Саймак Клиффорд Дональд. Последний джентельмен

Саймак Клиффорд Дональд
Последний джентельмен

   Клиффорд САЙМАК
   ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН
   После тридцати лет и нескольких миллионов слов настал такой день, когда он не смог написать ни строки.
   Ему больше нечего было сказать. Он сказал все.
   Книга - последняя из множества книг - окончена неделю назад и скоро будет опубликована; и в нем нарастала пустота.
   Он сидел у окна кабинета, ожидая человека из журнала и разглядывая лужайку с вечнозеленым кустарником, березами и клумбами тюльпанов. И удивлялся - почему его так беспокоит, что он больше не может писать?! Ведь он сказал гораздо больше, чем другие люди его профессии, сказал искренне и, как он надеялся, убедительно.
   Его место в литературе прочно и устойчиво.
   "И, возможно, - подумал он, - так и надо - остановиться теперь, достигнув вершины своего искусства, а не клониться к упадку, когда острые зубы старости начнут грызть дело моей жизни..."
   У него, однако, оставалась необходимость писать; врожденное сознание того, что отказ от писательства - предательство, хотя он и не имел представления, по отношению к кому совершается предательство. Более того: в нем пульсировала оскорбленная гордость и то ощущение паники, которое испытывает только что ослепленный человек.
   Но это глупость, говорил он сам себе. За тридцать лет писательства он выполнил работу целой жизни. И хорошую работу!
   Не просто возбуждающую или пошлую, а порождающую чувство удовлетворения и покоя.
   Он оглядел кабинет и подумал о том, что обстановка комнаты способна отражать личность человека, живущего в ней: ряды переплетенных в кожу книг, аккуратность массивного дубового стола, пушистый ковер на полу, старые удобные кресла, чувство прочности и соответствия всего своему назначению.
   Послышался стук.
   - Войдите, - сказал Харингтон.
   Дверь открылась. На пороге стоял старый Адамс - сгорбленные плечи, снежно-белые волосы; совершенная картина старого слуги.
   - Джентльмен из "Ситуэйшн", сэр.
   - Хорошо. Проводите его сюда.
   Это вовсе не было хорошо - он не желал видеть журналиста. Но соглашение было заключено много недель назад, и теперь ничего не оставалось, как пройти через это.
   Журналист больше походил на бизнесмена, чем на писателя, и Харингтон удивился - как подобный человек способен писать четкой прозой, которая составляла славу "Ситуэйшн".
   - Джон Леонард, сэр, - сказал журналист, пожимая руку Харингтону.
   - Рад вас видеть, - ответил Харингтон, впадая в привычный гостеприимный тон. - Садитесь. Я много лет читаю ваш журнал. А колонки Харви прочитываю регулярно. Все посетители мечтают взглянуть на него.
   Леонард сел в кресло, указанное ему Харингтоном.
   - Мистер Уайт, - сказал он, - шлет вам наилучшие пожелания.
   - Очень любезно с его стороны. Поблагодарите мистера Уайта от моего имени. Я уже несколько лет с ним не виделся.
   И думая об этом, он вспомнил, что виделся с Престоном Уайтом всего один раз - около двадцати лет назад. В то время этот человек произвел на него большое впечатление - сильный, самоуверенный, точное отражение журнала, который он издавал.
   - Несколько недель назад, - произнес Леонард, - я разговаривал с вашим другом. Сенатором Джонсоном Эпрайтом.
   Харингтон кивнул.
   - Я знаю сенатора много лет и всегда им восхищаюсь. Вероятно, это можно назвать притяжением противоположностей. Мы с сенатором совершенно не похожи.
   - Он глубоко уважает вас.
   - А я - его. Но этот вопрос о назначении Государственным секретарем... Я затрудняюсь...
   - Да?
   - О, он вполне подходящий человек, - заметил Харингтон. - Очень честный и упорный. То, что нам нужно. Но есть соображения...
   Леонард выглядел удивленным.
   - Конечно, вы не...
   Харингтон устало махнул рукой:
   - Нет, мистер Леонард. Я смотрю на это единственно с точки зрения человека, который всю жизнь отдал служению обществу. Я знаю, что Джонсон воспринимает подобную возможность с чем-то, близким к ужасу. В прошлом не раз бывали моменты, когда он намеревался подать в отставку, и его удерживало только чувство долга.
   - Человек не может просто так отвергнуть возможность возглавить Государственное управление. К тому же на прошлой неделе Харви заявил, что сенатор примет этот пост.
   - Да, я знаю. Я читал его статьи.
   Леонард перешел к делу:
   - Я не хочу отнимать у вас слишком много времени, поскольку уже собрал кое-какие материалы...
   - О, все в порядке. Можете не стесняться. Мне совершенно нечего делать сегодняшним вечером до самого ужина с матерью.
   Леонард слегка поднял брови:
   - Ваша мать еще жива?
   - Для своих восьмидесяти лет она более чем жива. В стиле матерей Уистлера. Спокойна и прекрасна.
   - Вы счастливый человек. Моя мать умерла, когда я был еще очень молод.
   - Мне жаль это слышать. Моя мать - настоящая леди до кончиков пальцев. Сейчас немного таких осталось. Я уверен, что очень многим ей обязан. Возможно, больше всего я горжусь тем, что написал обо мне ваш редактор, Седрик Мэдисон, несколько лет назад. Я послал ему благодарственное письмо и все время собирался с ним встретиться.
   - И что же он написал?
   - Он написал, если я правильно понимаю его мысль, что я последний выживший джентльмен.
   - Прекрасные слова. И вам, вероятно, понравился бы Седрик... Временами он кажется странным, но, подобно вам, он - увлекающийся человек. Дни и ночи проводит в редакции.
   Леонард достал из своей папки несколько листков с заметками, просмотрел их и отыскал нужную страницу.
   - Мы готовим большой очерк о вас, - начал он, обращаясь к Харингтону. - С портретом на обложке и фотографиями внутри. Я уже многое о вас знаю, но есть кое-какие вопросы и несообразности...
   - Не уверен, что я вас правильно понял.
   - Вы знаете, как мы действуем. Проделываем изнурительную работу, чтобы быть уверенными в истинности каждого факта. Беседуем с друзьями детства нашего героя, с его учителями, со всеми кто способен помочь лучше понять его. Посещаем места, где он жил, подбираем слухи, маленькие анекдоты. Тяжелая работа, но мы гордимся тем, что проделываем ее.
   - И имеете на это полное право, молодой человек.
   - Я отправился в Вайлунсинг в Висконси, - продолжал журналист. Ведь, как известно, вы там родились.
   - Очаровательное место, насколько я помню. Маленький городок, зажатый между рекой и холмами.
   - Мистер Харингтон...
   - Да?
   - Вы не родились там.
   - Простите?
   - В окружной книге записей рождений - вас нет. И никто вас не помнит...
   - Это какая-то ошибка. Может быть, вы шутите?
   - Вы учились в Гарварде, мистер Харингтон? Выпуск 1927 года?
   - Верно.
   - Вы никогда не были женаты, сэр?
   - Была девушка... Она умерла.
   - Ее звали Корнелия Сторм?
   - Да, это ее имя. Этот факт мало кому известен.
   - Мы делали свою работу, мистер Харингтон.
   - Я не это имел в виду. Тут нечего скрывать. Но и выставлять напоказ тоже нечего.
   - Мистер Харингтон...
   - Да?
   - Не только Вайлунсинг и все остальное... Нигде нет записей о вашем обучении в Гарварде. И никогда не существовало девушки по имени Корнелия Сторм.
   Харингтон распрямился.
   - Это отвратительно! - воскликнул он. - Что это значит?
   - Простите. Возможно, мне следовало найти другой путь, а не вываливать на вас все сразу. Если хотите...
   - Хочу. Думаю, вам лучше уйти.
   - Не могу ли я что-нибудь сделать?
   - Вы уже достаточно сделали. Вполне достаточно!
   Он снова сел в кресло, сжав поручни дрожащими руками и слушая, как уходит журналист.
   Когда хлопнула входная дверь, он позвал Адамса.
   - Я могу для вас что-нибудь сделать? - спросил Адамс.
   - Да. Скажите, кто я такой?
   - Но, сэр... - удивленно сказал Адамс. - Вы - мистер Холлис Харингтон.
   - Благодарю вас, Адамс. Так я и думал!
   Уже смеркалось, когда он повернул машину на знакомую улицу и подъехал к обочине перед старым домом с белыми колоннами, стоящим в стороне под сенью больших деревьев.
   Он заглушил мотор, вышел и постоял немного, позволив состоянию этой улицы войти в него, - чистой, правильной, аристократической улицы, убежища в наш век материализма. Даже машины, движущиеся по ней, сказал он себе, понимают это свойство улицы, потому что они шли медленнее и тише, чем на других улицах, и в них чувствовалось почтение, которое нелегко обнаружить в механизме.
   Он пошел по тропинке, вдыхая запахи сада. Он чувствовал, как суматоха и паника уходят: эта улица и этот дом - они сами по себе были доказательством того, что все в порядке.
   Он поднялся по кирпичным ступеням, переступил через порог и протянул руку к дверному молотку. В гостиной виднелся свет. Он знал, что там его мать, она ждет сына, а на его стук из кухни спешит Тильда: мать уже не может двигаться так быстро, как раньше.
   Он постучал и стал ждать, вспоминая счастливые дни, проведенные в этом доме до отъезда в Гарвард, когда еще был жив отец. Некоторые старые соседи до сих пор живут здесь, но он не видел их много лет: он редко выходил из дома во время своих посещений, проводя часы в разговорах с матерью.
   Дверь открылась. На пороге стояла не Тильда, в ее шуршащем платье с белым стоячим воротником, а совершенно незнакомая женщина.
   - Добрый вечер, - сказал он. - Вы, должно быть, соседка?
   - Я здесь живу, - ответила женщина.
   - Я не мог ошибиться. Этот дом миссис Дженнингс Харингтон?
   - Простите, я не знаю этого имени. Какой адрес вам нужен?
   - Саммит Драйв, 2034.
   - Это наш адрес, но Харингтонов я не знаю. Мы живем здесь уже пятнадцать лет, и по соседству никогда не было Харингтонов.
   - Мадам, - резко сказал Харингтон, - это самое серьезное...
   Женщина закрыла дверь.
   Он постоял на пороге, потянулся было за молотком, чтобы снова постучать, но отдернул руку. Наконец снова пошел на улицу.
   Он стоял у машины, глядя на дом и пытаясь увидеть в нем что-нибудь незнакомое - но все было знакомо. Это был именно тот дом, в котором он прожил много лет. Сюда он приходил, чтобы повидаться с матерью. В этом доме он провел свою юность.
   Он открыл дверцу и сел за руль. С трудом отыскал ключ зажигания в кармане. Рука так дрожала, что он не сразу смог вставить ключ в замок зажигания, но в конце концов мотор заработал. Не спеша уехать, он сидел, сжимая руль, и смотрел на дом, снова и снова возвращаясь к мысли, что уже пятнадцать лет в нем живут эти незнакомые люди.
   Где же тогда мать и верная Тильда? Где Генри, такой большой специалист по тюльпанам? Где множество вечеров, проведенных им в этом доме? Где беседы в гостиной, с березовыми и кленовыми поленьями в камине? С кошкой, сидящей у огня?
   Творилось что-то странное. Он обнаружил нечто смертельно странное во всем, что случилось с ним: в том, как он жил, в книгах, которые он написал, в привязанностях, которые у него были и которых, - что еще более важно! - у него не было. Что-то призрачное скрывалось за пределами его чувств, вне поля зрения, в течение многих лет. Он много раз осознавал это, удивлялся и старался коснуться его пальцами - но никогда не был так уверен в существовании призрака, как сейчас.
   Он понимал, что именно этот фактор, этот призрачный момент в его жизни удержал его сейчас от взрыва, не дал забарабанить молотком по двери и потребовать свидания с матерью. Он заметил, что перестал дрожать, поднял окно и тронул машину с места. Затем повернул налево и начал подъем - улица за улицей.
   Через десять минут он добрался до кладбища и остановил машину. Взял пальто с заднего сиденья и надел его. Несколько мгновений он стоял у машины и смотрел вниз, на город, где река текла между холмами.
   "Это, - сказал он сам себе, - по крайней мере реально: город и река. Никто не может отобрать у меня их. И еще книги на полке..."
   Он вошел в кладбищенские ворота и в неверном свете ущербной луны безошибочно пошел по тропинке.
   Камень был на месте и форма его не изменилась: эта форма горела у него в сердце. Он опустился на колени, положил руки на камень, ощутил пальцами мох и лишайники, и они тоже были знакомы ему.
   - Корнелия! - сказал он. - Ты по-прежнему здесь, Корнелия?
   Он отыскал в кармане спички, сломал три и лишь четвертую смог зажечь. Защищая огонек ладонями, он поднес его к камню. На камне было вырезано имя. Но не имя Корнелии Сторм...
   Сенатор Джонсон Эпрайт протянул руку и поднял графин.
   - Нет, спасибо, - сказал Харингтон. - И одной вполне достаточно. Я забежал лишь поздороваться и через минуту ухожу.
   Он осмотрел комнату и убедился в том, для чего он пришел сюда. Кабинет был не совсем таким, каким он его помнил. Он как бы поблек, его великолепие и блеск исчезли. Он тускнел и расплывался по краям, словно был не в фокусе. Голова американского лося на камине казалась потертой, а не грандиозной и благородной.
   - Вы появляетесь слишком редко, - говорил сенатор, - а ведь вы знаете, что здесь вам всегда рады. И особенно - сегодня вечером. Семьи нет, а у меня затруднения...
   - Это дело с постом Государственного секретаря?
   Эпрайт кивнул:
   - Точно. Я сказал президенту: да, я приму пост, если он не найдет никакого другого кандидата.
   - Вы не могли сказать ему: "нет"?
   - Я пытался. Я пытался изо всех сил. Я, который никогда в жизни не искал слов. И не смог. Потому, что я слишком горд. Потому, что все эти годы, сказал президент, вы работали у меня, гордясь своей службой. И я не мог повернуть назад.
   Сенатор сидел, развалившись в кресле, и Харингтон увидел, что в Джонсоне изменений нет. Он был таким же, как всегда, - серый непокорный хохолок, лицо словно высечено из дерева, корявые зубы, сгорбленные плечи гризли.
   - Вы знаете, конечно, - сказал Эпрайт, - что я всегда был одним из ваших верных читателей.
   - Я знаю это и горжусь этим.
   - У вас дьявольское умение: сцеплять слова спрятанными в них рыболовными крючками. Они входят в человека и остаются - ты помнишь их всегда.
   Он поднял свой стакан и сделал глоток.
   - Я никогда не говорил вам этого раньше - сказал он. - Не знаю, нужно ли, но, вероятно, лучше сказать. В одной из своих книг вы написали, что отличительный знак судьбы может лечь на одного человека. Если этот человек потерпит неудачу, писали вы, весь мир может погибнуть.
   - Да, кажется, я говорил так. У меня какое-то чувство...
   - Вы уверены, что не хотите больше? - спросил сенатор, протягивая руку за выпивкой.
   - Нет, спасибо.
   Неожиданно он подумал о другом месте и времени, где он тоже пил и какая-то тень в углу разговаривала с ним, - он впервые вспомнил об этом. Как будто это никогда не случалось с Холлисом Харингтоном... Это не могло случиться, но должно было случиться - и вот оно, холодное и резкое, всплыло в его мозгу.
   - Я хочу напомнить вам об этой строчке, о судьбе, - продолжал сенатор. - Очень странное обстоятельство... Вы, конечно, знаете, что я однажды решил уйти в отставку.
   - Знаю.
   - Как раз тогда я читал вашу книжку. Я уже написал заявление об отставке в связи с выполнением своих обязательств и собирался наутро отдать его в печать. И тут я прочел эту строчку и спросил себя - что, если я тот самый человек, о котором вы написали?
   Харингтон неловко зашевелился:
   - Не знаю, что сказать. Вы возлагаете на меня слишком большую ответственность.
   - Я не ушел в отставку, - продолжал сенатор. - Я разорвал заявление.
   Они молча посидели, глядя на огонь в очаге.
   - И теперь, - сказал Эпрайт, - снова такое же положение.
   - Я хотел бы помочь вам, - почти в отчаянии сказал Харингтон. - Хотел бы найти нужные слова. Но не могу. Я сам уперся в тупик. Я исписался. Мне ничего не осталось...
   Но он знал, что не это хотел сказать:
   "...я пришел сообщить о том, что кто-то другой пятнадцать лет живет в доме моей матери, что имя на могильной плите Корнелии вовсе не имя Корнелии. Я пришел взглянуть, не изменится ли и эта комната - и она изменилась. Она утратила многое из своего аристократического великолепия..."
   Но он не сказал это. Не было возможности. Даже такому близкому другу, как сенатор, он не мог об этом рассказать.
   - Холлис, мне жаль, - сказал сенатор.
   "Все это безумие, - думал Харингтон. - Я - Холлис Харингтон. Родился в Висконсине. Учился в Гарварде..."
   Он был тем, кого Седрик Мэдисон назвал последним выжившим джентльменом. Жизнь его была безупречной до мельчайших деталей. Дом безукоризнен, книги изысканны - результат хорошего происхождения и воспитания. Возможно, он был слишком правильным для мира 1962 года, в котором утратились последние следы всякой щепетильности.
   Он, Холлис Харингтон, последний выживший джентльмен, известный писатель, романтическая фигура в литературном мире - и он исписался, высох, лишился всех эмоций, он сказал все, что был способен сказать.
   Он медленно встал с кресла:
   - Мне пора идти, Джонсон. Я и так задержался дольше, чем рассчитывал.
   - Еще одно, Холлис... Я давно собирался спросить вас. Это не имеет отношения ко мне. Я много раз не решался, мне казалось, что...
   - О, все в порядке. Я отвечу, если сумею.
   - Одна из ваших ранних книг: "Кость, чтобы грызть"?
   - Я написал ее много лет назад.
   - Главный герой, - продолжал сенатор, - это описанный вами неандерталец. Вы сделали его предельно человекоподобным.
   - Верно, таким он и был. Это человеческое существо, и только потому, что он жил сто тысяч лет назад...
   - Конечно. Вы совершенно правы. Но вы так хорошо его описали... Я часто думал, как вы могли столь убедительно описать такого человека почти безмозглого дикаря?
   - Не безмозглого. И в сущности, не дикаря. Просто продукт своего времени. Я долго жил его жизнью, Джонсон, прежде чем написать о нем. Я старался поставить себя на его место, в его окружение. Думать, как думал он, приобрести его точку зрения, познать его страхи и радости. Были моменты, когда мне казалось, что я сам становлюсь им.
   Эпрайт торжественно кивнул:
   - Могу поверить в это. Вам на самом деле нужно уходить? Выпить больше не хотите?
   - Простите, Джонсон. Мне еще долго вести машину...
   Сенатор тоже тяжело встал и прошел вместе с ним к двери.
   - Мы снова поговорим, - сказал сенатор. - И скоро. Относительно вашей работы. Не могу поверить, что вы - больше не пишете.
   - Может быть, все станет на свои места...
   Но он сказал так, только чтобы успокоить сенатора. Сам-то он знал, что ничего не вернется.
   Они распрощались и Харингтон устало потащился по дорожке. Это тоже было ненормально: никогда в жизни он не тащился.
   Автомобиль был припаркован напротив ворот, и он остановился, изумленно глядя на него: это была не его машина. У него была дорогая, величественная модель - эта же была не только дешевая, но и сильно подержанная. И все же, каким-то смутным и мучительным образом, она была ему памятна.
   Снова то же самое, но на этот раз он уже готов был смириться с нереальностью и принять ее.
   Он открыл дверцу и сел на сидение. Порывшись в кармане, вынул ключ и ощупью стал искать замок зажигания. Наконец ключ со звоном вошел в отверстие. Он повернул ключ и мотор заработал.
   Что-то с трудом пробивалось сквозь туман в его мозгу. Он чувствовал эту борьбу, и знал, кто борется. Боролся Холлис Харингтон, последний джентльмен!
   И в это мгновение он не был ни последним джентльменом, ни человеком, сидевшим в старой машине; сейчас он был юношей и человеком из прошлого жалким и дрожащим. Он сидел в будке, в самом дальнем углу какого-то неизвестного ему помещения, полного шума и незнакомых запахов, а в другом углу будки, еще более темном, чем его угол, сидел кто-то другой, и этот другой говорил.
   Он попытался рассмотреть лицо говорившего, но было либо слишком темно, либо у того вообще не было лица. И все время этот близкий незнакомец говорил.
   На столе лежали бумаги, обрывки рукописи, и он знал, что это не хорошо, и старался объяснить незнакомцу, почему это не хорошо и как должно быть хорошо, но язык его распух, а горло пересохло. Он не мог сформулировать в словах, но чувствовал это в себе - ужасную, кричащую необходимость изложить на бумаге убеждения и веру, которые бесновались и требовали выражения.
   И он ясно услышал, как незнакомец сказал:
   - Я хочу иметь с вами дело.
   И это было все. Больше он ничего не помнил...
   Так оно и стояло - древнее, пугающее, изолированное воспоминание о какой-то прежней жизни, о происшествии вне прошлого или будущего, без всякой связи с ними.
   Ночь неожиданно похолодала, и он вздрогнул от этого холода. Он включил мотор, отъехал от обочины и медленно двинулся по улице.
   Он ехал уже с полчаса и все еще дрожал от ночного холода.
   "Чашка кофе согреет меня", - подумал он и остановился против открытого всю ночь ресторанчика.
   И с некоторым удивлением понял, что находится не более чем в одной-двух милях от дома.
   Внутри не было никого, кроме подержанной блондинки, прислонившейся к прилавку и слушавшей радио.
   Он вскарабкался на сидение:
   - Кофе, пожалуйста.
   Ожидая, пока блондинка нальет кофе, он осмотрелся. Помещение было чистым и уютным, с автоматом, продающим сигареты, и линией журналов, выложенных вдоль стены.
   Блондинка поставила перед ним чашку.
   - Что еще? - спросила она.
   Но он не ответил: краем глаза он уловил заголовок на обложке одного из наиболее сенсационных журналов.
   - Больше ничего? - повторила вопрос блондинка.
   - Это все, что я хотел, - ответил Харингтон. Он не смотрел на нее. Он все еще не сводил взгляда с журнала.
   Заголовок на обложке кричал:
   ПРИЗРАЧНЫЙ МИР ХОЛЛИСА ХАРИНГТОНА!
   Он осторожно встал с сиденья и взял журнал. Он быстро протянул руку и схватил журнал, прежде чем тот успел увернуться. У него было чувство, что журнал, как и все остальные, окажется нереальным. Вернувшись к прилавку, он положил журнал и уставился на обложку: заголовок по-прежнему был там. Не изменился, не исчез. Харингтон потер пальцами напечатанные слова: они были совершенно реальными.
   Он быстро перелистал журнал, нашел статью: на него смотрело со страниц его собственное лицо, хотя он не совсем так представлял себя: на фото он был моложе, темнее, а под этим лицом было другое, совсем другое. И заголовок между фотографиями звучал вопросительно:
   КТО ИЗ НИХ НАСТОЯЩИЙ ХОЛЛИС ХАРИНГТОН?
   Было здесь и изображение дома, который он узнал, несмотря на его ветхость, и ниже еще одно изображение того же дома, но идеализированного, сверкающего белой краской и окруженного аккуратным садом.
   Он не побеспокоился прочесть надпись между рисунками этих домов. Он знал, что там написано.
   А вот и сама статья:
   "Действительно ли Холлис Харингтон больше, чем человек? Действительно ли он таков, каким считает себя человек, созданный собственным воображением, живущий в невероятно призрачном мире счастливой жизни и хороших манер? Или это не более, чем тщательно выработанная поза, проявление исключительного умения приукрашивать, а также самореклама? Или все было необходимо для создания той гладкой, глубокомысленной, многозначительной прозы, которую он писал свыше тридцати лет - чтобы придумать свой мир и поверить, что он живет в нем..."
   Чья-то рука закрыла текст так, что он не мог читать дальше. Он поднял голову. Это оказалась рука хозяйки, и он увидел блеск в ее глазах. Хозяйка готова была заплакать.
   - Мистер Харингтон, - сказала она, - пожалуйста, мистер Харингтон! Пожалуйста, не читайте этого, сэр!
   - Но, мисс...
   - Я говорила Гарри, чтобы он не оставлял здесь этот журнал. Он должен был его спрятать. Но Гарри ответил, что вы бываете здесь только по субботам...
   - Я бывал здесь раньше?
   - Почти каждую субботу, - удивленно ответила она. - Каждую субботу в течение многих лет. Вам нравится наш пирог с вишнями. Вы всегда просите кусок пирога.
   - Да, конечно...
   На самом деле у него не было никакого представления об этом кафе, если только он не считал все время, что это какое-нибудь другое место, какая-то прекрасная, выложенная золотыми плитами, столовая высшего качества.
   "Но ведь невозможно, - сказал он себе, - притворяться так долго. На короткое время, может быть, но не на тридцать лет. Никто не способен на такое, во всяком случае, без посторонней помощи..."
   - Я забыл, - сказал он хозяйке. - Я расстроен сегодня вечером. Не найдется ли у вас куска пирога с вишнями?
   - Конечно, найдется.
   Она достала из шкафа пирог, отрезала кусок и положила на тарелку. Затем поставила тарелку перед ним.
   - Простите, мистер Харингтон. Простите за то, что я не спрятала этот журнал. Не обращайте на него внимания. Не обращайте внимания на то, что говорят и пишут. Все мы так гордимся вами! - Она перегнулась через стойку. - Не обращайте внимания. Вы слишком велики для них!
   - Не могу в это поверить! - ответил Холлис Харингтон.
   И это была чистая правда: он слишком устал, чтобы что-нибудь выдумывать. Его заполняло такое сильное недоумение, что больше ни на что не оставалось места.
   - Я хочу иметь с вами дело, - говорил ему незнакомец в углу будки много лет назад.
   Но что за дело? Никаких воспоминаний и никаких догадок.
   Он писал в течение всех этих тридцати лет и был хорошо вознагражден не деньгами и славой, разумеется, а чем-то другим. Большим белым домом, стоящем на холме в прекрасной местности, старым слугой, как из книжки с картинками, старой матерью в стиле Уистлера, романтической смесью радости и горести от могильной плиты.
   Но теперь работа была завершена и иллюзии кончились. Плата прекратилась, и призраки, бывшие ее частью, тоже исчезли. Слава и показной блеск покинули его сознание. Больше он не мог видеть старую разбитую машину в виде гладкого сверкающего автомобиля. Теперь он умел правильно прочесть надпись на могильном камне. И сон о матери в стиле Уистлера исчез - но он был так крепко отпечатан, что еще сегодня вечером он ехал к дому, адрес которого был взят из его воображения.