Страница:
Я охотно вела разговоры с гостем, который мне нравился, но не открывала никому своего сердца. Когда же любовью со мною занимался противный для меня человек, я считала доски потолка и думала о посторонних вещах, отдавая свое тело на поругание так безучастно, как течет вода, мутная от нечистоты нашего суетного мира.
Когда я служила на улице Каменных оград, со мною тайно встречался в комнате хозяйки чайного домика белолицый мужчина из высшей знати, великолепный кавалер с холеным, нежным телом. После я узнала от сведущих людей, что он — высший сановник столицы в ранге министра, и мне даже стало как-то совестно.
Подчас к нам жаловали посетители самого изысканного вида, люди с именем. В самом захудалом чайном домике к услугам гостей всегда несколько девиц. Прислуживая богато разодетым гостям, я знакомилась с обычаями веселого квартала Симабары. Чарочки я подносила так искусно, что даже самые знатные богачи из Верхней части Киото хвалили меня:
— Какая ловкая девица!
Я училась искусству забавлять гостей у самого Гансая, остроумию — у Кагуры, умению подносить чарки по чинам — у Рансю, веселым шуткам — у Ому [124]. Все мне давалось без труда, само собой, и скоро я стала очень искусна в своем деле. Но я снова стала очень плохо выглядеть, и мне дали расчет.
Как будто ремесло одно, а между тем как не похожи друг на друга дома любви! Везде свои нравы. В чайном домике Ясака на улице Гион назойливо зазывают прохожих через занавеску томным голосом: «Заходите, пожалуйста!» Задумав навестить чайный домик такого пошиба и спустившись вниз с холма Киёмидзу до Саканосити, гость по нескольку раз ходит вверх и вниз по крутой дороге, выбирая себе девушку по сердцу, и до того выбьется из сил, что ноги у него станут как деревянные палки. Соберутся компанией ремесленники, которые делают украшения из серебра, а то и кровельщики, и, обсудив погоду, сговорятся весело провести время. Сложатся по два моммэ с человека, и это для них такой праздник, какой случается один раз в тысячу лет, словно камень расцвел цветами!
Девиц всего две, а гостей явится пятеро. Не успеют сесть, как уже бросают жребий, кому первому. Набрасываются на соленое мясо ракушек прежде, чем подадут вино. Хотя под рукой стоят горшки для мусора, эти мужланы бросают ореховую скорлупу на табачный поднос. Смачивают гребни в цветочных вазах. Когда им подносят вино, они возвращают чарку назад, как это делается только на новогодней церемонии. Недогадливые гости засиживаются допоздна, так что трудно удержать зевоту. Наконец хозяйка выйдет из терпения и попросит их пройти в соседнюю комнату: «Скоро гости в доме начнут вставать, пройдите, пожалуйста, туда!»
А тем временем другая компания рассядется вокруг кипящего чайника на кухне:
— Хозяйка, дела у тебя идут что надо!
Хозяйка решает:
— Ну, с этими простаками особенно церемониться нечего. Сюда пожалуйте! — и спровадит их на второй этаж, подальше.
Смотришь, еще несколько гостей заявилось у входной двери.
— Мы ходили на поклонение в храм Рёдзан и завернули к вам на обратном пути, — говорят они.
Все удовольствие на скорую руку. Отгородят для них угол небольшими ширмами, положат рядом две подушки на подставках. Второпях сбрасываешь с себя пояс. Выполняя тяжелую обязанность, кое-как бормочешь песню, проглатывая слова. Потянешь за уши мужчину, который старается придать себе немного важности:
— Денег с вас не требуется… Позабавьтесь со мною, сюда, поближе. Ай, какой ужас! Руки, ноги ледяные…
Когда мужчина наспех кончит дело, спросишь его сквозь сон:
— Вы как изволите называться? — и сразу захрапишь. Но не тут-то было! Мужчина начинает будить тебя, щекотать, пока не натешится вволю. Наконец вымоешь руки, и тебя сейчас же пошлют к другому гостю. Только с этим управишься, как наверху уже нетерпеливо хлопают в ладоши:
— Вино в горло не идет, пошлите к нам хоть одну девицу. Вы что же — хотите спровадить нас? Мы вам платим не хуже других, а нас оставляют скучать в одиночестве. Безобразие какое! Мы побывали в ста девятнадцати чайных домиках, но нам нигде не подавали к вину одних только ракушек да медуз! А мы всегда платили полновесной монетой, и никогда еще не бывало, чтобы мы, одолжив зонт, не вернули его! Плохо, что здесь гостей встречают по платью. На нас, правда, бумажные халаты на вате, да зато мы в заплатах никогда не ходили…
И разобиженные гости с гордостью показывают свои широченные по последней моде рукава.
Стараешься их всячески ублажить и успокоить, а в это время слышится крик:
— О-Камэ, мокрое белье с шеста упало! Бросишься на помощь, а в другой комнате вопли:
— Ай-ай, кошка карася с блюда стащила!
В самый разгар переполоха первый гость уходит, положив сверточек с деньгами. Проворно схватив деньги, взвешиваешь их на ладони. Не успеет гость скрыться из виду, как уже торопливо глядишь на самое верхнее деление на раме весов и бежишь показать соседке, полный ли вес у серебра. Словом, хлопот больше, чем у актера, который исполняет сразу несколько ролей.
Сколько ни говори себе, что идешь на эти мучения ради того, чтобы хоть как-нибудь прожить на свете, но от этого не легче! Какое жалкое занятие так изводить себя за сущие гроши! Правда, постепенно можно набрать триста, пятьсот и даже восемьсот моммэ, но ведь платья надо шить за свой счет. Мало того, все нужно купить самой, что требуется для туалета: пояса, и верхний и нижний, косимаки, даже такие мелочи, как ханагами, гребень, щеточку для зубов, масло для волос… И если б на этом дело кончалось! Надо послать деньги родителям и кормиться в свободное от гостей время, словом, тысячи расходов.
Как ни старалась я быть воздержанной, но надежды найти себе постоянного господина у меня больше не было, и за год я от вина до того подурнела, что сама себя перестала узнавать. После того как я потеряла остатки своей былой красоты, меня стали нанимать на короткие сроки, не больше месяца, вместо заболевавших молодых женщин, в доме, где бывает много гостей. Как я ни пробовала набелиться и нарумяниться, но на моем лице выступали кости и жилы, кожа покрылась пупырышками, как у ощипанной птицы. Гости, не считаясь с тем, что я их слышу, громко возмущались:
— Эту уродину мы не возьмем, даже если нам приплатят!
Тяжело мне становилось на душе, и я стала думать, нет ли другого способа прожить на этом свете. Мне сделался ненавистен Айдзэн-мёо… [125]
Так постепенно увядал цветок любви, но, как говорится, иной червяк и полынь любит. Вдруг мне выпало неожиданное счастье! Один гость пленился мной, несмотря на мои пожилые годы, стал часто навещать меня и даже подарил платье из черного индийского шелка. Он дал мне возможность отказаться от своего ремесла, поселив меня в собственном доме на улице Мондзэнтё. Там я стала жить как его наложница.
Этот господин был богачом, каких немного даже в Киото. Он в то время посещал знаменитую гетеру Такахаси, каждый день по-приятельски водился с лучшими тайфу и мог выбрать себе любую красавицу. Каким счастьем для меня был любовный союз с ним! Значит, сумела я чем-то ему угодить. В Киото нет недостатка в красивых женщинах, а все же он не обошел меня своим вниманием. Судя по этому, он, видно, был плохой знаток и польстился на меня так же, как покупал без разбора чайницы и картины, подделанные под старину. Я заняла в его доме хорошее положение. Да, продажная женщина — такой товар, который требует особо умелого выбора!
Любовные песенки банщиц
Прекрасный веер навевает ветер любви
Непросыхающая тушечница оптовой лавки
Когда я служила на улице Каменных оград, со мною тайно встречался в комнате хозяйки чайного домика белолицый мужчина из высшей знати, великолепный кавалер с холеным, нежным телом. После я узнала от сведущих людей, что он — высший сановник столицы в ранге министра, и мне даже стало как-то совестно.
Подчас к нам жаловали посетители самого изысканного вида, люди с именем. В самом захудалом чайном домике к услугам гостей всегда несколько девиц. Прислуживая богато разодетым гостям, я знакомилась с обычаями веселого квартала Симабары. Чарочки я подносила так искусно, что даже самые знатные богачи из Верхней части Киото хвалили меня:
— Какая ловкая девица!
Я училась искусству забавлять гостей у самого Гансая, остроумию — у Кагуры, умению подносить чарки по чинам — у Рансю, веселым шуткам — у Ому [124]. Все мне давалось без труда, само собой, и скоро я стала очень искусна в своем деле. Но я снова стала очень плохо выглядеть, и мне дали расчет.
Как будто ремесло одно, а между тем как не похожи друг на друга дома любви! Везде свои нравы. В чайном домике Ясака на улице Гион назойливо зазывают прохожих через занавеску томным голосом: «Заходите, пожалуйста!» Задумав навестить чайный домик такого пошиба и спустившись вниз с холма Киёмидзу до Саканосити, гость по нескольку раз ходит вверх и вниз по крутой дороге, выбирая себе девушку по сердцу, и до того выбьется из сил, что ноги у него станут как деревянные палки. Соберутся компанией ремесленники, которые делают украшения из серебра, а то и кровельщики, и, обсудив погоду, сговорятся весело провести время. Сложатся по два моммэ с человека, и это для них такой праздник, какой случается один раз в тысячу лет, словно камень расцвел цветами!
Девиц всего две, а гостей явится пятеро. Не успеют сесть, как уже бросают жребий, кому первому. Набрасываются на соленое мясо ракушек прежде, чем подадут вино. Хотя под рукой стоят горшки для мусора, эти мужланы бросают ореховую скорлупу на табачный поднос. Смачивают гребни в цветочных вазах. Когда им подносят вино, они возвращают чарку назад, как это делается только на новогодней церемонии. Недогадливые гости засиживаются допоздна, так что трудно удержать зевоту. Наконец хозяйка выйдет из терпения и попросит их пройти в соседнюю комнату: «Скоро гости в доме начнут вставать, пройдите, пожалуйста, туда!»
А тем временем другая компания рассядется вокруг кипящего чайника на кухне:
— Хозяйка, дела у тебя идут что надо!
Хозяйка решает:
— Ну, с этими простаками особенно церемониться нечего. Сюда пожалуйте! — и спровадит их на второй этаж, подальше.
Смотришь, еще несколько гостей заявилось у входной двери.
— Мы ходили на поклонение в храм Рёдзан и завернули к вам на обратном пути, — говорят они.
Все удовольствие на скорую руку. Отгородят для них угол небольшими ширмами, положат рядом две подушки на подставках. Второпях сбрасываешь с себя пояс. Выполняя тяжелую обязанность, кое-как бормочешь песню, проглатывая слова. Потянешь за уши мужчину, который старается придать себе немного важности:
— Денег с вас не требуется… Позабавьтесь со мною, сюда, поближе. Ай, какой ужас! Руки, ноги ледяные…
Когда мужчина наспех кончит дело, спросишь его сквозь сон:
— Вы как изволите называться? — и сразу захрапишь. Но не тут-то было! Мужчина начинает будить тебя, щекотать, пока не натешится вволю. Наконец вымоешь руки, и тебя сейчас же пошлют к другому гостю. Только с этим управишься, как наверху уже нетерпеливо хлопают в ладоши:
— Вино в горло не идет, пошлите к нам хоть одну девицу. Вы что же — хотите спровадить нас? Мы вам платим не хуже других, а нас оставляют скучать в одиночестве. Безобразие какое! Мы побывали в ста девятнадцати чайных домиках, но нам нигде не подавали к вину одних только ракушек да медуз! А мы всегда платили полновесной монетой, и никогда еще не бывало, чтобы мы, одолжив зонт, не вернули его! Плохо, что здесь гостей встречают по платью. На нас, правда, бумажные халаты на вате, да зато мы в заплатах никогда не ходили…
И разобиженные гости с гордостью показывают свои широченные по последней моде рукава.
Стараешься их всячески ублажить и успокоить, а в это время слышится крик:
— О-Камэ, мокрое белье с шеста упало! Бросишься на помощь, а в другой комнате вопли:
— Ай-ай, кошка карася с блюда стащила!
В самый разгар переполоха первый гость уходит, положив сверточек с деньгами. Проворно схватив деньги, взвешиваешь их на ладони. Не успеет гость скрыться из виду, как уже торопливо глядишь на самое верхнее деление на раме весов и бежишь показать соседке, полный ли вес у серебра. Словом, хлопот больше, чем у актера, который исполняет сразу несколько ролей.
Сколько ни говори себе, что идешь на эти мучения ради того, чтобы хоть как-нибудь прожить на свете, но от этого не легче! Какое жалкое занятие так изводить себя за сущие гроши! Правда, постепенно можно набрать триста, пятьсот и даже восемьсот моммэ, но ведь платья надо шить за свой счет. Мало того, все нужно купить самой, что требуется для туалета: пояса, и верхний и нижний, косимаки, даже такие мелочи, как ханагами, гребень, щеточку для зубов, масло для волос… И если б на этом дело кончалось! Надо послать деньги родителям и кормиться в свободное от гостей время, словом, тысячи расходов.
Как ни старалась я быть воздержанной, но надежды найти себе постоянного господина у меня больше не было, и за год я от вина до того подурнела, что сама себя перестала узнавать. После того как я потеряла остатки своей былой красоты, меня стали нанимать на короткие сроки, не больше месяца, вместо заболевавших молодых женщин, в доме, где бывает много гостей. Как я ни пробовала набелиться и нарумяниться, но на моем лице выступали кости и жилы, кожа покрылась пупырышками, как у ощипанной птицы. Гости, не считаясь с тем, что я их слышу, громко возмущались:
— Эту уродину мы не возьмем, даже если нам приплатят!
Тяжело мне становилось на душе, и я стала думать, нет ли другого способа прожить на этом свете. Мне сделался ненавистен Айдзэн-мёо… [125]
Так постепенно увядал цветок любви, но, как говорится, иной червяк и полынь любит. Вдруг мне выпало неожиданное счастье! Один гость пленился мной, несмотря на мои пожилые годы, стал часто навещать меня и даже подарил платье из черного индийского шелка. Он дал мне возможность отказаться от своего ремесла, поселив меня в собственном доме на улице Мондзэнтё. Там я стала жить как его наложница.
Этот господин был богачом, каких немного даже в Киото. Он в то время посещал знаменитую гетеру Такахаси, каждый день по-приятельски водился с лучшими тайфу и мог выбрать себе любую красавицу. Каким счастьем для меня был любовный союз с ним! Значит, сумела я чем-то ему угодить. В Киото нет недостатка в красивых женщинах, а все же он не обошел меня своим вниманием. Судя по этому, он, видно, был плохой знаток и польстился на меня так же, как покупал без разбора чайницы и картины, подделанные под старину. Я заняла в его доме хорошее положение. Да, продажная женщина — такой товар, который требует особо умелого выбора!
Любовные песенки банщиц
Как призывно кричат кукушки! Потому-то банщиц, продающих свои ночи за шесть моммэ серебра, и зовут кукушками. Если кто-нибудь не поймет это слово, то можно их называть еще и обезьянами за то, что они скребут грязную кожу.
Обычаи и нравы банщиц в общем одни и те же в разных уголках страны. Самое главное для них — крепкое тело, они его моют каждый день. Волосы свои укладывают в большой пучок на затылке. Широкий шнур для прически перевязывают тройным узлом в несколько рядов и втыкают в прическу огромный толстый гребень величиной с дощечку, на которой стряпухи обыкновенно режут рыбу. Этим гребнем так удобно расчесывать волосы посетителей. С вечера банщицы густо белятся, чтобы заманить гостей, замазывая все щербинки и ямки на лице. Без всякого стеснения густо красят губы. Туго подвязывают подол вылинявшим шелковым шнуром какого-то светло-мышиного цвета. На халате в пяти местах изображены ветки ивы и мячи или же на рукавах рисунок в клетку — как кому нравится. Халат у них непременно узкий и такой длины, что хлещет по пяткам. Пояс из шелка рюмон в четверть ширины повязан сзади.
Банщицы моют горячей водой посетителей каждая в свою очередь. Скороговоркой выкликая имена ожидающих, они приглашают их: «Пожалуйте! Пожалуйте», с игривым видом указывают гостям места, усаживают их на подстилки. В предбаннике они подходят равно и к своим возлюбленным, и к посторонним и вкрадчиво заводят с ними разговоры, так, чтобы все слышали:
— Были ли вы сегодня в театре? Может быть, вы пришли к нам из веселого квартала?
Чтобы пустить пыль в глаза, гость вытаскивает из своего бумажника письма от гетер:
— Как изящно пишут тайфу, в их письмах всегда найдутся необыкновенные места! Вот эти письма, глядите, начертали своей кистью тайфу Огина, Ёси-да, Фудзияма, Идзуцу, Мусаси, Каёидэи, Нагаха-си, Санею, Кодайфу… Эти — от Мукаса, Томоэ, Суминоэ, Тоёра… А эти, кажется, от Ямато, Ка-сэн, Киёхара, Тамакадзура, Яэгири, Киёхаси, Ко-мурасаки, Сига…
Хранят письма от гетер, а руки их не знают, и покажи им письмо, написанное самой последней из гетер, какой-нибудь хасицубонэ Ёсино, все равно оно для таких молодцов — что для пса тончайший аромат. Как нелепо хранить у себя гребни, на которых золотым или серебряным лаком изображены гербы тайфу и тэндзин, с которыми ни разу в жизни не довелось встретиться! Но кто не грешил этим в годы юности, когда не можешь потратить денег сколько хочется, а не терпится прихвастнуть.
И вот люди небогатые — какие-нибудь юнцы, которые ходят без сопровождения слуг, — делают себе новые нижние пояса, особые халаты для бани и заводят любовные шашни с приглянувшейся им банщицей. Это — удовольствие, доступное для людей скромного состояния.
Когда такой гость посещает баню, его возлюбленная в одной руке держит перед ним поднос для табака, другой рукой наливает ему тираси [126] — словом, всячески ухаживает за ним, чтобы всем бросалось в глаза. Обмахивает его веером, украшенным поддельной картинкой якобы работы Юдзэна. Растирает шрам от прижигания моксой, приглаживает пряди, выбившиеся из его прически. Со случайными посетителями она обращается пренебрежительно. Пустое это как будто дело, но иных задевает за живое. Они завидуют тому, за кем так ухаживают, и в свою очередь приглашают банщицу в тайный приют для свиданий.
Когда гости наконец разойдутся, банщицы сами моются в ванне и белятся, а тем временем варят себе в чае рис. Положив палочки для еды, они сразу же набрасывают на себя как попало взятое напрокат платье. Слуга зажигает для них фонарь, и они с топотом выбегают на улицу. Ранним вечером они надевают на головы плоские шелковые шапочки, а поздней ночью не покрывают головы совсем.
Стараясь ступать тихо, входят в приют для свиданий и сразу же бесцеремонно устраиваются в гостиной.
— Здравствуйте, хозяева! Ах, как мне душно, ведь на мне три платья! — и остаются в одном исподнем, сняв с себя даже воротник.
— Эй, послушайте, дайте мне чашку воды, да посвежее! Мне сегодня что-то тяжело, как никогда. У нас в крыше нет выхода для дыма, просто сил нет, — пристают они с просьбами без стеснения. Сидят развалясь, как им удобно. Хоть они и простые банщицы, но это уж слишком!
Однако когда эти простушки прислуживают гостям за столом, то видно, что и они переняли кое-какие обычаи опытных гетер. К сластям не притронутся, чарочку держат боком, чтобы не налили лишнего. На столе рыбная закуска, и намагаи [127], и яичница, но они позволят себе взять разве только бобов из нисимэ [128] да пощиплют кожицу красного перца.
Каждый раз, когда до гостя доходит чарочка, потчуют:
— Выпейте, пожалуйста, еще! Я подолью. Словом, ведут себя как положено и не осрамятся, если даже позвать их на званый ужин с множеством гостей. Вполне сойдут в случае нужды, если не найдется других гетер. Так люди из Осаки, которые привыкли лакомиться самой отменной рыбой тай, попав в Кумано, рады до смерти, если им в праздник доведется поесть хоть сухой макрели… Но, конечно, от банщиц нельзя требовать того же, что от настоящих гетер. Забава с женщиной из бани похожа на купанье в потоке, который льется, смывая плотскую грязь, и, мутный, утекает куда-то без следа…
За ужином банщицы стараются щегольнуть модными словечками, но вдруг слышат звон колокола, возвещающего полночь.
— Не пора ли вам уже спать? У нас ведь каждый вечер работа, и мы не из железа сделаны. Устали до смерти, кусок в горло нейдет… — говорят они гостям, но минутой позже слышится стук поспешно придвигаемых столиков, банщицы набрасываются на остаток лапши, и потом скорее в постель. На трех женщин — один полосатый матрац, два холщовых одеяла. Деревянных подставок для голов и то не хватает… Самая убогая постель. Помимо любви, они говорят о постройке канала, о родной деревне, а потом уж обязательно пойдут толки о каком-нибудь актере.
В постели руки и ноги у них леденеют, уста испускают страшный храп, а тело свое они бесчувственно отдают на волю мужчин. Отвратительный вид!
Недаром поэт сказал, что плотская страсть между мужчиной и женщиной сводится к тому, чтобы обнимать безобразные тела друг друга [129].
И я тоже упала так низко, что стала банщицей и замутила воду своего сердца.
Обычаи и нравы банщиц в общем одни и те же в разных уголках страны. Самое главное для них — крепкое тело, они его моют каждый день. Волосы свои укладывают в большой пучок на затылке. Широкий шнур для прически перевязывают тройным узлом в несколько рядов и втыкают в прическу огромный толстый гребень величиной с дощечку, на которой стряпухи обыкновенно режут рыбу. Этим гребнем так удобно расчесывать волосы посетителей. С вечера банщицы густо белятся, чтобы заманить гостей, замазывая все щербинки и ямки на лице. Без всякого стеснения густо красят губы. Туго подвязывают подол вылинявшим шелковым шнуром какого-то светло-мышиного цвета. На халате в пяти местах изображены ветки ивы и мячи или же на рукавах рисунок в клетку — как кому нравится. Халат у них непременно узкий и такой длины, что хлещет по пяткам. Пояс из шелка рюмон в четверть ширины повязан сзади.
Банщицы моют горячей водой посетителей каждая в свою очередь. Скороговоркой выкликая имена ожидающих, они приглашают их: «Пожалуйте! Пожалуйте», с игривым видом указывают гостям места, усаживают их на подстилки. В предбаннике они подходят равно и к своим возлюбленным, и к посторонним и вкрадчиво заводят с ними разговоры, так, чтобы все слышали:
— Были ли вы сегодня в театре? Может быть, вы пришли к нам из веселого квартала?
Чтобы пустить пыль в глаза, гость вытаскивает из своего бумажника письма от гетер:
— Как изящно пишут тайфу, в их письмах всегда найдутся необыкновенные места! Вот эти письма, глядите, начертали своей кистью тайфу Огина, Ёси-да, Фудзияма, Идзуцу, Мусаси, Каёидэи, Нагаха-си, Санею, Кодайфу… Эти — от Мукаса, Томоэ, Суминоэ, Тоёра… А эти, кажется, от Ямато, Ка-сэн, Киёхара, Тамакадзура, Яэгири, Киёхаси, Ко-мурасаки, Сига…
Хранят письма от гетер, а руки их не знают, и покажи им письмо, написанное самой последней из гетер, какой-нибудь хасицубонэ Ёсино, все равно оно для таких молодцов — что для пса тончайший аромат. Как нелепо хранить у себя гребни, на которых золотым или серебряным лаком изображены гербы тайфу и тэндзин, с которыми ни разу в жизни не довелось встретиться! Но кто не грешил этим в годы юности, когда не можешь потратить денег сколько хочется, а не терпится прихвастнуть.
И вот люди небогатые — какие-нибудь юнцы, которые ходят без сопровождения слуг, — делают себе новые нижние пояса, особые халаты для бани и заводят любовные шашни с приглянувшейся им банщицей. Это — удовольствие, доступное для людей скромного состояния.
Когда такой гость посещает баню, его возлюбленная в одной руке держит перед ним поднос для табака, другой рукой наливает ему тираси [126] — словом, всячески ухаживает за ним, чтобы всем бросалось в глаза. Обмахивает его веером, украшенным поддельной картинкой якобы работы Юдзэна. Растирает шрам от прижигания моксой, приглаживает пряди, выбившиеся из его прически. Со случайными посетителями она обращается пренебрежительно. Пустое это как будто дело, но иных задевает за живое. Они завидуют тому, за кем так ухаживают, и в свою очередь приглашают банщицу в тайный приют для свиданий.
Когда гости наконец разойдутся, банщицы сами моются в ванне и белятся, а тем временем варят себе в чае рис. Положив палочки для еды, они сразу же набрасывают на себя как попало взятое напрокат платье. Слуга зажигает для них фонарь, и они с топотом выбегают на улицу. Ранним вечером они надевают на головы плоские шелковые шапочки, а поздней ночью не покрывают головы совсем.
Стараясь ступать тихо, входят в приют для свиданий и сразу же бесцеремонно устраиваются в гостиной.
— Здравствуйте, хозяева! Ах, как мне душно, ведь на мне три платья! — и остаются в одном исподнем, сняв с себя даже воротник.
— Эй, послушайте, дайте мне чашку воды, да посвежее! Мне сегодня что-то тяжело, как никогда. У нас в крыше нет выхода для дыма, просто сил нет, — пристают они с просьбами без стеснения. Сидят развалясь, как им удобно. Хоть они и простые банщицы, но это уж слишком!
Однако когда эти простушки прислуживают гостям за столом, то видно, что и они переняли кое-какие обычаи опытных гетер. К сластям не притронутся, чарочку держат боком, чтобы не налили лишнего. На столе рыбная закуска, и намагаи [127], и яичница, но они позволят себе взять разве только бобов из нисимэ [128] да пощиплют кожицу красного перца.
Каждый раз, когда до гостя доходит чарочка, потчуют:
— Выпейте, пожалуйста, еще! Я подолью. Словом, ведут себя как положено и не осрамятся, если даже позвать их на званый ужин с множеством гостей. Вполне сойдут в случае нужды, если не найдется других гетер. Так люди из Осаки, которые привыкли лакомиться самой отменной рыбой тай, попав в Кумано, рады до смерти, если им в праздник доведется поесть хоть сухой макрели… Но, конечно, от банщиц нельзя требовать того же, что от настоящих гетер. Забава с женщиной из бани похожа на купанье в потоке, который льется, смывая плотскую грязь, и, мутный, утекает куда-то без следа…
За ужином банщицы стараются щегольнуть модными словечками, но вдруг слышат звон колокола, возвещающего полночь.
— Не пора ли вам уже спать? У нас ведь каждый вечер работа, и мы не из железа сделаны. Устали до смерти, кусок в горло нейдет… — говорят они гостям, но минутой позже слышится стук поспешно придвигаемых столиков, банщицы набрасываются на остаток лапши, и потом скорее в постель. На трех женщин — один полосатый матрац, два холщовых одеяла. Деревянных подставок для голов и то не хватает… Самая убогая постель. Помимо любви, они говорят о постройке канала, о родной деревне, а потом уж обязательно пойдут толки о каком-нибудь актере.
В постели руки и ноги у них леденеют, уста испускают страшный храп, а тело свое они бесчувственно отдают на волю мужчин. Отвратительный вид!
Недаром поэт сказал, что плотская страсть между мужчиной и женщиной сводится к тому, чтобы обнимать безобразные тела друг друга [129].
И я тоже упала так низко, что стала банщицей и замутила воду своего сердца.
Прекрасный веер навевает ветер любви
«Глазной лекарь» — написано на вывеске, что висит у входа в дом на углу Четвертого проспекта и Новой улицы в Киото. Там живет одна женщина, которая пользует больные глаза. В окнах снаружи бамбуковая решетка, внутри дома царит полумрак. В саду карликовые горы усыпаны красивыми камнями, привезенными из Нати, цветут ирисы. И, глядя на их причудливо сплетенные корни и яркую зелень листьев, целебную для глаз, сидят, прислонясь к стене, больные женщины. Им строжайше запрещены вино и блуд, не дозволяется даже днем прилечь для сна. Обычными голосами, на разговорный манер, они подражают певцам Какудайю [130] или Саёноскэ [131]. Двигаются медленно, все переносят терпеливо, как предписывает им лекарша, а чтобы убить скуку, рассказывают друг другу о своей жизни.
Одна из них была маклачкой в Муромати. В столицу съезжается множество людей из разных уголков страны для лечения несуществующих болезней. Маклачки сбывают приезжим изделия из крашеного шелка. И замужние, и девицы одинаково белятся, чтобы казаться смазливее, и ухаживают за гостями побогаче. Если гость — человек легкомысленный, маклачка составит ему компанию в выпивке, а после того как гость переспит с ней, он уже не торгуется. Ради наживы эти торговки безбожно присчитывают: например, за пояс, которому красная цена девять моммэ пять бу, заламывают цену в пятнадцать мом-мэ, и покупатель охотно соглашается.
А другая больная — торговка нитяным товаром — зазывала гостей в свою лавку с вывеской, главным образом самураев. Тому из них, кто выглядел побогаче, относила покупки на дом, не отказывала и в других услугах. Иногда такой торговке на все руки удается по баснословной цене всучить свой товар: пояс с кистями или плетеный шнур для меча.
Была там еще одна мастерица делать краской круги на платье. Такие мастерицы не пристают навязчиво к покупателям, предлагая им свою любовь. Они носят платья благородных цветов: лилового и пурпурного. У них изящный вид и мягкие манеры, точно у порядочной женщины. Всегда находятся мужчины, которые это очень ценят, берут их на содержание и тайно посещают.
В конце концов рано или поздно эти потаскушки губят свое здоровье. Чтобы вылечить застарелую дурную болезнь, они пьют настой из корней растения санкирай, но все равно, когда в разгар летней поры льют дожди, они ужасно страдают. С течением времени яд поднимается все выше, и глаза у них начинают гноиться. С какой душевной болью говорили эти несчастные о своем позорном прошлом!
И я тоже, заболев этим недугом, пришла лечиться к глазному лекарю. Волосы я кое-как небрежно скрутила в пучок на макушке, перестала белиться, носила на платье самый грубый воротник. При мысли о постигшей меня беде, хуже которой не может случиться, у меня навертывались слезы на глаза, и я, слегка склонив голову, утирала их лоскутком желтого шелка… Мой вид невольно волновал сердце!
Как раз в это время на улице Годзёхаси была известная лавка, где продавались веера. Ее хозяин был большой чудак. Он не взял себе богатой жены с приданым и, хотя в столице Киото нет числа красивым девушкам, только мотал головой, когда ему о них говорили. «Золото и серебро из-под земли брызжут», — любил он шутить. Так, проводя время в веселом распутстве, дожил он до шестого десятка. Вдруг, случайно увидев меня, он с первого же взгляда воспылал ко мне любовью и захотел взять меня в жены, как была, без ничего. У меня не было ни корзины с платьем, ни даже шкатулки для гребней. Сгорая от любви ко мне, старик всячески меня добивался, засылал ко мне сватов, а в качестве свадебного подарка послал мне, согласно обычаю, бочонок с вином.
Женщине выпадает иногда неслыханное счастье! Стала я сидеть в лавке посреди множества работниц, сгибающих бумагу для вееров, и меня почтительно звали госпожой хозяйкой. Я все еще могла гордиться своей приятной внешностью, стоило мне только принарядиться и пожить в холе. Многие стали захаживать в лавку только для того, чтобы поглядеть на меня, и покупали, не торгуясь, складные веера из пяти косточек и трех листов бумаги. Даже бонзы под предлогом покупки вееров для благодарственного подарка своим прихожанам тайком засматривались на хозяйку. Скоро от покупателей не стало отбоя. Дела нашей лавки пошли в гору, и даже знаменитые веера миэйдо вышли из моды, и веера, расписанные Юдзэном, перестали пользоваться спросом. Мы ввели в моду новые веера. Люди наедине с собой помирали от смеха, разглядывая их на свет. Тогда на них проступал второй, тайный, рисунок и становились видны, как живые, прекрасные тела женщин. Так наши веера раздували славу нашего дома!
Вначале муженек мой был доволен и смотрел сквозь пальцы на то, что гости заигрывали со мной и хлопали меня по спине. Но один очень красивый мужчина стал приходить в лавку каждый день, покупая всякий раз самые дорогие веера. Я шутила с этим гостем без всякой задней мысли, но как-то незаметно игра стала настоящей любовью, и супружеское согласие в моей семье было нарушено. Муж не давал мне воли и все время устраивал сцены ревности. В конце концов он потерял терпение и выгнал меня из дому. Я стала искать своего любезника, но не знала, откуда он, и горько каялась в своем легкомыслии.
С тех пор пришлось мне долго томиться без дела, приютившись в дешевой гостинице для слуг на улице Оикэдори. Я продала все свои платья и пожитки, чтобы не умереть с голода, и всех просила помочь мне пристроиться, но верно пословица говорит: чего в столице много, так это храмов и женщин! Я никак не могла найти себе службу и наконец временно нанялась к одной мастерице, ткавшей парчу. Но не слишком весело встречаться с мужчинами тайком всего шесть раз в месяц, в свои немногие отпускные дни!
В то время на улице Каминагадзя жил один человек, принявший в миру монашеский обет. У него было несколько собственных домов, и доходы с них шли у него, как говорится, и на рис, и на приправы, и на разные забавы. Он был бережлив, рассчитывал доходы на круглый год — ел только сушеную рыбу. И, сочетая удовольствие с пользой, держал у себя в доме одну-единственную служанку да одну кошку.
Я поступила к этому скопидому прислугой на все, — подрядившись днем носить воду и кипятить чай, а ночью растирать ему ноги. От работы там руки не ломило: кроме хозяина, угождать было некому. Он был далеко еще не стар годами, всего лет сорока от роду, но держался как дряхлый старик.
О, если б можно было забыть, как тоскливо спать на одиноком ложе! Хотя в моем женском сердце и кипели нечистые страсти, но попусту нечего и грешить, думала я, — от этого хозяина ничего не дождешься.
И летом и зимой он носил на голове шелковый колпачок и кутал шею в теплый шарф на вате. Двигался он так медленно, что с крыльца спускался битый час, точно вот-вот рассыплется на ходу.
— Да, старость не радость, нельзя ни встать, ни сесть свободно, — пожалела я хозяина и принялась всячески за ним ухаживать.
— Потеплее укройтесь, чтоб не озябнуть. Если ночью вам станет не по себе, разбудите меня. Я лягу спать вон там, — говорила я ему.
Я покинула всякие помыслы о любви с ним и решила, что осенью уйду от него, а до пятого числа девятого месяца, когда берут расчет у хозяев, уж потерплю как-нибудь.
И что же! Этот человек, такой хилый на вид, оказался прямо богатырем. Всю ночь он глаз не смыкал и заявил:
— Теперешние молодые люди от рождения слабы, смех берет на них глядеть!
Он стал играть со мной все время, не слушая никаких отговорок. Прошло целых двадцать суток, а он и по утрам не подымал головы с подушки. Я обвязала волосы платком, стала иссиня-бледной и наконец попросила расчет.
«Унести ноги, пока жива!» — в страхе бежала я от него.
Молодые люди, которые то и дело глотают пилюли дзио от бессилия, слушая мой рассказ об этом, зубами скрежетали, до того их зависть брала!
Одна из них была маклачкой в Муромати. В столицу съезжается множество людей из разных уголков страны для лечения несуществующих болезней. Маклачки сбывают приезжим изделия из крашеного шелка. И замужние, и девицы одинаково белятся, чтобы казаться смазливее, и ухаживают за гостями побогаче. Если гость — человек легкомысленный, маклачка составит ему компанию в выпивке, а после того как гость переспит с ней, он уже не торгуется. Ради наживы эти торговки безбожно присчитывают: например, за пояс, которому красная цена девять моммэ пять бу, заламывают цену в пятнадцать мом-мэ, и покупатель охотно соглашается.
А другая больная — торговка нитяным товаром — зазывала гостей в свою лавку с вывеской, главным образом самураев. Тому из них, кто выглядел побогаче, относила покупки на дом, не отказывала и в других услугах. Иногда такой торговке на все руки удается по баснословной цене всучить свой товар: пояс с кистями или плетеный шнур для меча.
Была там еще одна мастерица делать краской круги на платье. Такие мастерицы не пристают навязчиво к покупателям, предлагая им свою любовь. Они носят платья благородных цветов: лилового и пурпурного. У них изящный вид и мягкие манеры, точно у порядочной женщины. Всегда находятся мужчины, которые это очень ценят, берут их на содержание и тайно посещают.
В конце концов рано или поздно эти потаскушки губят свое здоровье. Чтобы вылечить застарелую дурную болезнь, они пьют настой из корней растения санкирай, но все равно, когда в разгар летней поры льют дожди, они ужасно страдают. С течением времени яд поднимается все выше, и глаза у них начинают гноиться. С какой душевной болью говорили эти несчастные о своем позорном прошлом!
И я тоже, заболев этим недугом, пришла лечиться к глазному лекарю. Волосы я кое-как небрежно скрутила в пучок на макушке, перестала белиться, носила на платье самый грубый воротник. При мысли о постигшей меня беде, хуже которой не может случиться, у меня навертывались слезы на глаза, и я, слегка склонив голову, утирала их лоскутком желтого шелка… Мой вид невольно волновал сердце!
Как раз в это время на улице Годзёхаси была известная лавка, где продавались веера. Ее хозяин был большой чудак. Он не взял себе богатой жены с приданым и, хотя в столице Киото нет числа красивым девушкам, только мотал головой, когда ему о них говорили. «Золото и серебро из-под земли брызжут», — любил он шутить. Так, проводя время в веселом распутстве, дожил он до шестого десятка. Вдруг, случайно увидев меня, он с первого же взгляда воспылал ко мне любовью и захотел взять меня в жены, как была, без ничего. У меня не было ни корзины с платьем, ни даже шкатулки для гребней. Сгорая от любви ко мне, старик всячески меня добивался, засылал ко мне сватов, а в качестве свадебного подарка послал мне, согласно обычаю, бочонок с вином.
Женщине выпадает иногда неслыханное счастье! Стала я сидеть в лавке посреди множества работниц, сгибающих бумагу для вееров, и меня почтительно звали госпожой хозяйкой. Я все еще могла гордиться своей приятной внешностью, стоило мне только принарядиться и пожить в холе. Многие стали захаживать в лавку только для того, чтобы поглядеть на меня, и покупали, не торгуясь, складные веера из пяти косточек и трех листов бумаги. Даже бонзы под предлогом покупки вееров для благодарственного подарка своим прихожанам тайком засматривались на хозяйку. Скоро от покупателей не стало отбоя. Дела нашей лавки пошли в гору, и даже знаменитые веера миэйдо вышли из моды, и веера, расписанные Юдзэном, перестали пользоваться спросом. Мы ввели в моду новые веера. Люди наедине с собой помирали от смеха, разглядывая их на свет. Тогда на них проступал второй, тайный, рисунок и становились видны, как живые, прекрасные тела женщин. Так наши веера раздували славу нашего дома!
Вначале муженек мой был доволен и смотрел сквозь пальцы на то, что гости заигрывали со мной и хлопали меня по спине. Но один очень красивый мужчина стал приходить в лавку каждый день, покупая всякий раз самые дорогие веера. Я шутила с этим гостем без всякой задней мысли, но как-то незаметно игра стала настоящей любовью, и супружеское согласие в моей семье было нарушено. Муж не давал мне воли и все время устраивал сцены ревности. В конце концов он потерял терпение и выгнал меня из дому. Я стала искать своего любезника, но не знала, откуда он, и горько каялась в своем легкомыслии.
С тех пор пришлось мне долго томиться без дела, приютившись в дешевой гостинице для слуг на улице Оикэдори. Я продала все свои платья и пожитки, чтобы не умереть с голода, и всех просила помочь мне пристроиться, но верно пословица говорит: чего в столице много, так это храмов и женщин! Я никак не могла найти себе службу и наконец временно нанялась к одной мастерице, ткавшей парчу. Но не слишком весело встречаться с мужчинами тайком всего шесть раз в месяц, в свои немногие отпускные дни!
В то время на улице Каминагадзя жил один человек, принявший в миру монашеский обет. У него было несколько собственных домов, и доходы с них шли у него, как говорится, и на рис, и на приправы, и на разные забавы. Он был бережлив, рассчитывал доходы на круглый год — ел только сушеную рыбу. И, сочетая удовольствие с пользой, держал у себя в доме одну-единственную служанку да одну кошку.
Я поступила к этому скопидому прислугой на все, — подрядившись днем носить воду и кипятить чай, а ночью растирать ему ноги. От работы там руки не ломило: кроме хозяина, угождать было некому. Он был далеко еще не стар годами, всего лет сорока от роду, но держался как дряхлый старик.
О, если б можно было забыть, как тоскливо спать на одиноком ложе! Хотя в моем женском сердце и кипели нечистые страсти, но попусту нечего и грешить, думала я, — от этого хозяина ничего не дождешься.
И летом и зимой он носил на голове шелковый колпачок и кутал шею в теплый шарф на вате. Двигался он так медленно, что с крыльца спускался битый час, точно вот-вот рассыплется на ходу.
— Да, старость не радость, нельзя ни встать, ни сесть свободно, — пожалела я хозяина и принялась всячески за ним ухаживать.
— Потеплее укройтесь, чтоб не озябнуть. Если ночью вам станет не по себе, разбудите меня. Я лягу спать вон там, — говорила я ему.
Я покинула всякие помыслы о любви с ним и решила, что осенью уйду от него, а до пятого числа девятого месяца, когда берут расчет у хозяев, уж потерплю как-нибудь.
И что же! Этот человек, такой хилый на вид, оказался прямо богатырем. Всю ночь он глаз не смыкал и заявил:
— Теперешние молодые люди от рождения слабы, смех берет на них глядеть!
Он стал играть со мной все время, не слушая никаких отговорок. Прошло целых двадцать суток, а он и по утрам не подымал головы с подушки. Я обвязала волосы платком, стала иссиня-бледной и наконец попросила расчет.
«Унести ноги, пока жива!» — в страхе бежала я от него.
Молодые люди, которые то и дело глотают пилюли дзио от бессилия, слушая мой рассказ об этом, зубами скрежетали, до того их зависть брала!
Непросыхающая тушечница оптовой лавки
Загляни в приходные книги купцов, и сразу увидишь, что город Осака — первый торговый порт Японии. В него съезжается множество торговцев из всех уголков страны.
И не перечтешь, сколько в Осаке оптовых лавок, ведущих дела и с восточными, и с западными провинциями. А для того чтобы развлекать гостей, хозяева держат у себя на службе девушек, которых зовут листьями лотоса. У них непритязательная наружность кухарок. Поверх косодэ на тонкой ватной подкладке они носят гладкое темно-синее платье, широкий черный пояс, красный передник. Волосы закручены в большие пучки на висках и смазаны соком алоэ. Прическу поддерживает длинная узорчатая палочка. Ноги обуты в сандалии сэтта [132] с тонкими шнурами. Из-за пазухи у них торчат мелко нарезанные листки ханагами. Своей походкой они без стыда и совести показывают всякому, кто они такие. В толпе людей, не смущаясь чужих взглядов, семенят, вихляя задом. Из-за того, что они так покачиваются, их и прозвали листьями лотоса. Эту кличку вообще дают женщинам дурного поведения. «Листья лотоса» гораздо распущеннее обычных гетер. В лавке своего хозяина они
обещает наряд на Новый год, а другой — летнее платье к празднику Бон. Тот дарит деньги на мелкие расходы, а этот дружок посылает круглый год шнуры для прически и белила. Девушки заставляют своих приятелей купить для них в подарок шелковые косимаки и даже у простого подмастерья норовят поживиться чем-нибудь: силком отнимут у него раздвижную трубку и навяжут кисет из обрывка промасленной бумаги. Хотя они и запрашивают за него втридорога, но умеют убедить гостя, что не взять кисет — прямой убыток. «Листья лотоса» забавляются с мужчинами только для наживы, но в то же время они так корыстолюбивы вовсе не для того, чтобы копить деньги на черный день. Не успеют они оставить место службы, как первым делом набрасываются на лакомства, как женщинам и не пристало. Подай им сладкие пирожки из Цуруя, приготовленную на пару гречневую лапшу из лавки Кавагутия, настоянное на травах вино от Кобамая, пирожки «Большой Будда» из Тэммы, суси «Колодезное ведро» из лавки на Нихонбаси, камабоко [134] от Ванъя, готовые обеды из лавки на улице Сэндаки-судзи, пирожные из Екобари — словом, всевозможные деликатесы. Нанимают носилки только для того, чтобы отправиться в театр и смотреть спектакль с лучшего, особо оплаченного места.
Поглядев представление, они по уши влюбляются в какого-нибудь актера, который носит ничего не значащий герб: «знак „малое" внутри квадрата», «пляшущий журавль» или «волны курящегося аромата» [135], и который, принимая чужое обличье, проводит свою жизнь как во сне. Увлеченные этими лицедеями, они не заботятся о судьбе своих родителей, забывают ради пустых забав навестить родных братьев, даже лежащих на смертном одре.
И не перечтешь, сколько в Осаке оптовых лавок, ведущих дела и с восточными, и с западными провинциями. А для того чтобы развлекать гостей, хозяева держат у себя на службе девушек, которых зовут листьями лотоса. У них непритязательная наружность кухарок. Поверх косодэ на тонкой ватной подкладке они носят гладкое темно-синее платье, широкий черный пояс, красный передник. Волосы закручены в большие пучки на висках и смазаны соком алоэ. Прическу поддерживает длинная узорчатая палочка. Ноги обуты в сандалии сэтта [132] с тонкими шнурами. Из-за пазухи у них торчат мелко нарезанные листки ханагами. Своей походкой они без стыда и совести показывают всякому, кто они такие. В толпе людей, не смущаясь чужих взглядов, семенят, вихляя задом. Из-за того, что они так покачиваются, их и прозвали листьями лотоса. Эту кличку вообще дают женщинам дурного поведения. «Листья лотоса» гораздо распущеннее обычных гетер. В лавке своего хозяина они
В домах для свиданий, таящихся в глубине переулков дурной славы, эти девушки меняются изголовьем с несметным множеством гостей. Один из них
Свои губы цвета кармина
Отдают гостям без числа [133] .
обещает наряд на Новый год, а другой — летнее платье к празднику Бон. Тот дарит деньги на мелкие расходы, а этот дружок посылает круглый год шнуры для прически и белила. Девушки заставляют своих приятелей купить для них в подарок шелковые косимаки и даже у простого подмастерья норовят поживиться чем-нибудь: силком отнимут у него раздвижную трубку и навяжут кисет из обрывка промасленной бумаги. Хотя они и запрашивают за него втридорога, но умеют убедить гостя, что не взять кисет — прямой убыток. «Листья лотоса» забавляются с мужчинами только для наживы, но в то же время они так корыстолюбивы вовсе не для того, чтобы копить деньги на черный день. Не успеют они оставить место службы, как первым делом набрасываются на лакомства, как женщинам и не пристало. Подай им сладкие пирожки из Цуруя, приготовленную на пару гречневую лапшу из лавки Кавагутия, настоянное на травах вино от Кобамая, пирожки «Большой Будда» из Тэммы, суси «Колодезное ведро» из лавки на Нихонбаси, камабоко [134] от Ванъя, готовые обеды из лавки на улице Сэндаки-судзи, пирожные из Екобари — словом, всевозможные деликатесы. Нанимают носилки только для того, чтобы отправиться в театр и смотреть спектакль с лучшего, особо оплаченного места.
Поглядев представление, они по уши влюбляются в какого-нибудь актера, который носит ничего не значащий герб: «знак „малое" внутри квадрата», «пляшущий журавль» или «волны курящегося аромата» [135], и который, принимая чужое обличье, проводит свою жизнь как во сне. Увлеченные этими лицедеями, они не заботятся о судьбе своих родителей, забывают ради пустых забав навестить родных братьев, даже лежащих на смертном одре.