Страница:
И я видела юношей древней Эллады. Непобедимых и сильных. И одежды слегки прикрывали их могучие тела. И их мускулистые руки тянулись к сестрам древней Эллады. И звали их. И те откровенно, вызывающе. Неслись им навстречу. Чтобы упасть в их объятия. Чтобы утонуть в них. Чтобы любить… И изумрудная трава становилась мягкой и податливой. И виноградный сок лился из переспелых гроздьев. И превращался в вино. И солнце вонзало в их тела свои острые, как стрелы, лучи. Чтобы их страсть стала жарче. И Боги благословляли их. И спускались с Олимпа. Чтобы лучше видеть. Что человека они придумали не зря. Для радости и счастья. Для жизни…
И я жалела, что меня нет рядом с ними. Что я родилась так поздно. И в такое неудачное, хмурое время. И, пересилив себя, я неслась к ним. И Афродита прижимала меня к своей груди. И шептала мне сокровенное. И волны моря омывали меня. И я прикладывала к уху раковины. И слушала. Слушала. Слушала. И они шептали мне о радости. О жизни…
Утром я просыпалась помолодевшей. И посвежевшей. И понимала. Что все мы действительно половинки одного целого. И у каждого из нас есть своя. С которой только и можно познать истинное счасье. И находятся и соединяются эти половинку крайне редко. А жить надо всегда. И поэтому надо учиться. Учиться находить радость в другом. Никогда не привязываясь…
И все же я была уверена. Что когда-нибудь обязательно встречу свою половну. Обязательно. Чего бы мне это ни стоило. И никогму не отдам свою истинную любовь. Кроме этого человека. И только он познает, кто я на самом деле. Только он…
Я уже знала его имя. Я знала, как он одевается. Какие у него волосы, глаза. Какие руки и голос. Я уже знала его объятия.
Он мне однажды приснился. И я поняла, что этот сон мне дан свыше. Что мудрые Боги пошли мне навстречу. И подсказали, кто он.
Мне приснилось крушение мира. Гибель земли. Рушились здания. Погибала в пожаре природа. Земля проваливалась. И люди уходили с землей. Кругом слышались дикие крики. Взрывы. Кругом была боль. И черное небо в тяжелых тучах опускалось на погибающую землю. И только один-единственный клочок земли оставался цел и невредим. И на этом клочке могли уместиться только двое. И этот кусочек земли был усыпан яркой. Изумрудной травой. И пестрыми полевыми цветами. И на нем уместились только я и он. Мы стояли в обнимку друг с другом. Посреди этого хаоса. Посреди разрушения. Посреди смерти. И мы знали, что пока мы будем стоять вот так. В однимку. Нам ничего не грозит. Мы выживем. Мы победим саму смерть. И, может быть, спасем других. Потому что любовь. Настоящая любовь может спастись и спасти…
И действительно. Постепенно вновь вырастали дома. Зеленели трава и деревья. Вновь забегали по асфальтам машины. И люди постепенно возвращались в свою обыденную жизнь. И небо вновь поголубело. И засветило яркое солнце…
Мы освободились из объятий. И теперь могли разглядеть друг дрга. У него были удивительно светлые волосы и удивительно черные глаза. На нем были черные джинсы и светлая замшевая куртка с бахромой, как у индейцев. И он сказал низким. Чуть хрипловатым голосом.
– Я знал, что ты красива. Но не знал, что настолько.
Он сорвал и протянул мне веточку спелого. Лилового клевера.
– Попробуй, он очень вкусный.
Клевер был действительно сладкий и сочный.
Я взъерошила его светлые волосы, в которых переливались лучи утреннего солнца.
– Мне очень грустно, – я улыбнулась.
– Почему?
– Потому что тебя нет.
И я приблизила к нему свое лицо. Чтобы убедится. Что его нет. Что это всего лишь сон. И вдруг на меня взглянуло старческое лицо. Исполосованное шрамами и морщинами. Я вскрикнула. И в ужасе отпрянула от него. И в ужасе побежала. Он бежал за мной. Седой старик. В замшевой куртке с бахрамой. Со спортивной юношеской фигурой. И у меня не хватало сил. Я задыхалась. И проснулась…
Мой сон закончилася отвратительно. Но в то время я не хотела думать о дурном. И поэтому поверила только в первую часть сна. А его конец по легкомыслию вычеркнула из памяти. И совершенно напрасно. Всегда нужно обращать внимание на конец…
Я поверила в этот образ из моего яркого сна. Я поверила, что обязательно когда-нибудь встречу этого парня. Не может быть, чтобы на всей земле не было людей с такой внешностью. Он где-то есть. Главное – это ждать. И верить.
Последнего – веры – у меня было в избытке. Но просто сидеть. Страдать и ждать. Я не собиралась. Кругом пестрилась. Сверкала жизнь. И ошибки были в ней обязательны. И я решила от них не отказываться.
И первой моей ошибкой стал Мишка Грачев, лохматый парень с миндалевидными, как у рекса, глазами.
Только спустя многие годы я поняла, что он был не ошибкой. А, возможно, судьбой. Но, к сожалению, по молодости и неопытности я принимала за судьбу некий абстрактный образ из сна. Который превратился почти в навязчивую идею. И только на исходе жизни мы можем ясно отличить судьбу от ошибки. Когда уже поздно…
Мишка Грачев, как ни странно, поступил в консерваторию. Несмотря на то, что у него не было знаменитых родителей. Но зато он сам был гений. И где-то его наверняка поджидало славное будущее.
– «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» – частенько напевала я ему старенькую песенку. Когда он, серьезный и задумчивый, не отрывал своих миндалевидных глаз от моего лица.
– Ну же, Мишка, не хмурься! – дразнила я его, делая вид, что не понимаю его влюбленного взгляда. – Сегодня такой солнечный день! И твою кислую физиономию солнце точно не выдержит. И сбежит за облака. Что мы тогда будем делать?
– Люсь, и почему ты такая несерьезная? Ну, хоть разок, посмотри на меня другими глазами.
Я округляла глаза. Хмурила брови. И опускала уголки губ вниз. Но ничего серьезного из меня не выходило. Из меня получался смешной трагик Пьерро. Не более.
И Мишка не выдерживал. И хохотал во весь голос. А мне вдруг по-настоящему становилось грустно. И я почему-то вспоминала Мака. Мое первое испытание в любви. Которое я успешно выдержала. Мак был первым моим парнем. И с ним я очень легко рассталась. Не скрою. Что ночью мне очень хотелось плакать. Не скрою. Что долгое время его образ навязчиво преследовал меня. Не скрою. Что дыхание мое останавливалось. Когда я его видела рядом с матерью. Но я молчала. Стиснув зубы. Я молчала. Иногда улыбалась. Иногда нарочно презрительно оглядывала его с ног до головы. Я понимала, что он тоже тянется ко мне. Он не мог забыть ту душную звездную ночь. Когда его сильные руки сжали мой локоть. Но я, несмотря на боль. Отказалась от Мака. Я чувствовала. Как он плетет вокруг меня сети. В которые я легко могла угодить. И я, перетерпев боль. Их разорвала. И правильно сделала. Первое испытание я выдержала достойно. Чтобы навсегда стать свободной…
И вторым моим испытанием был Мишка Грачев.
Конесерватория наводила на меня неимоверную скуку. И, пожалуй, скучала в ней только я. Я научилась наслаждаться многим вещам в жизни. Но искусство я почему-то по-прежнему не принимала. Возможно, потому, что я помнила эту сумасбродную, бестолковую жизнь матери. Связанную с музыкой. А, возможно, потому, что я не могла и не хотела привыкнуть к так называемым слугам искусства. Которые с жадностью глотали его. Проглатывая наспех. И плохо пережевывая. И вечерами кичились им в застольных беседах об этом бедном. Измученном. Исхудавшем искусстве. Уже давно погрязшем в хроническом алкоголизме. Продажничестве. Блуде. Уже давно ни на что не способному. Искуство как таковое к черту никому не было нужно. Всем важна была собственная жизнь в искусстве. Которая могла оправдать и подлость. И хамство. Которая давала привелегии царьков и всезнаек. Которая была окружена надуманной дымкой сумасшедствия и чертовщины.
Меня же такая жизнь не устраивала. И я отказалась от нее. Почему-то перенеся ее пороки на неповинное, чистое и совестливое искусство. Я по-прежнему упивалась одиночеством. И не заводила близких знакомств. И держалась в стороне от так называемой богемы. И принимала ее лишь в виде мелких интрижек и легкого флирта. Но единственным близким человеком мне стал Мишка Грачев. Потому что насколько мы были с ним разные. Настолько же были и похожи. Мишка был самой реальной надеждой нашей консервы. Он был талантлив. Умен и трудолюбив. Я же не подавала абсолютно никаких надежд на то, что способна принести пользу музыкальному миру. Я была ленива, рассеянна и равнодушна к музыке. Но мы с Мишкой одинаково смотрели на мир. Мы одинаково уважали порядочность и честность. Одинаково ценили юмор и иронию. Одинаково презирали людей стремящихся к славе любым путем.
У нас с Мишкой была странная любовь. Странная потому, что мы хотели друг друга только тогда. Когда нам мешали. Или там. Где могли помешать. Едва мы оказывались в квартире. Пустой. С мягким диваном. И геранью на подоконнике. Нам становилось скучно. Мы смеялись, болтали о пустяках. Иногда умудрялись болтать об эпохе Возрождения. И ее выдающихся мастерах. В благоприятной обстановке мы словно остывали друг к другу. Хотя это было не совсем так. Мы просто боялись. Потому что одинакого чувствовали и глубину, и серьезность наших отношений. Которых я всегда избегала. И хотя Мишка этого не избегал. Он боялся отказа. Он боялся меня потерять.
Иногда мы убегали с лекций. И гнали старенькую «Победу», оставшуюся в наследство от моей матери. Желая как можно скорее очутиться за городом. Но добираясь до леса. Мы вдруг притворно зевали. Я учтиво брала его под руку. И мы медленно расхаживали, как старики, прожившие вместе целую жизнь. Глубоко вдыхали кислород. Который нам совсем не был нужен. И разглогольствовали о преимуществах деревенской жизни. Которая нам была ни к чему.
А на следующий день мы с нетерпением вбегали в класс. Наспех закрывали дверь стулом. И целовались, целовались. И потрескавшийся потолок становился для нас звездным небом Эллады. И обшарпанный пол растилался для нас мягкой изумрудой зеленью древней Эллады. И поблекшие стены становились для нас гибкими виноградными лозами древней Эллады. И мы забывались в поцелуе…
И на лекциях о выдающихся музыкантах эпохи Возрождения. Сидя длизко друг к другу. Мы забывались тоже. Мы понимали, что Ренессанс – самая любимая наша эпоха. Эпоха наивысшего подъема чувств. И Мишка прикасался теплой ладонью к моей ладони. И моя душа и мое тело разлетались в разные стороны. Я уже не существовала. И не существовало парты. И голоса лектора. И звуков музыки. Наступала эпоха Возрождения.
– Тема греха для эпохи Возрождения. Греха и красоты была очень важной, – убеждал нас лектор. – Порочности и гармонии.
Тема греха была важна не только для Ренессанса. И красоты во грехе. И мы с Мишкой сами создавали для себя эту эпоху. И пребывали в ней во всей своей греховной красе.
Поначалу это была школьная любовь. И не только потому что наивная. А еще потому. Что вмещалась лишь в пределы нашей школы (так мы называли консерваторию). За ее стенами эта любовь становилась ненужной. Потому что за ее стенами мы могли и разговаривать. И думать. Совершенно о другом. Мы были очень похожи. И, возможно, именно поэтому у нашей любви не было будущего. Хотя от этого будущего я отказалась сама. И убедила себя, что правильно сделала. И еще убедила себя. Что в этом виноват и Мишка.
Я думала. Что может быть проще сказать: давай любить друг друга, дорогая. Мы будем этой ночью любить так, как никто никогда не любил. И мне нет дела до твоего прошлого. И до твоего будущего. Пусть же и тебе не будет до этого дела. Ты утонешь в моих объятиях и моих поцелуях. Этой ночью только ты будешь существовать для меня в мире. Ведь все так просто, дорогая. Если Боги нам дают эту ночь. Зачем нам терять ее. Ведь в жизни столько неприятностей, столько горя. Было. И будет. Давай научимся на время забывать их. Давай научимся на время делать жизнь красивой. И даже если у нас нет будущего. Мы будем знать. Что у нас есть прошлое. А с таким прошлым можно долго-долго жить. Иди ко мне, дорогая…
Но Мишка не сказал мне этих слов, которые выдумала я сама. Просто, когда наша любовь уже не стала вмещаться в пределы школы. Однажды вечером, у меня дома. На мой день рождения. Он взглянул на меня умными, серьезными глазами. Которые наверняка хотели сказать эти слова (но это я поняла позже). Прижал мою голову к своей груди. И прошептал.
– Люська… Как хорошо, что ты родилась именно в этот день. Люська…
Вот и все…
И утром. Уже проснувшись. Но не открывая глаза. Я мечтала, как Мишка мне скажет: Мы так любили друг друга этой ночью. Так никто не любил. Ты самая красивая в мире. И ни с кем мне не было так хорошо. Боги у нас отнимают будущее. Но помни. Даже им не по силам отнять наше прошлое. И наша разлука, помни. Это начало новых радостей. Новых встреч. Ведь мы знаем, что такое счастье. И если мы знаем, оно нас никогда не покинет. Я никогда не забуду тебя, дорогая.
Прокрутив мысленно Мишкин монолог, я даже всплакнула. И открыла глаза. И увидела Мишку. Он смотрел на меня теми же серьезными и умными глазами. Которые наверняка и хотели сказать и эти слова (но это я поняла позже). Он протягивал мне ярко красную розу. На которой еще блестели капельки росы. И сказал единственное:
– Люська… Выходи за меня замуж… Люська…
Вот и все.
И я чуть не сдалась. Но мои иллюзии тут же испарились. Как только я представила его в роли мужа. В роли мужа я представить никого не могла. И я полностью поняла свою мать. И с новой силой ее пожалела. И эллины, дразнившие меня за то, что я чуть не покорилась судьбе. Перестали надо мной смеяться. И все осталось по-прежнему. По-прежнему неверная улыбка Афродиты играла на моих устах. По-прежнему моими друзьями оставались эллины. По-прежнему в мою свиту входили сатиры и гетеры. Все осталось по-прежнему.
Мишка сделал ошибку. Он не понял, что выбирать должна я. И если бы в эту ночь, он произнес мне те слова. Если бы он дал мне вновь почувствовать вкус свободы. Основанной на обязательном расставании. Я бы первой сказала:
– Мишка, женись-ка на мне. Ведь мы созданы друг для друга.
И я бы не солгала. Мы были созданы друг для друга. И я не могла простить Мишке. Что он посягнул на мою свободу. На мое одиночество. На мой собственный мир. И только позднее я поняла. Что тот, кто много говорит – мало любит. Настоящая любовь скупа на слова. И не скупа на поступки. Мишка любил по-настоящему. И не раз доказывал свою любовь, вытаскивая меня из неприятных историй и передрязг. Прощая мне мое легкомыслие и измены. И редко говорил о своей любви. Потому что любил. Он так напоминал моего отца. И поэтому я тоже не могла ему ответить – да.
Моя мама умирала в монастыре. В монастыре, обнесенном железной оградой. Монастыре, окруженном деревьями с переспелыми грушами. Монастыре, не сгибающимся под тяжестью всесильного неба. Потому что сам он – от неба.
И монастырь этот был – особым миром. Без дикого шума автомобилей. Без страха перед жизнью. Без неоправданного желания все успеть. Монастырь был полной противоположностью моей мамы. И мое сознание долго не могло примириться. Свыкнуться с мыслью. Что моя мама собирается оставшуюся жизнь провести в этом молчаливом мертвом мире. В этом безгрешном царстве. Моя мама. Такая живая. Такая импульсивная. И такая несовершенная.
Я зашла за ограду. И опять – цвет. Цвет монастырского сада. Цвет неба над монастырем. Цвет земли возле монастыря. Цвет служащих монастыря. И этот цвет был приглушенным, спокойным. И сегодня по особенному мертвым. Словно здесь знали, когда пора уходить еще одной душе. Я знала этот цвет, я догадывалась о нем. Он – никакой. Вроде бы виден глазами. Вроде бы осязаем. Но его нет. Он неуловим. Впрочем, как неуловимо и само мгновение смерти.
Я подняла переспелую грушу. И надкусила ее. По моим пальцам растекся сок. И вместе с соком показалась мякоть. И мягкими влажными кусочками облепила мои пальцы. Я содрогнулась. И со злостью отшвырнула грушу. Она, словно теннисный мячик, отскочила. И расплющилась на земле.
Я люблю жизнь. И я не хочу знать, что такое смерть. И если мне суждено умереть. Я хочу умреть мгновенно, так и не узнав. Не осознав. Не вычислив. Что умираю. Спазм перехватывает мое дыхание. Крик раздирает горло. Убежать. Там, где жизнь. Где не существует переспелых груш. И этого мертвого цвета. И этго мертвого запаха. И вины. Вины… Боже! Как страшно. Нет, не цвет страшен. Я поняла. И не запах. Вот оно! Я нашла точку боли. Вина. Вина… Которая всю жизнь капля за каплей будет сочиться из моей раны. Портить мою кожу. Точить мой мозг. Вина. Которую мне не пережить. Не победить. Не вычеркнуть.
И какое право я имела судить эту жизнь. Жизнь моей матери. Жизнь самого дорогого человека, которого я всегда понимала. Потому что Бог мне дал умение понимать все. Но он не дал мне самого главного – умения прощать…
Я наблюдала за смертью в чуть приоткрытую дверь. И боялась зайти. Мама лежала неподвижно. И ее черные густые волосы, как и прежде. Прядь за прядью. Локон за локоном. Расползались на свежем белье.
Мама! Мне так захотелось закричать. Мама! Это ошибка! Я судила тебя не потому, что не любила. А потому что не умела прощать. Потому что знала, что равнодушие к тебе возможно. И оправданно. И все меня поймут в этом равнодушии. И даже посочувствуют. Как все понимали. И сочувствовали.
Мама. Поверь. Я не хотела этого равнодушия. И мое равнодушие было неправдой. И на детских утренниках я плакала. Когда читали четверостишья о мамах. И завидовала. И кусала от негодования розовые костяшки пальчиков. Когда видела кудрявых румяных мам. С толстыми сумками. Из которых выглядывали хвостики антоновок. Мордочки плюшевых игрушек. И зеленая фольга от молочных бутылок. Я топала от негодования тряпичными ботинками. И плакала. Потому что знала. Что ты за мной не придешь и сегодня. Что ты где-то даришь свои прекрасные, нежные песни совершенно чужим людям. И мне казалось. Что ты обо мне забыла. И страх сковывал. Когда я думала, что ты обо мне забыла навсегда. И уже никогда не придешь…
Ты так была талантлива, мама. И ты так бездарно распоряжалась своею судьбой. Своей настоящей, природной, от Бога, любовью. К мужу, ребенку. Ты так легко меняла эту любовь на иллюзии. И ты достойна не равнодушия. А скорее жалости. Ведь ты все понимала, моя единственная мама. И про иллюзии. И про миражи. Которые ты овеществляла накрашенными поцелуями. Надушенными конвертиками писем. Черными от туши слезами. И любовь твоя. Иллюзорная, выдуманная любвь. Растекалась по грязному асфальту. Уже никчемная, опустошительная любовь растекалась по твоему прошлому. По твоему настоящему. И нам становилось больно.
Мама! Какая это была боль! Когда ты исчезала на месяцы. Нам казалось – на годы. Когда ты исчезала на недели. Нам казалось – на века. Когда ты исчезала на день. Нам казалось – на вечность.
Нет, мама! Только не теперь. Только не теперь твой укор!
Я наблюдала за матерью в чуть приоткрытую дверь. И моя вина приобретала невероятные размеры. Которых просто не существует в природе. И моя вина уже не вмещалась в комнату. В наш с тобой мир, мама.
– Мама!
Мама чуть приподняла голову.
– Здравствуй, мама, – я присела на краешек кровати.
– Люсенька, девочка моя. Доченька. Я так не хочу умирать. Если бы ты знала. Ну, сделай же что-нибудь, маленькая моя. Ты же такая сильная. Я боюсь Я очень боюсь. Это несправедливо, неправильно. Я так люблю жизнь, доча… – шептала пересохшими губами моя мама. И слабо сжимала мои руки.
Она еще никогда не называла меня «доча». Как будто мне было три года. А маме…
Я гладила маму по волосам. Как маленькую. Целовала ее лицо. И не плакала. Я точно знала. Что сеголня я старше мамы. Сильнее. И мудрее. Впрочем. Так было всегда. Так уж распорядилась природа. Что мы с мамой поменялись местами. И моя обязанность – беречь маму. Предостерегать от нелепых поступков. И воспитывать. Но поняла я это теперь. Теперь, когда уже так поздно.
– Ты знаешь, Люсенька. Все не так. Я знаю, что не так, доченька. Но что теперь делать? И что уже изменить? И как теперь искупить вину перед тобой и Митей? Скажи, как? – мама плотно сжала пресохшие губы. И слегка застонала. – Ты знаешь… Мне всегда казалось, что твой отец – это моя ошибка. Пойми. Я не виновата. Мне просто так казалось. Ты знаешь, когда встречаешь человека… И уже с первого раза понимаешь, он для тебя или нет. Пара фраз. Мгновенный взгляд. Возможно, просто кивок головы. И ты чувствуешь, что это твое. Нет, ты уже наверняка это знаешь. Я всегда себя обманывала. И думала. Вообразила, что отец – это не то. И я искала. Мучалась. Тратила жизнь. Так глупо. Так бездарно тратила. Я истратила свою жизнь, свои любовь, настоящую любовь к твоему отцу на иллюзии. На миражи… Я придумала себе этот образ… Или он мне приснилася. Да, кажется, приснился… Я знала его лицо. Я видела его светлые волосы и черные-черные глаза. Эта замшевая куртка с бахрамой. Такая старамодная куртка. Этот хрипловатый голос. Он протягивает мне сочный, лиловый цветок клевера. Сладкий, как мед… Кругом гибнут города, люди. Рушится мир. И только мы вдвоем выживаем. На малюсеньком, ярко зеленом клочке земли… Да. Это он мне однажды приснилася. И я поверила в него. И даже не хотела думать, что это всего лишь сон. Просто сон, Люсенька. Нельзя верить в сны. Потому что ничто так не обманывает, как они. Я никогда так и не встретила этого парня. Даже похожего на него не встретила. И не могла повстречать. Потому что… Возможно он жил давным-давно. А, возможно, еще не родился. Нельзя тратить жизнь на сон. На иллюзии. Их можно только сочинять. Но тратить на их поиски жизнь. Это глупость. И я хочу тебе сказать. Ты выслушай меня. Не трать на него всю жизнь. Если его нет – значит его просто не существует. Значит – это просто ошибка фантазии. Или просто не судьба. Покорись судьбе. И тогда ты ни о чем не пожалеешь. Я же жалею обо всем…
Я слушала и слушала маму. И мне становилось страшнее и страшнее. Светлые волосы. Черные глаза. Замшевая старомодная куртка. Как у индейцев. Рука с протянутой веточкой клевера. Но при чему тут мама? Это мой сон. Это моя фантазия. Это мой образ. И я уже видела не маму. Я уже видела себя в конце жизни. Обессилевшую. Бледную. С дрожащими пересохшими губами. Жалеющую о бездарно потраченной жизни. Я зажмурила глаза. И задержала дыхание. Спокойно. Я должна успокоиться. Я же сильная. Я же мудрая. Я всегда знаю, что делать. Мама – беспомощный ребенок. По ошибке появившийся на свет. Который так и не успев повзрослеть, уже уходит из жизни. Так несправедливо уходит. Потому что всегда несправедливо – когда уходят дети…
– Мама, – я очень спокойно, очень ободряюще улыбнулась. – Ну, что ты. У тебя еще будет много-много дней. Ты еще тысячу раз будешь обижаться на жизнь. И улыбаться жизни. А потом будет вновь лето, весна, осень, зима и опять лето. И так – бесконечно. А еще мы обязательно вместе съедим на море. И море нас приласкает. А, хочешь. Просто поедем за город? А лучше всего остаться в городе. Там так шумно, беспокойно. Там столько жизни. И некогда думать о другом. Я же знаю. Ты любишь большие города. Ты так на них похожа. И ты снова будешь петь. У тебя столько поклонников. Они забрасают тебя цветами. В консерватории мне уже все надоели, бесконца спрашивая. Когда ты вновь появишься. Совсем скоро они тебя увидят… И услышат твои новые песни. Ты замечательно поешь!
Моя речь была запутанная. Сбивчивая. Мама смотрела в одну точку. И меня совсем не слушала. Я уже знала. Что сегодня с ней меняться местами бесполезно. Сегодня меняться ролями – поздно. Но я говорила. Говорила…
Я уже говорила для себя. И себя успокаивала. Я не знала. Что я еще могу сделать. Я говорила о жизни. Находясь плечом к плечу со смертью. И я ловила себя на мысли. На неприятной, навязчивой, чудовищной мысли. Назойливо стучащей в мою голову. Что хочу. Чтобы все это поскорее закончилось. И я поняла, что страшен не сам факт смерти. А страшно ее приближение. Страшен ее запах. И ее цвет. Когда самой смерти еще нет. А запах и цвет уже существуют. Поэтому я ждала факта cмерти. Потому что знала. Что после факта смерти сразу же наступит факт жизни. Я хотела жизнии. И поэтому ждала смерть.
Мама беспомощно смотрела на меня. Синими-синими глазами. Вобравшими всю синеву моря. Часто моргая длинными загнутыми ресницами. Надув пухлые чувственные губы. Она по-прежнему была красавицей. И от этого мне было еще больнее. Что она такой молодой уходит из жизни. И она не хотела уходить. Она цеплялась всеми силами за эту землю. И мне от ее бессилия. Страха. Становилось еще больнее.
Мама в последние минуты жизни не хотела подумать о близких. Я всегда знала, что главное – это не успокаивать умирающего. Главное – суметь успокоить живого. Чтобы дать силы жить дальше. Но мама с детским упрямством, детским эгоизмом хныкала. И в бессилии била кулаками о края постели. Она цеплялась за мои руки. Сморела на меня жалостным взглядом. И мое сердце разрывалось на части. Мама обрекала мою жизнь на вечные муки. На вечное сознание собственной вины. И я уже ничего не говорила. И уже никого не успокаивала. Я устала. И мои глаза стали слипаться от усталости. И я боролась с собой. И ловила последние мамины слова.
– Люсенька, – шептала она. – Все неправда. И переспелый виноград. И волны прохладного моря. И страстные объятия эпикурейцев. И легкое дыхание жизни. Я всегда мучалась, хоть и жила легко. И теперь умираю с нечистым, неверным сердцем. Потому что единственной моей судьбой был твой отец и ты. И я отвернулась от своей судьбы. Не отворачивайся от нее ты. Не повторяй моих ошибок. Я всегда думала о наслаждениях. О земных радостях. Ты сильнее меня. Ты полюбишь другое. Ты откажешься от земного света. Во имя души. Ты примешь силу и стойкость тела. Во имя силы и ясности духа. Ты мне обещаешь?
И я жалела, что меня нет рядом с ними. Что я родилась так поздно. И в такое неудачное, хмурое время. И, пересилив себя, я неслась к ним. И Афродита прижимала меня к своей груди. И шептала мне сокровенное. И волны моря омывали меня. И я прикладывала к уху раковины. И слушала. Слушала. Слушала. И они шептали мне о радости. О жизни…
Утром я просыпалась помолодевшей. И посвежевшей. И понимала. Что все мы действительно половинки одного целого. И у каждого из нас есть своя. С которой только и можно познать истинное счасье. И находятся и соединяются эти половинку крайне редко. А жить надо всегда. И поэтому надо учиться. Учиться находить радость в другом. Никогда не привязываясь…
И все же я была уверена. Что когда-нибудь обязательно встречу свою половну. Обязательно. Чего бы мне это ни стоило. И никогму не отдам свою истинную любовь. Кроме этого человека. И только он познает, кто я на самом деле. Только он…
Я уже знала его имя. Я знала, как он одевается. Какие у него волосы, глаза. Какие руки и голос. Я уже знала его объятия.
Он мне однажды приснился. И я поняла, что этот сон мне дан свыше. Что мудрые Боги пошли мне навстречу. И подсказали, кто он.
Мне приснилось крушение мира. Гибель земли. Рушились здания. Погибала в пожаре природа. Земля проваливалась. И люди уходили с землей. Кругом слышались дикие крики. Взрывы. Кругом была боль. И черное небо в тяжелых тучах опускалось на погибающую землю. И только один-единственный клочок земли оставался цел и невредим. И на этом клочке могли уместиться только двое. И этот кусочек земли был усыпан яркой. Изумрудной травой. И пестрыми полевыми цветами. И на нем уместились только я и он. Мы стояли в обнимку друг с другом. Посреди этого хаоса. Посреди разрушения. Посреди смерти. И мы знали, что пока мы будем стоять вот так. В однимку. Нам ничего не грозит. Мы выживем. Мы победим саму смерть. И, может быть, спасем других. Потому что любовь. Настоящая любовь может спастись и спасти…
И действительно. Постепенно вновь вырастали дома. Зеленели трава и деревья. Вновь забегали по асфальтам машины. И люди постепенно возвращались в свою обыденную жизнь. И небо вновь поголубело. И засветило яркое солнце…
Мы освободились из объятий. И теперь могли разглядеть друг дрга. У него были удивительно светлые волосы и удивительно черные глаза. На нем были черные джинсы и светлая замшевая куртка с бахромой, как у индейцев. И он сказал низким. Чуть хрипловатым голосом.
– Я знал, что ты красива. Но не знал, что настолько.
Он сорвал и протянул мне веточку спелого. Лилового клевера.
– Попробуй, он очень вкусный.
Клевер был действительно сладкий и сочный.
Я взъерошила его светлые волосы, в которых переливались лучи утреннего солнца.
– Мне очень грустно, – я улыбнулась.
– Почему?
– Потому что тебя нет.
И я приблизила к нему свое лицо. Чтобы убедится. Что его нет. Что это всего лишь сон. И вдруг на меня взглянуло старческое лицо. Исполосованное шрамами и морщинами. Я вскрикнула. И в ужасе отпрянула от него. И в ужасе побежала. Он бежал за мной. Седой старик. В замшевой куртке с бахрамой. Со спортивной юношеской фигурой. И у меня не хватало сил. Я задыхалась. И проснулась…
Мой сон закончилася отвратительно. Но в то время я не хотела думать о дурном. И поэтому поверила только в первую часть сна. А его конец по легкомыслию вычеркнула из памяти. И совершенно напрасно. Всегда нужно обращать внимание на конец…
Я поверила в этот образ из моего яркого сна. Я поверила, что обязательно когда-нибудь встречу этого парня. Не может быть, чтобы на всей земле не было людей с такой внешностью. Он где-то есть. Главное – это ждать. И верить.
Последнего – веры – у меня было в избытке. Но просто сидеть. Страдать и ждать. Я не собиралась. Кругом пестрилась. Сверкала жизнь. И ошибки были в ней обязательны. И я решила от них не отказываться.
И первой моей ошибкой стал Мишка Грачев, лохматый парень с миндалевидными, как у рекса, глазами.
Только спустя многие годы я поняла, что он был не ошибкой. А, возможно, судьбой. Но, к сожалению, по молодости и неопытности я принимала за судьбу некий абстрактный образ из сна. Который превратился почти в навязчивую идею. И только на исходе жизни мы можем ясно отличить судьбу от ошибки. Когда уже поздно…
Мишка Грачев, как ни странно, поступил в консерваторию. Несмотря на то, что у него не было знаменитых родителей. Но зато он сам был гений. И где-то его наверняка поджидало славное будущее.
– «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» – частенько напевала я ему старенькую песенку. Когда он, серьезный и задумчивый, не отрывал своих миндалевидных глаз от моего лица.
– Ну же, Мишка, не хмурься! – дразнила я его, делая вид, что не понимаю его влюбленного взгляда. – Сегодня такой солнечный день! И твою кислую физиономию солнце точно не выдержит. И сбежит за облака. Что мы тогда будем делать?
– Люсь, и почему ты такая несерьезная? Ну, хоть разок, посмотри на меня другими глазами.
Я округляла глаза. Хмурила брови. И опускала уголки губ вниз. Но ничего серьезного из меня не выходило. Из меня получался смешной трагик Пьерро. Не более.
И Мишка не выдерживал. И хохотал во весь голос. А мне вдруг по-настоящему становилось грустно. И я почему-то вспоминала Мака. Мое первое испытание в любви. Которое я успешно выдержала. Мак был первым моим парнем. И с ним я очень легко рассталась. Не скрою. Что ночью мне очень хотелось плакать. Не скрою. Что долгое время его образ навязчиво преследовал меня. Не скрою. Что дыхание мое останавливалось. Когда я его видела рядом с матерью. Но я молчала. Стиснув зубы. Я молчала. Иногда улыбалась. Иногда нарочно презрительно оглядывала его с ног до головы. Я понимала, что он тоже тянется ко мне. Он не мог забыть ту душную звездную ночь. Когда его сильные руки сжали мой локоть. Но я, несмотря на боль. Отказалась от Мака. Я чувствовала. Как он плетет вокруг меня сети. В которые я легко могла угодить. И я, перетерпев боль. Их разорвала. И правильно сделала. Первое испытание я выдержала достойно. Чтобы навсегда стать свободной…
И вторым моим испытанием был Мишка Грачев.
Конесерватория наводила на меня неимоверную скуку. И, пожалуй, скучала в ней только я. Я научилась наслаждаться многим вещам в жизни. Но искусство я почему-то по-прежнему не принимала. Возможно, потому, что я помнила эту сумасбродную, бестолковую жизнь матери. Связанную с музыкой. А, возможно, потому, что я не могла и не хотела привыкнуть к так называемым слугам искусства. Которые с жадностью глотали его. Проглатывая наспех. И плохо пережевывая. И вечерами кичились им в застольных беседах об этом бедном. Измученном. Исхудавшем искусстве. Уже давно погрязшем в хроническом алкоголизме. Продажничестве. Блуде. Уже давно ни на что не способному. Искуство как таковое к черту никому не было нужно. Всем важна была собственная жизнь в искусстве. Которая могла оправдать и подлость. И хамство. Которая давала привелегии царьков и всезнаек. Которая была окружена надуманной дымкой сумасшедствия и чертовщины.
Меня же такая жизнь не устраивала. И я отказалась от нее. Почему-то перенеся ее пороки на неповинное, чистое и совестливое искусство. Я по-прежнему упивалась одиночеством. И не заводила близких знакомств. И держалась в стороне от так называемой богемы. И принимала ее лишь в виде мелких интрижек и легкого флирта. Но единственным близким человеком мне стал Мишка Грачев. Потому что насколько мы были с ним разные. Настолько же были и похожи. Мишка был самой реальной надеждой нашей консервы. Он был талантлив. Умен и трудолюбив. Я же не подавала абсолютно никаких надежд на то, что способна принести пользу музыкальному миру. Я была ленива, рассеянна и равнодушна к музыке. Но мы с Мишкой одинаково смотрели на мир. Мы одинаково уважали порядочность и честность. Одинаково ценили юмор и иронию. Одинаково презирали людей стремящихся к славе любым путем.
У нас с Мишкой была странная любовь. Странная потому, что мы хотели друг друга только тогда. Когда нам мешали. Или там. Где могли помешать. Едва мы оказывались в квартире. Пустой. С мягким диваном. И геранью на подоконнике. Нам становилось скучно. Мы смеялись, болтали о пустяках. Иногда умудрялись болтать об эпохе Возрождения. И ее выдающихся мастерах. В благоприятной обстановке мы словно остывали друг к другу. Хотя это было не совсем так. Мы просто боялись. Потому что одинакого чувствовали и глубину, и серьезность наших отношений. Которых я всегда избегала. И хотя Мишка этого не избегал. Он боялся отказа. Он боялся меня потерять.
Иногда мы убегали с лекций. И гнали старенькую «Победу», оставшуюся в наследство от моей матери. Желая как можно скорее очутиться за городом. Но добираясь до леса. Мы вдруг притворно зевали. Я учтиво брала его под руку. И мы медленно расхаживали, как старики, прожившие вместе целую жизнь. Глубоко вдыхали кислород. Который нам совсем не был нужен. И разглогольствовали о преимуществах деревенской жизни. Которая нам была ни к чему.
А на следующий день мы с нетерпением вбегали в класс. Наспех закрывали дверь стулом. И целовались, целовались. И потрескавшийся потолок становился для нас звездным небом Эллады. И обшарпанный пол растилался для нас мягкой изумрудой зеленью древней Эллады. И поблекшие стены становились для нас гибкими виноградными лозами древней Эллады. И мы забывались в поцелуе…
И на лекциях о выдающихся музыкантах эпохи Возрождения. Сидя длизко друг к другу. Мы забывались тоже. Мы понимали, что Ренессанс – самая любимая наша эпоха. Эпоха наивысшего подъема чувств. И Мишка прикасался теплой ладонью к моей ладони. И моя душа и мое тело разлетались в разные стороны. Я уже не существовала. И не существовало парты. И голоса лектора. И звуков музыки. Наступала эпоха Возрождения.
– Тема греха для эпохи Возрождения. Греха и красоты была очень важной, – убеждал нас лектор. – Порочности и гармонии.
Тема греха была важна не только для Ренессанса. И красоты во грехе. И мы с Мишкой сами создавали для себя эту эпоху. И пребывали в ней во всей своей греховной красе.
Поначалу это была школьная любовь. И не только потому что наивная. А еще потому. Что вмещалась лишь в пределы нашей школы (так мы называли консерваторию). За ее стенами эта любовь становилась ненужной. Потому что за ее стенами мы могли и разговаривать. И думать. Совершенно о другом. Мы были очень похожи. И, возможно, именно поэтому у нашей любви не было будущего. Хотя от этого будущего я отказалась сама. И убедила себя, что правильно сделала. И еще убедила себя. Что в этом виноват и Мишка.
Я думала. Что может быть проще сказать: давай любить друг друга, дорогая. Мы будем этой ночью любить так, как никто никогда не любил. И мне нет дела до твоего прошлого. И до твоего будущего. Пусть же и тебе не будет до этого дела. Ты утонешь в моих объятиях и моих поцелуях. Этой ночью только ты будешь существовать для меня в мире. Ведь все так просто, дорогая. Если Боги нам дают эту ночь. Зачем нам терять ее. Ведь в жизни столько неприятностей, столько горя. Было. И будет. Давай научимся на время забывать их. Давай научимся на время делать жизнь красивой. И даже если у нас нет будущего. Мы будем знать. Что у нас есть прошлое. А с таким прошлым можно долго-долго жить. Иди ко мне, дорогая…
Но Мишка не сказал мне этих слов, которые выдумала я сама. Просто, когда наша любовь уже не стала вмещаться в пределы школы. Однажды вечером, у меня дома. На мой день рождения. Он взглянул на меня умными, серьезными глазами. Которые наверняка хотели сказать эти слова (но это я поняла позже). Прижал мою голову к своей груди. И прошептал.
– Люська… Как хорошо, что ты родилась именно в этот день. Люська…
Вот и все…
И утром. Уже проснувшись. Но не открывая глаза. Я мечтала, как Мишка мне скажет: Мы так любили друг друга этой ночью. Так никто не любил. Ты самая красивая в мире. И ни с кем мне не было так хорошо. Боги у нас отнимают будущее. Но помни. Даже им не по силам отнять наше прошлое. И наша разлука, помни. Это начало новых радостей. Новых встреч. Ведь мы знаем, что такое счастье. И если мы знаем, оно нас никогда не покинет. Я никогда не забуду тебя, дорогая.
Прокрутив мысленно Мишкин монолог, я даже всплакнула. И открыла глаза. И увидела Мишку. Он смотрел на меня теми же серьезными и умными глазами. Которые наверняка и хотели сказать и эти слова (но это я поняла позже). Он протягивал мне ярко красную розу. На которой еще блестели капельки росы. И сказал единственное:
– Люська… Выходи за меня замуж… Люська…
Вот и все.
И я чуть не сдалась. Но мои иллюзии тут же испарились. Как только я представила его в роли мужа. В роли мужа я представить никого не могла. И я полностью поняла свою мать. И с новой силой ее пожалела. И эллины, дразнившие меня за то, что я чуть не покорилась судьбе. Перестали надо мной смеяться. И все осталось по-прежнему. По-прежнему неверная улыбка Афродиты играла на моих устах. По-прежнему моими друзьями оставались эллины. По-прежнему в мою свиту входили сатиры и гетеры. Все осталось по-прежнему.
Мишка сделал ошибку. Он не понял, что выбирать должна я. И если бы в эту ночь, он произнес мне те слова. Если бы он дал мне вновь почувствовать вкус свободы. Основанной на обязательном расставании. Я бы первой сказала:
– Мишка, женись-ка на мне. Ведь мы созданы друг для друга.
И я бы не солгала. Мы были созданы друг для друга. И я не могла простить Мишке. Что он посягнул на мою свободу. На мое одиночество. На мой собственный мир. И только позднее я поняла. Что тот, кто много говорит – мало любит. Настоящая любовь скупа на слова. И не скупа на поступки. Мишка любил по-настоящему. И не раз доказывал свою любовь, вытаскивая меня из неприятных историй и передрязг. Прощая мне мое легкомыслие и измены. И редко говорил о своей любви. Потому что любил. Он так напоминал моего отца. И поэтому я тоже не могла ему ответить – да.
Моя мама умирала в монастыре. В монастыре, обнесенном железной оградой. Монастыре, окруженном деревьями с переспелыми грушами. Монастыре, не сгибающимся под тяжестью всесильного неба. Потому что сам он – от неба.
И монастырь этот был – особым миром. Без дикого шума автомобилей. Без страха перед жизнью. Без неоправданного желания все успеть. Монастырь был полной противоположностью моей мамы. И мое сознание долго не могло примириться. Свыкнуться с мыслью. Что моя мама собирается оставшуюся жизнь провести в этом молчаливом мертвом мире. В этом безгрешном царстве. Моя мама. Такая живая. Такая импульсивная. И такая несовершенная.
Я зашла за ограду. И опять – цвет. Цвет монастырского сада. Цвет неба над монастырем. Цвет земли возле монастыря. Цвет служащих монастыря. И этот цвет был приглушенным, спокойным. И сегодня по особенному мертвым. Словно здесь знали, когда пора уходить еще одной душе. Я знала этот цвет, я догадывалась о нем. Он – никакой. Вроде бы виден глазами. Вроде бы осязаем. Но его нет. Он неуловим. Впрочем, как неуловимо и само мгновение смерти.
Я подняла переспелую грушу. И надкусила ее. По моим пальцам растекся сок. И вместе с соком показалась мякоть. И мягкими влажными кусочками облепила мои пальцы. Я содрогнулась. И со злостью отшвырнула грушу. Она, словно теннисный мячик, отскочила. И расплющилась на земле.
Я люблю жизнь. И я не хочу знать, что такое смерть. И если мне суждено умереть. Я хочу умреть мгновенно, так и не узнав. Не осознав. Не вычислив. Что умираю. Спазм перехватывает мое дыхание. Крик раздирает горло. Убежать. Там, где жизнь. Где не существует переспелых груш. И этого мертвого цвета. И этго мертвого запаха. И вины. Вины… Боже! Как страшно. Нет, не цвет страшен. Я поняла. И не запах. Вот оно! Я нашла точку боли. Вина. Вина… Которая всю жизнь капля за каплей будет сочиться из моей раны. Портить мою кожу. Точить мой мозг. Вина. Которую мне не пережить. Не победить. Не вычеркнуть.
И какое право я имела судить эту жизнь. Жизнь моей матери. Жизнь самого дорогого человека, которого я всегда понимала. Потому что Бог мне дал умение понимать все. Но он не дал мне самого главного – умения прощать…
Я наблюдала за смертью в чуть приоткрытую дверь. И боялась зайти. Мама лежала неподвижно. И ее черные густые волосы, как и прежде. Прядь за прядью. Локон за локоном. Расползались на свежем белье.
Мама! Мне так захотелось закричать. Мама! Это ошибка! Я судила тебя не потому, что не любила. А потому что не умела прощать. Потому что знала, что равнодушие к тебе возможно. И оправданно. И все меня поймут в этом равнодушии. И даже посочувствуют. Как все понимали. И сочувствовали.
Мама. Поверь. Я не хотела этого равнодушия. И мое равнодушие было неправдой. И на детских утренниках я плакала. Когда читали четверостишья о мамах. И завидовала. И кусала от негодования розовые костяшки пальчиков. Когда видела кудрявых румяных мам. С толстыми сумками. Из которых выглядывали хвостики антоновок. Мордочки плюшевых игрушек. И зеленая фольга от молочных бутылок. Я топала от негодования тряпичными ботинками. И плакала. Потому что знала. Что ты за мной не придешь и сегодня. Что ты где-то даришь свои прекрасные, нежные песни совершенно чужим людям. И мне казалось. Что ты обо мне забыла. И страх сковывал. Когда я думала, что ты обо мне забыла навсегда. И уже никогда не придешь…
Ты так была талантлива, мама. И ты так бездарно распоряжалась своею судьбой. Своей настоящей, природной, от Бога, любовью. К мужу, ребенку. Ты так легко меняла эту любовь на иллюзии. И ты достойна не равнодушия. А скорее жалости. Ведь ты все понимала, моя единственная мама. И про иллюзии. И про миражи. Которые ты овеществляла накрашенными поцелуями. Надушенными конвертиками писем. Черными от туши слезами. И любовь твоя. Иллюзорная, выдуманная любвь. Растекалась по грязному асфальту. Уже никчемная, опустошительная любовь растекалась по твоему прошлому. По твоему настоящему. И нам становилось больно.
Мама! Какая это была боль! Когда ты исчезала на месяцы. Нам казалось – на годы. Когда ты исчезала на недели. Нам казалось – на века. Когда ты исчезала на день. Нам казалось – на вечность.
Нет, мама! Только не теперь. Только не теперь твой укор!
Я наблюдала за матерью в чуть приоткрытую дверь. И моя вина приобретала невероятные размеры. Которых просто не существует в природе. И моя вина уже не вмещалась в комнату. В наш с тобой мир, мама.
– Мама!
Мама чуть приподняла голову.
– Здравствуй, мама, – я присела на краешек кровати.
– Люсенька, девочка моя. Доченька. Я так не хочу умирать. Если бы ты знала. Ну, сделай же что-нибудь, маленькая моя. Ты же такая сильная. Я боюсь Я очень боюсь. Это несправедливо, неправильно. Я так люблю жизнь, доча… – шептала пересохшими губами моя мама. И слабо сжимала мои руки.
Она еще никогда не называла меня «доча». Как будто мне было три года. А маме…
Я гладила маму по волосам. Как маленькую. Целовала ее лицо. И не плакала. Я точно знала. Что сеголня я старше мамы. Сильнее. И мудрее. Впрочем. Так было всегда. Так уж распорядилась природа. Что мы с мамой поменялись местами. И моя обязанность – беречь маму. Предостерегать от нелепых поступков. И воспитывать. Но поняла я это теперь. Теперь, когда уже так поздно.
– Ты знаешь, Люсенька. Все не так. Я знаю, что не так, доченька. Но что теперь делать? И что уже изменить? И как теперь искупить вину перед тобой и Митей? Скажи, как? – мама плотно сжала пресохшие губы. И слегка застонала. – Ты знаешь… Мне всегда казалось, что твой отец – это моя ошибка. Пойми. Я не виновата. Мне просто так казалось. Ты знаешь, когда встречаешь человека… И уже с первого раза понимаешь, он для тебя или нет. Пара фраз. Мгновенный взгляд. Возможно, просто кивок головы. И ты чувствуешь, что это твое. Нет, ты уже наверняка это знаешь. Я всегда себя обманывала. И думала. Вообразила, что отец – это не то. И я искала. Мучалась. Тратила жизнь. Так глупо. Так бездарно тратила. Я истратила свою жизнь, свои любовь, настоящую любовь к твоему отцу на иллюзии. На миражи… Я придумала себе этот образ… Или он мне приснилася. Да, кажется, приснился… Я знала его лицо. Я видела его светлые волосы и черные-черные глаза. Эта замшевая куртка с бахрамой. Такая старамодная куртка. Этот хрипловатый голос. Он протягивает мне сочный, лиловый цветок клевера. Сладкий, как мед… Кругом гибнут города, люди. Рушится мир. И только мы вдвоем выживаем. На малюсеньком, ярко зеленом клочке земли… Да. Это он мне однажды приснилася. И я поверила в него. И даже не хотела думать, что это всего лишь сон. Просто сон, Люсенька. Нельзя верить в сны. Потому что ничто так не обманывает, как они. Я никогда так и не встретила этого парня. Даже похожего на него не встретила. И не могла повстречать. Потому что… Возможно он жил давным-давно. А, возможно, еще не родился. Нельзя тратить жизнь на сон. На иллюзии. Их можно только сочинять. Но тратить на их поиски жизнь. Это глупость. И я хочу тебе сказать. Ты выслушай меня. Не трать на него всю жизнь. Если его нет – значит его просто не существует. Значит – это просто ошибка фантазии. Или просто не судьба. Покорись судьбе. И тогда ты ни о чем не пожалеешь. Я же жалею обо всем…
Я слушала и слушала маму. И мне становилось страшнее и страшнее. Светлые волосы. Черные глаза. Замшевая старомодная куртка. Как у индейцев. Рука с протянутой веточкой клевера. Но при чему тут мама? Это мой сон. Это моя фантазия. Это мой образ. И я уже видела не маму. Я уже видела себя в конце жизни. Обессилевшую. Бледную. С дрожащими пересохшими губами. Жалеющую о бездарно потраченной жизни. Я зажмурила глаза. И задержала дыхание. Спокойно. Я должна успокоиться. Я же сильная. Я же мудрая. Я всегда знаю, что делать. Мама – беспомощный ребенок. По ошибке появившийся на свет. Который так и не успев повзрослеть, уже уходит из жизни. Так несправедливо уходит. Потому что всегда несправедливо – когда уходят дети…
– Мама, – я очень спокойно, очень ободряюще улыбнулась. – Ну, что ты. У тебя еще будет много-много дней. Ты еще тысячу раз будешь обижаться на жизнь. И улыбаться жизни. А потом будет вновь лето, весна, осень, зима и опять лето. И так – бесконечно. А еще мы обязательно вместе съедим на море. И море нас приласкает. А, хочешь. Просто поедем за город? А лучше всего остаться в городе. Там так шумно, беспокойно. Там столько жизни. И некогда думать о другом. Я же знаю. Ты любишь большие города. Ты так на них похожа. И ты снова будешь петь. У тебя столько поклонников. Они забрасают тебя цветами. В консерватории мне уже все надоели, бесконца спрашивая. Когда ты вновь появишься. Совсем скоро они тебя увидят… И услышат твои новые песни. Ты замечательно поешь!
Моя речь была запутанная. Сбивчивая. Мама смотрела в одну точку. И меня совсем не слушала. Я уже знала. Что сегодня с ней меняться местами бесполезно. Сегодня меняться ролями – поздно. Но я говорила. Говорила…
Я уже говорила для себя. И себя успокаивала. Я не знала. Что я еще могу сделать. Я говорила о жизни. Находясь плечом к плечу со смертью. И я ловила себя на мысли. На неприятной, навязчивой, чудовищной мысли. Назойливо стучащей в мою голову. Что хочу. Чтобы все это поскорее закончилось. И я поняла, что страшен не сам факт смерти. А страшно ее приближение. Страшен ее запах. И ее цвет. Когда самой смерти еще нет. А запах и цвет уже существуют. Поэтому я ждала факта cмерти. Потому что знала. Что после факта смерти сразу же наступит факт жизни. Я хотела жизнии. И поэтому ждала смерть.
Мама беспомощно смотрела на меня. Синими-синими глазами. Вобравшими всю синеву моря. Часто моргая длинными загнутыми ресницами. Надув пухлые чувственные губы. Она по-прежнему была красавицей. И от этого мне было еще больнее. Что она такой молодой уходит из жизни. И она не хотела уходить. Она цеплялась всеми силами за эту землю. И мне от ее бессилия. Страха. Становилось еще больнее.
Мама в последние минуты жизни не хотела подумать о близких. Я всегда знала, что главное – это не успокаивать умирающего. Главное – суметь успокоить живого. Чтобы дать силы жить дальше. Но мама с детским упрямством, детским эгоизмом хныкала. И в бессилии била кулаками о края постели. Она цеплялась за мои руки. Сморела на меня жалостным взглядом. И мое сердце разрывалось на части. Мама обрекала мою жизнь на вечные муки. На вечное сознание собственной вины. И я уже ничего не говорила. И уже никого не успокаивала. Я устала. И мои глаза стали слипаться от усталости. И я боролась с собой. И ловила последние мамины слова.
– Люсенька, – шептала она. – Все неправда. И переспелый виноград. И волны прохладного моря. И страстные объятия эпикурейцев. И легкое дыхание жизни. Я всегда мучалась, хоть и жила легко. И теперь умираю с нечистым, неверным сердцем. Потому что единственной моей судьбой был твой отец и ты. И я отвернулась от своей судьбы. Не отворачивайся от нее ты. Не повторяй моих ошибок. Я всегда думала о наслаждениях. О земных радостях. Ты сильнее меня. Ты полюбишь другое. Ты откажешься от земного света. Во имя души. Ты примешь силу и стойкость тела. Во имя силы и ясности духа. Ты мне обещаешь?