Я приподняла брови.
– Тут вещи, – разъяснила старуха. – Много вещей.
Очень красивых. Ты сможешь выбрать для себя все. Что пожелаешь. На каждую ночь. Ты же любишь вещи.
Я очень люблю вещи. Я люблю вещи больше людей. Поэтому, когда открываю дверцы шкафа. Глаза мои блестят. В нетерпении. На носу выступают капельки пота. Ах, какая прелесть! Я перебираю пальцами каждую вещь. Вдыхаю их запах. Прижимаюсь к ним щекой. Так много места в моей жизни занимают вещи. Они заменяют места каких-то людей. Которые должны быть в моей жизни. Но люди ненадежны. Они могут предать. Вещи никогда не предадут. И никогда не изменят. Вещам могу изменить только я.
– Ну? – прервала мои глубокие мысли старуха.
– Ну. Ну и ну!
– Выбирай самое лучшее.
– Уж я-то выберу. Не сомневайся.
Но старуха и не собиралась сомневаться. Она села на свой обшарпанный табурет. И уставилась на меня.
Я выбирала долго. Вечерние платья. По фигуре. Свободные. Длинные. Совсем короткие. С мехом. Без. Черт! Так всего много. И как красиво. Но меня все как-то не устраивало. Что-то мешало. То ли мое отечественное происхождение. То ли постоянное желание сидеть где угодно. Спать где угодно. Таскаться где угодно. Есть на ходу.
– Вот, – из самой глубины шкафа я вытащила шорты. У меня дома где-то валяются такие же. Я в них играю в бадминтон. И катаюсь на велике.
– Точно. Это. И маечку. Так-так. Сейчас поищу. О. Что тут написано? На китайском не волоку. Но думаю, не мат. И не лозунги культурной революции.
Через полминуты я сияла перед старухой. В полном обмундировании.
Старуха причмокнула языком.
– Слушай, – сказала вдруг старуха. – Беги отсюда. Ты совсем девчонка. Прошу, беги! Ну, послушай старую мудрую женщину. Катайся на велике. Играй в бадминтон. Бацай на пианино. Пей кофе с коньяком. Целуйся со своим… этим… Словом. Делай все. Что хочется. А? Беги?
– Я не могу делать все, что хочу. За этим и пришла к тебе.
Старуха вздохнула.
– Я к тебе стала привыкать…
– Все очень просто. Проще и не бывает. Иду. Прямо. Хочу свернуть влево. Но не сворачиваю. Потому что в 20.00 назначена встреча. Прямо. По пути встречаю человека. Ненавижу его уже тысячу лет. Лицо рыхлое. Двойной подбородок. Жирные волосы. И всю эту тысячу лет мечтаю ему плюнуть в лицо. Или подарить шампунь на день рождения. Но я отвечаю ему. Что? Дела? Хорошо. Спасибо. И мило улыбаюсь. А на день рождения дарю альбом Клода Моне. Что потом? Короче. Что же. Что же потом. Сейчас. Погоди. Не торопи. Потом… Потом у меня есть одна бумажка. Так. Пустяк. Так вот. Хочу ее вернуть. Назад. Но не возвращаю. А отдаю деньги. Не знаю. Много. Мало. Каждый день собираюсь написать архитектору. Что здание это. Вон, посмотри, из твоего окна видно. Неверно оно построено. Бездарно. Безграмотно. Но я не пишу. Я пишу другу бумаги. Медленным красивым почерком. Но это не мой почерк! Мой почерк корявый. Сумасшедший! Я ненавижу красивый почерк. Впрочем, как и красивых мужчин. Красивыми имеют право быть только женщины. И вещи. Но я целуюсь со смазливыми мужчинами. Пишу красивым почерком. И в магазинах равнодушно прохожу мимо безобразных вещей. Но я так не хочу! Черт подери! Я показываю язык самым дорогим людям. Потому что не боюсь их. Я люблю жизнь. И пренебрегаю жизнью. Я не хочу носить кольца. Но меня окольцовывают. И снять я их не могу.
Я закрыла лицо руками.
– Бедная девочка, – старуха погладила меня по голове. – Ты так мало хочешь. Пойдем. – И взяла меня за руку. Как маленькую. Хотя я была на две головы выше ее. Старуха подвела меня к двери. Которая всегда заперта днем.
– Ты… Это… Иди… Только знаешь. Как это. Все хорошо. Но ты должна знать. Что у всех бывает когда-нибудь жирный волос. Но это не значит, что всем на день рождения дарят шампунь. И молоко, право, пить полезнее чужой крови. И манная каша иногда вкуснее чужого тела. А впрочем… Ты и так все сама знаешь. Ну да. Все. Все. Иди.
Старуха втолкнула меня в комнату. И на моей спине отпечатались ее крючковатые пальцы.
И я ступила за порог.
Я никогда не видела столько света. Он шел не от солнца. И не от электричества. Он был какой-то странный. Свет.
Его излучала белизна. Белым было все. Земля. Воздух. Реки. Здания. Птицы. В белых одеждах двигались люди. И ели белые кушанья. И читали белые книги. У меня заболели глаза. Я их закрыла. И вместо темноты увидела ту же белизну. У меня закружилась голова. И я села на белый асфальт. И вытянула ноги.
– Вам плохо? – Ко мне подошла девочка. Лет десяти. – Идемте. Я вас провожу.
Она взяла меня за руку. И повела по дороге. Мы ступили на белую площадь. И я увидела много людей.
– Хотите есть? – спросила меня десятилетняя девочка.
– Очень. – И из ее рук я взяла сыр. Не успела откусить кусок. Как ко мне подскочил какой-то тип. И выхватил сыр из рук. Ну прямо как у вороны. И стал жадно жевать.
– Но это мой сыр, – попыталась ему объяснить. – Меня угостили. И это неприлично…
Он посмотрел на меня удивленными глазами. И рассмеялся.
– Вон, видишь, – девочка показала пальцем, – там кто-то ест. Идем, отберем.
Мы отобрали миску жареной картошки. И за углом съели.
– Спасибо тебе, – сказала я девочке. И поцеловала ее в лоб.
– Ты очень глупая, – ответила мне девочка. Показала язык. И убежала. И я увидела, как она уже другому, размахивая руками, что-то объясняет. Я обиделась. И подумала. Что не плохо было бы отстегать ее ремнем. Но она, уловив мой недоброжелательный взгляд, скрылась. В толпе. Я осталась одна. Вдруг кто-то меня схватил за коленку. Я опустила глаза. И увидела. Что передо мной на корточках сидит тот самый очкарик. В шляпе. Который оставил свой адресок. Он хватал меня за коленки. И пытался их поцеловать. Я ударила его ногой в лицо. Очки разбились. И отлетели в сторону. Он спокойно достал из кармана другие очки. Протер их носовым платком. Проверил на свет. Встал.
– Вы подонок, – сказала я ему без страха. – И я вас ненавижу. – Я плюнула ему в лицо.
Он противно захихикал. И потер свои волосатые руки одна о другую.
– Бумажечки-то. Бумажечки. Пойдут в ход.
– Как пойдут. Так и выйдут, – сказала я. И еще раз на всякий случай плюнула в его рожу. Он снова захихикал.
– А ты мне нравишься. Я сразу тебя приметил. Козочка этакая. И ножки ничего.
Он схватил меня на руки. И поволок куда-то за угол. Я царапалась. Кричала. Кусалась. Но бесполезно. Никому до меня не было дела. Все были заняты.
– Я вас ненавижу. От вас разит одеколоном. Вы противны, Я не хочу…
– А я хочу… – захихикал он в очередной раз. Надо сказать, что он был не оригинален в своем хихиканье. – А я хочу. Кто сильнее – побеждает. А? Как там? Но в нас горит еще желанье. Под гнетом власти… – Он повалил меня на асфальт. Разорвал мои шорты. Его волосатые руки забегали по моему телу. Я стала задыхаться. От его слюнявых поцелуев. И потеряла сознание. Когда очнулась. Увидела его хохочущую виляющую задницу. Которая удирала за поворот. В бессилии я заплакала.
Мимо меня прошел знакомый тип. Который отобрал у меня сыр.
– Чего ревешь? – удивился он. – Подумаешь, изнасиловали. Хочешь – иди ты изнасилуй кого-нибудь. Я, если хочешь, могу подсобить. По знакомству.
Я ударила его по лицу. Он дал сдачи. Но гораздо сильнее. И кулаком. Пошел, насвистывая Бетховена. «Прекрасную мельничиху». Я не могла встать. Потому что замок в моих шортах был вырван с корнем. Я заметила мальчика-подростка. Который пробегал мимо меня вприпрыжку. Я подставила ему подножку. Он свалился прямо возле меня.
– Снимай брюки. Или придушу, – сказала я. И для убедительности пошевелила пальцами. Он в страхе сбросил штаны. И убежал. Я натянула штаны. Они сидели в обтяжку. Длиной до колена. Получились вполне приличные бриджи.
Я пошла дальше. И увидела большую группу людей. Человек сто – не меньше. Они одновременно кричали. Орали. Визжали. Кто-то рядом стучал на барабане. У меня заболели уши. Я их закрыла ладонями. И подошла ближе.
– Чего орем?! – заорала я на ухо соседу.
– Чего хотим. То и орем. А ты чего хочешь? Становись рядом. И ори. Кто тебе мешает?
Я стала рядом. И закричала: а-а-а-а-а…
– Со словами. Со словами, – поправил меня сосед.
– Со словами не умею. И не хочу, – обиделась я. И подошла к барабанщику. И от злости стукнула кулаком по барабану. В барабане незамедлительно образовалась дыра. Барабанщик заплакал. И сказал, что барабан ему достался в наследство. От дедушки – участника гражданской войны. Я погладила барабанщика по голове. И сказала, что куплю ему тысячу барабанов. Он сказал, что тысячу ему не нужно. А нужен один. Дедушкин. И опять захныкал. Я не знала, куда дальше идти. И я не знала, что дальше делать. И я не знала, что я хотела. Я могла делать все, что хотела. Но ничего не делала. Потому что уже не хотела ничего.
Перед моими глазами плясали белые кляксы. Я пыталась разогнать их руками. Но они не убирались. За поворотом я увидела женщину. В длинном белом платье. С белыми искусственными цветами в волосах. Я бы сказала, что она была красива. Если бы она не улыбнулась. Но она улыбнулась. И я увидела, что ее рот заполнен гнилыми зубами. А зуб мудрости вообще отсутствует. Она поманила меня пальцем. Я покорно приблизилась к ней.
– Я тебе нравлюсь? – спросила она меня. И прижала к своей груди.
– Не очень. У вас лицо из воска.
– Но на нем никогда не проступят морщины.
– А зубы все равно гнилые.
– Слишком много они жевали.
– Это ваш город?
– Город Сумасшедших.
– Как??? Почему? Обман! Я не сюда шла! Предательство! Меня предали! Конечно. Как я сразу не догадалась! Боже! Они все сумасшедшие. А я с ними еще разговаривала. Пыталась доказать. Обычные душевнобольные! Психи! Я – и психи? При чем тут я?
– Тебя никто не обманул. Ты хотела полной свободы? Но ведь только сумасшедший может быть истинно свободен.
Я в бешенстве вцепилась женщине в горло ногтями. И стала душить. Она слабо сопротивлялась. Я даже и не рассчитывала на такую легкую победу. Она закатила глаза. Открыла рот. И изо рта пошел запах гнили. Я швырнула ее головой наземь. И из рукава ее платья вылетел зуб мудрости. И разбился об асфальт. Стало совсем темно. Нет. Это была не ночь. И это не пропало электричество. Просто все вокруг стало черным. Я поволокла труп через весь город. Наугад. На ощупь. Наконец я стукнулась лбом о что-то твердое. Это твердое оказалось дверью. Толкнула дверь ногой. Она неожиданно открылась. И глаза мои встретились с глазами старухи.
– Помоги мне, – властно сказала я.
Старуха схватила труп за ноги. И мы втащили его в комнату. В комнате старуха долго поливала мою ладонь горячей водой. Потому что никак не могла расцепить онемевшие пальцы. И освободить от волос белой женщины. Наконец она отрезала прядь. И прядь осталась в моем кулаке.
– Зачем ты се? – спросила старуха. И даже при этом округлила глаза. Якобы удивилась. Ну и лгунья! Отлично же знала, что этим дело и кончится.
– Зачем? – переспросила я по своей дурацкой привычке. Которая уже старуху почему-то не раздражала.
Старуха молчала. Я молчала. Так мы промолчали. Пока я не сумела все-таки разжать кулак. Прядь волос плавно опустилась на пол.
– Похороним? – спросила старуха. И пошла в соседнюю комнату. И мне показалось, что она не просто приплясывала. А танцевала в этот момент.
– Да. Конечно. Нехорошо как-то.
Я склонилась над лицом умершей. На ее лице отчетливо виднелись ссадины. На шее – синий отпечаток пальцев. Я приложила к отпечатку свою ладонь. Пальцы совпали. Мои. Подумала я с удивлением. Вдруг я заметила, что труп пытается из своих пальцев соорудить что-то вроде фиги. Я ступила на ее ладонь. Ладонь хрустнула, как хворост. И безжизненно упала.
Старуха тем временем из соседней комнаты притащила гроб.
Мы заколотили гроб. И торжественно понесли его в соседнюю комнату. В соседней комнате я увидела много могил. Я стала искать яму поглубже. Мы опустили туда гроб. Помолчали.
– Может, все-таки уйдешь? – спросила старуха. И в ее глазах мелькнул дикий страх. Ух, как она не хотела, чтобы я уходила.
– Нет. Спасибо. Люблю острые приправы. Они возбуждают аппетит.
Старуха притащила из соседней комнаты рояль.
– «Мельничиху», а? – попросила она жалобно.
– Извини, старуха. Но я хочу спать. Ступай и ты. Я проспала до вечера. Открыв глаза, я увидела старуху. Она сидела на своем обшарпанном табурете. И сосала зернышки граната.
– Ну-с? – спросила старуха.
– … Я открыла гардероб. И выбрала широкое льняное платье. В стиле крепостного права. На локтях светились заплаты. А внизу отпоролся подол.
– Обувь?
– Нет. Нет. Не люблю обувь. Люблю босиком. Знаешь, как-то здоровее. Удобнее, что ли. Ну, в общем…
– Как хочешь. Хотя я могу предложить…
– Так вот. Я надеваю платье. Очень редкое. Дорогое. Одно плечо открыто. Она мне говорит: «Как ты чудесно выглядишь!» Ты представляешь? Вот так и говорит. Чудесно выглядишь. Женщина – женщине. Знаешь, чем это грозит? Нет? Меня целуют в открытое плечо. По очереди. И много раз. Ее не целуют. Потому что у нее всегда закрыты плечи. Я же не виновата. Не могут же целовать ее плечи через ткань. Это даже неприлично. А она мне на ухо: «Будь осторожна!» Представляешь? Вот так прямо и говорит. И еще на ухо. Нет бы вслух. Так нет. На ухо норовит: будь осторожна. В ее голосе столько тревоги. За меня. А знаешь, что это такое? Когда женщина тревожится за другую? Нет? Жаль. А я заглядываю в ее комнату. А у нее там ящерицы копошатся. Представляешь? Оказывается, она их коллекционирует. Опыты на них проводит. И откуда она их откапывает? При нашем-то климате.
Я к ней приезжаю в три ночи. Мне некуда больше ехать. Он меня выгнал. Я похожа на побитую собаку. Каждый когда-нибудь бывает похож на побитую собаку. Меня промочил дождь. Или снег. Не помню. И она меня впускает. Даже дает полотенце. Принять ванну. Стелет чистую простыню. Знаешь. Все вроде бы… А утром даже кофе с сосисками. А я обожаю сосиски. И так редко их ем. А она замечает. Так. Невзначай. Будто бы о чем-то другом. Или кому-нибудь другому. Но я знаю. Мне. Мне. Что у нее однокомнатная квартира. И она живет с мужем. А муж у нее нервный. Нет. Я не спорю. Он действительно какой-то психопат. Не повезло ей, короче, с мужем. Так вот. Он не любит, когда в три часа ночи звонят в дверь. Ей, конечно, все равно. И она даже рада моему приходу. В любое время. Но и его надо понять. Муж все-таки. Я ухожу. Правда, взяв взаймы немного денег. И забываю. Нет. Я не хамка. Просто я как-то быстро забываю про деньги. Особенно когда их пущу в ход. Оказывается, она мне дала очень много денег. Целый червонец. И просила вернуть. Я ей говорю: ты станешь тонуть. А я тебя спасу. Она отвечает, что тонуть не собирается. Потому что умеет отлично плавать. Представляешь?
Старуха хватает меня под мышки. Без слов. И бросает в соседнюю комнату.
Я вхожу в лес. Благо что летний. Слышу, кто-то стонет. Подхожу. Ощупываю тело. Длинный пышный волос. Крупные руки. Пухлые губы. Без сомнений. Это моя подруга.
– Что ты тут делаешь?
– Я одна… Уже третий день… Мне страшно… Я хочу есть. Мне больно. Здесь столько комаров. Они тоже хотят есть. Но почему-то пьют… Мою кровь.
– Ничего не бойся. – Я глажу подругу по руке. – Я тебя выведу отсюда. На. Бери гранат. Нет. Половину. Сразу нельзя много.
Она берет. И по одному зернышку бросает в рот. Ну прямо, как моя старуха. Мне становится неприятно. Три дня не есть. И вот так. Спокойно. Без истерик. По одному зернышку. Но я подавляю свою неприязнь. И беру ее на руки. И несу через лес. Она крупнее меня. Сильнее. Выше. И мне очень тяжело ее нести. На руках. Мои ноги заплетаются. Но я ее все равно несу. Прямо как из вражеского окружения. На какой-то поляне мы переводим дух. Вернее, дух перевожу я. У нее, по ее словам, его просто нет. Я уснула. Когда приоткрыла глаза. Мне показалось, что она измеряет высоту моих ног. Зачем ей? И откуда у нее силы. Не от моего ли граната? У меня осталась половина граната. Мы решили ее съесть. Но подруга раньше уже съела свою половину.
– Вот ты. Скажи. Я не верю. Ты же меня оставишь. Бросишь. На произвол судьбы. Тебе тяжело. А я… Тут… Одна. Прошу. Не оставляй.
Она плачет. Но мне почему-то ее уже не жаль. Меня начинает раздражать ее крупное тело. Длинные волосы. Пухлые губы. Нашла носильщика. Конечно. Только я могу влипнуть в такую ситуацию. С удовольствием бы сейчас ее бросила куда-нибудь под куст. И я с каким-то нездоровым чувством представляю себе. Как она лежит одна. Ночью. Кругом страшные шорохи. Скрипы. Шипенье.
– Послушай, – шепчу загадочно, – ты одна. Ночью. А звери есть?
– Коли комары – это звери. То есть. Пожалуй, комары похуже зверей. Они такие наглые… Ты чего! Ты чего! – вдруг испуганно она мне смотрит в глаза.
– Нет! Что ты! Вовсе ничего. А ты не бойся. Я с тобой. – Мне вдруг становится стыдно за свои мысли. С чего это я? Она – мой друг. Мне близкий человек. А я… Такие мысли…
Вдруг я услышала нечто похожее на мурлыканье. Я смотрю в рот своей подруге. Это она шевелит губами. И пытается петь. И даже при этом умудряется кокетливо болтать ножкой. Ля-ля-ля. Ля-ля! Ну, это уже слишком. Я валюсь с ног. Руки мои отекли. А она – ля-ля-ля…
– Послушай. – Она прекращает петь. И так. Между прочим. Как она это умеет. – Говорят, ты подрабатывала натурщицей?
Но я плохо соображаю, что она спрашивает. От сильной усталости в моих ушах стоит беспрерывный звон. А перед глазами – желтые круги. Ноги становятся ватными. Но я ими умудряюсь еще передвигать.
– Я ничего не понимаю. Погоди! Какие ноги? Какая натурщица?
– Ой, ну только не надо! Ты же знаешь прекрасно, что от людей никогда ничего не скроешь. Но обидно, что твоя лучшая подруга узнает об этом в последнюю очередь.
Моя лучшая подруга еще что-то долго объясняет. Настаивает. Утешает. Но я ничего не соображаю. Я знаю только одно. Что надо идти. Что скоро будет вечер. Я беру ее на руки. И снова тащу через весь лес. Чтобы нести человека. Который тяжелее тебя в энное количество раз. Надо, если не любить его. То хотя бы питать к нему доброжелательные чувства. Я решаю разобрать себя по полочкам. И искать. На какой такой полочке завалялось подобное чувство. Но полочки оказываются пусты. Я нервничаю. Кусаю губы. Из моих глаз ручьем текут слезы. Я ощупываю дрожащими пальцами полочки со всех сторон. Заглядываю под них. Но безрезультатно. Мои слезы падают подруге на шею.
– Ну зачем ты плачешь? Не плачь. Я же твой лучший друг. Я всегда приду к тебе на помощь. Только, знаешь, не носи открытые платья. Сама понимаешь. Мало ли что могут про тебя подумать.
– Прошу тебя. Замолчи. Ну, пожалуйста… Я очень ценю твое великодушие… Только замолчи.
Подруга надувается, как воздушный шарик. И становится в два раза тяжелее. Затем украдкой достает из кармана сантиметровую ленту. И измеряет длину моей шеи.
Я чувствую, что вот-вот упаду. Свалюсь. И никогда больше не встану. Моя подруга уже измеряет меня всю. Каждую мою клеточку. Чем больше измеряет – тем больше вертится. Крутится. И нести ее становится просто невыносимо. Наконец, когда мои колени приняли форму буквы «г». Я замечаю огни города. Лес исчезает. На пороге города стоит муж моей подруги. И широко улыбается своей неврастеничной улыбкой. Подруга соскакивает с моих рук. И вприпрыжку несется навстречу мужу. Бросается ему на шею. И дрыгает ногами.
– Ах, как я тебе благодарен. – Муж моей лучшей подруги расшаркивается. Раскланивается. Бегает вокруг меня на цыпочках. И пытается нащупать мою руку. Чтобы ее горячо пожать. Руку я прячу за спиной.
– Ах, ах! Уголовный розыск. Милиция. Ничего. Никто. Три бессонные ночи. А одного мальчика комары съели. Какой ужас! Она такая у меня слабенькая. Хрупкая. Как мотылек. Мы твои должники. Коньяк? Вино? За успешное возвращение? Всю жизнь буду помнить. Вот проявление истинного товарищества. Братства! В неоплатном долгу. Сколько доброты! Благородства! Заходи в любое время. Мой дом – твой дом.
Чем больше он говорит, тем сильнее блестят его глаза от нескрываемой ненависти. И на губах время от времени от бешенства появляется пена. Я его понимаю. Волнуется. Вдруг соглашусь. Появляться в любое время суток. Вдруг их дом приму за свой. Вдруг потребую в долг. Вдруг… Ну, кому охота быть вечным должником?
– Исчезаю. – И я машу рукой. И слышу, как подруга за моей спиной доказывает своему мужу. Что у меня фигура – так себе. А муж облегченно вздыхает по поводу моего ухода. Они танцуют. Кувыркаются. И шлют мне воздушные поцелуи. Я их ловлю на лету. И давлю в своей ладони насколько хватает сил. Из кармана моей лучшей подруги выползает сантиметровая лента. И становится ужасно похожей на змею. Извивается. Подмигивает мне. Шевелит языком. Я сжимаю кулаки. Поворачиваюсь. Бегу, спотыкаюсь. О чье-то тело. Женщина. Опять женщина! Огненно рыжая. Гибкая, как сантиметровая лента. Так же шевелит языком. Я подаю руку. Она поднимается.
– Ты довольна?
– Очень!
– Изнаночная сторона дружбы – ненависть. Ты разве не знала?
– Не знала.
– А вы бы могли еще дружить тысячу лет!
– Мне хватило одного дня.
– Ты обрекаешь себя на одиночество.
– Я обрекаю себя на самую верную дружбу – с собой. Рыжеволосая засмеялась. Достала из сумочки два полных стакана вина. Поставила на асфальт.
– Выпьем?
– С удовольствием.
– За настоящее? – И она посмотрела вдаль. До сих пор не пойму, зачем она отвернула голову. И зачем она дала мне этот шанс. Я незаметно подменила бокалы. Она выпила залпом. И упала замертво. Ее тело удлинилось. Позеленело. Передо мной лежала обычная змея. Мерзкая. Гадюка. Я скрутила ее в клубок. И нащупала дверь.
Старуха хихикнула. И потерла руки.
– Как думаешь, если ее засушить?
– Не стоит. Выгорит при нашем солнце. Станет похожей на сушеный банан. Зачем?
– Ну хорошо. Хорошо. Ты только не волнуйся. Ты не волнуешься? Я тоже не люблю пресмыкающихся. Так что ты правильно. Это… Того… Руки помыла? Ах, да! Сначала ее…
Старуха схватила змею за хвост. И, танцуя, пошла на кладбище. И хотя мне страшно хотелось спать. Я, как приличный человек. Собралась с последними силами. И пошла за ней. В соседнюю комнату.
– Может, без гроба – не очень? – И в моем глазу блеснула порочная слеза.
– Ну, знаешь, дорогая, – возмутилась старуха моей внезапной сентиментальностью. – Еще зарыдай. Если для каждого ползучего гада сооружать гроб. То знаешь… Придется все деревья повырубить. И не на одной планете.
– Как хочешь. – Я пожала плечами. И села возле ямы. Которую уже успела выкопать моя старуха. Хотя яма – это громко сказано. Старуха и не собиралась копать что-нибудь солидное. Так. Слегка отгребла песок. Небрежно бросила туда бедную змейку. Присыпала песком.
– Будешь? Ну, речь. Стихи. Песни.
– Издеваешься? – обиделась я.
– Не обижайся. Я не хотела оскорблять твои чувства. Но, поверь, тебе удивляюсь. Жалеешь то, о чем думать не стоит. Забываешь мгновенно о том, о чем следует помнить вечно.
– Извини. Мой мозг в данное время не очень-то расположен к философии. Он уже дремлет.
– Так вот. Слушай. Ты как-то странно слушаешь. Будто вовсе и не слушаешь.
– Ты ко мне придираешься. Я очень внимательно тебя слушаю.
– Да. Но иногда мне кажется, что рассказываю стенке.
– Ты не ошиблась. Ты рассказываешь и стенке тоже. Потому что стены имеют уши. Но это вовсе не значит, что я не имею ушей. У меня тоже есть уши. Вполне приличные. И на слух никогда не жалуюсь.
– Ну, хорошо. Хорошо. Ты меня убедила. Так вот. Слушай. На чем я остановилась?
– Ты приходишь к нему…
– Да. Я к нему. А он волочет меня на кухню. Ставит перед моим носом банку с вишневым компотом. И говорит: ешь! Представляешь? Просто вот так: ешь. Я столько ждала. Я так редко его вижу. У него столько всегда работы. А он: ешь! Что я, есть к нему пришла?
– Ты что, вишневый компот не любишь? Я что-то не понимаю.
– В том-то и дело, что люблю. Вишневый компот. Иначе бы я гордо развернулась. И ушла. Но я люблю этот дурацкий компот. И не могу уйти. Я ложкой выгребаю вишни. Прямо из банки. Хотя бы в стакан положил. Так нет – из банки. Он, наглец, рассчитывал. Что я съем все. И я, как последняя идиотка. Целый час сижу. И лопаю вишни. Аккуратно складываю косточки на стол. Надо было в лоб ему запустить. И что ты думаешь? Я, действительно, съела все.
– А он? Что, вишни не любит?
– Он? Ой, не знаю, Как-то не догадалась спросить. Но он не ел их. Значит, не любит. Наверно. Ну и хорошо. Хоть вишен наелась. Он, видимо, мечтал, что я лопну. Но не тут-то было. Я продолжаю сидеть. А он курит. И рассказывает мне про свою важную работу. Разве можно думать о работе? Когда я сижу рядом. Но он успешно думает. Звонит по телефону. Читает газету. И все это совмещает с моим присутствием. Я просто какая-то сотая часть его жизни. А может, и тысячная!
– Что потом?
– Потом? Ничего особенного. Мы идем в комнату. И я долго смотрю на него. У меня темнеет в глазах. И мне кажется, что я куда-то лечу. Я слабею. И опускаюсь на диван. И тащу его за собой.
– Ну? Ну?
– Ну-ну. Ну чего – ну. Он вежливо отстраняет мои руки. Вообще-то он вежливый. Встает. И начинает раздеваться. Представляешь? Медленно так. Снимает рубашку. И вешает на стул. Чтобы не помялась. Потом брюки. Тоже так. Аккуратненько. Терпеливо расправляет канты. И тоже – на стул. Он ужасно аккуратный. Ему же потом – на работу. Не пойдет же он туда в мятых штанах. Не забулдыга же какой-нибудь. Затем он, кажется, забывает, зачем разделся. Но тут видит меня. И не очень радуется этому обстоятельству. Но целует в губы. Целует и думает. О том, что не успел задать кому-то важный вопрос. Он формулирует этот вопрос про себя, Проверяет грамотность. И целует мои губы.
– Потом?
– Потом извиняется. Он никогда не забывает извиниться. И идет на работу. Он не любит, чтобы его тревожили ночью. Потому что ночью он спит. Вечером. Потому что вечером читает. Днем. Потому что днем работает. Выделяет иногда для меня утро. Но крайне редко. Скажи, он способен перепутать время? Когда-нибудь? Нет? Но почему?