лет воевавший против британцев, во дни несчастий пришел по доброй воле искать убежища под сенью ее закона. Какие еще доказательства почтения и доверия он мог представить? Но чем ответила Англия на подобное великодушие? Она сделала вид, что протягивает своему противнику гостеприимную руку, а когда он честно последовал ей, она принесла его в жертву!"
Этим непоследовательным, хотя и возвышенным, протестам суждено было оставить широко распространившееся и длительное впечатление, что Англия, не желая принять его как свободного гражданина, поступила с ним недостойно. Впечатление это разделялось не только некоторыми из англичан. В этом отношении, пожалуй, достойно сожаления, что Мейтленд, капитан "Bellerophon", не дал Наполеону ясно понять, что если он вступает на борт его корабля, то только в качестве военнопленного. Наполеон все равно бы пришел, потому что знал, что будет в гораздо большей безопасности среди англичан, чем среди французских роялистов, которые жаждали его казнить. По-видимому, капитан Мейтленд оказал ему чрезмерные почести. Спуская трап для принятия Наполеона и помогая ему подняться на борт, он обращался с ним так, словно тот все еще был на вершине власти, ему представили офицеров, и вскоре после этого прибыл с корабля "Великолепный" адмирал Хотэм и повел себя столь же предупредительно, отвезя Наполеона на свой корабль, чтобы вместе с ним отобедать. Таким образом, Наполеон получил некоторые основания называть себя гостем Англии, и Англии и Европе в целом был нанесен немалый ущерб, поскольку наполеоновская легенда, которая в свой черед привела к власти Наполеона III, а также к освящению милитаристских наклонностей, можно сказать, проросла из этого недовольства. На это недовольство либералы были рады откликнуться эхом вслед за Наполеоном, чтобы навредить тори. Англичане сами положили начало великой легенде.
По-видимому, несколько дней в море пошли Наполеону на пользу, поскольку все, кто вспоминал о встречах с ним в то время, говорили о его энергичности и хорошем настроении. Он проводил много времени на палубе, болтая с матросами и задавая множество вопросов; он еще раз был тем ловким человеком, который предпринял смелый побег с Эльбы. Все были им очарованы. Впервые видя Англию, он восхищался красотой побережья вблизи Девона, говоря, что это напоминает ему некоторые уголки Италии. Вместе со своими компаньонами он обедал на императорском золоте, которое привезли и поддерживали в порядке, подобающем статусу августейшего гостя. Гурго вновь присоединился к нему, однако с новостью о том, что принц-регент отказался принять посланное к нему письмо. Это было воспринято как недобрый знак.
Погода была по-прежнему прекрасной, небо соперничало с морем в глубоких голубых тонах, гавань была полна маленьких суденышек, и разноцветные паруса мелькали, отражаясь в воде. Всю Англию объединяло одно чувство - потрясение. Двадцать лет Наполеон был почти легендарным пугалом, о котором нельзя было даже помыслить, что его можно схватить и выставить на обозрение. Даже наличие на борту Королевского флота самого дьявола вряд ли вызвало бы большее удивление, и, поскольку стояли прекрасные летние дни, все дороги на запад звенели от лошадиных подков, так как все, кто имел к тому досуг и средства, спешили увидеть его своими глазами.
В Торбее его действительно можно было увидеть. Каждый день он прогуливался по палубе и раскланивался с бесчисленными англичанами, которые приподнимали перед ним шляпы, проплывая мимо на яхтах и гребных лодках. Не одна молодая девушка, которую няня в детстве пугала тем, что Бони заберет ее, если она будет плохо себя вести, была очень удивлена, увидев, что он обычный человек, совсем как другие, и даже выглядит спокойным и приветливым. Во всем его облике, в его силуэте было что-то, что трогало людей и даже заставляло их чувствовать потребность чем-то ему угодить. Джентльмены Девона посылали ему корзины с фруктами из своих садов, и он получал множество знаков уважения.
Дни шли, зрителей прибывало все больше и больше, маленькие лодки сталкивались вблизи "Bellerophon", приблизиться к которому стало трудно. Изо всех сил пытаясь хотя бы мельком увидеть знаменитого пленника, многие люди падали в воду, и даже несколько человек утонули. Наконец была осознана необходимость запретить публике приближаться к кораблю.
Наполеон надеялся высадиться на берег. Но затем узнал, что ему не будет дарована жизнь гражданина Англии, к которой он так стремился. Победителями было решено, что его отправят в ссылку под тщательным наблюдением, дабы он снова не смог бежать. Англии, как обладательнице отдаленных островов и флота, необходимого для охраны, выпала честь стать его тюремщиком. Местом заключения был избран остров Святой Елены.
Он протестовал, но ничего более не мог поделать и был вынужден смириться. Его под охраной доставили в Плимут, где перевели на корабль "Нортумберленд". Окруженный преданными друзьями, решившими сопровождать его, он поднял парус для вполне сносного изгнанничества, которое ему суждено было провести, сочиняя свою собственную историю. 7 августа огромные паруса "Нортумберленда" растаяли в тумане, и Наполеон покинул берега Англии, унесенный далеко от Европы, чьи старые, беззаботные традиции жестко определенных приемов военного искусства были разрушены его гигантоманией, продуктом коей явилась его власть и коей его честолюбие помогло утвердиться.
Наполеон Бонапарт: парадоксы триумфатора
(вместо послесловия)
Вы перевернули финальную страницу книги о Наполеоне Бонапарте. Книги о последнем кратком периоде правления человека, изменившего мировой порядок и в конце концов из мирового порядка вычеркнутого. Книги об изгнаннике, который вернулся императором, чтобы через несколько месяцев стать снова изгнанником - на сей раз уже навсегда. Вы перевернули последнюю страницу этого тонкого, проницательного и во всех отношениях достойного исследования и, удовлетворенные, захлопнули очередной научно-популярный исторический том. Стиль оценен, знания получены - пора ставить новенькую книжку, может быть, еще пахнущую свежей типографской краской, на полку к другим таким же книжкам, уже начинающим слегка желтеть от неумолимого времени.
Пора тем более, что излучаемое текстом Эдит Саундерс (Сондерс) ироническое миролюбие - явное свидетельство научной выверенности и строгости исследования - настраивает на успокаивающий лад. Мы же, однако, в продолжение и парадоксальное дополнение к сказанному автором, попробуем выбить читателя из спокойной колеи, задав язвительные, "колючие" и пристрастные вопросы персонажу этого произведения, задав направление сомнения и беспокойного поиска - вероятно, не вполне научное, зато прекрасно резонирующее со стилем книги, подобно эффекту "контрастного душа". Мы погрузимся в стихию событий, вынесших Бонапарта на пьедестал славы, и почувствуем дыхание событий, его с этого пьедестала низвергших. Мы проследим начало и конец, патетическую завязку и трагический финал - не для того, чтобы разрешить все недомолвки и успокоиться в лоне какой-нибудь точки зрения, но для того, чтобы почувствовать яркое и живое противоречие фактов, всю жизнь сопутствовавших многогранной натуре великого французского императора.
I. Рождение властителя
История - забавная вещь. Подобно тому, как практически все будущие радикальные республиканцы, не совсем точно именуемые в литературе якобинцами, на заре своей юности были осознанными или неосознанными монархистами, будущий император Наполеон I - опять-таки на заре своей юности - был убежденным республиканцем, противником всяческого деспотизма и монархии. Будущий император Наполеон I искренне и страстно поклонялся Жан Жаку Руссо, кумиру многих детей этого века наивных и пылких условностей. Старший брат Жозеф вспоминал о юном Наполеоне времен 1786 года: "Он был страстным поклонником Жан Жака и, что называется, обитателем идеального мира". Самая ранняя из сохранившихся рукописей Буонапарте, "О Корсике", датируемая апрелем 1786 года, провозглашает полное право народов восставать против своих монархов, а также устраивать революции, направленные против любой тирании, с чьей бы стороны эта последняя ни исходила. В "Рассуждении о счастье", написанном совершенно в духе Рейналя и Мабли и поданном в 1791 году на конкурс Лионской академии, гражданин Бонапарт не колеблясь натачивает свой пытливый молодой ум на коммунистических рецептах мирового счастья: человек "оглядывается вокруг и видит, что земля, находящаяся в руках немногих, превращена в источник роскоши и излишеств. Он задается вопросом: на основании каких прав люди пользуются этими благами? Почему у бездельника есть всё, а у труженика почти ничего? Человек рождается, подытоживает конкурсант Лионской академии, - с правом на свою долю от плодов земли, необходимых ему для существования".
В июне 1791 года, во время Вареннского кризиса, связанного с неудачной попыткой Людовика XVI бежать подальше от людей, начинавших с подозрительным интересом присматриваться к прочности соединения королевской головы с королевским туловищем, Бонапарт требует - в духе наиболее радикального на тот момент Клуба кордельеров - низложения короля и уничтожения самого института монархического правления. Однако в то же самое время будущий император Франции начинает выказывать чисто практическую сметку в делах политических. Ровно через год, в июне 1792-го, когда Людовик распустит министерство внутренних дел Ролана де ла Платьера и наложит вето на несколько декретов Законодательного собрания, а парижане двинутся к Тюильрийскому дворцу с пушками и таблицами Прав человека и гражданина доказывать гражданину Людовику Капету его гражданскую неправоту{*1}, член Якобинского клуба и офицер революционной армии Наполеон Бонапарт скажет своему школьному другу и впоследствии секретарю Луи Антуану де Бурьенну по поводу бездействия королевской гвардии: "Какое безумие! И как они только позволили этой черни вломиться во дворец? Расстреляли б из пушек несколько сотен, остальные бы сами живо убрались со сцены".
Не кроется ли здесь явное противоречие между идеологией молодого Буонапарте и его представлениями о практике политической игры? Может быть, прав известный французский историк Жан Тюлар, утверждающий касательно цитированного "Рассуждения о счастье", что "откровенно риторические приемы... а также использование расхожих революционных лозунгов заставляют усомниться в искренности этого документа. Он был написан с единственной целью польстить Лионской академии"? Вероятно, нет. Все дело в том, что эпоха Просвещения, вслед за предшествующими эпохами, хотя и по другим мотивам, вовсе не противопоставляла искренность и риторику. Бонапарт, как и любой другой деятель той поры, вполне сознательно пользовался затертыми штампами именно как штампами - не только ради агитационной уловки, но и во имя душевного самовыражения. Точно так же обстоит дело и с политическим действием: идеи могут быть хоть революционными, хоть трижды наоборот, но эффективность власти при любых переменных - это святое; королевская гвардия суть помеха на пути к республике, но королевская гвардия обязана максимально успешно выполнять свой служебный долг. А наше отношение к королевской гвардии - дело наших личных пристрастий.
Не вполне прав Ж. Тюлар и в том, что "в переориентации Наполеона на Революцию решающая роль принадлежит не столько идеологическим, сколько материальным причинам". Решающая роль в данном случае принадлежит причинам не идеологическим и не материальным, а несколько иного плана, ибо участие в Революции было участием в создании Нового порядка, т. е. участием во власти, творящей и пересозидающей Историю. Наш персонаж пока еще никого не победил, ничего не написал (по крайней мере, ничего стоящего) и ничем себя не прославил, но в его сознании уже подспудно разворачиваются декорации представления - присущего многим властным душам - о единой саморазвертывающейся воле, всеведущей и всеохватной, не знающей никаких преград своим изъявлениям и повелениям. Естественно, каждый, кого постигает подобное, рано или поздно начинает отождествлять эту мировую волю с собственной персоной. Большинство, к досаде своих ближних, начинает отождествлять ее слишком рано. И Бонапарт здесь не исключение, но об этом ниже.
Итак, на дворе уже лето 1793 года, и юный капитан Буонапарте пишет получивший вскоре некоторую известность монтаньярский памфлет "Ужин в Бокере", направленный против марсельских повстанцев-федералистов. Этот памфлет был замечен сначала могущественным комиссаром Конвента корсиканцем Саличети, а затем и младшим братом Робеспьера - Огюстеном, членом Комитета общественного спасения. Дружба с этими двоими, которые - особенно, конечно, второй - одним звуком своего имени повергали в трепет все боевое офицерство и генералитет (ибо комиссары были на дружеской ноге с мадам Гильотиной), дала честолюбивому артиллерийскому капитану значительную фору в продвижении по служебной лестнице. Стартовым витком этой лестницы стал для нашего персонажа Тулон, который в конце августа 1793-го восстал против власти Конвента и открыл ворота англичанам. Уже в начале сентября комиссары Конвента Саличети и Гаспарен подписывают приказ о назначении Бонапарта в артиллерию армии, осаждающей Тулон, взамен тяжело раненного капитана Доммартена. Впрочем, ни само это назначение, ни присвоение Бонапарту в октябре чина батальонного командира (соответствующего майору) не говорят еще о каком-то особом покровительстве: война сама собою востребует новые офицерские кадры по мере того, как выкашивает предыдущие.
Революционная армия под Тулоном представляла собою весьма эксцентрическое зрелище. Начать с того, что армий было не одна, а две: одна - основная, численностью 12 000 чел., другая - вспомогательная, выделенная из состава Итальянской армии, численностью 5000 чел.; притом действовали эти армии независимо друг от друга. Основной армией командовал полковник (затем генерал) Жан Франсуа Карто, вспомогательной - его тезка, генерал Жан Франсуа Лапуап. Единственной пользой от этих двух военачальников было то, что, сев между ними, можно было загадывать желания; во всем остальном они приносили, скорее, вред. Особенно примечательной личностью был Карто: вначале драгун, затем жандарм, потом батальный художник, он быстро выдвинулся в эпоху революционной нехватки военных кадров и скоро стал командовать армией, не имея между тем ни опыта, ни образования, ни талантов, которые восполнял отменным здоровьем и непоколебимой уверенностью в собственной всесторонней полноценности. В обеих армиях царила полная республиканская коллегиальность, субординация практически отсутствовала, беспорядок был огромен, дисциплина, наоборот, ничтожна, и, кроме всего прочего, довольно громкий аккорд вносили в этот хаос гражданские комиссары Конвента, предлагавшие разные фантастические прожекты и попутно всюду выискивавшие "врагов народа" и "подозрительных".
Взять Тулон в такой обстановке было довольно сложно, поэтому вскоре Карто отозвали, а на его место прислали генерала Франсуа Доппе, медика по образованию и беллетриста по роду занятий. В отличие от своего предшественника, Доппе был не так безбожно хвастлив и самоуверен, а кроме того, он очень любил литературу и еще больше любил гильотинировать аристократов, независимо от их рода занятий и происхождения; все это, несомненно, являлось значительным шагом вперед в деле тулонской осады. Правда, прокомандовал генерал Доппе едва ли не меньше двух недель, после чего также был отозван, а вместо него из Комитета общественного спасения прибыл план за авторством военного инженера генерала Жана Клода Д'Арсона, предполагавший многолетнее взятие на измор тулонских мятежников с массированным прорытием траншей и доведением численности осаждающей армии до 60 000 чел. Тем временем революционные войска, которым никто не удосужился составить материальную часть и которым присылали мортиры без бомб или же с боеприпасами другого калибра, погружались в классический революционный хаос.
В своих мемуарах известный историк и генерал граф Филипп Поль де Сегюр приводит замечательные примеры ведения войны в революционной Франции. Когда в июне 1795 года член Комитета общественного спасения Луи Гюстав Дульсэ де Понтекулан был назначен руководить военными операциями, он застал в канцеляриях военного министерства следующую картину: "Беспорядок был столь велик, что уже рассмотренные и даже принятые проекты часто терялись, и такая судьба постигла план кампании двух Пиренейских армий. После долгих и бесплодных поисков его наконец нашли среди всякого хлама, в столе рассыльного мальчика в прихожей"; там же нашли заодно и посланный три месяца назад крайне спешный запрос относительно постройки моста для переправы через Рейн, который к тому времени, надо полагать, уже успел слегка изменить свое русло. Примерно по такому же образцу строилась и тулонская осада. Ситуация изменилась лишь с назначением нового командующего - опытного боевого генерала Жана Франсуа Дюгоммье, который и повел наконец дело к решительной развязке.
Итак, Тулон. Молодой командующий артиллерией Бонапарт разрабатывает блестящий план взятия крепости, бесстрашно руководит штурмом и, победоносный, становится национальным героем Франции. "С этой осады утвердилась репутация Наполеона, - пишет Наполеон о себе, любимом. - Все генералы, народные представители и солдаты, знавшие о мнениях, которые он высказывал на различных советах за три месяца до взятия города, все те, кто были свидетелями его деятельности, предрекали ему ту военную карьеру, которую он потом сделал. Доверием солдат Итальянской армии он заручился уже с этого момента. Дюгоммье, представляя его к чину бригадного генерала, написал в Комитет общественного спасения буквально следующее: "Наградите и выдвиньте этого молодого человека, потому что, если по отношению к нему будут неблагодарны, он выдвинется сам собой". В Пиренейской армии Дюгоммье беспрестанно говорил о своем начальнике артиллерии под Тулоном..." Да, Наполеон явно не отличался реализмом в оценке собственной нескромной персоны, ибо во всем этом абзаце нет ни единого слова правды.
Во-первых, батальонный командир Бонапарт не был командующим артиллерией: в качестве такового был прислан генерал Жан дю Тейль-младший, брат начальника Оксоннской артиллерийской школы, в которой проходил выучку Наполеон. Правда, дю Тейль, человек уже не первой молодости, не блистал ни энергией, ни талантами, а кроме того, опасался предпринимать какие-либо действия из страха перед комиссарами революционного Конвента, поэтому большую часть хлопот он с удовольствием перепоручил честолюбивому питомцу школы своего брата. Во-вторых, план взятия Тулона, который Наполеон 14 ноября отправил в Париж Карно, не был ни новым, ни тем более его собственным. План этот в первоначальном своем виде был составлен генералами и представителями Конвента еще до того, как Бонапарт прибыл в Тулон, и уже тогда одобрен в Париже. Однако вследствие разногласий, обилия различных проектов, хаоса и отсутствия дисциплины осаждающие всё никак не могли добраться до практического осуществления собственных замыслов. 4 ноября Карно откорректировал этот многострадальный план и выслал его в штаб тулонской армии с целью ускорения долгожданного штурма. Через 10 дней Бонапарт отправил Карно тот же самый проект с крайне незначительными изменениями, но уже от своего имени. Собственно, основная роль Бонапарта заключалась в том, что он посоветовал Саличети выбрать именно этот план руководством к действию. Такое вот блестящее авторство.
В-третьих, и организация штурма также не является заслугой одного Бонапарта, хотя здесь он и зарекомендовал себя с самой лучшей стороны, многое сделав для приведения тулонской артиллерии в боеспособный вид. Штурмом руководил генерал Дюгоммье, и, если не считать его, еще как минимум двое командиров сыграли во взятии Тулона не менее принципиальную роль, чем наш персонаж: это артиллерийский капитан Мюирон и бригадный генерал Массена; наконец, в-четвертых, ни до штурма Тулона, ни после него Бонапарт был практически совершенно неизвестен в армейской среде. В документах военного совета армии, осаждавшей Тулон, его имя звучит довольно редко. В донесениях Дюгоммье оно упоминается всего один раз (рапорт от 1-го декабря: "В числе наиболее отличившихся и оказавших мне наибольшую помощь... находятся граждане Буонапарте, командующий артиллерией, и старшие адъютанты Жозеф Арена и Червони"), а в реляции командующего армией Конвенту о взятии Тулона 19 декабря оно не упоминается вовсе. Огюст Мармон, будущий наполеоновский маршал и герцог Рагузский, служивший в то время в тех же местах артиллерийским офицером, ни разу не упоминает фамилию Бонапарта в непрерывной переписке, которую он ведет с собственной семьей. Наконец, когда Андош Жюно, будущий наполеоновский генерал и герцог Абрантский, в 1794 году сообщает родителям, что он покидает свой полк и назначается адъютантом Бонапарта, отец пишет ему: "Отчего ты оставил полк Лаборда? Почему покидаешь свою часть? Кто такой этот генерал Бонапарт? Где он служил? Все это никому не известно"{*2}. Кстати говоря, сам Бонапарт, будучи арестован летом 1794-го, после термидорианского переворота, отправляет письмо комиссарам Конвента, где есть между прочим такие слова: "Я служил под Тулоном не без отличия, мне принадлежит также часть лавров Итальянской армии, которые она получила за взятие Саорджио, Онейля и Танаро. Почему же считают меня лицом подозрительным...?" Через четверть века, будучи уже пленником Святой Елены, экс-император опишет в совершенно других красках свой Тулон, даже атрибутировав командующему тулонской армией ту несусветную чушь, которую мы имели счастие цитировать двумя абзацами выше.
Правда, батальонный командир Бонапарт все-таки совершил в Тулоне некий немаловажный подвиг, о котором он, впрочем, почему-то предпочитает помалкивать, а вслед за ним и большинство историков. По взятии города "роялисты и освобожденные узники были загнаны на большую площадь Тулона, свидетельствует английский адмирал сэр Уильям Сидней-Смит, - одной огромной массой. Буонапарте, который тогда командовал артиллерией, приказал стрелять из пушек по людям, кося их как траву. Те, кто уцелел, бросились на землю, надеясь избежать страшной участи, когда будущий император Франции, воспользовавшись первым моментом гробовой тишины после грохота пушек, громко воскликнул: "Мщение Французской республики свершилось - встаньте и идите по домам". Несчастные едва успели подняться на этот призыв, как второй убийственный залп пушек швырнул их всех в небытие". После этого "умиротворения" Тулона, унесшего жизни от 200 (по версии Наполеона, отрицающего свое участие в данной акции) до 3000 (по версии его недоброжелателей) жизней{*3}, Бонапарт отправил в Париж письмо следующего гуманистического содержания: "Граждане Представители! С поля славы, ходя в крови изменников, возвещаю вам с радостью, что Франция отмщена. Ни возраст, ни пол не находили пощады. Те, которые были только ранены пушками Революции, умерщвлены мечом Вольности и штыком Равенства. Поклон и почтение. Брут Бонапарт, гражданин Санкюлот". Огюстен Робеспьер оценил этот подвиг 24-летнего "гражданина Санкюлота" по достоинству, и 22 декабря 1793 года Бонапарту присваивается чин бригадного генерала (утверждено Конвентом 6 февраля 1794 года).
Утром 15-го числа его компаньоны, предварительно договорившись с капитаном обо всех необходимых формальностях, в шлюпке доставили Наполеона на "Bellerophon", где его встретили со всеми подобающими почестями, как правящего монарха. В то же самое время по его просьбе Гурго было предоставлено легкое морское судно, в котором он должен был немедленно отплыть в Англию и доставить принцу-регенту письмо. В письме говорилось: "Ваше Высочество,
перед лицом тех, кто делит мою страну, и враждебностью великих европейских держав я закончил мою политическую карьеру. Я иду, подобно Фемистоклу, присесть у британского очага. Я вступаю под защиту закона, обращаясь с просьбой к Вашему Высочеству как самому могучему, самому постоянному и самому щедрому из моих противников.
Наполеон".
Просьба была отвергнута, и не только по желанию Англии, но и с согласия всех держав. Государственные мужи Коалиции решили, что будет небезопасно оставить его на свободе в Европе. Когда позже ему стало известно об этом решении, Наполеон повел себя так, словно дело касалось лишь его и Англии, и отчаянно попытался заклеймить Англию вечным позором. Он написал следующий протест: "Я данным официально протестую перед лицом неба и всего человечества против нарушения моих священнейших прав. Я не узник, я - гость Англии Если этот акт будет совершен, Англия отныне напрасно будет твердить всем о своей чести, о своих законах, о своей свободе. Британская честь будет подмочена гостеприимством "Bellerophon". Я обращаюсь к истории. Она расскажет, как противник, двадцать лет воевавший против британцев, во дни несчастий пришел по доброй воле искать убежища под сенью ее закона. Какие еще доказательства почтения и доверия он мог представить? Но чем ответила Англия на подобное великодушие? Она сделала вид, что протягивает своему противнику гостеприимную руку, а когда он честно последовал ей, она принесла его в жертву!"
Этим непоследовательным, хотя и возвышенным, протестам суждено было оставить широко распространившееся и длительное впечатление, что Англия, не желая принять его как свободного гражданина, поступила с ним недостойно. Впечатление это разделялось не только некоторыми из англичан. В этом отношении, пожалуй, достойно сожаления, что Мейтленд, капитан "Bellerophon", не дал Наполеону ясно понять, что если он вступает на борт его корабля, то только в качестве военнопленного. Наполеон все равно бы пришел, потому что знал, что будет в гораздо большей безопасности среди англичан, чем среди французских роялистов, которые жаждали его казнить. По-видимому, капитан Мейтленд оказал ему чрезмерные почести. Спуская трап для принятия Наполеона и помогая ему подняться на борт, он обращался с ним так, словно тот все еще был на вершине власти, ему представили офицеров, и вскоре после этого прибыл с корабля "Великолепный" адмирал Хотэм и повел себя столь же предупредительно, отвезя Наполеона на свой корабль, чтобы вместе с ним отобедать. Таким образом, Наполеон получил некоторые основания называть себя гостем Англии, и Англии и Европе в целом был нанесен немалый ущерб, поскольку наполеоновская легенда, которая в свой черед привела к власти Наполеона III, а также к освящению милитаристских наклонностей, можно сказать, проросла из этого недовольства. На это недовольство либералы были рады откликнуться эхом вслед за Наполеоном, чтобы навредить тори. Англичане сами положили начало великой легенде.
По-видимому, несколько дней в море пошли Наполеону на пользу, поскольку все, кто вспоминал о встречах с ним в то время, говорили о его энергичности и хорошем настроении. Он проводил много времени на палубе, болтая с матросами и задавая множество вопросов; он еще раз был тем ловким человеком, который предпринял смелый побег с Эльбы. Все были им очарованы. Впервые видя Англию, он восхищался красотой побережья вблизи Девона, говоря, что это напоминает ему некоторые уголки Италии. Вместе со своими компаньонами он обедал на императорском золоте, которое привезли и поддерживали в порядке, подобающем статусу августейшего гостя. Гурго вновь присоединился к нему, однако с новостью о том, что принц-регент отказался принять посланное к нему письмо. Это было воспринято как недобрый знак.
Погода была по-прежнему прекрасной, небо соперничало с морем в глубоких голубых тонах, гавань была полна маленьких суденышек, и разноцветные паруса мелькали, отражаясь в воде. Всю Англию объединяло одно чувство - потрясение. Двадцать лет Наполеон был почти легендарным пугалом, о котором нельзя было даже помыслить, что его можно схватить и выставить на обозрение. Даже наличие на борту Королевского флота самого дьявола вряд ли вызвало бы большее удивление, и, поскольку стояли прекрасные летние дни, все дороги на запад звенели от лошадиных подков, так как все, кто имел к тому досуг и средства, спешили увидеть его своими глазами.
В Торбее его действительно можно было увидеть. Каждый день он прогуливался по палубе и раскланивался с бесчисленными англичанами, которые приподнимали перед ним шляпы, проплывая мимо на яхтах и гребных лодках. Не одна молодая девушка, которую няня в детстве пугала тем, что Бони заберет ее, если она будет плохо себя вести, была очень удивлена, увидев, что он обычный человек, совсем как другие, и даже выглядит спокойным и приветливым. Во всем его облике, в его силуэте было что-то, что трогало людей и даже заставляло их чувствовать потребность чем-то ему угодить. Джентльмены Девона посылали ему корзины с фруктами из своих садов, и он получал множество знаков уважения.
Дни шли, зрителей прибывало все больше и больше, маленькие лодки сталкивались вблизи "Bellerophon", приблизиться к которому стало трудно. Изо всех сил пытаясь хотя бы мельком увидеть знаменитого пленника, многие люди падали в воду, и даже несколько человек утонули. Наконец была осознана необходимость запретить публике приближаться к кораблю.
Наполеон надеялся высадиться на берег. Но затем узнал, что ему не будет дарована жизнь гражданина Англии, к которой он так стремился. Победителями было решено, что его отправят в ссылку под тщательным наблюдением, дабы он снова не смог бежать. Англии, как обладательнице отдаленных островов и флота, необходимого для охраны, выпала честь стать его тюремщиком. Местом заключения был избран остров Святой Елены.
Он протестовал, но ничего более не мог поделать и был вынужден смириться. Его под охраной доставили в Плимут, где перевели на корабль "Нортумберленд". Окруженный преданными друзьями, решившими сопровождать его, он поднял парус для вполне сносного изгнанничества, которое ему суждено было провести, сочиняя свою собственную историю. 7 августа огромные паруса "Нортумберленда" растаяли в тумане, и Наполеон покинул берега Англии, унесенный далеко от Европы, чьи старые, беззаботные традиции жестко определенных приемов военного искусства были разрушены его гигантоманией, продуктом коей явилась его власть и коей его честолюбие помогло утвердиться.
Наполеон Бонапарт: парадоксы триумфатора
(вместо послесловия)
Вы перевернули финальную страницу книги о Наполеоне Бонапарте. Книги о последнем кратком периоде правления человека, изменившего мировой порядок и в конце концов из мирового порядка вычеркнутого. Книги об изгнаннике, который вернулся императором, чтобы через несколько месяцев стать снова изгнанником - на сей раз уже навсегда. Вы перевернули последнюю страницу этого тонкого, проницательного и во всех отношениях достойного исследования и, удовлетворенные, захлопнули очередной научно-популярный исторический том. Стиль оценен, знания получены - пора ставить новенькую книжку, может быть, еще пахнущую свежей типографской краской, на полку к другим таким же книжкам, уже начинающим слегка желтеть от неумолимого времени.
Пора тем более, что излучаемое текстом Эдит Саундерс (Сондерс) ироническое миролюбие - явное свидетельство научной выверенности и строгости исследования - настраивает на успокаивающий лад. Мы же, однако, в продолжение и парадоксальное дополнение к сказанному автором, попробуем выбить читателя из спокойной колеи, задав язвительные, "колючие" и пристрастные вопросы персонажу этого произведения, задав направление сомнения и беспокойного поиска - вероятно, не вполне научное, зато прекрасно резонирующее со стилем книги, подобно эффекту "контрастного душа". Мы погрузимся в стихию событий, вынесших Бонапарта на пьедестал славы, и почувствуем дыхание событий, его с этого пьедестала низвергших. Мы проследим начало и конец, патетическую завязку и трагический финал - не для того, чтобы разрешить все недомолвки и успокоиться в лоне какой-нибудь точки зрения, но для того, чтобы почувствовать яркое и живое противоречие фактов, всю жизнь сопутствовавших многогранной натуре великого французского императора.
I. Рождение властителя
История - забавная вещь. Подобно тому, как практически все будущие радикальные республиканцы, не совсем точно именуемые в литературе якобинцами, на заре своей юности были осознанными или неосознанными монархистами, будущий император Наполеон I - опять-таки на заре своей юности - был убежденным республиканцем, противником всяческого деспотизма и монархии. Будущий император Наполеон I искренне и страстно поклонялся Жан Жаку Руссо, кумиру многих детей этого века наивных и пылких условностей. Старший брат Жозеф вспоминал о юном Наполеоне времен 1786 года: "Он был страстным поклонником Жан Жака и, что называется, обитателем идеального мира". Самая ранняя из сохранившихся рукописей Буонапарте, "О Корсике", датируемая апрелем 1786 года, провозглашает полное право народов восставать против своих монархов, а также устраивать революции, направленные против любой тирании, с чьей бы стороны эта последняя ни исходила. В "Рассуждении о счастье", написанном совершенно в духе Рейналя и Мабли и поданном в 1791 году на конкурс Лионской академии, гражданин Бонапарт не колеблясь натачивает свой пытливый молодой ум на коммунистических рецептах мирового счастья: человек "оглядывается вокруг и видит, что земля, находящаяся в руках немногих, превращена в источник роскоши и излишеств. Он задается вопросом: на основании каких прав люди пользуются этими благами? Почему у бездельника есть всё, а у труженика почти ничего? Человек рождается, подытоживает конкурсант Лионской академии, - с правом на свою долю от плодов земли, необходимых ему для существования".
В июне 1791 года, во время Вареннского кризиса, связанного с неудачной попыткой Людовика XVI бежать подальше от людей, начинавших с подозрительным интересом присматриваться к прочности соединения королевской головы с королевским туловищем, Бонапарт требует - в духе наиболее радикального на тот момент Клуба кордельеров - низложения короля и уничтожения самого института монархического правления. Однако в то же самое время будущий император Франции начинает выказывать чисто практическую сметку в делах политических. Ровно через год, в июне 1792-го, когда Людовик распустит министерство внутренних дел Ролана де ла Платьера и наложит вето на несколько декретов Законодательного собрания, а парижане двинутся к Тюильрийскому дворцу с пушками и таблицами Прав человека и гражданина доказывать гражданину Людовику Капету его гражданскую неправоту{*1}, член Якобинского клуба и офицер революционной армии Наполеон Бонапарт скажет своему школьному другу и впоследствии секретарю Луи Антуану де Бурьенну по поводу бездействия королевской гвардии: "Какое безумие! И как они только позволили этой черни вломиться во дворец? Расстреляли б из пушек несколько сотен, остальные бы сами живо убрались со сцены".
Не кроется ли здесь явное противоречие между идеологией молодого Буонапарте и его представлениями о практике политической игры? Может быть, прав известный французский историк Жан Тюлар, утверждающий касательно цитированного "Рассуждения о счастье", что "откровенно риторические приемы... а также использование расхожих революционных лозунгов заставляют усомниться в искренности этого документа. Он был написан с единственной целью польстить Лионской академии"? Вероятно, нет. Все дело в том, что эпоха Просвещения, вслед за предшествующими эпохами, хотя и по другим мотивам, вовсе не противопоставляла искренность и риторику. Бонапарт, как и любой другой деятель той поры, вполне сознательно пользовался затертыми штампами именно как штампами - не только ради агитационной уловки, но и во имя душевного самовыражения. Точно так же обстоит дело и с политическим действием: идеи могут быть хоть революционными, хоть трижды наоборот, но эффективность власти при любых переменных - это святое; королевская гвардия суть помеха на пути к республике, но королевская гвардия обязана максимально успешно выполнять свой служебный долг. А наше отношение к королевской гвардии - дело наших личных пристрастий.
Не вполне прав Ж. Тюлар и в том, что "в переориентации Наполеона на Революцию решающая роль принадлежит не столько идеологическим, сколько материальным причинам". Решающая роль в данном случае принадлежит причинам не идеологическим и не материальным, а несколько иного плана, ибо участие в Революции было участием в создании Нового порядка, т. е. участием во власти, творящей и пересозидающей Историю. Наш персонаж пока еще никого не победил, ничего не написал (по крайней мере, ничего стоящего) и ничем себя не прославил, но в его сознании уже подспудно разворачиваются декорации представления - присущего многим властным душам - о единой саморазвертывающейся воле, всеведущей и всеохватной, не знающей никаких преград своим изъявлениям и повелениям. Естественно, каждый, кого постигает подобное, рано или поздно начинает отождествлять эту мировую волю с собственной персоной. Большинство, к досаде своих ближних, начинает отождествлять ее слишком рано. И Бонапарт здесь не исключение, но об этом ниже.
Итак, на дворе уже лето 1793 года, и юный капитан Буонапарте пишет получивший вскоре некоторую известность монтаньярский памфлет "Ужин в Бокере", направленный против марсельских повстанцев-федералистов. Этот памфлет был замечен сначала могущественным комиссаром Конвента корсиканцем Саличети, а затем и младшим братом Робеспьера - Огюстеном, членом Комитета общественного спасения. Дружба с этими двоими, которые - особенно, конечно, второй - одним звуком своего имени повергали в трепет все боевое офицерство и генералитет (ибо комиссары были на дружеской ноге с мадам Гильотиной), дала честолюбивому артиллерийскому капитану значительную фору в продвижении по служебной лестнице. Стартовым витком этой лестницы стал для нашего персонажа Тулон, который в конце августа 1793-го восстал против власти Конвента и открыл ворота англичанам. Уже в начале сентября комиссары Конвента Саличети и Гаспарен подписывают приказ о назначении Бонапарта в артиллерию армии, осаждающей Тулон, взамен тяжело раненного капитана Доммартена. Впрочем, ни само это назначение, ни присвоение Бонапарту в октябре чина батальонного командира (соответствующего майору) не говорят еще о каком-то особом покровительстве: война сама собою востребует новые офицерские кадры по мере того, как выкашивает предыдущие.
Революционная армия под Тулоном представляла собою весьма эксцентрическое зрелище. Начать с того, что армий было не одна, а две: одна - основная, численностью 12 000 чел., другая - вспомогательная, выделенная из состава Итальянской армии, численностью 5000 чел.; притом действовали эти армии независимо друг от друга. Основной армией командовал полковник (затем генерал) Жан Франсуа Карто, вспомогательной - его тезка, генерал Жан Франсуа Лапуап. Единственной пользой от этих двух военачальников было то, что, сев между ними, можно было загадывать желания; во всем остальном они приносили, скорее, вред. Особенно примечательной личностью был Карто: вначале драгун, затем жандарм, потом батальный художник, он быстро выдвинулся в эпоху революционной нехватки военных кадров и скоро стал командовать армией, не имея между тем ни опыта, ни образования, ни талантов, которые восполнял отменным здоровьем и непоколебимой уверенностью в собственной всесторонней полноценности. В обеих армиях царила полная республиканская коллегиальность, субординация практически отсутствовала, беспорядок был огромен, дисциплина, наоборот, ничтожна, и, кроме всего прочего, довольно громкий аккорд вносили в этот хаос гражданские комиссары Конвента, предлагавшие разные фантастические прожекты и попутно всюду выискивавшие "врагов народа" и "подозрительных".
Взять Тулон в такой обстановке было довольно сложно, поэтому вскоре Карто отозвали, а на его место прислали генерала Франсуа Доппе, медика по образованию и беллетриста по роду занятий. В отличие от своего предшественника, Доппе был не так безбожно хвастлив и самоуверен, а кроме того, он очень любил литературу и еще больше любил гильотинировать аристократов, независимо от их рода занятий и происхождения; все это, несомненно, являлось значительным шагом вперед в деле тулонской осады. Правда, прокомандовал генерал Доппе едва ли не меньше двух недель, после чего также был отозван, а вместо него из Комитета общественного спасения прибыл план за авторством военного инженера генерала Жана Клода Д'Арсона, предполагавший многолетнее взятие на измор тулонских мятежников с массированным прорытием траншей и доведением численности осаждающей армии до 60 000 чел. Тем временем революционные войска, которым никто не удосужился составить материальную часть и которым присылали мортиры без бомб или же с боеприпасами другого калибра, погружались в классический революционный хаос.
В своих мемуарах известный историк и генерал граф Филипп Поль де Сегюр приводит замечательные примеры ведения войны в революционной Франции. Когда в июне 1795 года член Комитета общественного спасения Луи Гюстав Дульсэ де Понтекулан был назначен руководить военными операциями, он застал в канцеляриях военного министерства следующую картину: "Беспорядок был столь велик, что уже рассмотренные и даже принятые проекты часто терялись, и такая судьба постигла план кампании двух Пиренейских армий. После долгих и бесплодных поисков его наконец нашли среди всякого хлама, в столе рассыльного мальчика в прихожей"; там же нашли заодно и посланный три месяца назад крайне спешный запрос относительно постройки моста для переправы через Рейн, который к тому времени, надо полагать, уже успел слегка изменить свое русло. Примерно по такому же образцу строилась и тулонская осада. Ситуация изменилась лишь с назначением нового командующего - опытного боевого генерала Жана Франсуа Дюгоммье, который и повел наконец дело к решительной развязке.
Итак, Тулон. Молодой командующий артиллерией Бонапарт разрабатывает блестящий план взятия крепости, бесстрашно руководит штурмом и, победоносный, становится национальным героем Франции. "С этой осады утвердилась репутация Наполеона, - пишет Наполеон о себе, любимом. - Все генералы, народные представители и солдаты, знавшие о мнениях, которые он высказывал на различных советах за три месяца до взятия города, все те, кто были свидетелями его деятельности, предрекали ему ту военную карьеру, которую он потом сделал. Доверием солдат Итальянской армии он заручился уже с этого момента. Дюгоммье, представляя его к чину бригадного генерала, написал в Комитет общественного спасения буквально следующее: "Наградите и выдвиньте этого молодого человека, потому что, если по отношению к нему будут неблагодарны, он выдвинется сам собой". В Пиренейской армии Дюгоммье беспрестанно говорил о своем начальнике артиллерии под Тулоном..." Да, Наполеон явно не отличался реализмом в оценке собственной нескромной персоны, ибо во всем этом абзаце нет ни единого слова правды.
Во-первых, батальонный командир Бонапарт не был командующим артиллерией: в качестве такового был прислан генерал Жан дю Тейль-младший, брат начальника Оксоннской артиллерийской школы, в которой проходил выучку Наполеон. Правда, дю Тейль, человек уже не первой молодости, не блистал ни энергией, ни талантами, а кроме того, опасался предпринимать какие-либо действия из страха перед комиссарами революционного Конвента, поэтому большую часть хлопот он с удовольствием перепоручил честолюбивому питомцу школы своего брата. Во-вторых, план взятия Тулона, который Наполеон 14 ноября отправил в Париж Карно, не был ни новым, ни тем более его собственным. План этот в первоначальном своем виде был составлен генералами и представителями Конвента еще до того, как Бонапарт прибыл в Тулон, и уже тогда одобрен в Париже. Однако вследствие разногласий, обилия различных проектов, хаоса и отсутствия дисциплины осаждающие всё никак не могли добраться до практического осуществления собственных замыслов. 4 ноября Карно откорректировал этот многострадальный план и выслал его в штаб тулонской армии с целью ускорения долгожданного штурма. Через 10 дней Бонапарт отправил Карно тот же самый проект с крайне незначительными изменениями, но уже от своего имени. Собственно, основная роль Бонапарта заключалась в том, что он посоветовал Саличети выбрать именно этот план руководством к действию. Такое вот блестящее авторство.
В-третьих, и организация штурма также не является заслугой одного Бонапарта, хотя здесь он и зарекомендовал себя с самой лучшей стороны, многое сделав для приведения тулонской артиллерии в боеспособный вид. Штурмом руководил генерал Дюгоммье, и, если не считать его, еще как минимум двое командиров сыграли во взятии Тулона не менее принципиальную роль, чем наш персонаж: это артиллерийский капитан Мюирон и бригадный генерал Массена; наконец, в-четвертых, ни до штурма Тулона, ни после него Бонапарт был практически совершенно неизвестен в армейской среде. В документах военного совета армии, осаждавшей Тулон, его имя звучит довольно редко. В донесениях Дюгоммье оно упоминается всего один раз (рапорт от 1-го декабря: "В числе наиболее отличившихся и оказавших мне наибольшую помощь... находятся граждане Буонапарте, командующий артиллерией, и старшие адъютанты Жозеф Арена и Червони"), а в реляции командующего армией Конвенту о взятии Тулона 19 декабря оно не упоминается вовсе. Огюст Мармон, будущий наполеоновский маршал и герцог Рагузский, служивший в то время в тех же местах артиллерийским офицером, ни разу не упоминает фамилию Бонапарта в непрерывной переписке, которую он ведет с собственной семьей. Наконец, когда Андош Жюно, будущий наполеоновский генерал и герцог Абрантский, в 1794 году сообщает родителям, что он покидает свой полк и назначается адъютантом Бонапарта, отец пишет ему: "Отчего ты оставил полк Лаборда? Почему покидаешь свою часть? Кто такой этот генерал Бонапарт? Где он служил? Все это никому не известно"{*2}. Кстати говоря, сам Бонапарт, будучи арестован летом 1794-го, после термидорианского переворота, отправляет письмо комиссарам Конвента, где есть между прочим такие слова: "Я служил под Тулоном не без отличия, мне принадлежит также часть лавров Итальянской армии, которые она получила за взятие Саорджио, Онейля и Танаро. Почему же считают меня лицом подозрительным...?" Через четверть века, будучи уже пленником Святой Елены, экс-император опишет в совершенно других красках свой Тулон, даже атрибутировав командующему тулонской армией ту несусветную чушь, которую мы имели счастие цитировать двумя абзацами выше.
Правда, батальонный командир Бонапарт все-таки совершил в Тулоне некий немаловажный подвиг, о котором он, впрочем, почему-то предпочитает помалкивать, а вслед за ним и большинство историков. По взятии города "роялисты и освобожденные узники были загнаны на большую площадь Тулона, свидетельствует английский адмирал сэр Уильям Сидней-Смит, - одной огромной массой. Буонапарте, который тогда командовал артиллерией, приказал стрелять из пушек по людям, кося их как траву. Те, кто уцелел, бросились на землю, надеясь избежать страшной участи, когда будущий император Франции, воспользовавшись первым моментом гробовой тишины после грохота пушек, громко воскликнул: "Мщение Французской республики свершилось - встаньте и идите по домам". Несчастные едва успели подняться на этот призыв, как второй убийственный залп пушек швырнул их всех в небытие". После этого "умиротворения" Тулона, унесшего жизни от 200 (по версии Наполеона, отрицающего свое участие в данной акции) до 3000 (по версии его недоброжелателей) жизней{*3}, Бонапарт отправил в Париж письмо следующего гуманистического содержания: "Граждане Представители! С поля славы, ходя в крови изменников, возвещаю вам с радостью, что Франция отмщена. Ни возраст, ни пол не находили пощады. Те, которые были только ранены пушками Революции, умерщвлены мечом Вольности и штыком Равенства. Поклон и почтение. Брут Бонапарт, гражданин Санкюлот". Огюстен Робеспьер оценил этот подвиг 24-летнего "гражданина Санкюлота" по достоинству, и 22 декабря 1793 года Бонапарту присваивается чин бригадного генерала (утверждено Конвентом 6 февраля 1794 года).