Страница:
За полдень Кеша вышел к истокам ручья Травяного. Широкая поляна заросла высокой жирной травой. Травы легко покрывали охотника с головой, под ногами хлюпала вода, а где-то впереди, скрытые зеленой стеной, забеспокоились утки. Над поляной зависли раскидистые кроны берез, а чуть выше шумел ельник-зеленомошник. Такие поляны любит медведь, он бродит по ним в жаркие дни. Кеша остановился, прислушался, насторожились и собаки, чуть-чуть ероша шерсть. Может статься, что медведя сморила жара и он крепко спит, забравшись в густую и волглую тень зарослей.
Охотник шел неслышным скользким шагом. Бурак и Соболь все больше ерошили шерсть и оскаливали пасти. Но, кроме недавних, еще пахнувших зверем лежек и бочажка-водопоя, Кеша ничего не обнаружил.
Судя по лежкам и следам, медведь был крупным. Охотник, прикинув вершком след зверя, определил возраст – семь лет.
Кеша хорошо знал и уважал жизнь хозяев тайги. Исходив по их тропам сотни и сотни километров, не раз вступая с ними в честное и всегда крайне опасное единоборство, охотник настолько изучил их нрав, что мог легко определить характер любого медведя.
Этот был матер и зол. Следы его буйств хранила окрестная тайга. Вот береза, ствол которой весь измочален громадными когтями. До коренного камня выбита земля. Тут медведь напал на пасшегося сильного и молодого лося. Лось, застигнутый врасплох, принял бой. Вокруг все вытоптано и выбито животными.
Лось бился отчаянно. Об этом говорят рога с пристывшими на них клочьями медвежьей шерсти. Череп лося развален и лежит среди костей, разбросанных на поле боя. Кости находит Кеша и в ельнике-зеленомошнике. Хозяин любит поживиться свежинкой. Вкус крови и теплого мяса делает его еще более жестоким.
А вот и еще один след, но уже не зверя – человека. Он развел костер не подле воды, а среди леса, на хвое. Он не залил уголья, и предательский, скрытый под толстым вековым покрывалом палой хвои огонь сделал свое дело. Метров на сорок вокруг выгорела земля, занялись огнем смолистые лапы взрослых деревьев, погиб молодой подгон. Только случившийся ливень спас тайгу от пожара.
Кеша на мгновение представил себе, как занимался, треща и плюясь искрами, пожар, как низкий, ядовитый дым стлался над землей, растекаясь все глубже и глубже по тайге, как забеспокоился зверь и всполошились птицы. Представил и свел сурово брови, выругался и плюнул в холодное чрево кострища.
А что же человек? Куда направил он свои следы? Давно ли был тут? И один ли раз?
Охотник идет дальше в тайгу, и она раскрывает перед ним прошлое.
За водоразделом, в истоке ручья, бегущего против Травяного на северное побережье, развалившееся, хлипко поставленное зимовье. Да не зимовье это вовсе, а кое-как слепленное утлое жилище.
Кеша побродил вокруг, пригляделся. Однако, лет восемь как поставлено. Человек в нем не зимовал, ушел по осени. А вот года четыре назад снова приходил, и тогда же разметал, разбросал зимовье зверь.
Из узкого черного провала двери дыхнуло в лицо смрадной плесенью запустения. Но Кеша все-таки заглянул внутрь утлого жилища. Сквозь пролом в крыше, уже изрядно заросшей кустистым багульником и малой порослью ветловника, в бывшее зимовье сочился мертвый, скудный свет.
«Будь ты неладен, паскудник!» – выругался про себя охотник и вышел на волю с чувством гадливости и презрения к тому, кто жил тут несколько лет назад…
УЛИКИ
В ПРЕДЗИМЬЕ
ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Охотник шел неслышным скользким шагом. Бурак и Соболь все больше ерошили шерсть и оскаливали пасти. Но, кроме недавних, еще пахнувших зверем лежек и бочажка-водопоя, Кеша ничего не обнаружил.
Судя по лежкам и следам, медведь был крупным. Охотник, прикинув вершком след зверя, определил возраст – семь лет.
Кеша хорошо знал и уважал жизнь хозяев тайги. Исходив по их тропам сотни и сотни километров, не раз вступая с ними в честное и всегда крайне опасное единоборство, охотник настолько изучил их нрав, что мог легко определить характер любого медведя.
Этот был матер и зол. Следы его буйств хранила окрестная тайга. Вот береза, ствол которой весь измочален громадными когтями. До коренного камня выбита земля. Тут медведь напал на пасшегося сильного и молодого лося. Лось, застигнутый врасплох, принял бой. Вокруг все вытоптано и выбито животными.
Лось бился отчаянно. Об этом говорят рога с пристывшими на них клочьями медвежьей шерсти. Череп лося развален и лежит среди костей, разбросанных на поле боя. Кости находит Кеша и в ельнике-зеленомошнике. Хозяин любит поживиться свежинкой. Вкус крови и теплого мяса делает его еще более жестоким.
А вот и еще один след, но уже не зверя – человека. Он развел костер не подле воды, а среди леса, на хвое. Он не залил уголья, и предательский, скрытый под толстым вековым покрывалом палой хвои огонь сделал свое дело. Метров на сорок вокруг выгорела земля, занялись огнем смолистые лапы взрослых деревьев, погиб молодой подгон. Только случившийся ливень спас тайгу от пожара.
Кеша на мгновение представил себе, как занимался, треща и плюясь искрами, пожар, как низкий, ядовитый дым стлался над землей, растекаясь все глубже и глубже по тайге, как забеспокоился зверь и всполошились птицы. Представил и свел сурово брови, выругался и плюнул в холодное чрево кострища.
А что же человек? Куда направил он свои следы? Давно ли был тут? И один ли раз?
Охотник идет дальше в тайгу, и она раскрывает перед ним прошлое.
За водоразделом, в истоке ручья, бегущего против Травяного на северное побережье, развалившееся, хлипко поставленное зимовье. Да не зимовье это вовсе, а кое-как слепленное утлое жилище.
Кеша побродил вокруг, пригляделся. Однако, лет восемь как поставлено. Человек в нем не зимовал, ушел по осени. А вот года четыре назад снова приходил, и тогда же разметал, разбросал зимовье зверь.
Из узкого черного провала двери дыхнуло в лицо смрадной плесенью запустения. Но Кеша все-таки заглянул внутрь утлого жилища. Сквозь пролом в крыше, уже изрядно заросшей кустистым багульником и малой порослью ветловника, в бывшее зимовье сочился мертвый, скудный свет.
«Будь ты неладен, паскудник!» – выругался про себя охотник и вышел на волю с чувством гадливости и презрения к тому, кто жил тут несколько лет назад…
УЛИКИ
У Кеши захлюпала трубка.
– Однако, к дождю, паря! – сказал он сам себе. Место на ночлег охотник выбрал под корнями поваленной бурей ели. Быстро насек елового лапника, устлал им землю в небольшой, но сухой и довольно глубокой пещере. Разжег малый огонь у ручья. До захода солнца было еще далеко, но набившиеся в тайгу тучи пригасили день, где-то приглушенно проворчал гром, и разом зашумели деревья. Жалобно заскулили Бурак и Соболь. Кеша пригрозил им кулаком:
– Чо завились-то! Антиллигенты. Гроза, она завсегда очистительная. Радоваться надо, а не скулить!
Грозу Кеша любил.
Каждый раз, когда над землею проносился гром и косые всплески молний рвали небо, душа его наполнялась ликованием. Хотелось, как в детстве, выбежать под пляшущие струи дождя, шлепать босыми ногами по лужам и кричать, как кричали когда-то в родном селе:
– Охотник, охотник на небе стреляет!
Первые крупные капли ударили по листьям, и тайга зашкворчала, будто кто-то жарил куски сала на большой сковороде.
Кеша бросил в закипевшую воду несколько стеблей смородинника, высыпал заварку. И, подхватив голой рукой за дужку котелок, ушел в пещеру. Пока он пил чай, распариваясь и наслаждаясь, дождь хлынул вовсю. Гром уже не ворчал, а падал на землю всей своей тяжестью, всей силой, и молнии то и дело высвечивали деревья, раскалываясь на миллионы мелких искорок, отражаясь в каплях.
Острый глаз охотника подмечал то, что не дано видеть человеку, живущему в четырех стенах своего жилища.
По направлению струй, ударам грома, по всплескам молний Кеша безошибочно определит, долго ли будет неистовствовать стихия, каким выдастся следующий день.
Вот к запаху грозы, к запаху влаги начинает густо примешиваться другой, крепкий, чуть щекочущий запах травы сочевицы. Таежники зовут ее еще чистиком. Омытые дождем, заблагоухали ели, бражно запахло сосной и едва уловимо – пеплом и притушенными угольями от костра.
Кеша дохлебал чай. Выловил пальцами из кружки духовитую кашицу размоченного сухаря и лег лицом к грозе.
Ручей, невинно лопотавший что-то свое, мирное и покойное, теперь уже подпевал грозе, с каждой минутой крепчал голосом. В его шуме Кеша слышал сотни голосов. Таежные ручьи болтливы. Каждый, кто проводит подле них ночь, может услышать все, что захочет, – от голоса любимой до скрытного шепота врага. Совсем явственно заговорит вдруг человек, давно ушедший из жизни, закричит весело и звонко мальчишка, которым был ты добрых полвека назад.
Сегодня Кеша слышал в ручье заливистые крики петухов и перезвон подойников в далеком селе своего детства.
Вслушиваясь в голоса и звуки, задумался. Думал он о человеке, который чуть было не запалил тайгу, о нем, что оставил после себя утлое, хлипкое жилище, так яростно и зло разрушенное зверем.
Живя подолгу без людей, Кеша не грубел сердцем, не злобился на них. Каждый раз, оставляя выстроенное им зимовье, охотник думал, что рано или поздно сюда придет человек и, вероятно, не раз помянет его, безвестного, добрым словом, греясь у хлопотливого огня каменки или засыпая на удобном, застланном мягким мхом топчане. Этот, что ходил здесь до Кеши, не думал о нем.
Нынешним днем Кеша прошел еще одну стоянку этого человека. Развалившийся шалаш был сделан из стволов молоденького соснового подгона. Сосна на острове знатная – корабельная, но мало ее. Тот без разбору посек десятка два молоденьких сосняшек, вытравил весь молодой подгон только потому, что поленился поискать вокруг сухостой.
В шалаше Кеша нашел несколько поистлевших шкурок черно-бурых лис. Шуба была негустая, низкорослая – били их не в сезон, по лету. Подушечки на лапках чернобурок неистертые, пухлые – мальцы совсем.
Пожадничал, не устоял перед соблазном, порешил, наверное, сразу весь выводок. А взять с собой не взял – ни к чему они, мех никудышный, за него и гроша ломаного не выручишь.
Рядом с шалашом нашел Кеша кости лосенка. Совсем маленький – сосунок. Только-только к траве привыкать начал. Метко бил в него тот. Под левой глазницей в черепе дырочка – след от пули. На выбор бил, выслеживал.
И чем пристальней приглядывался Кеша к стоянке человека, тем сильнее росло в нем негодование к тому, кто жил на Птичьем до него.
«Что же ты ходишь по земле и ее же гадишь, паря?» – думал Кеша, вслушиваясь в шум ручья и слыша в нем поганый смешок.
«А кто же узнает об этом?» – говорил тот, и голос его был неприятен Кеше.
«Я узнаю. Через десять, через двадцать лет приду и увижу. Был тут, гадил, плевал в ручьи, природу истязал. Преступник ты, паря. Вор ты!»
«Непойманный я, а стало быть, и не вор. А коли спымаешь, у меня ить тоже два ствола и в обоих пули», – отвечал тот и смеялся погано.
Гроза унималась, и голос в ручье стал явственней. А звон подойников и крики петухов затихли, пропали, только тот смеялся.
Бурак с Соболем заволновались, засвистели тихонечко – не иначе как голос тоже услышали. Не нравится он им.
Кеша накинул на плечи стеганку, подогнул к груди колени, умостился поудобнее на лапнике, пошарил ладонью по теплым мордам собак. Они поджались поближе к нему, и каждый по разу шоркнул языком руку хозяина.
– Охота тут добрая, – сказал им Кеша, – соболь по всему ручью кормится. По зиме гонять будем, приглядывайтесь.- Кеша попыхтел трубкой, табак горел ровно, без всхлипов. – К ведрам, – заметил про себя охотник и, выбив золу в ладонь, затих до утра, больше не вслушиваясь в говор ручья и ровный шум сникающей грозы.
За два дня, которые потратил Кеша на переход к северному побережью Птичьего, он еще несколько раз встретился со следами своего врага. То, что он был враг, охотник уже не сомневался. На медвежьей тропе Кеша чуть было не попал в капкан, оставленный и хитроумно спрятанный тем в далекое время. Капкан был хорошо смазан, и ржа не коснулась его смертоносных пружин и острых, дробящих медвежью кость зубьев.
Зверь распознал грозящую ему беду и заложил тропу в обход опасного места. Что помешало охотнику, если можно так его назвать, снять капкан или хотя бы отпустить готовые каждую минуту сработать пружины? На той же тропе Кеша снял две петли, которые тоже обошли звери. В устье ручья, что превратился в довольно широкую речку, набрел на целые завалы белых, омытых дождями и ветрами костей кеты.
Здесь пришлый перегораживал реку сетью и черпал рыбу, идущую на нерест. Он вспарывал ей живот и вынимал икру. Его интересовала только икра.
Кеша на миг представил, как трепещутся еще живые рыбы, как их становится все больше и больше, а тот все черпает и черпает из реки серебряные слитки: ему надо много икры. Очень много. Даже медведи, которые пришли на запах гниющей рыбы, не смогли пожрать всего, что нахватал из реки тот. Груды скелетов лежат ровно, один к одному, неразвороченными. И еще валяются вокруг обрывки снастей и несколько обручей с бочек. Поодаль под громадными елями остатки жилища, и снова: тут побывал медведь и снова разрушил, разметал его.
К месту гибели медведицы Кеша вышел не случайно. Хорошо набитая медвежья тропа примерно в полукилометре разветвлялась, терялась в мари сотнями отдельных следов. Это было похоже на то, что звери будто бы натыкались на неприметную для глаза преграду и круто поворачивали в сторону, каждый своим следом.
Старая тропа, что секла марь ровной, широкой дорожкой, уже едва виднелась в зарослях голубичника и жимолости. И все-таки на этой брошенной дороге угадывался след осторожного крупного зверя. Он проходил тут ежегодно напруженным, сторожким шагом. Что-то неумолимо влекло его туда через марь, к черневшему широкому кусту кедрового стланика, к лиственкам, выбежавшим на опушку.
В том, что впереди должна быть ловушка, западня, капкан или петля, Кеша не сомневался. У медведей очень слабое зрение, но удивительно чуткий нюх. Запах опасности заставлял их резко менять направление, уходить с тропы. И только один из большого их рода осмеливался идти навстречу этому запаху. Каждую весну, крадучись, готовый в любую минуту встретить опасность, пересекал он марь тропою своих предков.
Подле самого куста стланика медведь останавливался ненадолго, топтался на месте – тут голубичник, клюквенник и багульник были вытоптаны до земли, – а потом скользким, осторожным шагом обходил куст.
Кеша раздвинул ветки стланика. У ног его лежал скелет зверя, перехваченный витком стальной петли. Ему показалось спервоначалу, что по костям медленно струится тело змеи. Он присел на корточки, рассматривая то, что некогда было молодым, красивым зверем. Мелкие косточки растащило воронье, но крупные лежали нетронутыми, выбеленные до бумажной белизны временем.
В своей работе Кеша никогда не прибегал к помощи хитроумных ловушек, петель и скрытных самострелов – всей душой презирал этот вид охоты. Сейчас он силился понять, кто же, мог приплыть сюда с материка, кто творил тут бесчинства, кто посмел не прийти за добычей, заставив умирать зверя в стальном поводке петли.
Приглядевшись к костям, отметил про себя:
– Мать убил! Однако, с медвежонком шла…
Природа как будто специально сберегла все улики против того, кто нарушил священный закон тайги. По ним, неприметным стороннему глазу, Кеша восстановил все, что происходило тут несколько лет назад. Он уже знал рост и походку того человека, его привычки, характер. Он пытался представить и лицо, но не мог. В воображении каждый раз всплывали два вороненых витых ствола «бельгийки».
В холодных ручьях, что сбегали от снежников перевального хребта, Кеша обнаружил еще скелеты оленей. Животные были ранены пулями. Тяжело подраненный зверь, преследование которого бросает охотник, долго мечется. Жадно пьет воду, стараясь уменьшить огонь внутри себя, и в конце концов ложится раной в холодный ручей. Силы оставляют его, и он умирает в дикой агонии. Так умерли олени, скелеты которых нашел Кеша. Все были ранены тяжело, смертельно. Все они не могли уйти далеко от выстрела охотника, и все же он не пошел по следу. К чему понапрасну трепать бродни, когда можно снять добычу наповал: оленей на острове много! Он не пошел по кровавому следу своей добычи. Он совершил убийство.
Он нарушил закон тайги.
Встанет ли он когда-нибудь перед справедливым судом хранителей этого вечного закона? Опустит ли глаза перед ним? Настигнет ли его беспощадный судья – Совесть?
Молчат тайга, вода и небо, травы молчат, зверь и птица.
Им не дано природой речи. И только вопиют о преступлении следы, оставленные преступником.
Читай их, Человек!
– Однако, к дождю, паря! – сказал он сам себе. Место на ночлег охотник выбрал под корнями поваленной бурей ели. Быстро насек елового лапника, устлал им землю в небольшой, но сухой и довольно глубокой пещере. Разжег малый огонь у ручья. До захода солнца было еще далеко, но набившиеся в тайгу тучи пригасили день, где-то приглушенно проворчал гром, и разом зашумели деревья. Жалобно заскулили Бурак и Соболь. Кеша пригрозил им кулаком:
– Чо завились-то! Антиллигенты. Гроза, она завсегда очистительная. Радоваться надо, а не скулить!
Грозу Кеша любил.
Каждый раз, когда над землею проносился гром и косые всплески молний рвали небо, душа его наполнялась ликованием. Хотелось, как в детстве, выбежать под пляшущие струи дождя, шлепать босыми ногами по лужам и кричать, как кричали когда-то в родном селе:
– Охотник, охотник на небе стреляет!
Первые крупные капли ударили по листьям, и тайга зашкворчала, будто кто-то жарил куски сала на большой сковороде.
Кеша бросил в закипевшую воду несколько стеблей смородинника, высыпал заварку. И, подхватив голой рукой за дужку котелок, ушел в пещеру. Пока он пил чай, распариваясь и наслаждаясь, дождь хлынул вовсю. Гром уже не ворчал, а падал на землю всей своей тяжестью, всей силой, и молнии то и дело высвечивали деревья, раскалываясь на миллионы мелких искорок, отражаясь в каплях.
Острый глаз охотника подмечал то, что не дано видеть человеку, живущему в четырех стенах своего жилища.
По направлению струй, ударам грома, по всплескам молний Кеша безошибочно определит, долго ли будет неистовствовать стихия, каким выдастся следующий день.
Вот к запаху грозы, к запаху влаги начинает густо примешиваться другой, крепкий, чуть щекочущий запах травы сочевицы. Таежники зовут ее еще чистиком. Омытые дождем, заблагоухали ели, бражно запахло сосной и едва уловимо – пеплом и притушенными угольями от костра.
Кеша дохлебал чай. Выловил пальцами из кружки духовитую кашицу размоченного сухаря и лег лицом к грозе.
Ручей, невинно лопотавший что-то свое, мирное и покойное, теперь уже подпевал грозе, с каждой минутой крепчал голосом. В его шуме Кеша слышал сотни голосов. Таежные ручьи болтливы. Каждый, кто проводит подле них ночь, может услышать все, что захочет, – от голоса любимой до скрытного шепота врага. Совсем явственно заговорит вдруг человек, давно ушедший из жизни, закричит весело и звонко мальчишка, которым был ты добрых полвека назад.
Сегодня Кеша слышал в ручье заливистые крики петухов и перезвон подойников в далеком селе своего детства.
Вслушиваясь в голоса и звуки, задумался. Думал он о человеке, который чуть было не запалил тайгу, о нем, что оставил после себя утлое, хлипкое жилище, так яростно и зло разрушенное зверем.
Живя подолгу без людей, Кеша не грубел сердцем, не злобился на них. Каждый раз, оставляя выстроенное им зимовье, охотник думал, что рано или поздно сюда придет человек и, вероятно, не раз помянет его, безвестного, добрым словом, греясь у хлопотливого огня каменки или засыпая на удобном, застланном мягким мхом топчане. Этот, что ходил здесь до Кеши, не думал о нем.
Нынешним днем Кеша прошел еще одну стоянку этого человека. Развалившийся шалаш был сделан из стволов молоденького соснового подгона. Сосна на острове знатная – корабельная, но мало ее. Тот без разбору посек десятка два молоденьких сосняшек, вытравил весь молодой подгон только потому, что поленился поискать вокруг сухостой.
В шалаше Кеша нашел несколько поистлевших шкурок черно-бурых лис. Шуба была негустая, низкорослая – били их не в сезон, по лету. Подушечки на лапках чернобурок неистертые, пухлые – мальцы совсем.
Пожадничал, не устоял перед соблазном, порешил, наверное, сразу весь выводок. А взять с собой не взял – ни к чему они, мех никудышный, за него и гроша ломаного не выручишь.
Рядом с шалашом нашел Кеша кости лосенка. Совсем маленький – сосунок. Только-только к траве привыкать начал. Метко бил в него тот. Под левой глазницей в черепе дырочка – след от пули. На выбор бил, выслеживал.
И чем пристальней приглядывался Кеша к стоянке человека, тем сильнее росло в нем негодование к тому, кто жил на Птичьем до него.
«Что же ты ходишь по земле и ее же гадишь, паря?» – думал Кеша, вслушиваясь в шум ручья и слыша в нем поганый смешок.
«А кто же узнает об этом?» – говорил тот, и голос его был неприятен Кеше.
«Я узнаю. Через десять, через двадцать лет приду и увижу. Был тут, гадил, плевал в ручьи, природу истязал. Преступник ты, паря. Вор ты!»
«Непойманный я, а стало быть, и не вор. А коли спымаешь, у меня ить тоже два ствола и в обоих пули», – отвечал тот и смеялся погано.
Гроза унималась, и голос в ручье стал явственней. А звон подойников и крики петухов затихли, пропали, только тот смеялся.
Бурак с Соболем заволновались, засвистели тихонечко – не иначе как голос тоже услышали. Не нравится он им.
Кеша накинул на плечи стеганку, подогнул к груди колени, умостился поудобнее на лапнике, пошарил ладонью по теплым мордам собак. Они поджались поближе к нему, и каждый по разу шоркнул языком руку хозяина.
– Охота тут добрая, – сказал им Кеша, – соболь по всему ручью кормится. По зиме гонять будем, приглядывайтесь.- Кеша попыхтел трубкой, табак горел ровно, без всхлипов. – К ведрам, – заметил про себя охотник и, выбив золу в ладонь, затих до утра, больше не вслушиваясь в говор ручья и ровный шум сникающей грозы.
За два дня, которые потратил Кеша на переход к северному побережью Птичьего, он еще несколько раз встретился со следами своего врага. То, что он был враг, охотник уже не сомневался. На медвежьей тропе Кеша чуть было не попал в капкан, оставленный и хитроумно спрятанный тем в далекое время. Капкан был хорошо смазан, и ржа не коснулась его смертоносных пружин и острых, дробящих медвежью кость зубьев.
Зверь распознал грозящую ему беду и заложил тропу в обход опасного места. Что помешало охотнику, если можно так его назвать, снять капкан или хотя бы отпустить готовые каждую минуту сработать пружины? На той же тропе Кеша снял две петли, которые тоже обошли звери. В устье ручья, что превратился в довольно широкую речку, набрел на целые завалы белых, омытых дождями и ветрами костей кеты.
Здесь пришлый перегораживал реку сетью и черпал рыбу, идущую на нерест. Он вспарывал ей живот и вынимал икру. Его интересовала только икра.
Кеша на миг представил, как трепещутся еще живые рыбы, как их становится все больше и больше, а тот все черпает и черпает из реки серебряные слитки: ему надо много икры. Очень много. Даже медведи, которые пришли на запах гниющей рыбы, не смогли пожрать всего, что нахватал из реки тот. Груды скелетов лежат ровно, один к одному, неразвороченными. И еще валяются вокруг обрывки снастей и несколько обручей с бочек. Поодаль под громадными елями остатки жилища, и снова: тут побывал медведь и снова разрушил, разметал его.
К месту гибели медведицы Кеша вышел не случайно. Хорошо набитая медвежья тропа примерно в полукилометре разветвлялась, терялась в мари сотнями отдельных следов. Это было похоже на то, что звери будто бы натыкались на неприметную для глаза преграду и круто поворачивали в сторону, каждый своим следом.
Старая тропа, что секла марь ровной, широкой дорожкой, уже едва виднелась в зарослях голубичника и жимолости. И все-таки на этой брошенной дороге угадывался след осторожного крупного зверя. Он проходил тут ежегодно напруженным, сторожким шагом. Что-то неумолимо влекло его туда через марь, к черневшему широкому кусту кедрового стланика, к лиственкам, выбежавшим на опушку.
В том, что впереди должна быть ловушка, западня, капкан или петля, Кеша не сомневался. У медведей очень слабое зрение, но удивительно чуткий нюх. Запах опасности заставлял их резко менять направление, уходить с тропы. И только один из большого их рода осмеливался идти навстречу этому запаху. Каждую весну, крадучись, готовый в любую минуту встретить опасность, пересекал он марь тропою своих предков.
Подле самого куста стланика медведь останавливался ненадолго, топтался на месте – тут голубичник, клюквенник и багульник были вытоптаны до земли, – а потом скользким, осторожным шагом обходил куст.
Кеша раздвинул ветки стланика. У ног его лежал скелет зверя, перехваченный витком стальной петли. Ему показалось спервоначалу, что по костям медленно струится тело змеи. Он присел на корточки, рассматривая то, что некогда было молодым, красивым зверем. Мелкие косточки растащило воронье, но крупные лежали нетронутыми, выбеленные до бумажной белизны временем.
В своей работе Кеша никогда не прибегал к помощи хитроумных ловушек, петель и скрытных самострелов – всей душой презирал этот вид охоты. Сейчас он силился понять, кто же, мог приплыть сюда с материка, кто творил тут бесчинства, кто посмел не прийти за добычей, заставив умирать зверя в стальном поводке петли.
Приглядевшись к костям, отметил про себя:
– Мать убил! Однако, с медвежонком шла…
Природа как будто специально сберегла все улики против того, кто нарушил священный закон тайги. По ним, неприметным стороннему глазу, Кеша восстановил все, что происходило тут несколько лет назад. Он уже знал рост и походку того человека, его привычки, характер. Он пытался представить и лицо, но не мог. В воображении каждый раз всплывали два вороненых витых ствола «бельгийки».
В холодных ручьях, что сбегали от снежников перевального хребта, Кеша обнаружил еще скелеты оленей. Животные были ранены пулями. Тяжело подраненный зверь, преследование которого бросает охотник, долго мечется. Жадно пьет воду, стараясь уменьшить огонь внутри себя, и в конце концов ложится раной в холодный ручей. Силы оставляют его, и он умирает в дикой агонии. Так умерли олени, скелеты которых нашел Кеша. Все были ранены тяжело, смертельно. Все они не могли уйти далеко от выстрела охотника, и все же он не пошел по следу. К чему понапрасну трепать бродни, когда можно снять добычу наповал: оленей на острове много! Он не пошел по кровавому следу своей добычи. Он совершил убийство.
Он нарушил закон тайги.
Встанет ли он когда-нибудь перед справедливым судом хранителей этого вечного закона? Опустит ли глаза перед ним? Настигнет ли его беспощадный судья – Совесть?
Молчат тайга, вода и небо, травы молчат, зверь и птица.
Им не дано природой речи. И только вопиют о преступлении следы, оставленные преступником.
Читай их, Человек!
В ПРЕДЗИМЬЕ
Август. Уходит лето. Утром кустарники и траву подле зимовья Кеши клонит к земле густая роса. В развешанных серебряных нитях паутины лиловым и синим вспыхивают маковки солнечных бликов. В черемушнике студено поблескивают еще неопавшие ягоды, и отяжелевшие гладкие рябки лениво ворочаются в густом переплетении веток, роняя свое поспешное: «Ты кто?! Ты кто?!»
Из-за речки Лебяжьей тянет переспевшей малиной. Кедровые стланики-бадараны в золотых накрапах смолы: зреют шишки.
Раскидистая береза, приречный клен, свидина, липняк убрались в желтое и багровое. Пока еще робко, мягко засветились лиственки, почернели ели.
Каждое утро Кеша бродит тайгой, собирает травы, ягоды, грибы. За месяц охотник обошел весь остров, срубил еще одно зимовье, вырыл три землянки, сладил несколько кормушек для соболя. Зимняя охота обещала быть богатой. Вовремя приехал на Птичий Кеша. Давно не отстреливали тут соболя и белку. Еще, пожалуй, сезон, два – и зверькам стало бы тесно в таежных угодьях Птичьего.
«Богатая тайга тут, а вот не доходят руки. Оттого и щиплют ее пришлые лихие люди, оттого и грабят безнаказанно».
Дней пять, как в море помаячила «Ольга». Боцман Иван наведывался к Кеше. Привез кое-какой припас, провиант, заодно инструкцию от Чуганского промхоза.
Кеша попарил Ивана в баньке, а потом, долго потея, осиливали с ним письмо к директору. Кеша диктовал, а Иван слюнил карандаш, выводя на шершавых, грубых листах оберточной бумаги неровные строчки.
Писали они о том, что надо бы заняться освоением островов, что балуют здесь пришлые людишки и надо доглядеть за катерами да кунгасами, что уходят в эту сторону. А лучше всего директор бы сам выбрался сюда да прихватил с собой бригаду охотников на зимний отстрел. Зимовье и землянки у Кеши готовы, а добычи хватит каждому.
Что-то ответит на письмо директор? Или опять инструкцию пришлет?
Еще с первого похода по Птичьему Кеша приметил, что по его следу неотступно идет медведь. Было это удивительно тем, что ни один зверь, кроме, пожалуй, коварной рыси, не выслеживает в тайге человека. Этот выслеживал, упорно, неотступно продвигался за охотником, избегая пока встреч. Медведи любопытны. Они частенько забредают в зимовья, с удовольствием копаются в отбросах и хламе, оставленном людьми. Досуже подглядывают за работой. В таежных селах довольно ходит веселых и всегда необычных россказней об этом очень хитром и опасном звере.
Тот, что шел за Кешей, был осторожен и умен. Ни разу не встретился с ним охотник, но каждый день чувствовал близость зверя.
Медведь как бы задался целью обязательно выследить охотника – застать его врасплох. Несколько раз Кеша слышал голос зверя. В нем была угроза и вызов к честному единоборству. По осени, когда вдоволь пищи, медведи порой шалят – пугают женщин, собирающих малину. Присядет такой шутник за кусты подле тропки и ждет, когда ягодницы будут возвращаться с полными корзинками. Дождется – и вдруг рыкнет из-за кустов, да так, что побросают бабы кузовки и пустятся вперегон ветра в село. А косолапый сядет на траве и уминает из кузовков ягоду за обе щеки.
С мужиками Хозяин шутить не любит. Если и сведет их тайга нос к носу, то чаще всего оба врассыпную бросаются. Любит по осени погонять медведь отбившихся от стад молодых важенок, разорить пчелиный рой или поглушить в вырях лапой рыбу. Но делает это не со зла и не для добывания пищи, а так, из сытого баловства.
Этот, что бродит за Кешей по острову, не такой. Себе на уме. У него свои виды. Только какие? Может быть, мучает его старая рана, нанесенная человеком, и, одуревший от боли, ищет он мести? Не похоже на то. По следу видно, что здоровый зверь – охотник. Часто находит Кеша выловленных и съеденных им нерп. Задирает он и оленят, и, вероятно, следы битвы с лосем и победы, что обнаружил Кеша еще в июле, – его следы.
Насколько медленно и неохотно кончается лето, настолько скоротечна и ярка на Птичьем осень.
Одним разом расцвечивает она тайгу. Вот уже и сопки в лиловый окрасила леспедица, подожгла их брусника. А по утрам рыхлые хлопья тумана ползут по распадкам, и первые, еще прозрачные и ломкие забереги припаивают реку к густым травам. А там уже морозы выбелили мутный рассвет, и как-то разом с их приходом хлынул на землю цветною метелью листопад. Приметнее в тайге стала ель. Береза пока еще цепко держит свою листву, высвечивая далеко-далеко белым телом и желтым фонарем кроны.
Побродил темными, мокрыми ночами вокруг зимовья медведь, покашлял для острастки на взъярившихся Соболя и Бурака и ушел вверх по Лебяжьей к глухому и теплому урману ельника-зеленомошника.
Там где-то облюбовал себе берлогу, в ней и заляжет до весны через недельку-другую. А сейчас будет идти вдоль реки, часто забредать в воду и жадно пить перед спячкой. Летом медведь ест все подряд. В пище он неразборчив, и желудок его полон «живности».
Сейчас он чистит желудок. Нагулявшийся, жирный и гладкий, ест только осиновую кору и пьет воду, и снова ест кору и снова пьет. Охотники говорят, что потчует себя Хозяин еще глиной и мелким камешником и, если убить его перед самой лежкой, желудок медведя чист и бел как бумага. Ложится он на спячку только с чистым желудком.
Об этом знает Кеша. Он идет Лебяжьей, приглядываясь к обглоданным осинкам, к свежим копкам вывороченной из-под корней деревьев белой глины. Охотник рассчитывает взять зверя зимою в берлоге. Приедет на Птичий бригада – в это Кеша пока верит-будет свеженина. Да и опять же, опасный зверь. Привык к мясу, к запахам теплой крови. С ним и до беды недалеко. Ведь выслеживал он Кешу не ради любопытства. Кешу ему, конечно, не сломать, но не век же вековать здешней тайге без человека. Придет кто малоопытный, быть беде – сломает.
Зима легла разом. Вроде бы и соболь еще не успел сменить шубу, белка в линьке, да и заяц этаким пегим фертом щеголяет, а снег выстлался напрочно.
Зима для охотника – пора страдная. День с воробьиный носок, а дел по маковку. Иной охотник за зиму по тайге набегает столько, сколько другому человеку за полжизни не исходить. К зиме охотник, как хороший спортсмен к соревнованиям, целый год готовится. Спортсмену что? Не поставил рекорд – порасстраивался, поскучал – и снова тренируйся. Охотник сорвался на финише – год со всей оравой не евши насидится.
– Сколько потопаешь, столь и полопаешь, – говорит начальство охотнику.
Да и его, начальство, понять можно. С них, как с белки, план требуют.
Кеша налаживается к сезону. Не одну пару камусных лыж сладил. Лопатину – одежду к телу пригнал, где починить надо – починил, пошил вачаги – рукавицы охотничьи, соболя кислым мясом подкармливать начал, сбивает его кучно, чтобы проще добытничать. Хороший кряж соболиный на Птичьем, дорогой, почти весь баргузин. Белка тоже есть, но белка для Кеши не добыча. Он ее только так, для плана и для сохранения табунов хороших, выбивать будет. Кеша – соболятник. У него и собаки по соболю грамотно натасканы. Соболя надо интеллигентно брать, по большому навыку. Кеша в этом деле навыклый.
Вот на снегу два следа пересеклись. Какой выбрать? Другой охотник побежит по тому, что свежее. Недавно прошмыгнул тут зверек – быстрее настигну. А получается наоборот. Бежит охотник за соболем, кажется, вот-вот достанет, вот-вот его собаки на лесину загонят, тут ему и крышка. Упреет охотник, пот рубаху прожжет, стеганку, глаза выест, а соболь, что иноходец, надбавит ходу и опять ушел. А там ночь, а там поутру снова след бери, снова догоняй, случается, что сутками водит зверь охотника за собой.
Кеша, прежде чем в бега пуститься, след читает. Тот, что свежий, легкий след – лунки в снегу от него неглубокие, – соболь кормиться пошел. А вот другой уже наелся. Этот на отдых идет, след от него глубокий, тяжелый, и между лунками едва приметные полоски на снегу – тяжел зверь, брюхом снег чертит, далеко ему от Кеши не уйти, однако, часа за два и снимет его охотник. Тут смело собак пускай да сам только ногами двигай. Охотника ноги кормят. Скользи на лыжах, увертываясь от острых сучьев, махай через колодник, вихрем лети в распадок и все это время управляй своим телом: кидай его то вправо, то влево, сгибайся, кланяйся, но беги, беги только по следу, только к добыче.
Бригада охотников, которую ожидал Кеша, не пришла ни в октябре, ни в ноябре. До конца месяца Кеша все еще ждал людей, все еще надеялся. К островам в эту пору можно еще подойти морем. Правда, штормит оно не в меру, но народ в Чугане к воде привычный. Высадятся в любую погоду, на любой берег. Перекинет лодку, – вплавь пойдут не к катеру, не к посудине, что их везла,- к берегу.
«Людей, однако, можно водой доставить. Провиант припас, да шара-бара всякую, однако, с самолета кинут. Все, что за зиму возьмем, с лихвой затраты окупит, да еще верного приварка даст предовольно», – рассуждал про себя Кеша, ожидая охотников с материка.
Раньше, в стародавние времена, – о том рассказывал Кеше дед, – на Птичьем в фактории жили американские гиляки – индейцы, они до рождества ходили от Птичьего к материковому припаю на долбленых лодчонках. Тут два теплых течения, петли от острова к материку идут, закругляются и снова к острову, только не доходя мало до него, уходят на юг. С умом проплыть завсегда можно. Так рассказывал дед. И Кеша подолгу всматривался в широкую полосу чистого моря. Может, все-таки придут. Не в лодке же ехать – на фелюге, а то и на сейнере, к тому же ноябрь удался тихий – штилевой.
Однажды ночью Кеше показалось, что услышал он приглушенный стук мотора. Мигом проснулся, вздул огонь и вышел на волю.
Ветер дул с тайги в бухту. Если и был стук, так его он мог услышать только оттуда, с западного побережья. Послушал еще немного, озяб и, так ничего не уловив, ушел в зимовье.
Это было как раз перед тем, как уйти Кеше к горе Высокой.
Громадная сопка, возвышавшаяся в северной части острова, обросла стройным, нестарым ельником. Этот вершинный ельник был как нельзя удобен для охоты. Тянулся он километров пятнадцать с севера на юг и километров восемь с запада на восток. Обрывался негустым подлеском, а дальше до самого подножия горы Высокой тянулись голые каменные осыпи. Из ельника соболю податься некуда. Там, подле истока речки Лебяжьей, вырыл себе берлогу и медведь, что выслеживал Кешу по лету и осени.
Всего километрах в четырех от нее вырыл себе землянку и Кеша, в самом центре ельника. Туда он и направился поутру, потеряв, надежду на приезд бригады охотников. Зимний сезон намеревался открыть на Высокой, постепенно спускаясь к своему постоянному зимовью в устье Лебяжьей. Загодя разнес по стоянкам продукты и теперь налегке спешил к началу охоты, с тем чтобы возвратиться назад уже ближе к весне.
Из-за речки Лебяжьей тянет переспевшей малиной. Кедровые стланики-бадараны в золотых накрапах смолы: зреют шишки.
Раскидистая береза, приречный клен, свидина, липняк убрались в желтое и багровое. Пока еще робко, мягко засветились лиственки, почернели ели.
Каждое утро Кеша бродит тайгой, собирает травы, ягоды, грибы. За месяц охотник обошел весь остров, срубил еще одно зимовье, вырыл три землянки, сладил несколько кормушек для соболя. Зимняя охота обещала быть богатой. Вовремя приехал на Птичий Кеша. Давно не отстреливали тут соболя и белку. Еще, пожалуй, сезон, два – и зверькам стало бы тесно в таежных угодьях Птичьего.
«Богатая тайга тут, а вот не доходят руки. Оттого и щиплют ее пришлые лихие люди, оттого и грабят безнаказанно».
Дней пять, как в море помаячила «Ольга». Боцман Иван наведывался к Кеше. Привез кое-какой припас, провиант, заодно инструкцию от Чуганского промхоза.
Кеша попарил Ивана в баньке, а потом, долго потея, осиливали с ним письмо к директору. Кеша диктовал, а Иван слюнил карандаш, выводя на шершавых, грубых листах оберточной бумаги неровные строчки.
Писали они о том, что надо бы заняться освоением островов, что балуют здесь пришлые людишки и надо доглядеть за катерами да кунгасами, что уходят в эту сторону. А лучше всего директор бы сам выбрался сюда да прихватил с собой бригаду охотников на зимний отстрел. Зимовье и землянки у Кеши готовы, а добычи хватит каждому.
Что-то ответит на письмо директор? Или опять инструкцию пришлет?
Еще с первого похода по Птичьему Кеша приметил, что по его следу неотступно идет медведь. Было это удивительно тем, что ни один зверь, кроме, пожалуй, коварной рыси, не выслеживает в тайге человека. Этот выслеживал, упорно, неотступно продвигался за охотником, избегая пока встреч. Медведи любопытны. Они частенько забредают в зимовья, с удовольствием копаются в отбросах и хламе, оставленном людьми. Досуже подглядывают за работой. В таежных селах довольно ходит веселых и всегда необычных россказней об этом очень хитром и опасном звере.
Тот, что шел за Кешей, был осторожен и умен. Ни разу не встретился с ним охотник, но каждый день чувствовал близость зверя.
Медведь как бы задался целью обязательно выследить охотника – застать его врасплох. Несколько раз Кеша слышал голос зверя. В нем была угроза и вызов к честному единоборству. По осени, когда вдоволь пищи, медведи порой шалят – пугают женщин, собирающих малину. Присядет такой шутник за кусты подле тропки и ждет, когда ягодницы будут возвращаться с полными корзинками. Дождется – и вдруг рыкнет из-за кустов, да так, что побросают бабы кузовки и пустятся вперегон ветра в село. А косолапый сядет на траве и уминает из кузовков ягоду за обе щеки.
С мужиками Хозяин шутить не любит. Если и сведет их тайга нос к носу, то чаще всего оба врассыпную бросаются. Любит по осени погонять медведь отбившихся от стад молодых важенок, разорить пчелиный рой или поглушить в вырях лапой рыбу. Но делает это не со зла и не для добывания пищи, а так, из сытого баловства.
Этот, что бродит за Кешей по острову, не такой. Себе на уме. У него свои виды. Только какие? Может быть, мучает его старая рана, нанесенная человеком, и, одуревший от боли, ищет он мести? Не похоже на то. По следу видно, что здоровый зверь – охотник. Часто находит Кеша выловленных и съеденных им нерп. Задирает он и оленят, и, вероятно, следы битвы с лосем и победы, что обнаружил Кеша еще в июле, – его следы.
Насколько медленно и неохотно кончается лето, настолько скоротечна и ярка на Птичьем осень.
Одним разом расцвечивает она тайгу. Вот уже и сопки в лиловый окрасила леспедица, подожгла их брусника. А по утрам рыхлые хлопья тумана ползут по распадкам, и первые, еще прозрачные и ломкие забереги припаивают реку к густым травам. А там уже морозы выбелили мутный рассвет, и как-то разом с их приходом хлынул на землю цветною метелью листопад. Приметнее в тайге стала ель. Береза пока еще цепко держит свою листву, высвечивая далеко-далеко белым телом и желтым фонарем кроны.
Побродил темными, мокрыми ночами вокруг зимовья медведь, покашлял для острастки на взъярившихся Соболя и Бурака и ушел вверх по Лебяжьей к глухому и теплому урману ельника-зеленомошника.
Там где-то облюбовал себе берлогу, в ней и заляжет до весны через недельку-другую. А сейчас будет идти вдоль реки, часто забредать в воду и жадно пить перед спячкой. Летом медведь ест все подряд. В пище он неразборчив, и желудок его полон «живности».
Сейчас он чистит желудок. Нагулявшийся, жирный и гладкий, ест только осиновую кору и пьет воду, и снова ест кору и снова пьет. Охотники говорят, что потчует себя Хозяин еще глиной и мелким камешником и, если убить его перед самой лежкой, желудок медведя чист и бел как бумага. Ложится он на спячку только с чистым желудком.
Об этом знает Кеша. Он идет Лебяжьей, приглядываясь к обглоданным осинкам, к свежим копкам вывороченной из-под корней деревьев белой глины. Охотник рассчитывает взять зверя зимою в берлоге. Приедет на Птичий бригада – в это Кеша пока верит-будет свеженина. Да и опять же, опасный зверь. Привык к мясу, к запахам теплой крови. С ним и до беды недалеко. Ведь выслеживал он Кешу не ради любопытства. Кешу ему, конечно, не сломать, но не век же вековать здешней тайге без человека. Придет кто малоопытный, быть беде – сломает.
Зима легла разом. Вроде бы и соболь еще не успел сменить шубу, белка в линьке, да и заяц этаким пегим фертом щеголяет, а снег выстлался напрочно.
Зима для охотника – пора страдная. День с воробьиный носок, а дел по маковку. Иной охотник за зиму по тайге набегает столько, сколько другому человеку за полжизни не исходить. К зиме охотник, как хороший спортсмен к соревнованиям, целый год готовится. Спортсмену что? Не поставил рекорд – порасстраивался, поскучал – и снова тренируйся. Охотник сорвался на финише – год со всей оравой не евши насидится.
– Сколько потопаешь, столь и полопаешь, – говорит начальство охотнику.
Да и его, начальство, понять можно. С них, как с белки, план требуют.
Кеша налаживается к сезону. Не одну пару камусных лыж сладил. Лопатину – одежду к телу пригнал, где починить надо – починил, пошил вачаги – рукавицы охотничьи, соболя кислым мясом подкармливать начал, сбивает его кучно, чтобы проще добытничать. Хороший кряж соболиный на Птичьем, дорогой, почти весь баргузин. Белка тоже есть, но белка для Кеши не добыча. Он ее только так, для плана и для сохранения табунов хороших, выбивать будет. Кеша – соболятник. У него и собаки по соболю грамотно натасканы. Соболя надо интеллигентно брать, по большому навыку. Кеша в этом деле навыклый.
Вот на снегу два следа пересеклись. Какой выбрать? Другой охотник побежит по тому, что свежее. Недавно прошмыгнул тут зверек – быстрее настигну. А получается наоборот. Бежит охотник за соболем, кажется, вот-вот достанет, вот-вот его собаки на лесину загонят, тут ему и крышка. Упреет охотник, пот рубаху прожжет, стеганку, глаза выест, а соболь, что иноходец, надбавит ходу и опять ушел. А там ночь, а там поутру снова след бери, снова догоняй, случается, что сутками водит зверь охотника за собой.
Кеша, прежде чем в бега пуститься, след читает. Тот, что свежий, легкий след – лунки в снегу от него неглубокие, – соболь кормиться пошел. А вот другой уже наелся. Этот на отдых идет, след от него глубокий, тяжелый, и между лунками едва приметные полоски на снегу – тяжел зверь, брюхом снег чертит, далеко ему от Кеши не уйти, однако, часа за два и снимет его охотник. Тут смело собак пускай да сам только ногами двигай. Охотника ноги кормят. Скользи на лыжах, увертываясь от острых сучьев, махай через колодник, вихрем лети в распадок и все это время управляй своим телом: кидай его то вправо, то влево, сгибайся, кланяйся, но беги, беги только по следу, только к добыче.
Бригада охотников, которую ожидал Кеша, не пришла ни в октябре, ни в ноябре. До конца месяца Кеша все еще ждал людей, все еще надеялся. К островам в эту пору можно еще подойти морем. Правда, штормит оно не в меру, но народ в Чугане к воде привычный. Высадятся в любую погоду, на любой берег. Перекинет лодку, – вплавь пойдут не к катеру, не к посудине, что их везла,- к берегу.
«Людей, однако, можно водой доставить. Провиант припас, да шара-бара всякую, однако, с самолета кинут. Все, что за зиму возьмем, с лихвой затраты окупит, да еще верного приварка даст предовольно», – рассуждал про себя Кеша, ожидая охотников с материка.
Раньше, в стародавние времена, – о том рассказывал Кеше дед, – на Птичьем в фактории жили американские гиляки – индейцы, они до рождества ходили от Птичьего к материковому припаю на долбленых лодчонках. Тут два теплых течения, петли от острова к материку идут, закругляются и снова к острову, только не доходя мало до него, уходят на юг. С умом проплыть завсегда можно. Так рассказывал дед. И Кеша подолгу всматривался в широкую полосу чистого моря. Может, все-таки придут. Не в лодке же ехать – на фелюге, а то и на сейнере, к тому же ноябрь удался тихий – штилевой.
Однажды ночью Кеше показалось, что услышал он приглушенный стук мотора. Мигом проснулся, вздул огонь и вышел на волю.
Ветер дул с тайги в бухту. Если и был стук, так его он мог услышать только оттуда, с западного побережья. Послушал еще немного, озяб и, так ничего не уловив, ушел в зимовье.
Это было как раз перед тем, как уйти Кеше к горе Высокой.
Громадная сопка, возвышавшаяся в северной части острова, обросла стройным, нестарым ельником. Этот вершинный ельник был как нельзя удобен для охоты. Тянулся он километров пятнадцать с севера на юг и километров восемь с запада на восток. Обрывался негустым подлеском, а дальше до самого подножия горы Высокой тянулись голые каменные осыпи. Из ельника соболю податься некуда. Там, подле истока речки Лебяжьей, вырыл себе берлогу и медведь, что выслеживал Кешу по лету и осени.
Всего километрах в четырех от нее вырыл себе землянку и Кеша, в самом центре ельника. Туда он и направился поутру, потеряв, надежду на приезд бригады охотников. Зимний сезон намеревался открыть на Высокой, постепенно спускаясь к своему постоянному зимовью в устье Лебяжьей. Загодя разнес по стоянкам продукты и теперь налегке спешил к началу охоты, с тем чтобы возвратиться назад уже ближе к весне.
ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Завьюжило. Ветер шел валом с севера, продувая насквозь вершинный ельник. Деревья гудели, упружисто гнулись. Зверь попрятался, схоронилась птица, и только колкие свей снега метались меж стволов, то припадая к земле, то взмывая к белому, низкому небу.
Утро поднялось в багряных отсветах слепого солнца. Метель улеглась.
Утро поднялось в багряных отсветах слепого солнца. Метель улеглась.