Саймак Клиффорд Дональд. Последний джентельмен

   Он помнил, что видел весь мир, покрытый глянцем, как на книжных иллюстрациях. Возможно ли это? Может ли человек в здравом уме верить в иллюзии в течение тридцати лет? Или он безумен?
   Он хладнокровно обдумал последнее предложение и нашел его маловероятным: вряд ли безумец мог в течение тридцати лет писать так, как писал он. А то, что он действительно писал, доказывали сегодняшние слова сенатора.
   Итак, все остальное было иллюзией: больше ничем оно быть не могло. Иллюзией, возникшей при помощи безликого незнакомца, который захотел иметь с ним дело много лет назад.
   "Хотя, - подумал он, - значительных усилий для этого не требовалось. Склонность к самообману сильна в человеческой расе. Это ясно видно в детях. Для них все воображаемое становится реальным. И есть множество взрослых, которые заставляют верить себя в то, что, как они считают, принесет им мир и спокойствие. Разумеется, отсюда не так уж велик шаг и до иллюзорного мира..."
   - Мистер Харингтон, вам понравился пирог?
   - Разумеется, - ответил Харингтон, отрезая кусочек.
   Итак, плата - способность бессознательным усилием создавать особый мир, в котором он живет. А возможно, все это - обязательное условие для его работы. Точно рассчитанный мир и образ жизни, в котором он наилучшим образом выполнит свое предназначение.
   Но какова цель всего этого?
   У него не было ни малейшего представления об этой цели. Разве что сама работа и была его целью.
   Музыка по радио прервалась, послышался торжественный голос:
   "Мы прерываем нашу программу, чтобы сообщить вам новость. Ассошиэйтед-пресс только что сообщило, что Белый дом назначил сенатора Джонсона Эпрайта на пост Государственного секретаря. А теперь мы продолжаем нашу музыкальную программу..."
   Харингтон застыл с куском пирога на вилке на полпути ко рту.
   - Отличительный знак судьбы, - процитировал он, - может лечь на одного человека!
   - Что вы сказали, мистер Харингтон?
   - Ничего, ничего, мисс! Просто кое-что вспомнил. Не имеет значения.
   Хотя, конечно, оно имело значение.
   Сколько еще людей во всем мире прочли строки в его книгах? Сколько еще жизней испытали на себе влияние написанного им? И помогали ли ему писать эти строки? Был ли у него действительно талант или он просто передавал мысли, возникающие в чужом мозгу? Помогли ли ему писать так же, как и видеть иллюзии? Не в этом ли причина того, что он чувствует себя таким исписавшимся?
   Но, что бы это ни было, все уже позади.
   Он сделал свою работу и сгорел. Сгорел так полно, как можно было только ожидать - все то, чему он суеверно поклонялся, превратилось в свою противоположность. А началось это с прихода журналиста сегодня утром. И вот теперь он сидит здесь - скучный, банальный человек - взгромоздившись на сиденье, и ест пирог с вишнями. Сколько людей сидело так же, как он, в прошедших веках, освобожденные от иллюзорной жизни, стараясь с тем же успехом, что и он, сообразить, - что же с ними произошло? Сколько еще людей и сегодня живут в иллюзорном мире, как он жил в течении тридцати лет? А может, все-таки было необходимо, чтобы сенатор Джонсон Эпрайт не отказался от общественной деятельности и возглавил Государственный департамент? Зачем и кому было нужно, чтобы именно такой человек занял этот пост? И настолько ли это важно, чтобы добиться этого ценой жизненного труда другого человека?
   Где-то здесь должен находиться ключ. Где-то за этими тридцатью годами должен быть указатель, ведущий к человеку, к предмету или организации чем бы оно ни было.
   Он почувствовал, как в нем поднимается тупой гнев: бесформенный, бесчувственный, почти безнадежный гнев, не имевший ни направления, ни цели.
   В ресторанчик вошел человек и сел рядом с Харингтоном.
   - Привет, Глэди! - взревел человек.
   Потом он заметил Харингтона и шлепнул его по спине.
   - Привет, парень! - протрубил гость. - Ваше имя в газетах...
   - Потише, Джо, - сказала Глэдис. - Чего вы хотите?
   - Кусок яблочного пирога и чашку кофе.
   Харингтон увидел, что его сосед огромен и волосат. У него был значок возчика.
   - Вы что-то сказали о моем имени в газетах?
   Джо швырнул сложенную газету:
   - На первой странице статья и ваша фотография.
   Он ткнул в лист грязным пальцем.
   - Спасибо, - сказал Харингтон.
   - Читайте, - шумно заявил Джо. - Или вам не интересно?
   - Интересно.
   Заголовок гласил:
   ИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ ПРЕКРАЩАЕТ ПИСАТЬ!
   - Значит, вы завязали? - ревел возчик. - Не могу ругать вас за это, парень! Много книг написали?
   - Четырнадцать.
   - Глэдис, только представь себе! Четырнадцать книг! За всю свою жизнь я не прочел столько книженций...
   - Замолчите, Джо, - сказала Глэдис, со стуком ставя кусок пирога и кофе.
   В статье говорилось:
   "Холлис Харингтон, автор романа "Взгляни на мой пустой дом", принесшего ему Нобелевскую премию, прекращает писать после опубликования своей последней книги "Вернись, моя душа". Об этом было объявлено в последнем выпуске журнала "Ситуэйшн" в статье редактора Седрика Мэдисона. Мэдисон утверждает, что Харингтон завершил свою работу, начатую тридцать лет назад..."
   Рука Харингтона конвульсивно сжала газетную страницу.
   - В чем дело, парень?
   - Ничего...
   - Этот Мэдисон - ничтожество! - заявил Джо. - Не верьте ему. Он полон...
   - Он прав. Боюсь, что прав.
   "Но откуда он знает? - спросил он себя. - Как может Седрик Мэдисон, этот странный человек, поглощенный своей работой, не выходящий из помещения редакции и пишущий литературно-критические статьи - как может он знать об этом?! Ведь я сам почувствовал только сегодня утром!"
   - Вам не нравится пирог? - спросил Джо. - И кофе у вас остыл.
   - Оставьте человека в покое! - яростно сказала Глэдис. - Я подогрею его кофе.
   Харингтон повернулся к Джо:
   - Вы не отдадите мне эту газету?
   - Конечно, отдам, парень! Я уже просмотрел ее. Читаю только спорт!
   - Спасибо. Мне нужно кое с кем повидаться...
   Вестибюль здания "Ситуэйшн" был пуст и весь искрился - яркая искра являлась торговой маркой этого журнала и людей, делавших его.
   Медленно и величественно за стеклянной стеной поворачивался огромный глобус. Под ним циферблаты показывали поясное время. А на глобусе были обозначены мировые события.
   Харингтон остановился перед дверью и осторожно заглянул внутрь, смущенный и озадаченный яркостью и сиянием. Затем медленно сориентировался. Рядом с лифтом висела доска объявлений. На ней ничего не было. На двери обнаружилась табличка:
   ХАРВИ
   прием с 9 до 5 ежедневно
   Харингтон пересек помещение и остановился перед списком кабинетов. Изогнув шею, он отыскал нужное имя.
   СЕДРИК МЭДИСОН. 317 к.
   Он отвернулся от доски и нажал кнопку лифта.
   На третьем этаже лифт остановился. Харингтон вышел. Слева от него тянулась длинная линия кабинетов.
   317 кабинет оказался третьим. Дверь в него была открыта. Харингтон вошел. За столом, заставленным стопками книг, сидел человек. Груды книг лежали на полу и на полках вдоль стен.
   - Мистер Мэдисон? - спросил Харингтон.
   Человек поднял голову от книги.
   И неожиданно Харингтон оказался вновь в дымной темной будке, где когда-то давно разговаривал с безликим незнакомцем. Но тот больше не был безликим. Харингтон узнал его по исходящей волне мощного внушения, по какому-то почти неприличному чувству собственного бессилия.
   - Харингтон! - воскликнул безликий человек, который теперь приобрел лицо. - Как хорошо, что вы пришли! Невероятно, чтобы мы с вами...
   - Да, невероятно.
   Он едва сознавал, что говорит. Он ответил автоматически, как автоматически протягивают руки, чтобы спастись от удара - простой защитный механизм.
   Мэдисон встал, и, обходя вокруг стола, пошел ему навстречу. Если бы Харингтон мог повернуться и бежать, он сделал бы это. Но он не мог. Он был ошеломлен, он онемел, у него не осталось ни одного движения, кроме автоматических жестов вежливости, выработанных в нем тридцатью годами аристократической жизни.
   Он знал, что лицо его невозмутимо и вежливо, и был благодарен судьбе за это. Ни в коем случае он не должен был показывать, что узнал своего собеседника.
   - Невероятно, что мы с вами никогда не встречались, - сказал Мэдисон. - Я прочел все, написанное вами, и мне все ужасно понравилось.
   - Вы очень добры, - сказала спокойная и невозмутимая часть Харингтона, протягивая руку. - Это моя вина, что мы никогда не встречались. Я вел слишком затворническую жизнь...
   Он ощутил в своей руке ладонь Мэдисона и почти конвульсивно сжал пальцы. Рука редактора оказалась сухой, холодной и очень похожей на клешню. Этот человек был подобен грифу: тонкая сухая кожа, плотно обтягивающая череп, проницательные беспокойные глаза, совершенное отсутствие волос, рот, подобный ножевой ране...
   - Вы должны присесть, - сказал Мэдисон, - и побыть немного со мной. Нам есть о чем поговорить.
   В комнате был лишь один стул, свободный от книг. Харингтон неловко сел, во рту у него все еще было сухо от страха.
   Мэдисон снова вернулся на свое место и наклонился над столом.
   - Вы очень похожи на свою фотографию, - заявил он.
   Харингтон пожал плечами.
   - У меня хороший фотограф.
   Он чувствовал, как медленно возвращается к жизни, как оцепенение проходит, и две части его существа снова сливаются, становясь одним человеком.
   - Мне кажется, - сказал он, - что здесь у вас преимущество передо мной. Не могу припомнить, чтобы видел когда-нибудь ваше фото.
   Мэдисон шутливо погрозил ему пальцем.
   - Я анонимен, - сказал он. - Вы, конечно, знаете, что все редакторы лишены лица. Они не должны навязывать себя общественному мнению и сознанию.
   - Это, несомненно, ошибка, - возразил Харингтон, - но, поскольку вы считаете, что так лучше, не буду спорить с вами.
   Он почувствовал порыв паники: замечание об безликости редактора не было похоже на простое совпадение.
   - А теперь, когда вы пришли, чтобы повидаться со мной, - сказал Мэдисон, - я полагаю, что это связано со статьей в утреннем выпуске?
   - Вы правы, - спокойно сказал Харингтон. - Именно поэтому я здесь.
   - Надеюсь, вы не очень сердитесь?
   Харингтон покачал головой.
   - Вовсе не сержусь. В сущности, я пришел поблагодарить вас за ту помощь, что вы оказали мне. Я уже думал об этом. Я говорил себе, что я должен это сделать, однако...
   - Однако, вы беспокоились из-за своей ответственности перед читателями. Может быть, даже перед самим собой?
   - Писатели редко замолкают. По крайне мере - добровольно. Это не по правилам.
   - Но это было очевидно, - возразил Мэдисон. - Такое решение казалось настолько соответствующим вам, что я не мог сопротивляться. Наверное, я даже хотел повлиять на вас. Вы так прекрасно изложили в своей последней книге то, что говорили уже много лет назад, что было бы стыдно пытаться что-то добавить. Совсем другое дело, если бы вы нуждались в деньгах и ради них продолжали писать, но ваши гонорары...
   - Мистер Мэдисон, что бы вы сделали, если бы я выразил протест?
   - Мне пришлось бы публично извиниться перед вами. И я постарался бы сделать это самым лучшим образом. - Он встал и снял со стола стопку книг. - Я просматривал ваши последние книги и кое-что мне хотелось бы с вами обсудить.
   "Конечно, он - ключ, - думал Харингтон, глядя, как Мэдисон листает книги. - Но он и нечто большее, этот Седрик Мэдисон!"
   Он знал, что должен как можно быстрее выбраться отсюда, и в то же время это нужно сделать так, чтобы не возбуждать подозрений. А пока что, напомнил он себе, надо продолжать играть роль писателя, культурного человека, последнего джентльмена.
   - А, вот оно! - с торжеством воскликнул Мэдисон. Он заторопился к столу, сжимая в руке книгу. - Вот здесь, в главе шестой, вы пишете...
   Луна садилась, когда Харингтон миновал массивные ворота и направился по дорожке к прекрасному белому зданию на холме.
   Он вышел из машины и поднялся по широким каменным ступеням, ведущим к его дому.
   Добравшись до вершины, он остановился, чтобы взглянуть на освещенный луной склон, заросший травой и тюльпанами, белеющими березами и темными вечнозелеными растениями. Он подумал, что на такие пейзажи человек должен смотреть как можно чаще - захватывающий дыхание миг призрачной красоты, момент, вырванный из вечного движения от рождения к смерти.
   Он гордо стоял на вершине, позволяя лунной красоте ночи вливаться в его душу.
   "Это, - сказал он себе, - одно из тех непостижимых мгновений жизни, которые невозможно предвидеть, а впоследствии оценить или проанализировать..."
   Он услышал, как открылась дверь, и медленно повернулся.
   На пороге стоял старый Адамс. Его фигура вырисовывалась в свете ночника, стоявшего на столе в прихожей. Снежно-белые волосы были взъерошены и сверкали вокруг головы, как ореол. Одной рукой он запахивал на груди халат.
   - Вы так поздно, сэр, - сказал Адамс. - Мы беспокоились.
   - Простите. Меня сильно задержали.
   Адамс посторонился, пропуская его в дом.
   - Вы уверены, что все в порядке, сэр?
   - О, совершенно уверен. Я навещал Седрика Мэдисона из "Ситуэйшн". Он оказался отличным парнем.
   - В таком случае, я снова пойду в постель, сэр. Зная, что вы в безопасности, я усну спокойно.
   - Не беспокойтесь. Спасибо, что подождали меня.
   Он стоял у двери в кабинет и смотрел, как Адамс медленно поднимается по лестнице. Потом вошел в кабинет и включил свет.
   Комната сомкнулась вокруг него с привычной близостью, с запахом комфорта и ощущением того, что он дома. Он стоял, глядя на ряды обтянутых кожей книг, на аккуратный стол, на старое удобное кресло, на глубокий мягкий ковер.
   Снимая пальто, он ощутил в кармане сложенную газету. Удивленный, он достал ее, развернул, и в глаза сразу бросился заголовок. И тут же все в комнате мгновенно и странно изменилось. Комната больше не была аккуратным святилищем, а просто рабочим кабинетом пишущего; не обтянутые кожей элегантные тома стояли на полках, а неровные ряды растрепанных, с халатно загнутыми страницами, книг. А ковер больше не был старинным и глубоким он превратился в дешевый новый ковер фабричной работы.
   - Боже... - выдохнул Харингтон почти умоляюще.
   Он чувствовал, как испарина выступила у него на лбу. Руки его неожиданно задрожали, колени подогнулись.
   Потому что он изменился так же, как и комната - комната изменилась, потому что изменился он.
   Он больше не был последним джентльменом и снова стал той другой, гораздо более реальной личностью, которой был уже весь вечер. Он снова был собой. И он знал, что произошло это благодаря заголовку в газете.
   Он осмотрел комнату и понял, что теперь видит ее правильно, что такой она была всегда; даже когда он представлял ее себе гораздо более романтичной. Он нашел себя через тридцать лет и затем - он вспотел при этой мысли - и затем снова потерял себя, легко и не сознавая этого, даже ничего не заметив.
   Он пошел, чтобы увидеть Седрика Мэдисона, с этой самой газетой, зажатой в руке, пошел без всякой цели. И вот он снова увидел свой кабинет не таким, каков он на самом деле. Ему снова захотелось прочесть знакомые имена на могильной плите. Он снова помнил свои ужины с давно умершей матерью. Его снова заставляли сообразить, что уличная забегаловка - это прекрасная столовая. И, конечно, еще многое...
   Думать об этом было унизительно, но не только унизительно - в этом заключались и метод, и цель, и теперь было важно узнать, что это за метод и цель.
   Он уронил газету на пол, подошел к бару и достал бутылку и стакан. Налил немного и выпил.
   "Ты искал начальную точку, - сказал он сам себе, - и такой начальной точкой оказался Седрик Мэдисон. Не более, чем ключ, но, по крайней мере, с этого началось..."
   Он попытался мысленно восстановить прошлые часы, ища хоть какую-нибудь цель, вспоминая, в какой же момент он изменился. Но ничего так и не нашел.
   Но ведь как-то он изменился или, скорее, его изменили, вернули в маскарадный мир, навязанный ему много лет назад! В чем причина этого маскарада? Что заставило изменить жизнь человека, или, вернее, жизни многих людей? Возможно, стремление навязать благоденствие, неудержимое стремление делать добро, навязчивое желание вмешаться в жизнь других людей... Или это сознательная, тщательно спланированная попытка изменить ход мировых событий, изменить назначение человечества, чтобы привести его к особому конечному результату?
   Значит, кто-то, организовавший это, обладает умением предсказывать будущее, способностью отыскать в настоящем те ключевые факторы, изменив которые, можно в нужном направлении изменить и будущее...
   Яростно зазвонил телефон на столе. Он в ужасе повернулся. Телефон зазвонил вторично.
   Харингтон подошел к столу и взял трубку.
   Звонил сенатор:
   - Добрый вечер. Я не поднял вас? Вы, конечно, слышали новость?
   - По радио.
   - Белый дом назвал...
   - И вам пришлось согласиться.
   - Да, конечно, но...
   На другом конце провода послышался странный звук, будто сенатор поперхнулся.
   - В чем дело, Джонсон? Что происходит?
   - У меня был посетитель...
   Харингтон ждал.
   - Престон Уайт. Вы его, конечно, знаете?
   - Да. Издатель "Ситуэйшн".
   - Он явился тайно и весьма драматично. Разговаривал шепотом и конфиденциально. Как будто мы с ним участвовали в каком-то общем заговоре.
   - Но...
   - Он предложил мне, - сказал сенатор, почти задыхаясь от гнева, право исключительного использования Харви...
   Харингтон прервал его, сам не зная почему, словно он боялся продолжения:
   - Вы знаете, я помню, как много лет назад - я был тогда еще мальчишкой - в редакции "Ситуэйшн" устанавливали Харви...
   Он был удивлен тем, как хорошо помнит это - гром фанфар и крики "ура". Хотя в то время никто не обратил на это особого внимания: "Ситуэйшн" и раньше был известен регулярными подсчетами. Теперь все по-другому. Теперь все читали колонки Харви и даже в самых влиятельных кругах его данные считались непререкаемыми.
   - Харви! - крикнул сенатор. - Железный калькулятор! Механический предсказатель!
   "Вот оно, - подумал Харингтон. - Именно это я и искал".
   Харви был предсказатель. Каждую неделю в журнале появлялась колонка его прогнозов.
   - Уайт был очень настойчив, - сказал сенатор. - Держался он весьма по-дружески. Он предоставил Харви в мое полное распоряжение. И заявил, что будет давать мне заранее просматривать все предсказания, причем будет заказывать их немедленно по моей просьбе и не станет печатать те, которые мне не нужны.
   - Это было бы отличной помощью...
   Да, это было так, ибо Харви был хорош. В этом не могло быть сомнений. Неделю за неделей выстреливал он свои точные предсказания.
   - Мне это не нужно! - вновь закричал сенатор. - Я не желаю иметь дело с Харви. Он - самое плохое, что случилось в области, связанной с общественным мнением. Человеческая раса должна полагаться на собственную рассудительность. Она должна иметь право принимать или отвергать предсказания любого своего учителя или мудреца. Но наше технологическое общество выработало новый фактор - непогрешимость машины. Мне кажется, что "Ситуэйшн", используя аналитический компьютер, очеловеченный именем Харви, изменяет ход мировых событий, опираясь на человеческое легковерие. И я не желаю в этом участвовать. Я не желаю иметь ничего общего с...
   - Я знал, что Уайт за вас. Я знал, что он одобряет ваше назначение, но...
   - Престон Уайт - опасный человек. Каждый человек, обладающий властью, опасен, а в наше время человек, который может формировать общественное мнение, обладает огромной властью. И я не хочу иметь с ним ничего общего. За мной сорок лет безупречной службы. Что случится со мной, если кто-нибудь обвинит этого Уайта?!
   - Его уже обвиняли. Несколько лет назад, когда комиссия Конгресса расследовала его деятельность. И как я вспоминаю, большая часть показаний была связана именно с Харви.
   - Холлис, не знаю, зачем я побеспокоил вас. Не знаю, зачем позвонил. Думаю, просто, чтобы выпустить пар...
   - Я рад, что вы позвонили. Что вы собираетесь делать?
   - Не знаю. Я, конечно, выгнал Уайта, так что теоретически мои руки чисты, но все это мне не нравится. У меня отвратительный вкус во рту...
   - Ложитесь спать. Утро вечера мудренее.
   - Спасибо, Холлис, я так и сделаю. Спокойной ночи!
   Харингтон положил трубку и постоял у стола.
   Теперь ему было все ясно. Теперь-то он точно знал, кто хотел, чтобы Эпрайт стал Государственным секретарем. Именно этого и следовало ожидать от Уайта.
   Он не смог себе представить, как это было сделано, но если существовала хоть какая-нибудь возможность, то Уайт непременно разнюхал бы ее. Именно он организовал так, чтобы Эпрайт, прочитав соответствующую строку в книге, не отказался от общественной деятельности и в соответствующее время возглавил Госдепартамент. А сколько еще людей, сколько ситуаций было запланировано и создано Престоном Уайтом?
   Он поднял газету с пола, взглянул на заголовок и снова отбросил ее.
   Они попытались избавиться от него, и все было бы в порядке, если бы он ушел, как старая лошадь, изгнанная с пастбища, забытая и покинутая. Возможно, остальные так и поступали. Но, пытаясь избавиться от него, избавляясь от других, они должны осознать, что существует определенная опасность. Единственный безопасный способ - заставить его продолжать прежнюю жизнь. Жизнь последнего джентльмена. До самой смерти.
   Почему они не сделали этого? Возможно ли, чтобы их операция имела определенные возможности и ограничения? Может, для того, чтобы вовлечь кого-то другого, они должны избавиться от него? Если это правда - значит, у них есть уязвимое место.
   И еще одно. Смутное воспоминание о Сенатском расследовании несколько лет назад. Статья и фото в газетах того времени. Фото очень удивленного человека, одного из лучших специалистов, обследовавшего Харви, сидящего на свидетельской скамье и говорящего: "Но, сенатор, аналитический компьютер не может быть так совершенен, как Харви..."
   Это что-нибудь может значить, а может и не значить, но в этом воспоминании заключалась какая-то надежда.
   Он рассуждал удивительно спокойно. Как машина может занять место мыслящего человека? Он уже писал в одной из своих книг - но сейчас не мог припомнить, в какой именно. Как сказал сегодня вечером Седрик Мэдисон...
   Он спохватился вовремя.
   Где-то в уголке его сознания прозвенел тревожный звонок, и он судорожно схватил лежащую на полу газету.
   Увидел заголовок, и тут же книги утратили свою кожаную элегантность, ковер снова приобрел дешевую новизну, он снова был самим собой.
   Со сдавленными рыданиями стоял он на коленях, сжимая в руке газету.
   "Никакого предупреждения!" - подумал он.
   И его единственная надежда - скомканная газета.
   Но это мощная защита.
   - Попробуй снова! - крикнул он, мысленно обращаясь к Харви. - Давай попытайся!
   Харви не пытался.
   Если только дело было в Харви. Но ведь он ничего не знает в точности.
   "Беззащитный, - подумал он, - если не считать газеты с крупным заголовком..."
   Беззащитный, с рассказом, которому никто не поверит, даже если он попытается рассказать. Беззащитный, с тридцатью годами эксцентричного поведения, которое делает подозрительным каждое его действие.
   Он мысленно поискал помощи и не нашел.
   Полиция ему не поверит, а друзей у него мало: за тридцать лет он обзавелся слишком немногими друзьями.
   - Сенатор? - но у сенатора свои затруднения.
   И еще кое-что - одно оружие, которое может быть использовано против него. Харви нужно только подождать, пока он уснет, ибо, если он уснет, то несомненно, что проснется он последним джентльменом, и таковым останется. Если они поймают его, то уже больше не выпустят.
   Он смутно удивился: зачем он вообще противится? Последние тридцать лет были совсем неплохими: будучи честным с собой, он должен был признать, что прожил эти годы хорошо.
   Но подобная мысль рождала в нем сопротивление, как вызов его человеческой сущности. Он имеет право быть самим собой. Возможно, он даже обязан быть самим собой! Он почувствовал глухой гнев против тех, кто высокомерно пожелал сделать его другим.
   Два обстоятельства были для него абсолютно ясны. Что бы он не предпринимал, он должен действовать сам: ни на чью помощь он не может рассчитывать. И он должен действовать до того, как вынужден будет уснуть...
   Он встал, сжимая газету, расправил плечи и повернулся к двери. Но у выхода он остановился: в голову ему пришла неожиданная и ужасная мысль. Как только он выйдет из дома и окажется в темноте - он лишится своей защиты. В темноте газета будет для него бесполезна: он не сможет прочесть заголовок.
   Он взглянул на часы: начало четвертого. До рассвета еще три часа. Он не может больше ждать. Ему нужно время. Он должен каким-то образом выиграть время. В течение ближайших часов он должен вывести из строя Харви. И хотя это не даст ему окончательного ответа (он признавал это) по крайней мере, он получит еще время.
   Он стоял у двери. И тут ему показалось, что он ошибается. Что Харви, Уайт, Мэдисон - все они здесь ни при чем. Он связал это в своих рассуждениях и теперь пытается убедить себя, что Харви или кто-то другой загипнотизировал его тридцать лет назад... Хотя, вероятно, это совсем не гипноз. Впрочем, сейчас бесполезно выяснять, что это. Есть более неотложные проблемы. Прежде всего нужно найти защиту. Беззащитный, он никогда не доберется до входа "Ситуэйшн".
   "Ассоциация, - подумал он, - какая-нибудь ассоциация. Какой-нибудь способ напомнить себе, кто я такой, как заноза в пальце..."
   Дверь кабинета открылась, появился старый Адамс.