ТРЕТЬЯ БЕСЕДА НЕСТЕРЕНКО И КУЗИНА.
Кончилось время изучать, наступило время решать. Никогда до сей поры Виталий Семенович не переживал и не передумывал столько за короткое время, как в ночь после почтения калужниковских блокнотов: не будет с ним этого и потом. Он разделся и лег, намереваясь спать, но сон не шел. Какой тут сон, когда голова до предела возбуждена узнанным, предположениями, догадками и главное - вопросом: как дальше быть с этим знанием?
"С каким знанием? - Кузин поймал себя на том, что бродит мыслью вокруг до около, не решаясь подступить к самому важному. - Что там получилось, как? Не было Тобольского антиметеорита? "След" его - прорытая лопатами канава. Тогда что же было? Был Дмитрий Андреевич Калужников, человек, который вбил себе в голову, что мир - зыбкое волнение и что посредством чувственного понимания его, "интуитивного резонанса", можно черпать из него или из себя?! - энергию. Выходит, он понимал-понимал - и..."
Виталий Семенович сел на кровати. Сон пропал окончательно. "Но ведь он только вбил это себе в голову, ничего более! Ни ясного обоснования, ни опытов. Не считать же "опытом" то, что ему грезилось в полусне: "контакт с волнением!" Допустим, что его начальная идея о частицах-микроколебаниях - не безрассудна. Но разве таким бывает путь от начальной гипотезы, от начального хилого ростка знаньица до торжества идеи? Верно, от жалких искорок радиации, от засвеченной солью урана фотопластинки пришли к ядерной энергии. Так ведь как пришли! Через десятилетия, через годы теоретических трудностей и сложнейших проектов, через массу многократно повторенных опытов. И сколько людей работали, и каких людей! А здесь... нет, нет!"
Он снова лег, укрылся одеялом. Небо за окном серело, дело шло к рассвету. Виталий Семенович закрыл глаза, вспоминая записи Калужникова, и снова почувствовал почти паническое волнение. "А может, действительно его путь - прямой? И все факты... ведь в этом все сходится! Следователь прав. (Хитрец мальчишка, как поддел: не высказал догадку, а дал возможность самому дозреть до нее - чтобы казалась своей, родной, чтобы не отвертеться... черт бы его взял!) Но тогда... страшная ломка, переоценка всех ценностей - и духовных, и интеллектуальных, и житейских. Иной путь развития человечества".
Кузин попытался представить себя научающим человечество - и ему стало как-то по-грустному смешно. Он показался себе такой мошкой... "Хорошо. Допустим, я поддержу версию, что не было антиметеорита, а Тобольская вспышка произошла от... от идей Дмитрия Андреевича, иначе не скажешь! И что? Выступать с этим против решения установившегося мнения мировой науки? С чем, с показаниями кузнеца и четырьмя блокнотами? Анекдот!"
Он представил, как в компании со следователем прокуратуры дает ход делу: пишет докладные в Президиум АН, статьи, письма, выступает перед журналистами, объясняется в институте... Даже в воображении это выглядело скандально и ни с чем несообразно.
Мучительно засосало в подреберьи. Виталий Семенович, морщась, помассировал это место ладонью. "Желчный пузырь, будь он неладен. Нарушение режима. Ночью все-таки надо спать... Вот так вот, работаешь, всего отдашь себя, а тут еще это!.."
Вспомнилось вдруг, как смотрел на него в последнюю встречу следователь Нестеренко: с уважительным доверием и в то же время требовательно. "Как будто что-то лучше меня понимает и больше прав. А что вы понимаете, уважаемый Сергей Яковлевич, в ваши розовые двадцать восемь лет! О, эта кажущаяся правота молодости, когда все кажется легким - потому что сам еще и не пробовал понять!.. Ничего, молодой человек, у вас все впереди". Боль в подреберьи не утихала и грозила перекинуться в желудок.
"Да и что это за истина такая, которую можно только почувствовать, а выразить нельзя? Научные истины должны быть признаны. А чтобы их признали, их надо именно выразить - словами или графиками, уравнениями или неравенствами... иначе никак. Нет. Нет, нет и нет! С переменностью частиц могу согласиться, даже с общей идеей волнения материи могу, а с этим... с "пониманием" - никак. Не стоит и принуждать себя".
Виталий Семенович еще раз перебрал в уме записи Калужникова - и не увидел логики в его поступках. Вот он, Кузин, человек не глупее, не хуже Калужникова - разве бросил бы из-за осенившей его идеи (какая бы она ни была!) институт, товарищей по работе и творчеству, презрел бы жизнь цивилизованного человека, подался бы бродяжничать... чтобы "проникнуться"? Что бы он этим доказал? Что этим можно доказать?! Нет в этом правоты.
В четверг у Виталия Семеновича было достаточно времени, чтобы сформулировать и отшлифовать свое мнение. И когда в пятницу утром явился следователь, то Кузин, твердо и ясно глядя в его глаза, сказал, что изучил блокноты и понимает, к какой необычной версии склоняется уважаемый Сергей Яковлевич; эта версия делает честь его воображению. Но поддержать его не может: последние идеи покойного Калужникова - очевидный для любого физика бред... Idee fixe. Как ни жаль, но надо все-таки допустить, что Дмитрий Андреевич именно свихнулся на них. Отсюда и поступки.
Нестеренко был ошеломлен, огорчен и даже пытался спорить:
- Ну, как же, Виталий Семенович!.. Ведь была вспышка. И произошла она именно там, где находился Калужников. А антиметеорит-то не падал, это же мы с вами прошлый раз ясно установили!..
- Да почему же ясно, Сергей Яковлевич? Мне вот как раз это не совсем ясно, не убежден я, что метеорит не падал... Ну, с аннигиляционной "бороздой" эксперты дали маху, согласен. Плохо опросили жителей. Однако уточнение, что "борозда" - вырытая людьми канава, не перечеркивает версию метеорита, Сергей Яковлевич, нет! Он ведь мог и не долететь до земли, а сгореть на определенной высоте над этим местом. Картина при этом останется той же: тепло- световая вспышка, остеклованность почв, радиация... Ведь и в "Заключении" речь идет не о центре, а об эпицентре вспышки, если помните. Это разные вещи. Так что здесь возможны варианты толкований.
Нестеренко глядел на Кузина во все глаза: "Ну и ну!"
- А как насчет веса, состава и скорости метеорита? Их ведь вычислили по "параметрам" канавы! - Он не хотел сдаваться без боя. - И точку неба, откуда метеор якобы прилетел, по ним же.
- Н-ну... по-видимому, и в этом вопросе несколько оплошали - правда, не наши эксперты, а сэр Кент с сотрудниками. Хотя в принципе нельзя оспорить, что антиметеорит был и массивным, и довольно плотным: с одной стороны, целое озеро испарилось, а с другой - почва оплавлена локально. - Кузин сам почувствовал шаткость своих доводов и поспешил заключить: - Это все уже второстепенные детали, они сами ничего не доказывают и не отменяют.
Минута прошла в неловком молчании.
- Ну а блокноты и показания Алютина я им все-таки перешлю, - сказал следователь. Он взял папку, встал.
- Конечно, перешлите. Ваш долг, так сказать... Но... хотите знать мое мнение? Ничего не будет.
- Почему? - угрюмо спросил Нестеренко, поглядывая на дверь: ему, по правде говоря, вовсе не хотелось знать мнение Кузина, а хотелось только скорей уйти.
- Понимаете, если бы это попало к экспертам в самом начале, когда они расследовали тобольскую вспышку, то сведения оказались бы кстати.Показания насчет канавы даже несомненно повлияли бы на выводы комиссии. А теперь нет. Упущен момент, Сергей Яковлевич, еще как упущен-то! Уже сложились определенные мнения, по этим мнениям предприняты важные действия: конференции, доклады, книги...
Виталий Семенович видел, что Нестеренко разочарован и огорчен беседой, - и то, что он нехотя расстроил этого симпатичного парня, было ему неприятно. Он старался скрасить впечатление чем мог.
- Нет, пошлите, конечно, - он тоже поднялся из-за стола. - Ну-с, Сергей Яковлевич, пожелаю вам всяческих успехов, приятно было с вами познакомиться. Если еще будут ко мне какие-либо дела, я всегда к вашим услугам.
Последнее было сказано совершенно не к месту. Виталий Семенович почувствовал это и сконфузился. Они распростились.
...Настоящий, стопроцентный трус - он потому и трус, что ему никогда не хватает духу признаться себе в своей трусости. Он придумывает объяснения.
ЭПИЛОГ.
Некоторые предположения о гибели Калужникова.
Ужаснись, небо, и вострепещи,
земле, преславную тайну видя!..
Протопоп Аввакум,
послание святым отцам.
Теплый ветер колыхал траву. Калужников шагал по степи в сторону Тобола, рассеянно смотрел по сторонам. Зеленая, с седыми пятнами ковыля волнистая поверхность бесконечно распространялась на восток, на север и на юг; с запада ее ограничивали невысокие, полого сходящие на нет отроги Уральского хребта.
...Ему уже не требовались ни карандаш, ни бумага. Ему уже не требовалось думать. Просто - впитывать через глаза, уши, нос, кожу, через сокращение мышц, прикосновения ветра к щеке и волосам все, что существовало и делалось вокруг. И разница между "существовало" и "делалось" стерлась для него: покой материи был проявлением согласованного движения ее - и сам он был в этом движении. И стекающие в степь Уральские горы, и белое облако вверху, похожее на пуделя, и колыхание ковыля, и неровности почвы, ощущаемые босыми ступнями - все имело свои ритмы, все раскладывалось на гармоники ряда Фурье... хотя и он позабыл и думать о ряде Фурье и иных математических построениях. Все было проще: запомнить, впитать в себя все так, как оно есть, не истолковывая и не приписывая ничему скрытые смыслы. И потом ночью, на сеновале или в степи под звездами, все наблюденное и впитанное само складывалось в свободную - сложную и гармоническую - картину волнения.
В том и штука, что мир оказывался устроенным сразу и гениально просто, и дурацки просто! И даже никак не устроенным.
Впрочем, возникавшие ночью, в дремотном полузабытьи образы чувственного волнения оставались почти гармоничными. Почти - в этом все дело. Словами и математикой, если бы вздумалось вернуться к академическим исследованиям, он теперь мог объяснить многое: от превращений веществ до влечения или неприязни людей друг к другу, даже до социальных процессов. Но понимание мира оказывалось куда глубже и тоньше понятия о нем; оно еще маячило вдали.
...Когда в марте покинул Новодвинск, его влекло с места на место. Он ехал поездами, автобусами, летел самолетами, плыл на теплоходах - и все это было не то, не то... На второй месяц блужданий он сообразил, что никак не выберется из города, из Города Без Названия, оплетшего землю паутинной сетью коммуникаций. В этом Городе тысячи километров одолевались за часы, новости из всех мест узнавались тотчас всеми; сама планета крутилась пин-понговым шариком на телеэкранах - казалась пустячком
Тогда он спрыгнул с поезда на полустанке, пошел пешком - сначала по тропке обходчика вдоль колеи, затем через поле люцерны, по пойме извилистой речушки... И все стало на место: мир был огромен, а человек в нем - мал. Именно с этого, с осознания реальных масштабов, начинался путь к истинному величию.
Так он добрался сюда. И отсюда его уже никуда не тянет: будто искал что-то и нашел. Хотя что он мог здесь найти? Разве что невиданный ранее простор, вольный, не запутавшийся в строениях и в лесах ветер да немудрящую простоту жизни.
Те моменты интуитивного сближения со средой, которые начались в Новодвинске, теперь повторялись чаще; и не обязательно в сонной расслабленности. Он научился чувствовать мир. Достаточно было уединиться, отключиться от забот и отношений (а их почти не было), от мыслей о себе - и начиналось... В них, в этих моментах, не стало прежнего привкуса страха и азарта; они были, как музыка, как чувствуемое звучание оркестра природы, в котором все: степь, небо, травы, блеск солнца на ряби воды, трепет ветра, суетящиеся у речного обрыва стрижи - и инструменты, и ритмы, и согласованные в симфонию мелодии, да в котором он и сам не слушатель, а участник. В мыслях-ощущениях нарастала прозрачная пульсирующая ясность; казалось, будто внешние волны подхватывают его: еще немного, чуть-чуть, и он по тому, что чувствует здесь и сейчас, угадает все, что есть в мире, что было и что будет, сольется с движением-волнением среды - и полетит... Каждый раз он, торопя предчувствие слияния и взлета, напрягался, делал усилия, чтобы закрепить это - и срывался.
Но что-то оставалось. Следующий раз интуитивно проникал еще глубже и сознавал радостно, что складывающаяся в нем модель Вселенной становится все ближе к действительной.
...Раньше, чем Калужников услышал крик, он почувствовал, что кто-то смотрит на него и рад видеть.
- Дядь Дима-а-а! - донес ветер тонкий голос.
Он оглянулся. На пологом пригорке, зелень которого рассекала пыльная лента дороги, стоял Витька. Правой рукой он придерживал дышло двухколесной тачки,левой махал Калужникову. Тот вышел к дороге. Витька, поднимая тачкой и босыми ногами пыль, примчал к нему.
- А я вас еще вон откуда увидал, от бахчи, - сообщил он.
- Угу... Тачку-то зачем волокешь?
- А тятенька велели - рыбу везти. Так-то ведь не унесем, она повалит теперь - успевай вершу очищать. Уже кончили канал-то?
- Да, пожалуй. Там твой батя остался, должен кончить.
- Ой, дядь Дима, пошли скореича!
- Во-первых, никуда без тебя твоя рыба не денется. А во-вторых... Ну ладно, садись на свою телегу.
Витька с радостным сопением взобрался на тачку. Калужников ухватил дышло и - держись! - помчал, благо дорога шла под гору.
...Идею насчет канала он предложил несколько дней назад, когда помогал Трофиму Никифоровичу на бахче; под вечер они пришли к Тоболу закинуть удочки. Клевало лениво. Дмитрий воткнул удилище в берег, взобрался на бугор, разделявший реку и продолговатое, как селедка, серое в вечернем свете озеро Убиенное. Раньше здесь пролегала граница земель казахов и уральских казаков. Отсюда и название: сюда, не поделив необъятную степь, сходились на смертные драки те и другие.
- Дядя Трофим, поди-ка сюда!
Трофим Никифорович неторопливо подошел - жилистый и сутулый пятидесятилетний мужчина с красным лицом; его правую щеку украшал ветвистый синий шрам, похожий на Волгу с притоками: след того, как когда-то он и станичный бугай Хмурый, которому клепали кольцо в носу, крупно не поняли друг друга.
- Ну, чо?
- Смотри-ка, - Калужников показал на озеро. Там играла рыба. На оловянной воде то и дело возникали и расходились круги, слышались всплески.
- Э, видит око!.. - кузнец махнул черной рукой. - Сытая она там - травы много, жучков. А рыбин до черта, точно. Озеро усыхает.
- Вот прокопать бы канаву, поставить вершу - она и пойдет. А?
Алютин молча промерял перемычку. Вышло двадцать шесть шагов./P>
- А чо, а ить верно! - загорелся он. - Огрузимся рыбой! Голова у тебя варит, Митрий. Столько лет стоит озеро, никто не додумался. Недаром ученый!
...Три дня Витька таскал им харчи за восемь километров из станицы: Калужников и дядя Трофим копали с утра до ночи. У кузнеца, солдата двух войн, получалось лучше: канал выходил ровный, как окоп, с прямыми черными стенками. "Огрузимся рыбой", - бормотал Алютин, кидая землю. Рядом наготове лежала тальниковая верша.
Калужников в первый же день накопался до крепатуры во всех мышцах. Вчера он еще ковырял кое-как, а сегодня и вовсе предоставил кузнецу доканчивать дело, сам ушел бродить по степи.
...Пробежав с тачкой полкилометра, он запыхался. Витька слез и рыцарски предложил:
- А теперь давайте я вас.
- Ладно уж, воробей! Дойдем и так, близко.
Вдали виднелась кайма тальника на берегу Тобола. Вскоре вышли к озеру.
Трофим Никифорович стоял на бугре и курил; у ног валялась лопата. Он поглядел на подходивших Калужникова и Витьку, на тачку - и сердито отвернулся. В вершу, установленную на выходе канала, била струя - прозрачная и тонкая, как из кружки. Сквозь канал просматривался камыш на берегу озера Убиенного и игра света на воде. Поток шел глубиной едва ли с мизинец.
Калужников осмотрел сооружение.
- Перемычку надо было оставить, дядя Трофим, да копать глубже. Какая же серьезная рыба в такую воду пойдет!
- А где ты раньше был со своими советами - перемычку? - закричал кузнец.
- Надо самому доводить, раз уж взялся! Много вас теперь, таких советчиков... Перемычку!..
- Ну, ничего, может, размоет. А не размоет, так засыплем и прокопаем глубже.
- Размоет... жди теперь, пока размоет! Здесь грунт плотный. А засыпать - тоже жди, пока высохнет. В грязи не очень-то поковыряешься, у меня и без того ревматизм.
В вершу за час понабивались ерши. Некоторые были настолько мелкие, что проскальзывали сквозь прутья и уплывали по ручейку в Тобол. А те, что покрупнее, просовывали между прутьями головы и пучили на людей мутные глазки. Кузнец нагнулся, вытащил одного.
- Сплошные сопли, мат-тери их черт! - Отшвырнул, вытер пальцы о штаны.
- А маменька тесто поставили, - расстроенно сказал Витька. - Для рыбного пирога.
Алютин докурил папиросу, бросил, растоптал и выругался так крепко, что лягушки зелеными снарядами попрыгали в Тобол.
Калужников морщился-морщился, не выдержал и расхохотался, да так, что сел. Глядя на него, запрыскал в ладошку и Витька. За ним рассмеялся и кузнец.
- Ох, Димка, Димка, и где только была твоя голова с этой перемычкой! Я ж не понимаю, рабочая сила... Э, ну тебя! Не там где-то твои мысли, не отдыхать ты сюда приехал - все про науку свою думаешь. Разматывай удочки, Витька, надо хоть так наловить - иначе нам лучше и домой не возвращаться!
На их счастье, на сей раз ловилась рыбка - и большая, и маленькая. Дядя Трофим подобрел, а после ужина, в меню которого была печеная картошка с печеными же в костре окунями, выпив оставленную на открытие канала четвертинку, и вовсе захорошел.
Остатки облаков расположились параллельными бело-розовыми полосами. Они чередовались с просветами быстро синеющего неба. "Вот и в воздухе обнаружились ритмы, волны. С чего бы, казалось? Ветер дул по-всякому, влага тоже испарялась где так, где иначе... а все сложилось в волны". Калужников чуял приближение знакомого и желанного состояния ясности.
- ...Оставался бы у нас, был бы первый парень в крепости, - толковал дядя Трофим. - Вон Кланька-то на тебя как глядит, Димакова-то: хошь женись, хошь так... А ты все думаешь, думаешь! И глаза у тебя от мыслей какие-то мертвые. Нет уж, лучше я буду каждый день станичному бугаю кольцо в нос ковать, чем этой вашей наукой заниматься... Эх, где мои тридцать лет! Вот я казаковал...
Калужников слушал и не слушал. "Плывут облака, течет вода в Тоболе, качаются ветви тальника, играют стрижи у обрыва, дядя Трофим плетет чушь все это делается просто так. Потому что должно же что-то делаться в природе!" За отрогами дотлевал закат. Волны-облака стали сизо-багровыми. Звенел ручеек из канала. Ныли комары. В озере Убиенном, провожая день, играла рыба.
Трофим Никифорович погрузил на тачку вершу, лопаты, удочки, растолкал клевавшего носом сына, крикнул Калужникову:
- Ну чо, пошли?
- Идите, я еще побуду.
- Смотри: отставать, да догонять... Или ты не домой пойдешь?
- Может быть. ("Идите, идите. Уходи скорее, докучный день! Приди ко мне, ночь. Приди, природа, чувственно и жарко, как женщина в мои объятья..." - это были получувства-полумысли).
Скрип колес тачки, бормотанье Трофима Никифоровича, шаги - все удалилось. Темнело. Сник ветер. Успокоился плеск рыб в озере и реке. Постепенно установилась тишина - тот всеобъемлющий и торжественный покой, когда неловко даже сильно вздохнуть.
Дмитрий Андреевич осторожно, чтобы не нарушить невзначай тишину, перевернулся на спину, закинул руки за голову. В темно-синем небе загорались первые звезды. Раньше у него была привычка узнавать созвездия, вспоминать названия приметных звезд. Теперь же он просто смотрел.
"Природа и я... Мы разделяем: есть "я" и есть природа, которая все, что не - я. Но есть только природа, среда. А "я" - от замкнутости... от замкнутости того, что делается в том кусочке среды, где есть объемный всплеск ее же, именующий себя "я". Я, Калужников... Но не такая это и замкнутость, если я ощущаю и понимаю окрестное. Ограниченно ощущаю и понимаю, неполно - вот от чего замкнутость. А когда полно, то не станет отдельно "природы", отдельно ее модели во "мне" - все сольется в Единое Волнение. Слиться - вот главное..."
Он перестал замечать, как течет время, только чувствовал, что материальный поток, чуть вибрируя упруго - в ровном дыхании, в ударах сердца, - несет его вместе с теплой степью, рекой, озером, тихим небом в бесконечность. "Будто Волга", - подумалось ему. Он вспомнил, как купался в Волге ниже Горького и его несло ровное, но быстрое течение, какое нельзя было предположить по виду величественной реки. "И поток времени галактическая Волга".
Другая картина сменила эту в памяти Калужникова, картина шторма на море. Он часами стоял на берегу, цепенея перед простой, как музыка, и сложной, как музыка, правдой волнения.
...Белые от ярости волны поднимаются в атаку, налетают на берег - и откатываются, скрежеща галькой.
- Вода еси - и в воду отыдеши!
Вот взбился над камнем белый букет пены и брызг - и опал за полсекунды. А в масштабах ядерного времени он существовал почти вечно: сотни миллионов наносекунд.
Стало совсем темно, нельзя было различить, где кончается степь и начинается небо, - разве только по обильным немерцающим звездам, которые смотрели на него сквозь очистившийся от облаков воздух. И он смотрел на звезды. "Природа... великая и ясная мудрость бесконечного мира, где все, что может быть, уже есть. А чего не может быть, того и не будет во веки веков... Прими меня, природа! Прими меня, звездная ночь!" В нем нарастало отрешение от себя - мощный всплеск интуитивного слияния.
- Среда еси, - накатывало волной, - и в Среду отыдеши!
Это был главный ритм. Совпало с волнением среды дыхание. Сердце стало биться в такт чему-то властному, теплому, понятному. Складывались в единый трепет тела пульсации мышц, нервов, крови - и светлый жар нарастал в нем.
Уже не было мыслей, не было слов и образов. Инстинкт самосохранения последний сторож личности - на миг напомнил о себе судорогой нервного холода, распространившегося от солнечного сплетения. Калужников подавил ее, приподнялся на локтях:
- Ну?! Не боюсь. Ну!..
Сейчас его переполняло чувство любви ко всему - той чистой жертвенной любви, которую он так и не испытал ни к одной из женщин. "Отдать себя, чтобы понять - это не смерть. Это не исчезнуть, а превратиться в иное... Потому что вечна Жизнь во Вселенной!" И не было страха ни перед чем.
И бесконечность пространства открылась ему, открылась в понимании! Вместо плоской картины "неба" и "созвездий" он вдруг увидел, что одни звезды - преимущественно яркие - гораздо ближе к нему, те, что послабей, - далеко за ними, а россыпи самых тусклых и вовсе далеко-далеко и сходятся в немыслимо огромный, но теперь обозримый им галактический клин. Он видел сейчас это так же просто, как видел бы деревья, за ними - разделенные полями рощи, а за ними лес на горизонте... И все звезды были центрами всплесков во вселенском море материи, и за ними было еще пространство, и еще, и еще! И там пылали - и он легко различал эти светлячки-вихрики - иные галактики, иные звездные небеса.
И бесконечность времени открылась ему. Сейчас он прозревал начала и концы.
...Волна материи - метагалактика - собралась в четырехмерном пространстве, взбухла за сотни миллиардов лет, закрутилась необозримым вихрем. Струи этого вихря изрябили волны и течения помельче - из них свились спирали галактик, а те раздробились на еще меньшие - звездные - струи и круговороты. И мчатся, вьются во времени эти вязкие сгустки: звезды, планеты, тела; а на краях их, рыхлящихся от перехода в спокойную среду, в пространство, снуют, суетятся, петляют друг около друга самые гибкие и верткие струи-сгустки - активные, запоминающие. Они и есть жизнь - рыхлая и гибкая плесень на поверхности всплесков-миров.
...Опадет метагалактическая волна, разобьются на многие рукава галактические потоки материи, растекутся ручьями вещественные вихри звезд и планет - "мертвое вещество", пенясь и растекаясь, станет переходить в живые тела- струи. Они будут не такими, как раньше, и разными в разных местах, но они - будут. Потому что вечна жизнь во вселенной, никогда она не произошла и никогда не кончится. Будет она переходить от эпохи к эпохе во времени, от миров к мирам в пространстве, изменяясь, но не исчезая - ибо жизнь и есть извечное волнение материи.
Ясность нарастала чудесной, никогда не слышанной музыкой, переливами теп- ла в теле, приступом восторга и грозового веселья, ощущением, что сейчас он полетит.
Какая-то легкая сила поднимала его. Он увидел, как осветилась трепетным светом трава вокруг, край канавы, затем кустарник у реки, гладкая вода, обрыв на том берегу - и все дальше и ярче, ярче, ярче! - и уже не удивился тому, что это его свет озаряет все и проницает все.
Вспышка, слепящая бело-голубая вспышка взметнулась над бугром! Она осветила и зажгла тихую степь, пробудила собак в окрестных селениях, испарила озеро, оплавила землю.
Среда приняла Первооткрывателя в себя.
Кончилось время изучать, наступило время решать. Никогда до сей поры Виталий Семенович не переживал и не передумывал столько за короткое время, как в ночь после почтения калужниковских блокнотов: не будет с ним этого и потом. Он разделся и лег, намереваясь спать, но сон не шел. Какой тут сон, когда голова до предела возбуждена узнанным, предположениями, догадками и главное - вопросом: как дальше быть с этим знанием?
"С каким знанием? - Кузин поймал себя на том, что бродит мыслью вокруг до около, не решаясь подступить к самому важному. - Что там получилось, как? Не было Тобольского антиметеорита? "След" его - прорытая лопатами канава. Тогда что же было? Был Дмитрий Андреевич Калужников, человек, который вбил себе в голову, что мир - зыбкое волнение и что посредством чувственного понимания его, "интуитивного резонанса", можно черпать из него или из себя?! - энергию. Выходит, он понимал-понимал - и..."
Виталий Семенович сел на кровати. Сон пропал окончательно. "Но ведь он только вбил это себе в голову, ничего более! Ни ясного обоснования, ни опытов. Не считать же "опытом" то, что ему грезилось в полусне: "контакт с волнением!" Допустим, что его начальная идея о частицах-микроколебаниях - не безрассудна. Но разве таким бывает путь от начальной гипотезы, от начального хилого ростка знаньица до торжества идеи? Верно, от жалких искорок радиации, от засвеченной солью урана фотопластинки пришли к ядерной энергии. Так ведь как пришли! Через десятилетия, через годы теоретических трудностей и сложнейших проектов, через массу многократно повторенных опытов. И сколько людей работали, и каких людей! А здесь... нет, нет!"
Он снова лег, укрылся одеялом. Небо за окном серело, дело шло к рассвету. Виталий Семенович закрыл глаза, вспоминая записи Калужникова, и снова почувствовал почти паническое волнение. "А может, действительно его путь - прямой? И все факты... ведь в этом все сходится! Следователь прав. (Хитрец мальчишка, как поддел: не высказал догадку, а дал возможность самому дозреть до нее - чтобы казалась своей, родной, чтобы не отвертеться... черт бы его взял!) Но тогда... страшная ломка, переоценка всех ценностей - и духовных, и интеллектуальных, и житейских. Иной путь развития человечества".
Кузин попытался представить себя научающим человечество - и ему стало как-то по-грустному смешно. Он показался себе такой мошкой... "Хорошо. Допустим, я поддержу версию, что не было антиметеорита, а Тобольская вспышка произошла от... от идей Дмитрия Андреевича, иначе не скажешь! И что? Выступать с этим против решения установившегося мнения мировой науки? С чем, с показаниями кузнеца и четырьмя блокнотами? Анекдот!"
Он представил, как в компании со следователем прокуратуры дает ход делу: пишет докладные в Президиум АН, статьи, письма, выступает перед журналистами, объясняется в институте... Даже в воображении это выглядело скандально и ни с чем несообразно.
Мучительно засосало в подреберьи. Виталий Семенович, морщась, помассировал это место ладонью. "Желчный пузырь, будь он неладен. Нарушение режима. Ночью все-таки надо спать... Вот так вот, работаешь, всего отдашь себя, а тут еще это!.."
Вспомнилось вдруг, как смотрел на него в последнюю встречу следователь Нестеренко: с уважительным доверием и в то же время требовательно. "Как будто что-то лучше меня понимает и больше прав. А что вы понимаете, уважаемый Сергей Яковлевич, в ваши розовые двадцать восемь лет! О, эта кажущаяся правота молодости, когда все кажется легким - потому что сам еще и не пробовал понять!.. Ничего, молодой человек, у вас все впереди". Боль в подреберьи не утихала и грозила перекинуться в желудок.
"Да и что это за истина такая, которую можно только почувствовать, а выразить нельзя? Научные истины должны быть признаны. А чтобы их признали, их надо именно выразить - словами или графиками, уравнениями или неравенствами... иначе никак. Нет. Нет, нет и нет! С переменностью частиц могу согласиться, даже с общей идеей волнения материи могу, а с этим... с "пониманием" - никак. Не стоит и принуждать себя".
Виталий Семенович еще раз перебрал в уме записи Калужникова - и не увидел логики в его поступках. Вот он, Кузин, человек не глупее, не хуже Калужникова - разве бросил бы из-за осенившей его идеи (какая бы она ни была!) институт, товарищей по работе и творчеству, презрел бы жизнь цивилизованного человека, подался бы бродяжничать... чтобы "проникнуться"? Что бы он этим доказал? Что этим можно доказать?! Нет в этом правоты.
В четверг у Виталия Семеновича было достаточно времени, чтобы сформулировать и отшлифовать свое мнение. И когда в пятницу утром явился следователь, то Кузин, твердо и ясно глядя в его глаза, сказал, что изучил блокноты и понимает, к какой необычной версии склоняется уважаемый Сергей Яковлевич; эта версия делает честь его воображению. Но поддержать его не может: последние идеи покойного Калужникова - очевидный для любого физика бред... Idee fixe. Как ни жаль, но надо все-таки допустить, что Дмитрий Андреевич именно свихнулся на них. Отсюда и поступки.
Нестеренко был ошеломлен, огорчен и даже пытался спорить:
- Ну, как же, Виталий Семенович!.. Ведь была вспышка. И произошла она именно там, где находился Калужников. А антиметеорит-то не падал, это же мы с вами прошлый раз ясно установили!..
- Да почему же ясно, Сергей Яковлевич? Мне вот как раз это не совсем ясно, не убежден я, что метеорит не падал... Ну, с аннигиляционной "бороздой" эксперты дали маху, согласен. Плохо опросили жителей. Однако уточнение, что "борозда" - вырытая людьми канава, не перечеркивает версию метеорита, Сергей Яковлевич, нет! Он ведь мог и не долететь до земли, а сгореть на определенной высоте над этим местом. Картина при этом останется той же: тепло- световая вспышка, остеклованность почв, радиация... Ведь и в "Заключении" речь идет не о центре, а об эпицентре вспышки, если помните. Это разные вещи. Так что здесь возможны варианты толкований.
Нестеренко глядел на Кузина во все глаза: "Ну и ну!"
- А как насчет веса, состава и скорости метеорита? Их ведь вычислили по "параметрам" канавы! - Он не хотел сдаваться без боя. - И точку неба, откуда метеор якобы прилетел, по ним же.
- Н-ну... по-видимому, и в этом вопросе несколько оплошали - правда, не наши эксперты, а сэр Кент с сотрудниками. Хотя в принципе нельзя оспорить, что антиметеорит был и массивным, и довольно плотным: с одной стороны, целое озеро испарилось, а с другой - почва оплавлена локально. - Кузин сам почувствовал шаткость своих доводов и поспешил заключить: - Это все уже второстепенные детали, они сами ничего не доказывают и не отменяют.
Минута прошла в неловком молчании.
- Ну а блокноты и показания Алютина я им все-таки перешлю, - сказал следователь. Он взял папку, встал.
- Конечно, перешлите. Ваш долг, так сказать... Но... хотите знать мое мнение? Ничего не будет.
- Почему? - угрюмо спросил Нестеренко, поглядывая на дверь: ему, по правде говоря, вовсе не хотелось знать мнение Кузина, а хотелось только скорей уйти.
- Понимаете, если бы это попало к экспертам в самом начале, когда они расследовали тобольскую вспышку, то сведения оказались бы кстати.Показания насчет канавы даже несомненно повлияли бы на выводы комиссии. А теперь нет. Упущен момент, Сергей Яковлевич, еще как упущен-то! Уже сложились определенные мнения, по этим мнениям предприняты важные действия: конференции, доклады, книги...
Виталий Семенович видел, что Нестеренко разочарован и огорчен беседой, - и то, что он нехотя расстроил этого симпатичного парня, было ему неприятно. Он старался скрасить впечатление чем мог.
- Нет, пошлите, конечно, - он тоже поднялся из-за стола. - Ну-с, Сергей Яковлевич, пожелаю вам всяческих успехов, приятно было с вами познакомиться. Если еще будут ко мне какие-либо дела, я всегда к вашим услугам.
Последнее было сказано совершенно не к месту. Виталий Семенович почувствовал это и сконфузился. Они распростились.
...Настоящий, стопроцентный трус - он потому и трус, что ему никогда не хватает духу признаться себе в своей трусости. Он придумывает объяснения.
ЭПИЛОГ.
Некоторые предположения о гибели Калужникова.
Ужаснись, небо, и вострепещи,
земле, преславную тайну видя!..
Протопоп Аввакум,
послание святым отцам.
Теплый ветер колыхал траву. Калужников шагал по степи в сторону Тобола, рассеянно смотрел по сторонам. Зеленая, с седыми пятнами ковыля волнистая поверхность бесконечно распространялась на восток, на север и на юг; с запада ее ограничивали невысокие, полого сходящие на нет отроги Уральского хребта.
...Ему уже не требовались ни карандаш, ни бумага. Ему уже не требовалось думать. Просто - впитывать через глаза, уши, нос, кожу, через сокращение мышц, прикосновения ветра к щеке и волосам все, что существовало и делалось вокруг. И разница между "существовало" и "делалось" стерлась для него: покой материи был проявлением согласованного движения ее - и сам он был в этом движении. И стекающие в степь Уральские горы, и белое облако вверху, похожее на пуделя, и колыхание ковыля, и неровности почвы, ощущаемые босыми ступнями - все имело свои ритмы, все раскладывалось на гармоники ряда Фурье... хотя и он позабыл и думать о ряде Фурье и иных математических построениях. Все было проще: запомнить, впитать в себя все так, как оно есть, не истолковывая и не приписывая ничему скрытые смыслы. И потом ночью, на сеновале или в степи под звездами, все наблюденное и впитанное само складывалось в свободную - сложную и гармоническую - картину волнения.
В том и штука, что мир оказывался устроенным сразу и гениально просто, и дурацки просто! И даже никак не устроенным.
Впрочем, возникавшие ночью, в дремотном полузабытьи образы чувственного волнения оставались почти гармоничными. Почти - в этом все дело. Словами и математикой, если бы вздумалось вернуться к академическим исследованиям, он теперь мог объяснить многое: от превращений веществ до влечения или неприязни людей друг к другу, даже до социальных процессов. Но понимание мира оказывалось куда глубже и тоньше понятия о нем; оно еще маячило вдали.
...Когда в марте покинул Новодвинск, его влекло с места на место. Он ехал поездами, автобусами, летел самолетами, плыл на теплоходах - и все это было не то, не то... На второй месяц блужданий он сообразил, что никак не выберется из города, из Города Без Названия, оплетшего землю паутинной сетью коммуникаций. В этом Городе тысячи километров одолевались за часы, новости из всех мест узнавались тотчас всеми; сама планета крутилась пин-понговым шариком на телеэкранах - казалась пустячком
Тогда он спрыгнул с поезда на полустанке, пошел пешком - сначала по тропке обходчика вдоль колеи, затем через поле люцерны, по пойме извилистой речушки... И все стало на место: мир был огромен, а человек в нем - мал. Именно с этого, с осознания реальных масштабов, начинался путь к истинному величию.
Так он добрался сюда. И отсюда его уже никуда не тянет: будто искал что-то и нашел. Хотя что он мог здесь найти? Разве что невиданный ранее простор, вольный, не запутавшийся в строениях и в лесах ветер да немудрящую простоту жизни.
Те моменты интуитивного сближения со средой, которые начались в Новодвинске, теперь повторялись чаще; и не обязательно в сонной расслабленности. Он научился чувствовать мир. Достаточно было уединиться, отключиться от забот и отношений (а их почти не было), от мыслей о себе - и начиналось... В них, в этих моментах, не стало прежнего привкуса страха и азарта; они были, как музыка, как чувствуемое звучание оркестра природы, в котором все: степь, небо, травы, блеск солнца на ряби воды, трепет ветра, суетящиеся у речного обрыва стрижи - и инструменты, и ритмы, и согласованные в симфонию мелодии, да в котором он и сам не слушатель, а участник. В мыслях-ощущениях нарастала прозрачная пульсирующая ясность; казалось, будто внешние волны подхватывают его: еще немного, чуть-чуть, и он по тому, что чувствует здесь и сейчас, угадает все, что есть в мире, что было и что будет, сольется с движением-волнением среды - и полетит... Каждый раз он, торопя предчувствие слияния и взлета, напрягался, делал усилия, чтобы закрепить это - и срывался.
Но что-то оставалось. Следующий раз интуитивно проникал еще глубже и сознавал радостно, что складывающаяся в нем модель Вселенной становится все ближе к действительной.
...Раньше, чем Калужников услышал крик, он почувствовал, что кто-то смотрит на него и рад видеть.
- Дядь Дима-а-а! - донес ветер тонкий голос.
Он оглянулся. На пологом пригорке, зелень которого рассекала пыльная лента дороги, стоял Витька. Правой рукой он придерживал дышло двухколесной тачки,левой махал Калужникову. Тот вышел к дороге. Витька, поднимая тачкой и босыми ногами пыль, примчал к нему.
- А я вас еще вон откуда увидал, от бахчи, - сообщил он.
- Угу... Тачку-то зачем волокешь?
- А тятенька велели - рыбу везти. Так-то ведь не унесем, она повалит теперь - успевай вершу очищать. Уже кончили канал-то?
- Да, пожалуй. Там твой батя остался, должен кончить.
- Ой, дядь Дима, пошли скореича!
- Во-первых, никуда без тебя твоя рыба не денется. А во-вторых... Ну ладно, садись на свою телегу.
Витька с радостным сопением взобрался на тачку. Калужников ухватил дышло и - держись! - помчал, благо дорога шла под гору.
...Идею насчет канала он предложил несколько дней назад, когда помогал Трофиму Никифоровичу на бахче; под вечер они пришли к Тоболу закинуть удочки. Клевало лениво. Дмитрий воткнул удилище в берег, взобрался на бугор, разделявший реку и продолговатое, как селедка, серое в вечернем свете озеро Убиенное. Раньше здесь пролегала граница земель казахов и уральских казаков. Отсюда и название: сюда, не поделив необъятную степь, сходились на смертные драки те и другие.
- Дядя Трофим, поди-ка сюда!
Трофим Никифорович неторопливо подошел - жилистый и сутулый пятидесятилетний мужчина с красным лицом; его правую щеку украшал ветвистый синий шрам, похожий на Волгу с притоками: след того, как когда-то он и станичный бугай Хмурый, которому клепали кольцо в носу, крупно не поняли друг друга.
- Ну, чо?
- Смотри-ка, - Калужников показал на озеро. Там играла рыба. На оловянной воде то и дело возникали и расходились круги, слышались всплески.
- Э, видит око!.. - кузнец махнул черной рукой. - Сытая она там - травы много, жучков. А рыбин до черта, точно. Озеро усыхает.
- Вот прокопать бы канаву, поставить вершу - она и пойдет. А?
Алютин молча промерял перемычку. Вышло двадцать шесть шагов./P>
- А чо, а ить верно! - загорелся он. - Огрузимся рыбой! Голова у тебя варит, Митрий. Столько лет стоит озеро, никто не додумался. Недаром ученый!
...Три дня Витька таскал им харчи за восемь километров из станицы: Калужников и дядя Трофим копали с утра до ночи. У кузнеца, солдата двух войн, получалось лучше: канал выходил ровный, как окоп, с прямыми черными стенками. "Огрузимся рыбой", - бормотал Алютин, кидая землю. Рядом наготове лежала тальниковая верша.
Калужников в первый же день накопался до крепатуры во всех мышцах. Вчера он еще ковырял кое-как, а сегодня и вовсе предоставил кузнецу доканчивать дело, сам ушел бродить по степи.
...Пробежав с тачкой полкилометра, он запыхался. Витька слез и рыцарски предложил:
- А теперь давайте я вас.
- Ладно уж, воробей! Дойдем и так, близко.
Вдали виднелась кайма тальника на берегу Тобола. Вскоре вышли к озеру.
Трофим Никифорович стоял на бугре и курил; у ног валялась лопата. Он поглядел на подходивших Калужникова и Витьку, на тачку - и сердито отвернулся. В вершу, установленную на выходе канала, била струя - прозрачная и тонкая, как из кружки. Сквозь канал просматривался камыш на берегу озера Убиенного и игра света на воде. Поток шел глубиной едва ли с мизинец.
Калужников осмотрел сооружение.
- Перемычку надо было оставить, дядя Трофим, да копать глубже. Какая же серьезная рыба в такую воду пойдет!
- А где ты раньше был со своими советами - перемычку? - закричал кузнец.
- Надо самому доводить, раз уж взялся! Много вас теперь, таких советчиков... Перемычку!..
- Ну, ничего, может, размоет. А не размоет, так засыплем и прокопаем глубже.
- Размоет... жди теперь, пока размоет! Здесь грунт плотный. А засыпать - тоже жди, пока высохнет. В грязи не очень-то поковыряешься, у меня и без того ревматизм.
В вершу за час понабивались ерши. Некоторые были настолько мелкие, что проскальзывали сквозь прутья и уплывали по ручейку в Тобол. А те, что покрупнее, просовывали между прутьями головы и пучили на людей мутные глазки. Кузнец нагнулся, вытащил одного.
- Сплошные сопли, мат-тери их черт! - Отшвырнул, вытер пальцы о штаны.
- А маменька тесто поставили, - расстроенно сказал Витька. - Для рыбного пирога.
Алютин докурил папиросу, бросил, растоптал и выругался так крепко, что лягушки зелеными снарядами попрыгали в Тобол.
Калужников морщился-морщился, не выдержал и расхохотался, да так, что сел. Глядя на него, запрыскал в ладошку и Витька. За ним рассмеялся и кузнец.
- Ох, Димка, Димка, и где только была твоя голова с этой перемычкой! Я ж не понимаю, рабочая сила... Э, ну тебя! Не там где-то твои мысли, не отдыхать ты сюда приехал - все про науку свою думаешь. Разматывай удочки, Витька, надо хоть так наловить - иначе нам лучше и домой не возвращаться!
На их счастье, на сей раз ловилась рыбка - и большая, и маленькая. Дядя Трофим подобрел, а после ужина, в меню которого была печеная картошка с печеными же в костре окунями, выпив оставленную на открытие канала четвертинку, и вовсе захорошел.
Остатки облаков расположились параллельными бело-розовыми полосами. Они чередовались с просветами быстро синеющего неба. "Вот и в воздухе обнаружились ритмы, волны. С чего бы, казалось? Ветер дул по-всякому, влага тоже испарялась где так, где иначе... а все сложилось в волны". Калужников чуял приближение знакомого и желанного состояния ясности.
- ...Оставался бы у нас, был бы первый парень в крепости, - толковал дядя Трофим. - Вон Кланька-то на тебя как глядит, Димакова-то: хошь женись, хошь так... А ты все думаешь, думаешь! И глаза у тебя от мыслей какие-то мертвые. Нет уж, лучше я буду каждый день станичному бугаю кольцо в нос ковать, чем этой вашей наукой заниматься... Эх, где мои тридцать лет! Вот я казаковал...
Калужников слушал и не слушал. "Плывут облака, течет вода в Тоболе, качаются ветви тальника, играют стрижи у обрыва, дядя Трофим плетет чушь все это делается просто так. Потому что должно же что-то делаться в природе!" За отрогами дотлевал закат. Волны-облака стали сизо-багровыми. Звенел ручеек из канала. Ныли комары. В озере Убиенном, провожая день, играла рыба.
Трофим Никифорович погрузил на тачку вершу, лопаты, удочки, растолкал клевавшего носом сына, крикнул Калужникову:
- Ну чо, пошли?
- Идите, я еще побуду.
- Смотри: отставать, да догонять... Или ты не домой пойдешь?
- Может быть. ("Идите, идите. Уходи скорее, докучный день! Приди ко мне, ночь. Приди, природа, чувственно и жарко, как женщина в мои объятья..." - это были получувства-полумысли).
Скрип колес тачки, бормотанье Трофима Никифоровича, шаги - все удалилось. Темнело. Сник ветер. Успокоился плеск рыб в озере и реке. Постепенно установилась тишина - тот всеобъемлющий и торжественный покой, когда неловко даже сильно вздохнуть.
Дмитрий Андреевич осторожно, чтобы не нарушить невзначай тишину, перевернулся на спину, закинул руки за голову. В темно-синем небе загорались первые звезды. Раньше у него была привычка узнавать созвездия, вспоминать названия приметных звезд. Теперь же он просто смотрел.
"Природа и я... Мы разделяем: есть "я" и есть природа, которая все, что не - я. Но есть только природа, среда. А "я" - от замкнутости... от замкнутости того, что делается в том кусочке среды, где есть объемный всплеск ее же, именующий себя "я". Я, Калужников... Но не такая это и замкнутость, если я ощущаю и понимаю окрестное. Ограниченно ощущаю и понимаю, неполно - вот от чего замкнутость. А когда полно, то не станет отдельно "природы", отдельно ее модели во "мне" - все сольется в Единое Волнение. Слиться - вот главное..."
Он перестал замечать, как течет время, только чувствовал, что материальный поток, чуть вибрируя упруго - в ровном дыхании, в ударах сердца, - несет его вместе с теплой степью, рекой, озером, тихим небом в бесконечность. "Будто Волга", - подумалось ему. Он вспомнил, как купался в Волге ниже Горького и его несло ровное, но быстрое течение, какое нельзя было предположить по виду величественной реки. "И поток времени галактическая Волга".
Другая картина сменила эту в памяти Калужникова, картина шторма на море. Он часами стоял на берегу, цепенея перед простой, как музыка, и сложной, как музыка, правдой волнения.
...Белые от ярости волны поднимаются в атаку, налетают на берег - и откатываются, скрежеща галькой.
- Вода еси - и в воду отыдеши!
Вот взбился над камнем белый букет пены и брызг - и опал за полсекунды. А в масштабах ядерного времени он существовал почти вечно: сотни миллионов наносекунд.
Стало совсем темно, нельзя было различить, где кончается степь и начинается небо, - разве только по обильным немерцающим звездам, которые смотрели на него сквозь очистившийся от облаков воздух. И он смотрел на звезды. "Природа... великая и ясная мудрость бесконечного мира, где все, что может быть, уже есть. А чего не может быть, того и не будет во веки веков... Прими меня, природа! Прими меня, звездная ночь!" В нем нарастало отрешение от себя - мощный всплеск интуитивного слияния.
- Среда еси, - накатывало волной, - и в Среду отыдеши!
Это был главный ритм. Совпало с волнением среды дыхание. Сердце стало биться в такт чему-то властному, теплому, понятному. Складывались в единый трепет тела пульсации мышц, нервов, крови - и светлый жар нарастал в нем.
Уже не было мыслей, не было слов и образов. Инстинкт самосохранения последний сторож личности - на миг напомнил о себе судорогой нервного холода, распространившегося от солнечного сплетения. Калужников подавил ее, приподнялся на локтях:
- Ну?! Не боюсь. Ну!..
Сейчас его переполняло чувство любви ко всему - той чистой жертвенной любви, которую он так и не испытал ни к одной из женщин. "Отдать себя, чтобы понять - это не смерть. Это не исчезнуть, а превратиться в иное... Потому что вечна Жизнь во Вселенной!" И не было страха ни перед чем.
И бесконечность пространства открылась ему, открылась в понимании! Вместо плоской картины "неба" и "созвездий" он вдруг увидел, что одни звезды - преимущественно яркие - гораздо ближе к нему, те, что послабей, - далеко за ними, а россыпи самых тусклых и вовсе далеко-далеко и сходятся в немыслимо огромный, но теперь обозримый им галактический клин. Он видел сейчас это так же просто, как видел бы деревья, за ними - разделенные полями рощи, а за ними лес на горизонте... И все звезды были центрами всплесков во вселенском море материи, и за ними было еще пространство, и еще, и еще! И там пылали - и он легко различал эти светлячки-вихрики - иные галактики, иные звездные небеса.
И бесконечность времени открылась ему. Сейчас он прозревал начала и концы.
...Волна материи - метагалактика - собралась в четырехмерном пространстве, взбухла за сотни миллиардов лет, закрутилась необозримым вихрем. Струи этого вихря изрябили волны и течения помельче - из них свились спирали галактик, а те раздробились на еще меньшие - звездные - струи и круговороты. И мчатся, вьются во времени эти вязкие сгустки: звезды, планеты, тела; а на краях их, рыхлящихся от перехода в спокойную среду, в пространство, снуют, суетятся, петляют друг около друга самые гибкие и верткие струи-сгустки - активные, запоминающие. Они и есть жизнь - рыхлая и гибкая плесень на поверхности всплесков-миров.
...Опадет метагалактическая волна, разобьются на многие рукава галактические потоки материи, растекутся ручьями вещественные вихри звезд и планет - "мертвое вещество", пенясь и растекаясь, станет переходить в живые тела- струи. Они будут не такими, как раньше, и разными в разных местах, но они - будут. Потому что вечна жизнь во вселенной, никогда она не произошла и никогда не кончится. Будет она переходить от эпохи к эпохе во времени, от миров к мирам в пространстве, изменяясь, но не исчезая - ибо жизнь и есть извечное волнение материи.
Ясность нарастала чудесной, никогда не слышанной музыкой, переливами теп- ла в теле, приступом восторга и грозового веселья, ощущением, что сейчас он полетит.
Какая-то легкая сила поднимала его. Он увидел, как осветилась трепетным светом трава вокруг, край канавы, затем кустарник у реки, гладкая вода, обрыв на том берегу - и все дальше и ярче, ярче, ярче! - и уже не удивился тому, что это его свет озаряет все и проницает все.
Вспышка, слепящая бело-голубая вспышка взметнулась над бугром! Она осветила и зажгла тихую степь, пробудила собак в окрестных селениях, испарила озеро, оплавила землю.
Среда приняла Первооткрывателя в себя.