Савин Виктор Афанасьевич. Лесная книга

   Семён обнял пса и поцеловал в лоб.
   — Милый мой друг! Вот как мы с тобой обмишурились: думали к дому идём, а сами кружили возле одного места.
   К вечеру снегопад прекратился, с неба падала лишь редкая морозная пыльца, начинался верховой ветер, крепчал мороз. Положение Семена было незавидное. Но что поделаешь? Волей-неволей приходилось опять ночевать в лесу.
   Натаскав большую кучу валежника, он разжёг костёр. А когда на месте костра остались лишь затухающие угли и горячая зола, он, как учил отец, навалил на пепелище толстый слой сырых еловых веток, лёг на приготовленную подстилку и накрылся скинутым с себя полушубком…
   А дома, на Векшинском стане, началась тревога. Первым забил её Георгий. Вечером за ужином на второй день отсутствия брата он сказал отцу:
   — Завтра пойду искать Семена. У меня какое-то нехорошее предчувствие. Он, наверное, заплутался.
   Яков Тимофеевич возразил:
   — Подождать надо. Не за белкой пошёл парень. Куница ему сразу не дастся.
   — А найдёт ли он куницу-то?
   — Как не найдёт. Я ему указал место. Обыденкой на Хрустальный не сбегаешь, теперь не лето.
   — А погода-то?
   — А что погода?
   — То снег валил, а сейчас буран начался. Все дорожки, тропинки замело. В такую погоду трудно ориентироваться в лесу. Ни солнца на небе, ни далей на горизонте.
   — Семён грамотный, семь классов окончил. Разберётся, поди, где юг, где север, где дом. Да у нас плутать-то негде: влево — река, вправо — река, а позади — горы. Куда ни пойди — везде стена. Не может Семён запутаться. Не маленький ведь.
   Однако Георгий настоял на своём и рано утром собрался на поиски брата. Тогда решил пойти с ним и отец. И вот двое охотников с собаками вышли из дому. Над тайгой мела пурга, вихрила снег, кидала его путникам в лицо, в глаза, хватала за одежду, словно хотела задержать Векшиных, отбросить назад, не пустить в лес. Но есть ли на свете такая сила, которая сможет противостоять воле охотников! Ведь и слово-то «охотник» произошло от того, что люди, сильные духом, полные мужества, по своей воле, по охоте отправляются, пренебрегая трудностями и опасностями, на лесной промысел, на добычу зверей, птиц, на поиски богатств, доступных не каждому.
   Когда Векшины зашли в густой ельник, направляясь по узкой просеке к Хрустальному ключу, здесь стало тихо. Свирепый ветер бушевал лишь вверху, хватался за острые пики деревьев, гнул их в бессильной ярости к земле, свистел, осыпал снег, но книзу спуститься не мог — могучая тайга свято хранила свой вечный покой.
   — Тятька, видишь: Семён-то проходил тут, — сказал Георгий, показывая на снег перед собой.
   — Ничего не вижу, только снег пушистый вижу, — ответил отец. — У тебя ум играет, тебе кажется.
   — Ага, кажется! А ты посмотри лучше. Вот ведь. Где была лыжня, тут образовался едва приметный желобок.
   — Какой тебе желобок! Свежего снега навалило толсто, а ты заметил желобок.
   — А вот нагнись, погляди. В желобок-то скатились круглые, совсем белые снежные крупинки, как сага, нигде их незаметно, а в желобке видно. Вот, вот, как верёвочка вперёд тянется, прямая, ровная. Я же в школе-то был в кружке лыжников. А все лыжники должны быть следопытами.
   — Ну-ну, — снисходительно сказал Яков Тимофеевич, — веди, коли так, по этой «верёвочке». Только сам-то не заплутайся. Это хорошо, что у тебя острый глаз. Охотнику он главный помощник.
   Перед ложком, где протекает Хрустальный ключ, Георгий остановился.
   — Тут моя «верёвочка» зарылась в сугробах, — сказал он отцу. — Дальше веди сам.
   — То-то, парень! Выходит, следопыт выдохся. А вот там, в голове-то наледи, ты видишь ямку, парок-то? Сходи-ка, погляди.
   Молодой Векшин на лыжах скатился к дымящейся проруби.
   — Рыба, мальки! — закричал он, зачерпывая пригоршней рыбёшку.
   — Рыба, говоришь? Лакомство. Лучше гляди, ещё гляди. Где рыба есть, там зверь бывает.
   Гошка долго осматривал место вокруг проруби. На ровном пушистом снегу не было никаких следов. Над самой прорубью навис белый, искрящийся, никем не тронутый снежный колпак. И вдруг глаза парня заблестели. Он припал на колено, протянул руку в лунку и хотел взять едва приметные на льду тёмные шерстинки. Они оказались примёрзшими.
   — Ты что там нашёл? — спросил с берега Яков Тимофеевич.
   — Тут была куница, тятька!
   — Кто тебе сказал, что куница?
   — Да вот, во льду шерсть.
   Старик-охотник сам спустился к проруби, осмотрел её.
   — Верно, куница. Приходила, ела рыбу. А когда приходила? Погляди.
   — Свежих-то следов не видно.
   — Пошто не видно? Наверное, рыба приелась кунице. Как ты думаешь?
   Яков Тимофеевич посмотрел на сына пристальным взглядом прищуренных глаз, а под усами у него шевелилась хитроватая улыбка.
   — Семён, наверно, убил куницу, — сказал парень.
   — Угадал, Гошка, верно. — Яков Тимофеевич положил руку на плечо сыну. — Кабы куница была живая, она пришла бы и сегодня, следы оставила. Семён-то, значит, с куницей. Вон как! Теперь его надо искать. А где искать?
   Он сделал ладони рупором, набрал полную грудь воздуха и крикнул:
   — Ого-го-о, Семён! Ого-о!
   Но ветер, пурга смяли голос, замели в снегах, обрывки его едва коснулись ближайшего ельника.
   Тогда старый охотник снял с плеча ружьё и выстрелил вверх. Но и выстрел получился глухой, скомканный, будто пустая бутылка разбилась о дерево.
   — Пойдём, тятька, — сказал Георгий. — Мы и по следу найдём Семена. Сейчас надо возле этой наледи сделать круг, придерживаясь леса. А возле леса заметить лыжню нетрудно уж.
   За ложком в перелесках Георгий обнаружил еле приметный след лыж и повёл по нему отца. А вскоре Векшины вышли на другую, более свежую лыжню, она пересекала старую.
   — Это след Семена, вчера прошёл, — сказал Яков Тимофеевич. — Однако куда прошёл, в какую сторону? Ближе к дому ему надо идти, на север. Айда сюда, за мной иди.
   Отец вышел вперёд и быстро заскользил по снежному желобку.
   — Нет, постой, тятька! — крикнул Георгий. — Надо точно определить, куда шёл Семён. А то будем зря ходить по лесу. Станем искать в одной стороне, а он, может быть, в другой.
   — А ты как определишь? Ведь на заснеженной лыжне не написано, куда шёл человек. Когда лыжник идёт с палками, тогда можно определить. А ведь охотники с палками не ходят.
   — Постой, отец, постой! Я сейчас узнаю.
   Парень подошёл к лыжне и осторожно стал сметать с неё шубёнкой свежий, наносный снег. Свежий снег был мягкий, рыхлый, а старый — примятый, твёрдый, точно спрессованный.
   Яков Тимофеевич подошёл к сыну, усмехнулся:
   — Семён-то написал тебе, что ли, куда отправился?
   — А вот и «написал». Хотя ты и старый охотник, а следопыт из тебя плохой. Вот, смотри теперь лыжня чистая. А на ней поперечный рубчик. Видишь? Когда Семён-то поставил ногу, чтобы оттолкнуться вперёд, тяжесть всего тела сосредоточилась на ней, лыжа вдавилась глубже в снег почти на целый сантиметр, на лыжне получалась ступенечка, уступчик. А уступчик, гляди, с этой стороны, с южной. Выходит, Семён-то шёл не на север, а совсем в другую сторону, вот бы и получилось: ты ищешь парня, а сам идёшь от него. Эх, тятька, тятька!
   — Да у нас, сынок, в роду не было таких охотников, которых приходилось бы разыскивать в трех соснах… Семён-то, видно, не в нас с тобой пошёл, он весь в мать. Та тоже как-то пошла на болото за клюквой и целый день проплутала возле самого дома. А вечером, когда корова заревела во дворе, соскучившись по своей хозяйке, мать и вышла на её зов… Отпустить уж, что ли, Семена в Глухариное стойбище? Ручкой-то да карандашом он лучше станет владеть, нежели ружьём. Как ты думаешь, Георгий?
   — Что ж, отпустить, так отпустить, В аймаке-то, пожалуй, больше от него будет толку. Пускай уж роется там в книгах, душа у него к этому расположена. А в двух-трех улицах посёлка, наверное, не заблудится.
   Этот разговор с отцом о Семёне вызвал у Георгия горделивые мысли, впервые появившиеся. Ведь как же, отец сказал: «Семён не в нас с тобой пошёл». Даже посоветовался насчёт брата. И уже не Гошкой назвал, как всегда, а Георгием. И в сознании юноши зародилось, стало расти какое-то новое, ещё не изведанное чувство, понимание того, что он уже становится большим, взрослым человеком, настоящим охотником. И это чувство, вдруг пробудившееся, ему захотелось как-то выразить, высказать, излить. И он, подражая отцу, закричал во весь свой голос, выпятив грудь:
   — Ого-го-о, Семён! Где ты?
   Но голос, нарочито низко взятый, сорвался на дискант, тут же затерялся в пурге, в вое ветра.
   Тогда парень подозвал к себе собак:
   — Стрела, Хриплый!
   Когда собаки подбежали к нему, он подзадорил их:
   — Давайте, давайте вперёд! Ищите!
   Собаки, все время шедшие по пятам, стремглав кинулись по вчерашней лыжне. Георгий тоже прибавил шагу.
   Яков Тимофеевич стал от него отставать. У старого охотника тоже были свои мысли.
   «Гошка-то скоро запинает меня, — думал он, глядя в спину живого, подвижного юноши. — Пройдёт несколько лет, и Георгий будет главным охотником в роду Векшиных и, кто знает, может быть, станет знаменитым добытчиком зверя. Я жил и промышлял по старинке, медленно, крупинками копил сам и перенимал у других опыт и сноровку, а мой младший сын сразу пришёл в лес, как в свой родной дом, сразу разобрался, где что лежит. Здесь все ему знакомо, все известно. И все ему даётся легко, и учиться-то ровно ему уже больше нечему. А ведь парню едва стукнуло пятнадцать годов. Что из него будет, когда он войдёт в возраст, в силу, постигнет всю мудрость таёжной жизни?»
   Собаки, скрывшиеся из глаз, через некоторое время вернулись к охотникам, поласкались возле них, виляя хвостами, а затем снова кинулись по лыжне вдаль.
   — Ну, видно, Семён где-то недалеко, — сказал Яков Тимофеевич.
   И начал кричать. Сделал два выстрела.
   Из чащи опять выбежали собаки, посидели на опушке ельника, дождались хозяев и снова устремились вперёд.
   — Собаки что-то нашли, зовут, — сказал Георгий. — Прибавляй, тятька, шаг.
   Вскоре Векшины подошли к пепелищу, оставленному Семёном.
   — Ого, тут ночёвка была! — воскликнул Гошка, подходя к широкой куче обмякших еловых веток, точно ошпаренных кипятком. — На пепле спал Семён, на хвойной подстилке. Тепло ему было, как на печке. Догадался все же, как надо спать, чтобы не замёрзнуть в лесу.
   — А где же сам Семён? — спросил отец.
   — Минувшую ночь здесь был.
   — Почему так думаешь?
   — А сунь-ка руку под ветки. Там ещё тепло. И на ветках, видишь, нет снега, он тает.
   — Верно, Гошка. Семён должен быть где-то поблизости. Надо покричать его.
   И он приложил ладони ко рту.
   Кричали оба, отец и сын. Прислушивались и снова кричали. Ответа не было. В вершинах деревьев шумел только ветер, вихрил снег, позванивал голыми ветками осинок на вырубе, точно хрусталём.
   Обследуя обстановку, в которой ночевал брат, Георгий заметил на сероватой коре старой ели следы дроби.
   — Вот, смотри, Семён стрелял. Видно, ружьё пристреливал. В мишень бабахнул.
   — Откуда взял, что в мишень? По-моему, Семён стрелял по зверю, зверь-то взбирался по дереву вверх, он стрелял.
   — По зверю он не мог стрелять.
   — Почему не мог?
   — Очень просто. По зверю он мог стрелять с подхода, второпях. А тут все рассчитано. Вот он отсюда подошёл к дереву, обломал сухие ветки, повесил мишень и отошёл в сторонку на десять шагов, потом выстрелил, вон и пыж валяется. Заряд лёг кучно, в самый центр ствола ели.
   — Постой, постой, — перебил отец. — А это что? Посмотри-ка! Вот шерстинки куницы, их вбило дробью в дерево.
   — Шерстинки, да. Но, тятька, ты соображаешь? Ведь чтобы вбить их так в дерево, кунице нужно было прильнуть к самому дереву. А ей это незачем было делать. Если бы она хотела спастись на ели, то махнула бы на неё единым духом, а не ползком. Тут что-то происходило загадочное.
   — Ну, ты уж выдумываешь, сынок. У вас, у молодых, все не просто, все загадочное. Книжки разные читаете о приключениях, о следопытах, потом воображаете из себя тоже, будто тайны разгадываете, героями становитесь. Давно ли было, прибегает Семён, хватает ружьё, меня зовёт: «Отец, пойдём скорее, по берегу прошёл сохатый, за сохатым гнался медведь. След совсем свежий, пойдём!..» Я пошёл, посмотрел. А это из Глухариного стойбища на Сырой стан охотник Кешка гнал корову. Кешка-то был в унтах, без каблуков, а Семён принял его за Топтыгина.
   — То Семён ведь.
   — А Гошка разве не может ошибку сделать? Так-то. Однако пойдём дальше. Скоро темнеть будет. Самим бы нам не пришлось заночевать в лесу.
   След Семена от пепелища повёл вначале к дому, потом стал все больше и больше отклоняться на юго-запад, в горы. Яков Тимофеевич недоумевал, зачем же Семёну понадобилось идти в противоположном направлении от Векшинского стана, но он молчал. Георгий тоже сперва шёл молча, а потом стал заметно волноваться.
   — Ну и оболтус наш Семён! Прёт куда-то к лешему, в Каменный хребет. После куницы медведя, наверно, захотел убить.
   Незаметно наступили сумерки. Векшины отемнели и остановились на ночёвку в ельнике. Буран стих. На небе в морозной пыли появились мелкие звезды. Яков Тимофеевич достал из сумки охотничий топорик.
   — Ночь-то долга, — сказал он. — Чтобы нам не ляскать зубами, давай хорошенько оборудуем свой ночлег.
   Выбрав самую большую и густую ель, он разжёг возле неё костёр. Затем обрубил часть нижних веток, лежащих на земле. Под елью у ствола образовался почти глухой шалаш. Из поваленных сухих деревьев старик вырубил два длинных чурбака, сделал в них пазы, как делают в стенах деревянного дома, и положил чурбаки один на другой, паз к пазу, между кольями, у самого входа в шалаш. Потом параллельно им через метр положил ещё два таких же чурбака. В пазы между чурбаками наклал раскалённые угли. Угли и медленно горящие чурбаки дали тепло.
   Перед входом в шалаш получилось нечто вроде отапливаемого коридора. Накидав под дерево еловых веток, Яков Тимофеевич сказал сыну:
   — Вот так-то ладно будет, тепло, как на полатях.
   Георгий снял полушубок, положил рядом Стрелу и накрыл себя и собаку с головой.
   Отец сделал три выстрела, покричал Семена — ответа не было — и лёг возле сына.
   Семена они нашли на другой день к полудню. Парень возвращался от Каменного хребта усталый, осунувшийся. Звонкий, с ввалившимися боками и опущенным хвостом, уныло плёлся за ним по пятам и даже не кинулся навстречу своим друзьям — Стреле и Хриплому.
   — Ты что же, — напал на брата Георгий, — не знаешь, где юг, где север? Заплутался на своём стану! Ведь на южной стороне деревьев больше ветвей, а на северной меньше. И на северной стороне внизу на стволах растёт мох. Разве ты не мог этого определить? Эх ты, тюхтяй!
   — Да я совсем и не плутал, — угрюмо сказал Семён, облизывая обсохшие губы.
   — А что же ты делал?
   — Я ходил за лосем. Как только убил куницу у Хрустального ключа, мне под руку подвернулся сохатый. Он лежал в ельнике. А как услышал выстрел, поднялся и пошёл в горы, зашумел, запыхтел. Я тут же за ним. Вот и ходил.
   — И не убил?
   — Я бы его взял, да Звонкий подвёл. Плохо держит крупного зверя… А куница — вот она. Прямо в голову бабахнул… Да ещё белку вот добыл. Думаю, дай стрельну ей в живот, попробую, убойное это место или нет? Оказывается, убойное… А лося я всё равно возьму. Маленько отдохну дома — и в поход. Я теперь знаю, где он жирует. Все рябинки объел в горах.
   — Ты рябинки объел, — съязвил Георгий.
   — Не я, а сохатый. Разве ты не знаешь, чем сохатые питаются?
   — Ну, ну, знаю. А у тебя, брат, фантазия здорово работает. Из тебя хороший лесовик получится.
   Гошка локтем подтолкнул отца и подмигнул ему: дескать, врёт наш Семён, как заправский охотник.
   По дороге домой Яков Тимофеевич сказал старшему сыну:
   — Ты, Семён, можешь, однако, ехать в большое стойбище. Я пошлю записку аймачным начальникам, тебя там сразу устроят. Люди меня в Глухарином шибко знают, на почётное место садят. Станешь там бумаги писать или книги выдавать. Слышишь, сын? Только помни, крепко помни: всякое дело, какое дадут, надо любить. Без любви к делу нигде не найдёшь счастья. А без счастья какая жизнь?
   Семён вдруг вспыхнул, раскраснелся, схватил отца за рукав, остановил:
   — Нет, отец, нет! В Глухариное я не поеду. Буду охотником. Я уже начинаю разбираться в «лесной книге». Даю тебе честное комсомольское слово. Она станет моим первым, главным учебником жизни. Где-то я вычитал: дескать, на ошибках мы учимся… Гошка, дай твою руку! В следующий раз вместе пойдём на промысел. Ладно?
   — Ладно, — свысока, как большой, сказал Георгий, — если не станешь задирать передо мной нос.