Страница:
Виктор Афанасьевич Савин
Лесная книга
Сыновья охотника Якова Тимофеевича Векшина, Семён и Георгий, семь лет учились в школе и жили в интернате в большом таёжном стойбище. И вот дети возвращались домой, плыли на лодке долблёнке. Старший сын, Семён, сидел на корме с рулевым веслом, а младший, Георгий погодок, стоял в лодке и ловко гнал её шестом вверх по течению. Старик-отец встречал пареньков на берегу реки Кипсия.
Ещё издали увидев лодку в излучине реки, Яков Тимофеевич подумал: «Семён-то, однако, не утруждает себя. Большой ведь, поздоровше Гошки, а за руль сел. Уезжал — ленивый был, и опять ленивый едет… Посмотреть надо, какой из него лесовик получится!»
Утлая лодочка, точно стрела, врезалась в песчаную косу. Яков Тимофеевич подхватил её за носовую часть и вытащил на берег вместе с детьми, с чемоданами и прочими пожитками.
Векшинский стан находится недалеко от берега. Большой деревянный дом с маленькими окнами стоит на высоком бугре, окружённый седыми елями, будто частоколом.
Расцеловав дорогих гостей, старый охотник в обе руки подхватил их вещи. Но Георгий тут же отобрал у него свой тяжёлый чемодан и пошёл рядом с отцом. Семён этого не сделал. Он пошёл к дому налегке, чуть отстал, сорвал придорожную метличку и стал разжёвывать её сладкий желтоватый корешок.
После того как дети хорошо поели, отдохнули, Яков Тимофеевич поставил на стол в переднем углу тарелку с кедровыми орехами, позвал к себе парней:
— Орехи вот. Ешьте. Давно не ели… Как, однако, вам наука далась? Как жить станете?
Старший сын, круглолицый голубоглазый холёный подросток, не спеша раскрыл свой чемодан, наполненный книгами, достал свидетельство об окончании школы-семилетки, подал его отцу и сел на лавку за столом, приняв независимую, самодовольную позу. Яков Тимофеевич, держа в одной руке бумагу, а другой растирая поясницу, подошёл к стене, снял с гвоздика очки с толстыми стёклами, приблизился к окну и стал внимательно читать документ, полученный Семёном.
— Так. Молодец! — сказал он, возвращая сыну свидетельство. — Все пятёрки. Похвалить можно. Однако как насчёт охоты? Насчёт рыбной ловли? Одному-то мне плохо ведь. Глаза тупые стали. В ушах словно труха наложена. Векшины испокон веков зверя бьют, птицу стреляют, рыбу ловят. А Семён что будет делать?
— Охоте и рыболовству нас, отец, не учили, — с достоинством ответил сын. — Школа даёт только общее образование. Политехнизация до нас ещё не дошла. Однако скоро введут. Уж ружья какие-то привезли, мишени, ниток много — сети вязать.
— Мудрёные слова у тебя, Семён. И куда теперь ты с этим, как говоришь, образованием?
Отец пристально из-под густых бровей посмотрел сыну в глаза.
— Отличникам учёбы везде дорога открыта, отец. Можно на счётную работу, можно в библиотеку, в красный чум.
— Тебе, выходит, надо жить в большом стойбище?
— Меня уже звали в охотколхоз, в правление. И в аймачную библиотеку приглашали.
— Приглашали, Семён? О, приглашали, так это всё равно что в гости, на почётное место. Ты им что сказал?
— С отцом, мол, надо посоветоваться, как так-то.
— Хорошо сказал, Семён, хорошо! Отцовский совет не путо, ноги не свяжет.
Старик прошёлся по избе, приосанился.
— А ты, Гошка? Давай твой документ.
— А зачем его казать? — глянув на брата не то с усмешкой, не то с издёвкой, сказал младший сын — вихрастый, веснушчатый, с бойкими карими глазами. — У меня пятёрок мало. Даже одна тройка затесалась.
— Зачем тройка? Пошто тройка? — Отец покачал головой.
— Отвечаю так, медленно, слова трудно подбираю. Язык у меня, что ли, толстый…
— Виноват ли тут язык? — заметил Семён. — Утром не успеешь продрать глаза — бежишь на лыжах. После уроков на катке кружаешь. Вечером-то опять в техническом кабинете. Оно и некогда было пятёрки получать.
— В пятёрках не самая цель. Я везде поспевал, — огрызнулся Георгий. — А ты вставал с книжкой и засыпал с книжкой. У тебя и в голове-то бумага. Пойдёшь на охоту, попадёшь под дождик — одни клочки от тебя останутся, как от промокашки.
Братья вскинули головы, как петухи, готовые кинуться в драку.
— Ладно, парни, — примиряюще сказал отец. — Для чего ссориться? Будем жить, будем глядеть.
Как и в прежние годы, во время школьных каникул старик Векшин не приневоливал своих детей к каким-либо занятиям. Он дал им полную волю. Пускай, дескать, пока отдохнут, наберутся сил, позреют, как брусника в бору, а затем уж пойдут в дело.
Семён целыми днями лежал с книгой в гамаке, растянутом между двумя елями за лужайкой, недалеко от дома. Под вечер, когда одолевали комары и мошка, он раскладывал возле гамака курево и дымом отгонял гнуса. В ненастную погоду валялся на кровати в избе и все читал, читал. Временами, отложив книгу, он отдавался мечтам. Весь мир, каким он представлял его по книгам, был у него точно на ладони: большой, огромный и понятный. И вот только окрестности вокруг отцовского охотничьего стана были для него действительно тайгой, тёмным лесом. Он знал, что влево от дома течёт речка Кипсия, вправо, километрах в пятнадцати, — её приток Виляй. На стыке этих рек, несущих воду на север, находится большое охотничье стойбище Глухариное. На юго-западе лежит цепь высоких Каменных гор, то белых, то синих — в зависимости от погоды. Главная жизнь, казалось Семёну, проходит за этими горами. Там и солнце-то не такое: оно намного больше, теплее, ласковее. Да и звезды совсем другие: здесь мелкие, как горошины, а там крупные, как лимоны, как апельсины. Там и люди — не чета здешним: они лучше, красивее, у них все хорошо, все прекрасно. А тут, в треугольнике между двумя реками и скалистым хребтом, люди какие-то неуклюжие, всё равно что медведи, и не знают они настоящего счастья, настоящей радости. И что это за жизнь? Раскусишь — так не малина, не морошка, а клюква.
Младший сын Георгий, или Гошка, как его называли все в доме, читал, пожалуй, больше не для себя, а для родителей. По воскресеньям к берегу возле стана причаливал голубой почтовый катер. Он привозил для Якова Тимофеевича скоплённые за неделю газеты. Георгий усаживал отца с матерью в переднем углу и по своему выбору вычитывал новости. А его самого в газетах больше всего интересовали охота и рыбная ловля. Однажды он прочитал заметку о единоборстве охотника с пятью бурыми медведями. Человек в этой схватке хотя и сильно пострадал, но вышел победителем. Подвиг охотника произвёл на парня сильное впечатление. И ему потом несколько ночей подряд снилось, как он сам сражается с огромными зверями.
С утра до вечера Георгий был на реке: купался, загорал, ловил рыбу. А в ненастье, забравшись под навес сарая, строгал, пилил, стучал молотком. Вокруг него валялись стружки, проволока, обрезки жести. На вопросы родителей, что он мастерит, Георгий отвечал уклончиво: «Потом узнаете…»
И вот это «потом» наступило. Было воскресенье. В такие дни в доме царил обычно праздничный покой. Пахнет пирогами, сдобой, жареным и пареным. Крашеные полы, лавки, стекла в окнах поблёскивают особой свежестью. Георгий торжественно извлёк из-под лавки лакированный ящик, отражающий солнечные блики, поставил его на стол и подцепил к проводам, протянутым с улицы через окно. В ящике вспыхнули огоньки, похожие на яркие пуговки, что-то зашумело. Яков Тимофеевич ухмыльнулся в бороду, многозначительно посмотрел на жену. Старая женщина с голубыми, точно вылинявшими глазами приподнялась на месте и выжидающе глядела на ящик с огоньками. Это для неё была диковинка. Наконец из ящика раздался отчётливый голос: «Внимание! Говорит Москва…»
— Ай да Гошка! Ай да молодчина! — Старик Векшин, большой, сутулый, встал, подошёл к сыну и крепко прижал к себе. — Спасибо! Не зря учился!
Растроганный отец вернулся на лавку. Его поблекшие, старческие глаза цвета осенней травы стали влажными.
Осенью Яков Тимофеевич подозвал к себе сыновей и сказал:
— Погуляли, отдохнули — теперь в лес надо, заняться другой наукой, большой наукой. Большой книгой. Эту книгу в сундук не положишь, на полку не поставишь. А выучишь — человеком станешь, счастье найдёшь. А без счастья какая жизнь на свете!
Торжественный, подтянутый, старый охотник по-молодому подошёл к стене, снял висевшие на лосиных рогах два ружья и вручил их сыновьям. Семёну, как старшему, он подал почти новую двустволку, а Георгию — старую одноствольную переломку.
— Вот вам, получайте… Другие отцы дают своим детям кто пилу и топор, кто длинный шест — хорей, чтобы на олешках ездить, а в нашем векшинском роду все получают ружья. Ты, Семён, и ты, Георгий, не обижайтесь, кому что досталось. Встанете на свои ноги, науку в лесу возьмёте, купите себе ружья по душе. Пока стреляйте этими. С ними ходили за зверем и птицей ваши деды и отец. Их руки никогда не тряслись. Они ходили на рысь, на росомаху, на медведя. Никаких трудностей они не боялись. Самый опасный враг в лесу — это страх. Он бьёт под коленки, отводит руки с ружьём в сторону, закрывает глаза, застилает уши. Так-то недолго и пропасть…
На другой день чуть свет Яков Тимофеевич поднял парней с постели. Сам проследил за их сборами, проверил, все ли у них при себе. Вышел на крыльцо, проводил, пожелал удачи.
Семён направился в сторону Каменных гор, а Георгий — большого стойбища. Охотиться вместе братья отказались. У каждого был свой нрав, свои принципы. Однако ни у которого не было ещё охотничьего опыта, навыка. Оба ушли в тайгу, как в неведомый путь.
Первым вернулся домой Семён. Он пришёл к обеду. Ему повезло. Наткнувшись на непуганый глухариный выводок, он снял с дерева поднявшуюся из травы копалуху, а потом разыскал и попрятавшийся, затаившийся молодняк.
С достоинством выслушав похвалу отца, Семён прошёл на кухню, небрежно выкинул на стол перед матерью глухарей, разделся, тут же на кухне поел, взял книгу и пошёл к своему гамаку.
Лишь к ночи, после заката солнца, пришёл Георгий. В его сетке маленьким сереньким комочком лежал один рябчик. Видно было, что парень устал, намаялся.
— Коленки, сынок, убил? — ласково сказал отец. — Всяко бывает. Падать духом не надо! Удачи на сосне не растут, не крупянки это — подошёл да сорвал. Удачи надо искать, добывать трудом. Труд-то зря не пропадает. Не сегодня, так завтра скажется.
Достав рябчика из сетки брата, Семён взвесил его на ладони, усмехнулся и кинул на кучу глухарей.
— Что ж, и Гошкина копеечка не щербата, — сказал он с издёвкой, зевнул, потянулся и улёгся спать.
Георгию тоже хотелось лечь в постель. Последние километры перед домом он еле тащил ноги и думал только об одном: скорей бы прийти, не есть, не пить, а бухнуться сразу на кровать, уснуть, восстановить иссякшие силы. А дома, когда поел, мысли стали работать по-иному. Он переломил в себе усталость, сон. И, когда уже все в доме спали, он начал чистить ружьё. Ибо отец всегда, вернувшись с охоты, в первую очередь приводит в порядок своё ружьё. Ведь в стволах образуется пороховой нагар, перемешанный со свинцовым налётом, а в затворе, в курках бывает сырость. Не убери все это, не смажь — испортишь ружьё.
Управившись со своей переломкой, заткнув ствол чистой тряпкой, Георгий взялся за рябчика. Отеребил его, прибрал перо, а потом достал из кармана складной ножичек. Сначала вырезал у птицы зоб, распорол его и стал рассматривать перед лампой. Зоб казался красновато-розовым, он был наполнен брусникой. Затем, выпотрошив рябчика, парень принялся за тугой, плотный желудочек. В нем оказалось много мелких округлённых разноцветных камешков кварца, хризолита, яшмы, перемешанных с истёртой брусничной кожицей. После этого Георгий взял глухаря, добытого Семёном, и тоже внимательно исследовал его зоб, желудок. Там были те же ягоды, такие же камешки.
На другое утро, поднявшись раньше всех, Георгий неслышно собрался, взял ружьё и вышел из дому. Рассвет только чуть брезжил. В низинах вокруг стана над лесом стлался молочный туман. Острые вершинки елей, казалось, торчали из воды. Юный охотник спустился к реке и берегом пошёл по тропинке, проложенной в высокой траве слезящейся росой. Не успел он пройти и сотни метров, как с песчаной косы, врезавшейся в зеленоватую воду, грузно поднялся старый глухарь и полетел в сторону Мохового болота. Георгий моментально вскинул ружьё, прицелился и выстрелил. Тяжёлым мешком птица упала в траву. Не чуя под собой ног, парень кинулся к добыче. Это был огромный с сединкой, словно обомшелый, глухарь. Положив его в сетку, юноша с бьющимся сердцем пошёл дальше.
С песчаных отмелей то и дело поднимались глухари и тетерева. И все они держали направление к Моховому болоту, куда Георгий много раз ходил с матерью по бруснику, где пережил, будучи малышом, немало страхов от шума взлетавших из-под самых ног больших, тяжёлых птиц. Теперь ему все было ясно. Он свернул с тропинки и лесом, напрямик, пошёл к заветному болоту, поросшему кудрявым карликовым соснячком, с трудом пробиваясь через густую, дремучую урему и завалы мёртвых деревьев, поверженных бурями.
Домой он вернулся с тяжёлой ношей. Он весь бы увешан птицей. Глухари и тетерева, связанные попарно, были перекинуты через плечи, висели на поясном ремне, мешая идти. Усталый, вспотевший парень еле передвигал ноги, но на сердце у него было легко и радостно.
— Ай, вот как! Много набил, — говорил отец, помогая сыну снимать добытую дичь. — Шибко ладно. Так-то хороший охотник будешь.
— А Семён что принёс? — первым делом спросил Георгий отца.
— Семён не пришёл, замешкался где-то.
— Ладно ли что с ним?
— Придёт. Далеко ходит. Глухарь увёл, косач увёл. Много принесёт.
Старший сын вернулся очень поздно, в потёмках. Его сетка была пуста. Не отвечая на вопросы отца, он разделся, со злобой взглянул на Гошкину добычу, отказался от ужина и сразу лёг спать.
С этого дня Георгий постоянно был с удачей, а Семён возвращался из лесу налегке и все жаловался на отсутствие птицы.
— А Гошка где берет птицу? — спрашивал отец.
— Гошка-то счастливый. Мама говорит, он в рубашке родился. Как не повезёт так-то.
— Птица разве сама на ружьё к Гошке лезет? Неправильно говоришь, Семён! У счастья нет ног, счастье к людям не прибежит. Его надо искать. А как искать? Думать надо, шибко думать. Гошка лучше думает. Лес большой ведь. Без ума пойдёшь — только ноги намнёшь… Пошто задираешь перед Гошкой нос? Зачем корчишь из себя большака? Надо вместе с Гошкой ходить, надо учиться у Гошки, Ты идёшь в лес все одно что приезжий гость. Гошка идёт в лес как хозяин и как работник.
Ничего на это не ответил Семён отцу.
И по-прежнему один измерял лес в треугольнике между двух рек и скалистым горным хребтом.
Какое постылое это место стало для Семена!
Наступила глубокая осень, пора добычи пушного зверя. Оделись в белые шубы леса, полегли травы под мягкими одеялами, выстроченными лапками зайцев, лисиц, куниц, белок, горностаев. Яков Тимофеевич съездил в Глухариное стойбище и привёз из своего колхоза выращенных в питомнике двух собак — лаек Звонкого и Стрелу, пополнил боеприпасы.
Вечером, накануне выхода на промысел, когда отужинали и погасили лампу, в доме долго ещё не спали. Посредине избы топилась железная печка. Семён и Георгий лежали на кроватях. Звонкий, Стрела и свой домашний одряхлевший пёс Хриплый были у порога и, положив головы на лапы, казалось, прислушивались к голосу старика Векшина, говорившего с полатей. Старик сообщил, что завтра будет большой праздник, охотники со всего края пойдут искать мягкое золото: шкурки белок, куниц, песцов, соболей.
В Глухарином в правлении колхоза Векшин сказал: «Нынче мы дадим в три раза больше мягкого золота». Это записали на бумагу. А в бумаге он расписался. Три раза поставил «Векшин».
— Нас ведь трое: Яков, Семён, Гошка. Вон как! — пояснил он.
Старик слез с полатей, положил в красную, раскалённую печку, дышащую жаром, несколько полешков и снова забрался наверх, под потолок, где обжигало уши, как в бане.
— Вы не забыли, сынки, — продолжал он, — я говорил вам про большую книгу. То «лесная книга». Её составили наши люди, деды и прадеды. Она передаётся из рода в род, от охотника к охотнику. Кто не знает этой книги, тот выходит в лес как слепой. Куницу ему не видать как своих ушей, его обманет даже зайчонок, родившийся нынешним летом. Вот какая это книга!
Старик на минуту притих, прислушался.
В избе отчётливо раздавался храп. Не сильный, а так, ровный, спокойный.
Старый охотник рассердился:
— Семён, Гошка, вы спите? Кому я говорю? Кому науку даю?
— Нет, нет, не спим!
— Что ты, тятя!
— А кто храпит?
— Это пёс, Хриплый. Разморило его у печки-то.
И верно. Спал Хриплый, растянувшись на полу. Яков Тимофеевич успокоился.
— Старый стал мой пёс. Плохо слышит. Вот и спит.
Потом он начал рассказывать детям о повадках пушных зверей, где их искать, как добывать. Страницу за страницей раскрывал «лесную книгу».
А на другой день в пёстром, пегом лесу, куда вышли по морозцу трое Векшиных с собаками на сворках, Яков Тимофеевич сказал:
— Теперь начнём. Вот какая книга! — И он очертил рукой в воздухе полукруг; перед ним были заснеженные поляны, островки ельника, кусты ольховника. — Хорошо! Ночью-то как раз снежок выпал. Удача будет.
На небольшой прогалине старый охотник остановился. На снегу, искрящемся, точно сахарный песок, были отчётливо видны не крупные и не мелкие следы: две продолговатые вмятины рядышком и две, почти круглые, стрелкой впереди, потом опять и опять две вмятины вместе и две впереди, напоминающие букву «Т» вверх ногами.
— Чьи это следы? — поглядывая на сыновей, спросил Яков Тимофеевич.
Георгий улыбнулся и устремил глаза на брата.
— Заячьи, — сказал тот. — Не знаю, что ли?
— Верно, Семён, — заключил отец. — Зайчишко прошёл, косой. Тихонько прошёл, не торопился. Где-нибудь тут он, недалеко ушёл. Сейчас мы его найдём. Наш будет.
Старик Векшин спустил с поводка свою рыжеватую собаку, рвущуюся по следу, и подбодрил:
— Хриплый, возьми! Давай, давай… Гони его сюда.
Пёс перебежал полянку, покрутился возле мелкого осинника, потом углубился в ельник. А через несколько минут послышался его визг, а затем задорный, настойчивый лай. И, хотя лай удалялся и становился чуть слышным, Яков Тимофеевич заявил:
— Скоро сюда косой придёт. Тут у него лёжка. Круг сделает и придёт. По старому следу пойдёт.
Старик расставил сыновей цепочкой вдоль прогалины, сам отошёл в её конец и тоже приготовился.
И действительно, лай снова стал приближаться. Хриплый уже не спешил, не горячился. Он уверенно шёл по горячему заячьему следу, взлаивая, давая знать о себе.
Вскоре зайчишка выбежал на край елани, приподнялся на задних лапках, вытянул шею, повёл ушами, прислушиваясь, оглядываясь. А когда увидел направленные на него три ружья и двух собак, вздыбившихся на поводках, страшно перепугался, припал к земле, но тут же, видимо, сообразил, что так делать не годится, приготовился к отчаянному прыжку, собрав все свои силы. В это время раздался выстрел и эхом плеснулся в сухом, морозном воздухе, загудел громовыми раскатами и заглох где-то в дальних перелесках.
Звонкий и Семён побежали к добыче.
Возбуждённый, с пылающими щеками, Семён схватил беляка, торжествующе взметнул его над головой, потом прижал к груди, погладил пушистую шёрстку и сунул в сетку.
— Нет, погоди! — остановил его отец. — Погоди в сетку класть. Ты про собак забыл. Задаром тебе Хриплый зайца гонял? Гляди, пёс облизывается. Отрежь лапку, дай ему… Звонкому и Стреле тоже по лапке дай. Больше азарта будет у собак. Лесные порядки нельзя нарушать.
Собаки были спущены. Охотники углубились в ельник, Шли по мягкому, чуть запорошённому белой крупкой мху, снег лежал лишь на широких лапчатых ветвях деревьев, образующих внизу шатёр, похожий на подземные выработки в шахтах, освещённых блеклым светом.
— Ну, а здесь-то кого мы будем искать? — спросил старый охотник сыновей, следовавших за ним по пятам. — Медведя, что ли, будем искать?
Георгий приметил хитринку в глазах отца и сказал в задор ему:
— А что косолапому делать тут?
— Как что?
— А где он гойно[1] устраивать будет, берлогу-то? Медведя надо искать в горах, в Каменном хребте. Кроме белки, тут никого нет.
— Пошто нет? А птица?
— Птица — она как самолёт: ей простор нужен. Как она взлетит здесь? В ветках запутается. Тут только белке можно жить, бегать, взбираться на деревья. Тут вон и шишек еловых полно. Живи да жирей, шёрстку-то бархати.
Глаза у Якова Тимофеевича потеплели.
— Гошка, ты молодец! У тебя есть охотничья смётка. Хорошо соображаешь. Без этой смётки человеку в лесу делать нечего… Тише, чу!
В стороне, слева, послышался лай. Сначала редкий, неуверенный, потом частый, задорный.
— Это Звонкий лает, — заметил Георгий, — на белку.
— Всяк из-под своей собаки бьёт, — заявил Семён, словно опасаясь, что кто-то другой воспользуется зверем, облаянным его псом.
— Это тоже лесной закон, — подтвердил Яков Тимофеевич. — Нельзя брать из-под чужой собаки ни птицу, ни зверя. А взял — всё равно что украл. У охотника должна быть чистая совесть… Ступай, Семён. Белку бей в голову. Дробинкой бей, из вкладыша. Шкурку нельзя дырявить.
Когда старший сын скрылся за деревьями, отец сказал младшему:
— Семён-то в азарт входит. На елани я нарочно поставил его с краю. Знал, что косой на него выбежит. Он убил, задорнее стал. Так-то охотником будет. А то говорит: «Скучно здесь на стану. В Глухариное поеду. Либо в колхоз, либо в библиотеку». Жалко мне отпускать Семена. В нашем роду все охотники были. Какой толк в конторе сидеть, бумагу марать!
Яков Тимофеевич и Георгий долго ждали выстрела, но его все не было. Тогда они пошли на лай. Звонкий на задних лапах стоял у ствола огромной седой, словно бородатой ели, надрывно лаял и скрёб когтями кору, будто сам хотел взобраться на дерево. Стрела и Хриплый были тут же. Они сидели поодаль, поглядывали на острую вершину ели и подлаивали Звонкому. Семён ходил вокруг дерева и никак не мог разглядеть затаившегося в густых ветвях маленького зверька.
— Семён, ты отойди от дерева подальше, скорее увидишь, — сказал отец.
Ещё с подхода Георгий заметил белку, зарядил дробинкой свою одностволку и начал целиться. Серый зверёк, вскинув вверх распушённый хвостик, спокойно сидел меж золотистых шишек и умывался лапкой. Видимо, прошло достаточно времени, для того чтобы он успокоился, забыл об опасности и занялся своим делом. То, что происходило внизу, теперь его уже не касалось. Он был очень высоко, над ним висело ясное бирюзовое небо, перед ним без конца-краю расстилалась дремотная тайга, посеребрённая первыми снегопадами. Так о чём же волноваться? Мало ли что происходит внизу. Внизу происходит всякое. А здесь неприятен бывает только верховой ветер.
Яков Тимофеевич задержал руку Георгия.
— Не надо, Гошка, не тронь! Семён, иди-ка сюда, — позвал отец.
Когда старший сын стал рядом, он молвил:
— Посмотри-ка на четвёртую ветку. Вон, справа от вершины.
Лицо Семена просияло. Он вскинул двустволку и выстрелил. Собаки в ярости заметались возле дерева, но к их ногам упала лишь пропоротая дробинкой, выщербленная еловая шишка.
— Не торопись, Семён, не торопись, — спокойно проговорил отец. — Это белка, не глухарь ведь. Не улетит. Снизу подводи мушку, под мордочку. И курок-то плавно спускай.
После второго выстрела белка комышком свалилась с дерева. Собаки кинулись к ней, чтобы схватить, жамкнуть зубами.
— Туба! — прогремел на них Яков Тимофеевич.
Три пса как вкопанные стояли вокруг распластавшейся возле дерева белки, и ни один не осмелился дотронуться до неё.
Подбежал Семён. Он подхватил свою добычу и начал разглядывать.
— В глаз попал, в глаз! — торжествуя, крикнул он. — Глядите!
— Это случайно, — заметил отец.
— Как же, «случайно»! Куда нацелился, туда и попал.
— Ну, коли так — молодец! — похвалил Яков Тимофеевич.
— Опять лапки собакам отрезать? — тиская в руках пушистого зверька, спросил Семён.
— Лапками-то они только облизнутся, — молвил отец. — Им нужно разделить всю тушку. Освежевать и разделить.
— А как свежевать?
Старый охотник перочинным ножичком распорол шкурку белки на задних лапках, сделал надрезы у хвоста и на голове, а затем стянул мех, как варежку.
— Так-то вот, — отдавая сыну шкурку и тушку, проговорил отец. — Хороший охотник не портит шкурку, первым сортом сдаёт. Убить зверя ещё не все, надо ладно с него шубку снять.
Из ельника старик Векшин вывел детей к реке. Лёд уже стал, и только в буях, на быстрине, бурлила и дыбилась синяя, живая, чуть парящая вода.
— А это кто тут был? — притворно спросил Яков Тимофеевич, разглядывая на льду след, проложенный вдоль берега: прямой, узкий, точно строчка из-под гигантской швейной машины на гигантском полотне. — Уж не дикий ли козёл пошёл в Глухариное стойбище? Там ведь скоро большой праздник будет — Великий Октябрь, с ним пришло наше счастье. Люди съедутся со всей округи на олешках, на собаках, на лошадях, на лыжах придут. Флагов будет столько, сколько бывает рябины в урожайный год!
Парни подошли к отцу. На первый взгляд отпечатки на снегу были похожи на след молодой косули. Но Георгий сразу определил, что отец хитрит. В оттиске ног не было признаков копыт и характерной чёткой стрелочки в ту сторону, куда шёл зверь. Вместо этой стрелочки был распушённый снежок. Ясно, что прошёл не козёл, а самая обыкновенная лисица со своими когтистыми мягкими лапками. Далеко впереди Георгий увидел разрытую кочку на берегу и брызги земли на льду. Кумушка старательно разрывала норку, чтобы полакомиться мышкой. Однако Георгий и виду не показал, что разгадал замысел отца, и тоже притворно проговорил:
Ещё издали увидев лодку в излучине реки, Яков Тимофеевич подумал: «Семён-то, однако, не утруждает себя. Большой ведь, поздоровше Гошки, а за руль сел. Уезжал — ленивый был, и опять ленивый едет… Посмотреть надо, какой из него лесовик получится!»
Утлая лодочка, точно стрела, врезалась в песчаную косу. Яков Тимофеевич подхватил её за носовую часть и вытащил на берег вместе с детьми, с чемоданами и прочими пожитками.
Векшинский стан находится недалеко от берега. Большой деревянный дом с маленькими окнами стоит на высоком бугре, окружённый седыми елями, будто частоколом.
Расцеловав дорогих гостей, старый охотник в обе руки подхватил их вещи. Но Георгий тут же отобрал у него свой тяжёлый чемодан и пошёл рядом с отцом. Семён этого не сделал. Он пошёл к дому налегке, чуть отстал, сорвал придорожную метличку и стал разжёвывать её сладкий желтоватый корешок.
После того как дети хорошо поели, отдохнули, Яков Тимофеевич поставил на стол в переднем углу тарелку с кедровыми орехами, позвал к себе парней:
— Орехи вот. Ешьте. Давно не ели… Как, однако, вам наука далась? Как жить станете?
Старший сын, круглолицый голубоглазый холёный подросток, не спеша раскрыл свой чемодан, наполненный книгами, достал свидетельство об окончании школы-семилетки, подал его отцу и сел на лавку за столом, приняв независимую, самодовольную позу. Яков Тимофеевич, держа в одной руке бумагу, а другой растирая поясницу, подошёл к стене, снял с гвоздика очки с толстыми стёклами, приблизился к окну и стал внимательно читать документ, полученный Семёном.
— Так. Молодец! — сказал он, возвращая сыну свидетельство. — Все пятёрки. Похвалить можно. Однако как насчёт охоты? Насчёт рыбной ловли? Одному-то мне плохо ведь. Глаза тупые стали. В ушах словно труха наложена. Векшины испокон веков зверя бьют, птицу стреляют, рыбу ловят. А Семён что будет делать?
— Охоте и рыболовству нас, отец, не учили, — с достоинством ответил сын. — Школа даёт только общее образование. Политехнизация до нас ещё не дошла. Однако скоро введут. Уж ружья какие-то привезли, мишени, ниток много — сети вязать.
— Мудрёные слова у тебя, Семён. И куда теперь ты с этим, как говоришь, образованием?
Отец пристально из-под густых бровей посмотрел сыну в глаза.
— Отличникам учёбы везде дорога открыта, отец. Можно на счётную работу, можно в библиотеку, в красный чум.
— Тебе, выходит, надо жить в большом стойбище?
— Меня уже звали в охотколхоз, в правление. И в аймачную библиотеку приглашали.
— Приглашали, Семён? О, приглашали, так это всё равно что в гости, на почётное место. Ты им что сказал?
— С отцом, мол, надо посоветоваться, как так-то.
— Хорошо сказал, Семён, хорошо! Отцовский совет не путо, ноги не свяжет.
Старик прошёлся по избе, приосанился.
— А ты, Гошка? Давай твой документ.
— А зачем его казать? — глянув на брата не то с усмешкой, не то с издёвкой, сказал младший сын — вихрастый, веснушчатый, с бойкими карими глазами. — У меня пятёрок мало. Даже одна тройка затесалась.
— Зачем тройка? Пошто тройка? — Отец покачал головой.
— Отвечаю так, медленно, слова трудно подбираю. Язык у меня, что ли, толстый…
— Виноват ли тут язык? — заметил Семён. — Утром не успеешь продрать глаза — бежишь на лыжах. После уроков на катке кружаешь. Вечером-то опять в техническом кабинете. Оно и некогда было пятёрки получать.
— В пятёрках не самая цель. Я везде поспевал, — огрызнулся Георгий. — А ты вставал с книжкой и засыпал с книжкой. У тебя и в голове-то бумага. Пойдёшь на охоту, попадёшь под дождик — одни клочки от тебя останутся, как от промокашки.
Братья вскинули головы, как петухи, готовые кинуться в драку.
— Ладно, парни, — примиряюще сказал отец. — Для чего ссориться? Будем жить, будем глядеть.
Как и в прежние годы, во время школьных каникул старик Векшин не приневоливал своих детей к каким-либо занятиям. Он дал им полную волю. Пускай, дескать, пока отдохнут, наберутся сил, позреют, как брусника в бору, а затем уж пойдут в дело.
Семён целыми днями лежал с книгой в гамаке, растянутом между двумя елями за лужайкой, недалеко от дома. Под вечер, когда одолевали комары и мошка, он раскладывал возле гамака курево и дымом отгонял гнуса. В ненастную погоду валялся на кровати в избе и все читал, читал. Временами, отложив книгу, он отдавался мечтам. Весь мир, каким он представлял его по книгам, был у него точно на ладони: большой, огромный и понятный. И вот только окрестности вокруг отцовского охотничьего стана были для него действительно тайгой, тёмным лесом. Он знал, что влево от дома течёт речка Кипсия, вправо, километрах в пятнадцати, — её приток Виляй. На стыке этих рек, несущих воду на север, находится большое охотничье стойбище Глухариное. На юго-западе лежит цепь высоких Каменных гор, то белых, то синих — в зависимости от погоды. Главная жизнь, казалось Семёну, проходит за этими горами. Там и солнце-то не такое: оно намного больше, теплее, ласковее. Да и звезды совсем другие: здесь мелкие, как горошины, а там крупные, как лимоны, как апельсины. Там и люди — не чета здешним: они лучше, красивее, у них все хорошо, все прекрасно. А тут, в треугольнике между двумя реками и скалистым хребтом, люди какие-то неуклюжие, всё равно что медведи, и не знают они настоящего счастья, настоящей радости. И что это за жизнь? Раскусишь — так не малина, не морошка, а клюква.
Младший сын Георгий, или Гошка, как его называли все в доме, читал, пожалуй, больше не для себя, а для родителей. По воскресеньям к берегу возле стана причаливал голубой почтовый катер. Он привозил для Якова Тимофеевича скоплённые за неделю газеты. Георгий усаживал отца с матерью в переднем углу и по своему выбору вычитывал новости. А его самого в газетах больше всего интересовали охота и рыбная ловля. Однажды он прочитал заметку о единоборстве охотника с пятью бурыми медведями. Человек в этой схватке хотя и сильно пострадал, но вышел победителем. Подвиг охотника произвёл на парня сильное впечатление. И ему потом несколько ночей подряд снилось, как он сам сражается с огромными зверями.
С утра до вечера Георгий был на реке: купался, загорал, ловил рыбу. А в ненастье, забравшись под навес сарая, строгал, пилил, стучал молотком. Вокруг него валялись стружки, проволока, обрезки жести. На вопросы родителей, что он мастерит, Георгий отвечал уклончиво: «Потом узнаете…»
И вот это «потом» наступило. Было воскресенье. В такие дни в доме царил обычно праздничный покой. Пахнет пирогами, сдобой, жареным и пареным. Крашеные полы, лавки, стекла в окнах поблёскивают особой свежестью. Георгий торжественно извлёк из-под лавки лакированный ящик, отражающий солнечные блики, поставил его на стол и подцепил к проводам, протянутым с улицы через окно. В ящике вспыхнули огоньки, похожие на яркие пуговки, что-то зашумело. Яков Тимофеевич ухмыльнулся в бороду, многозначительно посмотрел на жену. Старая женщина с голубыми, точно вылинявшими глазами приподнялась на месте и выжидающе глядела на ящик с огоньками. Это для неё была диковинка. Наконец из ящика раздался отчётливый голос: «Внимание! Говорит Москва…»
— Ай да Гошка! Ай да молодчина! — Старик Векшин, большой, сутулый, встал, подошёл к сыну и крепко прижал к себе. — Спасибо! Не зря учился!
Растроганный отец вернулся на лавку. Его поблекшие, старческие глаза цвета осенней травы стали влажными.
Осенью Яков Тимофеевич подозвал к себе сыновей и сказал:
— Погуляли, отдохнули — теперь в лес надо, заняться другой наукой, большой наукой. Большой книгой. Эту книгу в сундук не положишь, на полку не поставишь. А выучишь — человеком станешь, счастье найдёшь. А без счастья какая жизнь на свете!
Торжественный, подтянутый, старый охотник по-молодому подошёл к стене, снял висевшие на лосиных рогах два ружья и вручил их сыновьям. Семёну, как старшему, он подал почти новую двустволку, а Георгию — старую одноствольную переломку.
— Вот вам, получайте… Другие отцы дают своим детям кто пилу и топор, кто длинный шест — хорей, чтобы на олешках ездить, а в нашем векшинском роду все получают ружья. Ты, Семён, и ты, Георгий, не обижайтесь, кому что досталось. Встанете на свои ноги, науку в лесу возьмёте, купите себе ружья по душе. Пока стреляйте этими. С ними ходили за зверем и птицей ваши деды и отец. Их руки никогда не тряслись. Они ходили на рысь, на росомаху, на медведя. Никаких трудностей они не боялись. Самый опасный враг в лесу — это страх. Он бьёт под коленки, отводит руки с ружьём в сторону, закрывает глаза, застилает уши. Так-то недолго и пропасть…
На другой день чуть свет Яков Тимофеевич поднял парней с постели. Сам проследил за их сборами, проверил, все ли у них при себе. Вышел на крыльцо, проводил, пожелал удачи.
Семён направился в сторону Каменных гор, а Георгий — большого стойбища. Охотиться вместе братья отказались. У каждого был свой нрав, свои принципы. Однако ни у которого не было ещё охотничьего опыта, навыка. Оба ушли в тайгу, как в неведомый путь.
Первым вернулся домой Семён. Он пришёл к обеду. Ему повезло. Наткнувшись на непуганый глухариный выводок, он снял с дерева поднявшуюся из травы копалуху, а потом разыскал и попрятавшийся, затаившийся молодняк.
С достоинством выслушав похвалу отца, Семён прошёл на кухню, небрежно выкинул на стол перед матерью глухарей, разделся, тут же на кухне поел, взял книгу и пошёл к своему гамаку.
Лишь к ночи, после заката солнца, пришёл Георгий. В его сетке маленьким сереньким комочком лежал один рябчик. Видно было, что парень устал, намаялся.
— Коленки, сынок, убил? — ласково сказал отец. — Всяко бывает. Падать духом не надо! Удачи на сосне не растут, не крупянки это — подошёл да сорвал. Удачи надо искать, добывать трудом. Труд-то зря не пропадает. Не сегодня, так завтра скажется.
Достав рябчика из сетки брата, Семён взвесил его на ладони, усмехнулся и кинул на кучу глухарей.
— Что ж, и Гошкина копеечка не щербата, — сказал он с издёвкой, зевнул, потянулся и улёгся спать.
Георгию тоже хотелось лечь в постель. Последние километры перед домом он еле тащил ноги и думал только об одном: скорей бы прийти, не есть, не пить, а бухнуться сразу на кровать, уснуть, восстановить иссякшие силы. А дома, когда поел, мысли стали работать по-иному. Он переломил в себе усталость, сон. И, когда уже все в доме спали, он начал чистить ружьё. Ибо отец всегда, вернувшись с охоты, в первую очередь приводит в порядок своё ружьё. Ведь в стволах образуется пороховой нагар, перемешанный со свинцовым налётом, а в затворе, в курках бывает сырость. Не убери все это, не смажь — испортишь ружьё.
Управившись со своей переломкой, заткнув ствол чистой тряпкой, Георгий взялся за рябчика. Отеребил его, прибрал перо, а потом достал из кармана складной ножичек. Сначала вырезал у птицы зоб, распорол его и стал рассматривать перед лампой. Зоб казался красновато-розовым, он был наполнен брусникой. Затем, выпотрошив рябчика, парень принялся за тугой, плотный желудочек. В нем оказалось много мелких округлённых разноцветных камешков кварца, хризолита, яшмы, перемешанных с истёртой брусничной кожицей. После этого Георгий взял глухаря, добытого Семёном, и тоже внимательно исследовал его зоб, желудок. Там были те же ягоды, такие же камешки.
На другое утро, поднявшись раньше всех, Георгий неслышно собрался, взял ружьё и вышел из дому. Рассвет только чуть брезжил. В низинах вокруг стана над лесом стлался молочный туман. Острые вершинки елей, казалось, торчали из воды. Юный охотник спустился к реке и берегом пошёл по тропинке, проложенной в высокой траве слезящейся росой. Не успел он пройти и сотни метров, как с песчаной косы, врезавшейся в зеленоватую воду, грузно поднялся старый глухарь и полетел в сторону Мохового болота. Георгий моментально вскинул ружьё, прицелился и выстрелил. Тяжёлым мешком птица упала в траву. Не чуя под собой ног, парень кинулся к добыче. Это был огромный с сединкой, словно обомшелый, глухарь. Положив его в сетку, юноша с бьющимся сердцем пошёл дальше.
С песчаных отмелей то и дело поднимались глухари и тетерева. И все они держали направление к Моховому болоту, куда Георгий много раз ходил с матерью по бруснику, где пережил, будучи малышом, немало страхов от шума взлетавших из-под самых ног больших, тяжёлых птиц. Теперь ему все было ясно. Он свернул с тропинки и лесом, напрямик, пошёл к заветному болоту, поросшему кудрявым карликовым соснячком, с трудом пробиваясь через густую, дремучую урему и завалы мёртвых деревьев, поверженных бурями.
Домой он вернулся с тяжёлой ношей. Он весь бы увешан птицей. Глухари и тетерева, связанные попарно, были перекинуты через плечи, висели на поясном ремне, мешая идти. Усталый, вспотевший парень еле передвигал ноги, но на сердце у него было легко и радостно.
— Ай, вот как! Много набил, — говорил отец, помогая сыну снимать добытую дичь. — Шибко ладно. Так-то хороший охотник будешь.
— А Семён что принёс? — первым делом спросил Георгий отца.
— Семён не пришёл, замешкался где-то.
— Ладно ли что с ним?
— Придёт. Далеко ходит. Глухарь увёл, косач увёл. Много принесёт.
Старший сын вернулся очень поздно, в потёмках. Его сетка была пуста. Не отвечая на вопросы отца, он разделся, со злобой взглянул на Гошкину добычу, отказался от ужина и сразу лёг спать.
С этого дня Георгий постоянно был с удачей, а Семён возвращался из лесу налегке и все жаловался на отсутствие птицы.
— А Гошка где берет птицу? — спрашивал отец.
— Гошка-то счастливый. Мама говорит, он в рубашке родился. Как не повезёт так-то.
— Птица разве сама на ружьё к Гошке лезет? Неправильно говоришь, Семён! У счастья нет ног, счастье к людям не прибежит. Его надо искать. А как искать? Думать надо, шибко думать. Гошка лучше думает. Лес большой ведь. Без ума пойдёшь — только ноги намнёшь… Пошто задираешь перед Гошкой нос? Зачем корчишь из себя большака? Надо вместе с Гошкой ходить, надо учиться у Гошки, Ты идёшь в лес все одно что приезжий гость. Гошка идёт в лес как хозяин и как работник.
Ничего на это не ответил Семён отцу.
И по-прежнему один измерял лес в треугольнике между двух рек и скалистым горным хребтом.
Какое постылое это место стало для Семена!
Наступила глубокая осень, пора добычи пушного зверя. Оделись в белые шубы леса, полегли травы под мягкими одеялами, выстроченными лапками зайцев, лисиц, куниц, белок, горностаев. Яков Тимофеевич съездил в Глухариное стойбище и привёз из своего колхоза выращенных в питомнике двух собак — лаек Звонкого и Стрелу, пополнил боеприпасы.
Вечером, накануне выхода на промысел, когда отужинали и погасили лампу, в доме долго ещё не спали. Посредине избы топилась железная печка. Семён и Георгий лежали на кроватях. Звонкий, Стрела и свой домашний одряхлевший пёс Хриплый были у порога и, положив головы на лапы, казалось, прислушивались к голосу старика Векшина, говорившего с полатей. Старик сообщил, что завтра будет большой праздник, охотники со всего края пойдут искать мягкое золото: шкурки белок, куниц, песцов, соболей.
В Глухарином в правлении колхоза Векшин сказал: «Нынче мы дадим в три раза больше мягкого золота». Это записали на бумагу. А в бумаге он расписался. Три раза поставил «Векшин».
— Нас ведь трое: Яков, Семён, Гошка. Вон как! — пояснил он.
Старик слез с полатей, положил в красную, раскалённую печку, дышащую жаром, несколько полешков и снова забрался наверх, под потолок, где обжигало уши, как в бане.
— Вы не забыли, сынки, — продолжал он, — я говорил вам про большую книгу. То «лесная книга». Её составили наши люди, деды и прадеды. Она передаётся из рода в род, от охотника к охотнику. Кто не знает этой книги, тот выходит в лес как слепой. Куницу ему не видать как своих ушей, его обманет даже зайчонок, родившийся нынешним летом. Вот какая это книга!
Старик на минуту притих, прислушался.
В избе отчётливо раздавался храп. Не сильный, а так, ровный, спокойный.
Старый охотник рассердился:
— Семён, Гошка, вы спите? Кому я говорю? Кому науку даю?
— Нет, нет, не спим!
— Что ты, тятя!
— А кто храпит?
— Это пёс, Хриплый. Разморило его у печки-то.
И верно. Спал Хриплый, растянувшись на полу. Яков Тимофеевич успокоился.
— Старый стал мой пёс. Плохо слышит. Вот и спит.
Потом он начал рассказывать детям о повадках пушных зверей, где их искать, как добывать. Страницу за страницей раскрывал «лесную книгу».
А на другой день в пёстром, пегом лесу, куда вышли по морозцу трое Векшиных с собаками на сворках, Яков Тимофеевич сказал:
— Теперь начнём. Вот какая книга! — И он очертил рукой в воздухе полукруг; перед ним были заснеженные поляны, островки ельника, кусты ольховника. — Хорошо! Ночью-то как раз снежок выпал. Удача будет.
На небольшой прогалине старый охотник остановился. На снегу, искрящемся, точно сахарный песок, были отчётливо видны не крупные и не мелкие следы: две продолговатые вмятины рядышком и две, почти круглые, стрелкой впереди, потом опять и опять две вмятины вместе и две впереди, напоминающие букву «Т» вверх ногами.
— Чьи это следы? — поглядывая на сыновей, спросил Яков Тимофеевич.
Георгий улыбнулся и устремил глаза на брата.
— Заячьи, — сказал тот. — Не знаю, что ли?
— Верно, Семён, — заключил отец. — Зайчишко прошёл, косой. Тихонько прошёл, не торопился. Где-нибудь тут он, недалеко ушёл. Сейчас мы его найдём. Наш будет.
Старик Векшин спустил с поводка свою рыжеватую собаку, рвущуюся по следу, и подбодрил:
— Хриплый, возьми! Давай, давай… Гони его сюда.
Пёс перебежал полянку, покрутился возле мелкого осинника, потом углубился в ельник. А через несколько минут послышался его визг, а затем задорный, настойчивый лай. И, хотя лай удалялся и становился чуть слышным, Яков Тимофеевич заявил:
— Скоро сюда косой придёт. Тут у него лёжка. Круг сделает и придёт. По старому следу пойдёт.
Старик расставил сыновей цепочкой вдоль прогалины, сам отошёл в её конец и тоже приготовился.
И действительно, лай снова стал приближаться. Хриплый уже не спешил, не горячился. Он уверенно шёл по горячему заячьему следу, взлаивая, давая знать о себе.
Вскоре зайчишка выбежал на край елани, приподнялся на задних лапках, вытянул шею, повёл ушами, прислушиваясь, оглядываясь. А когда увидел направленные на него три ружья и двух собак, вздыбившихся на поводках, страшно перепугался, припал к земле, но тут же, видимо, сообразил, что так делать не годится, приготовился к отчаянному прыжку, собрав все свои силы. В это время раздался выстрел и эхом плеснулся в сухом, морозном воздухе, загудел громовыми раскатами и заглох где-то в дальних перелесках.
Звонкий и Семён побежали к добыче.
Возбуждённый, с пылающими щеками, Семён схватил беляка, торжествующе взметнул его над головой, потом прижал к груди, погладил пушистую шёрстку и сунул в сетку.
— Нет, погоди! — остановил его отец. — Погоди в сетку класть. Ты про собак забыл. Задаром тебе Хриплый зайца гонял? Гляди, пёс облизывается. Отрежь лапку, дай ему… Звонкому и Стреле тоже по лапке дай. Больше азарта будет у собак. Лесные порядки нельзя нарушать.
Собаки были спущены. Охотники углубились в ельник, Шли по мягкому, чуть запорошённому белой крупкой мху, снег лежал лишь на широких лапчатых ветвях деревьев, образующих внизу шатёр, похожий на подземные выработки в шахтах, освещённых блеклым светом.
— Ну, а здесь-то кого мы будем искать? — спросил старый охотник сыновей, следовавших за ним по пятам. — Медведя, что ли, будем искать?
Георгий приметил хитринку в глазах отца и сказал в задор ему:
— А что косолапому делать тут?
— Как что?
— А где он гойно[1] устраивать будет, берлогу-то? Медведя надо искать в горах, в Каменном хребте. Кроме белки, тут никого нет.
— Пошто нет? А птица?
— Птица — она как самолёт: ей простор нужен. Как она взлетит здесь? В ветках запутается. Тут только белке можно жить, бегать, взбираться на деревья. Тут вон и шишек еловых полно. Живи да жирей, шёрстку-то бархати.
Глаза у Якова Тимофеевича потеплели.
— Гошка, ты молодец! У тебя есть охотничья смётка. Хорошо соображаешь. Без этой смётки человеку в лесу делать нечего… Тише, чу!
В стороне, слева, послышался лай. Сначала редкий, неуверенный, потом частый, задорный.
— Это Звонкий лает, — заметил Георгий, — на белку.
— Всяк из-под своей собаки бьёт, — заявил Семён, словно опасаясь, что кто-то другой воспользуется зверем, облаянным его псом.
— Это тоже лесной закон, — подтвердил Яков Тимофеевич. — Нельзя брать из-под чужой собаки ни птицу, ни зверя. А взял — всё равно что украл. У охотника должна быть чистая совесть… Ступай, Семён. Белку бей в голову. Дробинкой бей, из вкладыша. Шкурку нельзя дырявить.
Когда старший сын скрылся за деревьями, отец сказал младшему:
— Семён-то в азарт входит. На елани я нарочно поставил его с краю. Знал, что косой на него выбежит. Он убил, задорнее стал. Так-то охотником будет. А то говорит: «Скучно здесь на стану. В Глухариное поеду. Либо в колхоз, либо в библиотеку». Жалко мне отпускать Семена. В нашем роду все охотники были. Какой толк в конторе сидеть, бумагу марать!
Яков Тимофеевич и Георгий долго ждали выстрела, но его все не было. Тогда они пошли на лай. Звонкий на задних лапах стоял у ствола огромной седой, словно бородатой ели, надрывно лаял и скрёб когтями кору, будто сам хотел взобраться на дерево. Стрела и Хриплый были тут же. Они сидели поодаль, поглядывали на острую вершину ели и подлаивали Звонкому. Семён ходил вокруг дерева и никак не мог разглядеть затаившегося в густых ветвях маленького зверька.
— Семён, ты отойди от дерева подальше, скорее увидишь, — сказал отец.
Ещё с подхода Георгий заметил белку, зарядил дробинкой свою одностволку и начал целиться. Серый зверёк, вскинув вверх распушённый хвостик, спокойно сидел меж золотистых шишек и умывался лапкой. Видимо, прошло достаточно времени, для того чтобы он успокоился, забыл об опасности и занялся своим делом. То, что происходило внизу, теперь его уже не касалось. Он был очень высоко, над ним висело ясное бирюзовое небо, перед ним без конца-краю расстилалась дремотная тайга, посеребрённая первыми снегопадами. Так о чём же волноваться? Мало ли что происходит внизу. Внизу происходит всякое. А здесь неприятен бывает только верховой ветер.
Яков Тимофеевич задержал руку Георгия.
— Не надо, Гошка, не тронь! Семён, иди-ка сюда, — позвал отец.
Когда старший сын стал рядом, он молвил:
— Посмотри-ка на четвёртую ветку. Вон, справа от вершины.
Лицо Семена просияло. Он вскинул двустволку и выстрелил. Собаки в ярости заметались возле дерева, но к их ногам упала лишь пропоротая дробинкой, выщербленная еловая шишка.
— Не торопись, Семён, не торопись, — спокойно проговорил отец. — Это белка, не глухарь ведь. Не улетит. Снизу подводи мушку, под мордочку. И курок-то плавно спускай.
После второго выстрела белка комышком свалилась с дерева. Собаки кинулись к ней, чтобы схватить, жамкнуть зубами.
— Туба! — прогремел на них Яков Тимофеевич.
Три пса как вкопанные стояли вокруг распластавшейся возле дерева белки, и ни один не осмелился дотронуться до неё.
Подбежал Семён. Он подхватил свою добычу и начал разглядывать.
— В глаз попал, в глаз! — торжествуя, крикнул он. — Глядите!
— Это случайно, — заметил отец.
— Как же, «случайно»! Куда нацелился, туда и попал.
— Ну, коли так — молодец! — похвалил Яков Тимофеевич.
— Опять лапки собакам отрезать? — тиская в руках пушистого зверька, спросил Семён.
— Лапками-то они только облизнутся, — молвил отец. — Им нужно разделить всю тушку. Освежевать и разделить.
— А как свежевать?
Старый охотник перочинным ножичком распорол шкурку белки на задних лапках, сделал надрезы у хвоста и на голове, а затем стянул мех, как варежку.
— Так-то вот, — отдавая сыну шкурку и тушку, проговорил отец. — Хороший охотник не портит шкурку, первым сортом сдаёт. Убить зверя ещё не все, надо ладно с него шубку снять.
Из ельника старик Векшин вывел детей к реке. Лёд уже стал, и только в буях, на быстрине, бурлила и дыбилась синяя, живая, чуть парящая вода.
— А это кто тут был? — притворно спросил Яков Тимофеевич, разглядывая на льду след, проложенный вдоль берега: прямой, узкий, точно строчка из-под гигантской швейной машины на гигантском полотне. — Уж не дикий ли козёл пошёл в Глухариное стойбище? Там ведь скоро большой праздник будет — Великий Октябрь, с ним пришло наше счастье. Люди съедутся со всей округи на олешках, на собаках, на лошадях, на лыжах придут. Флагов будет столько, сколько бывает рябины в урожайный год!
Парни подошли к отцу. На первый взгляд отпечатки на снегу были похожи на след молодой косули. Но Георгий сразу определил, что отец хитрит. В оттиске ног не было признаков копыт и характерной чёткой стрелочки в ту сторону, куда шёл зверь. Вместо этой стрелочки был распушённый снежок. Ясно, что прошёл не козёл, а самая обыкновенная лисица со своими когтистыми мягкими лапками. Далеко впереди Георгий увидел разрытую кочку на берегу и брызги земли на льду. Кумушка старательно разрывала норку, чтобы полакомиться мышкой. Однако Георгий и виду не показал, что разгадал замысел отца, и тоже притворно проговорил: