Сборник Фантастики. Музы в век звездолетов

   - До такой степени знаменит? - борода Морниела дрожала, словно губы ребенка, который вот-вот заплачет. - До такой?
   - Именно, - заверил его мистер Глеску. - А кто же, собственно, тот гений, с которого во всей славе только и начинается современная живопись? Чьи композиции и цветовая гамма доминируют в архитектуре последних пяти столетий, кому мы обязаны обликом наших городов, убранством наших жилищ и даже одеждой, которую носим?
   - Мне? - осведомился Морниел слабым голосом.
   - Кому же еще. История не знала творца, чье влияние распространилось бы на столь широкую область и действовало бы в течение столь долгого времени. С кем же я могу сравнить вас, сэр, в таком случае? Кого из художников поставить рядом?
   - Может быть, Рембрандта, - намекнул Морниел. Чувствовалось, что он старается помочь. - Леонардо да Винчи?
   Мистер Глеску презрительно усмехнулся.
   - Рембрандт и да Винчи в одном ряду с вами? Нелепо! Разве могут они похвастать вашей универсальностью, вашим космическим размахом, чувством всеобъемлемости? Уж если искать равного, то надо выйти за пределы живописи и обратиться, пожалуй, к литературе. Возможно, Шекспир с его широтой, с органными нотами лирической поэзии, с огромным влиянием на позднейший английский язык мог бы… Впрочем, что Шекспир? Он грустно покачал головой. - Боюсь, даже и Шекспир…
   - О-о-о! - простонал Морниел Метауэй.
   - Кстати, о Шекспире, - сказал я, воспользовавшись случаем. - Не приходилось ли вам слышать о поэте Давиде Данцигере? Многие ли из его трудов дошли до вашего времени?
   - Это вы?
   - Да, - с энтузиазмом подтвердил я. - Давид Данцигер это я.
   Мистер Глеску наморщил лоб, раздумывая.
   - Что-то не припоминаю… Какая школа?
   - Тут несколько названий. Самое употребительное - антиимажинисты. Антиимажинисты, или постимажинисты.
   - Нет, - сказал он после недолгого размышления. Единственный известный мне поэт вашего времени и вашей части света - Питер Тедд.
   - Питер Тедд? Слыхом не слыхал о таком.
   - Значит, его пока еще не открыли. Но прошу вас не забывать, что моя область - история живописи. Не литература. Вполне вероятно, назови вы свое имя специалисту по второстепенным поэтам двадцатого века, он вспомнил бы вас без особого напряжения. Вполне вероятно.
   Я глянул в сторону кровати, и Морниел осклабился. Теперь он полностью пришел в себя и наслаждался ситуацией. Каждой порой тела впитывал разницу между своим положением и моим. Я чувствовал, что ненавижу в нем все, от головы до пят. Отчего, действительно, фортуна решила улыбнуться именно такому типу, как Морниел? На свете столько художников, которые к тому же вполне порядочные люди, и надо же, чтобы это хвастливое ничтожество…
   И вместе с тем какой-то участок моего мозга лихорадочно работал. Случившееся как раз доказывало, что лишь в исторической перспективе можно точно оценить роль того или иного явления искусства. Вспомните хотя бы тех, кто были шишками в свое время, а теперь совершенно забыты - какие-нибудь современники Бетховена, например, при жизни считались куда более крупными фигурами, чем он, а сейчас их имена известны только музыковедам. Но тем не менее…
   Мистер Глеску бросил взгляд на указательный палец своей правой руки, где беспрестанно сжималось и расширялось черное пятнышко.
   - Мое время истекает, - сказал он. - И хотя для меня это огромное, невыразимое счастье, мистер Морниел, стоять вот так и просто смотреть на вас, я осмелюсь обратиться с маленькой просьбой.
   - Конечно, - сказал Морниел, поднимаясь с постели. Скажите только, что вам нужно. Чего бы вы хотели?
   Мистер Глеску вздохнул, как если б он достиг наконец врат рая и намеревался теперь постучаться.
   - Я подумал, - если вы не возражаете, - нельзя ли мне посмотреть ту вещь, над которой вы сейчас работаете? Понимаете, увидеть картину Метауэя, еще незаконченную, с непросохшими красками… - Он закрыл глаза, как бы не веря, что такое желание может осуществиться.
   Морниел сделал изысканный жест и гоголем зашагал к своему мольберту. Он приподнял материю.
   - Я намерен назвать это, - голос его был маслянист, как нефтеносные слои в Техасе, - “Бесформенные формы № 29”.
   Медленно предвкушая наслаждение, мистер Глеску открыл глаза и весь подался вперед.
   - Но, - произнес он после долгого молчания, - это ведь не ваша работа, мистер Метауэй.
   Морниел обернулся к нему, несколько удивленный, затем воззрился на полотно.
   - Почему? Это именно моя работа. “Бесформенные формы № 29”. Разве вы ее не узнаете?
   - Нет, - отрезал мистер Глеску. - Не узнаю и очень благодарен за это судьбе. Нельзя ли что-нибудь более позднее?
   - Это самая поздняя, - сказал Морниел несколько неуверенно. - Все остальное написано раньше. - Он вытащил из стеллажа подрамник. - Ну хорошо, а вот такая? Как она вам покажется? Называется “Бесформенные формы № 22”. Бесспорно, лучшая вещь из раннего меня.
   Мистер Глеску содрогнулся.
   - Впечатление такое, будто счистки с палитры положили поверх таких же счисток.
   - Точно. Это моя техника - “грязное на грязном”. Но вы, пожалуй, все это знаете, раз уж вы такой специалист по мне. А вот “Бесформенные формы №…”
   - Давайте оставим эту бесформенность, мистер Метауэй, взмолился Глеску. - Хотелось бы посмотреть вас в цвете. В цвете и форме.
   Морниел почесал в затылке.
   - Довольно давно не делал ничего в полном колорите… Хотя… постойте… - Его физиономия просияла, он полез за стеллаж и вынул оттуда холст со старым подрамником. - Одна из немногих вещей, сохранившихся от розово-крапчатого периода.
   - Не могу представить себе тот путь… - начал было мистер Глеску, обращаясь скорее к себе самому, чем к нам. Конечно, это не… - Он умолк и недоуменно пожал плечами, подняв их чуть ли не до ушей, - жест, знакомый всякому, кто видел художественного критика за работой. После такого жеста слова не нужны. Если вы живописец, чью работу сейчас смотрят, вам все сразу становится ясно.
   К этому времени Морниел уже лихорадочно вытаскивал из-за стеллажа картину за картиной. Он показывая каждую мистеру Глеску - у того в горле булькало, как у человека, старающегося подавить рвоту, - и хватался за другую.
   - Ничего не понимаю, - сказал Глеску, глядя на пол, заваленный полотнами. - Бесспорно, все это написано до того, как вы открыли себя и нашли собственную оригинальную технику. Но я ищу следа, хотя бы намека на гений, который готовится войти в мир. И… - он ошеломленно покачал головой.
   - А что вы скажете насчет вот этой? - Морниел уже тяжело дышал.
   - Уберите, - мистер Глеску оттолкнул картину обеими руками. Он снова взглянул на свой указательный палец, и я заметил, что черное пятно стало сжиматься и расширяться медленнее. - Остается мало времени, и я в полном недоумении. Джентльмены, разрешите вам кое-что показать.
   Он вошел в пурпурный ящик, вышел оттуда с книгой в руках и поманил нас. Мы с Морниелом встали за его спиной, глядя ему через плечо. Странички книги чуть слышно звякали, когда он их переворачивал, и они были сделаны не из бумаги, уж это точно.
   А на титульном листе…
 

   ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ КАРТИН МОРНИЕЛА МЕТАУЭЯ. 1928-1996.

 
   - Ты родился в двадцать восьмом? - спросил я.
   Морниел кивнул.
   - Двадцать третьего мая двадцать восьмого года.
   И погрузился в молчание. Понятно было, о чем он думает, и я сделал быстрый расчет. Шестьдесят восемь лет. Не каждому дано точно знать, сколько еще осталось у него впереди. Но шестьдесят восемь - не так уж плохо.
   Мистер Глеску открыл книгу там, где начинались репродукции.
   Даже и сейчас, когда я вспоминаю свое впечатление от той первой вещи, коленки у меня слабеют и подгибаются. Это была абстракция в буйных красках, но такая, какой я никогда раньше себе и не представлял. Весь наш современный абстракционизм в сравнении с ней выглядел ученичеством на уровне детского сада.
   Всякий человек, который не был лишен зрения, восхитился бы таким шедевром, даже если до сих пор он воспринимал одну лишь предметную живопись. Вещь восхищала даже в том случае, если вам вообще было плевать на живопись любого направления.
   Не хочется показаться плаксой, но у меня действительно слезы навернулись на глаза. Каждый, у кого есть хоть малейшая тяга к прекрасному, реагировал бы точно так же.
   Но не Морниел.
   - Ах, в этом духе, - сказал он с облегчением, как человек, который понял в конце концов, чего от него требуют. - Но почему же вы сразу не сказали, что вам нужно именно в этом духе?
   Мистер Глеску схватился за рукав его грязной рубашки.
   - Вы хотите сказать, у вас есть и такие полотна?
   - Не полотна, а полотно. Единственное. Написал на прошлой неделе в порядке эксперимента, но меня это не удовлетворило, и я отдал вещь одной девице внизу. Желаете взглянуть?
   - О да! Очень.
   - Прекрасно, - сказал Морниел. - Он потянулся за книгой, взял ее из рук Глеску и самым непринужденным жестом бросил на кровать. - Пошли. Это у нас займет всего минуту или две.
   Непривычная растерянность обуяла меня, пока мы спускались по лестнице. В одном только я был убежден так же твердо, как в том, что Джеффри Чосер жил раньше Алджернона Суинберна, - ни одна вещь, которую написал или способен написать в будущем Морниел, не приблизится к репродукциям книги даже на миллион эстетических миль. И я знал, что он, несмотря на свое всегдашнее хвастовство и неисчерпаемую самонадеянность, тоже это понимает.
   Двумя этажами ниже Морниел остановился перед дверью и постучал. Никакого ответа. Подождал две секунды и постучался еще раз. Опять ничего.
   - Черт побери! Нет дома. А мне так хотелось показать вам эту вещь!
   - Мне нужно ее увидеть, - очень серьезно сказал мистер Глеску. - Мне нужно увидеть хоть что-нибудь похожее на вашу зрелую работу. Но мое время подходит к концу, и…
   - Знаете что? - Морниел щелкнул пальцами. - У Аниты там кошки, она просила подкармливать их их в свое отсутствие и оставила мне ключ от квартиры… Если я сбегаю наверх и принесу?
   - Превосходно, - радостно отозвался Глеску, глянув на свой палец. - Только, будьте добры, поскорее.
   - Молниеносно. - Но затем, поворачиваясь к лестнице, Морниел перехватил мой взгляд и подал знак - тот, которым мы пользовались, совершая наши “покупки”. Это означало: “Заговори ему зубы. Постарайся его заинтересовать”.
   Тут-то я и сообразил - книга! Слишком много раз я видел, как действует Морниел, и не мог не догадаться, что небрежный жест, каким он бросил книгу на кровать, таил в себе все, что угодно, кроме небрежности. Морниел просто положил книгу так, чтоб при желании можно было сразу ее взять. Теперь он кинулся наверх прятать книгу, а когда время мистера Глеску истечет, ее просто не удастся найти.
   Ловко! Чертовски ловко, я бы сказал. А потом Морниел Метауэй возьмется создавать произведения Морниела Метауэя. Только он не будет их создавать.
   Он их скопирует.
   Между тем поданный знак заставил меня открыть рот и автоматически начать болтовню.
   - А сами вы рисуете, мистер Глеску? - это было хорошее начало.
   - О нет! Конечно, мальчишкой я собирался стать художником - по-моему, с этого начинает каждый искусствовед - и даже собственноручно испачкал несколько холстов. Но они были очень плохи, просто ужасны. Потом я понял, что писать о картинах много легче, чем создавать их. А когда взялся за чтение книг о жизни Морниела Метауэя, мне стало ясно, в чем мое призвание. Понимаете, я не только очень хорошо чувствовал суть его творчества, но и сам он всегда казался мне человеком, которого я мог бы понять и полюбить… Вот это меня тоже озадачивает сейчас. Он совсем… ну совсем не таков, каким мне представлялся.
   - Уж это точно, - кивнул я.
   - Естественно, историческая перспектива обладает способностью как-то возвеличивать, окружать ореолом романтики каждую выдающуюся личность. Признаться, в характере мистера Морниела я уже вижу черты, над которыми облагораживающему влиянию столетий придется как следует пора… Впрочем, не стану продолжать, мистер Данцигер. Вы его друг.
   - Почти единственный в целом мире, - сказал я. - У него их не так уж много.
   При всем том мысль моя работала, стараясь охватить происходящее. Однако чем глубже я вникал в ситуацию, тем больше в ней запутывался. Сплошные парадоксы. Каким образом Морниел Метауэй через пять веков прославится благодаря картинам, если сам впервые в жизни увидел их в книге, изданной через пять веков? Кто написал эти картины - Морниел Метауэй?… Так говорится в книге, и, поскольку томик теперь у него, он действительно это сделает. Но он будет просто копировать. А кому же тогда принадлежат оригиналы?
   Мистер Глеску озабоченно посмотрел на свой палец.
   - Времени практически уже нет.
   Он бросился вверх по лестнице, и я за ним. Мы ворвались в студию, и я приготовился скандалить насчет книги - без особого удовольствия, потому что Глеску мне нравился.
   Книга исчезла, кровать была пуста. И еще кой-чего не хватало в комнате - машины времени и Морниела Метауэя.
   - Он уехал! - задохнувшись, воскликнул мистер Глеску. И оставил меня здесь! Видимо, прикинул, что если войти в ящик и захлопнуть за собой дверь, машина сама вернется в нашу эпоху!
   - Прикидывать-то он мастер, - сказал я с горечью. Насчет такого я не уговаривался и в таком предприятии не стал бы участвовать. - Пожалуй, он уже прикинул и насчет правдоподобной истории, чтоб объяснить людям вашего времени, как это все получилось. Да и в самом деле, зачем ему из кожи вон лезть в двадцатом веке, когда он может быть признанной, боготворимой знаменитостью в двадцать пятом?
   - Но что будет, если они попросят его написать хотя бы одну картину?
   - Он скажет, что труд его жизни окончен и он не чувствует себя в силах добавить к этому что-нибудь значительное. Не сомневаюсь, кончится тем, что он еще будет читать лекции о самом себе. Можете за него не беспокоиться, он не пропадет. Меня вот тревожит, что вы здесь увязли. Можно ли надеяться на спасательный отряд?
   Мистер Глеску с убитым видом покачал головой.
   - Каждый лауреат дает подписку, что он сам несет ответственность в том случае, если возвращение невозможно. Машину запускают раз в пятьдесят лет, а к тому времени какой-нибудь другой ученый будет требовать права посмотреть разрушение Бастилии, присутствовать при рождении Гаутамы Будды и чего-нибудь в таком роде. Я тут действительно увяз, как вы выразились. Скажите, это очень худо - жить в вашем времени?
   Чувствуя себя виноватым, я хлопнул его по плечу.
   - Ну, не так уж и худо! Конечно, надо иметь удостоверение личности, - не представляю, как вы будете его получать в таком возрасте. И возможно - конечно, нельзя сказать наверняка - ФБР либо Иммигрантское управление вызовут вас на допрос, поскольку вы все-таки что-то вроде иностранца, проникшего сюда нелегально.
   Лицо его перекосилось.
   - Боже мой! Ведь это ужасно.
   Но в этот миг меня озарила идея.
   - Не обязательно… Слушайте, у Морниела есть удостоверение личности - года два назад он поступал на работу. А свидетельство о рождении он держит в ящике стола вместе с другими документами. Почему бы вам не стать Морниелом? Он-то никогда не уличит вас в самозванстве.
   - Ну, а его друзья, родственники…
   - Родители умерли. Ни одного родственника, о котором бы я слышал. И, кроме меня, как я вам уже говорил, никого, близкого к понятию “друг”. - Я вдумчиво оглядел мистера Глеску с головы до ног. - По-моему, вы могли бы за него сойти. Может быть, отрастите бороду и покраситесь под блондина. То да се… Правда, серьезная проблема - чем зарабатывать на жизнь. В качестве специалиста по Метауэю и направлениям в искусстве, берущим от него начало, много вам не заработать.
   Он вцепился в меня.
   - Я мог бы писать картины. Всегда мечтал стать художником. Таланта у меня мало, но я знаю множество технических приемов живописи, всевозможные графические нововведения, которые неизвестны вашему времени. Думаю, что даже без способностей этого будет достаточно, чтобы перебиться на третьем-четвертом уровне.
   И этого оказалось достаточно. Совершенно достаточно. Причем не на третьем-четвертом уровне, а на первом. Мистер Глеску, он же Морниел Метауэй, - лучший из живущих художников. И самый несчастный среди всех них.
   - Послушайте, что происходит с публикой? - разозлился он после очередной выставки. - С ума они что ли посходили так меня расхваливать? Во мне ведь ни унции таланта. Все мои работы не самостоятельны, все полотна до единого - подражания. Я пытался сделать хоть что-нибудь, что было бы полностью моим, но так погряз в Метауэе, что утратил собственную индивидуальность. Эти идиоты-критики продолжают неистовствовать, а вещи-то написаны не мною.
   - Кем же они тогда написаны? - поинтересовался я.
   - Метауэем, конечно, - ответил он с горечью. - У нас думали, что парадокса времени не существует, - хотелось бы мне, чтоб вы почитали ученые труды, которыми забиты библиотеки. Специалисты утверждали, что невозможно, например, скопировать картину с будущей репродукции, обойдясь таким образом без оригинала. А я - то что делаю - как раз и копирую по памяти!
   Неплохо было бы сказать ему правду, он такой милый человек, особенно по сравнению с этим проходимцем Метауэем, и так мучается. Но нельзя.
   Видите ли, он сознательно старается не копировать те картины. Он так упорствует в этом, что отказывается думать о книге и даже разговаривать о ней. Но мне все же удалось недавно выудить из него две-три фразы. И знаете что? Он ее не помнит - только в самых общих чертах.
   Удивляться тут нечему - он и есть настоящий Морниел Метауэй, без всяких парадоксов. Но если я ему когда-нибудь открою, что он просто пишет эти картины, создает их сам, а не восстанавливает по памяти, его покинет даже та ничтожная доля уверенности в своих силах, которая в нем есть, и он совсем растеряется. Так что пусть уж считает себя обманщиком, хотя на самом деле все обстоит не так.
   - Забудьте об этом, - твержу я ему. - Доллары все равно остаются долларами.
 

МАСАМИ ФУКУСИМА
 
ЖИЗНЬ ЦВЕТОВ КОРОТКА

 
   Если бы воссоздать в этой комнате все орхидеи, какие только есть на свете… Неплохо бы, наверно, получилось. Но, пожалуй, для начала лучше попробовать обыкновенный люминесцентный спектр…
   Лина задумалась, ее тонкие пальцы застыли над клавиатурой электронного цветочника. Но прошло мгновение, и средним пальцем правой руки она мягко тронула одну из клавиш.
   В глубине просторной, тщательно прибранной, строгой комнаты снопом взметнулось желто-зеленое пламя. Призрачный огонь колебался, ширился, становился легче, прозрачнее. Наконец он растекся светящейся завесой с мерцающими туманными краями.
   Пальцы Лины мягко и упруго касались клавиш. Завеса, послушная воле ее пальцев, колыхалась как от ветра, в ее центре вспыхивали искры и разбегались к туманным краям, потом, словно испугавшись пустоты, соединялись в длинные зигзагообразные молнии, в радужные дуги и огненные шары, и все эти ослепительные краски и причудливые формы, соединяясь, сплетаясь, свиваясь, начинали сумасшедшую игру… Звездопады, солнечные ливни, северное сияние.
   Танец света убыстрил свой ритм… экстаз, и вдруг… все застыло. На бледно-зеленом фоне приступили бархатистые лиловые орхидеи. Цветы отличались от всех орхидей, растущих на земле. Стереоскопический светящийся букет, созданный призрачной вспышкой ускоренных, заряженных высокой энергией электронов, завораживал своей необычной красотой, непохожей на ту, которую знает природа.
   Хорошо очерченные губы Лины плотно сжались, в ее глазах появился лихорадочный блеск.
   А пальцы, словно отделившиеся от тела крохотные живые существа, продолжали блуждать по клавишам и заставляли свет преломляться, фосфоресцировать и рисовать в пустоте объемные картины.
   Лепестки орхидей удлинялись. Покачивались тычинки, едва заметно шевелились ложноножки. Становилось тревожно от близкой соседства с этими чувственными и жадными цветами. Неожиданно в глубине фиолетовых зарослей обрисовался тускло-серый ствол засохшего дерева.
   Откуда-то снизу поднялись пышные изумрудно-зеленые папоротники. Щупальца орхидей скользнули по резным листьям. Из мохнатого темно-желтого пестика потек красный туман и обрызгал кровавыми каплями кору мертвого дерева.
   У капель красного тумана был свой ритм. Цветы подчинились ему. Фосфоресцирующее изображение закружилось в медленном танце и замерло.
   Готово!
   Затаив дыхание, Лина смотрела на дело рук своих. Нажала на клавишу закрепления. Картина, похожая на оживший сон, зафиксировалась в пустоте.
   - Великолепно, Лина!
   Голос, низкий, богатый оттенками, прозвучал за ее спиной.
   Лина даже не обернулась, она знала, чей это голос. Это была ее близкая подруга Юри. Лина сняла с плеча тонкий шелковый шнурок, который поддерживал электронный цветочниц, лежавший у нее на коленях, положила цветочник на стол и только сейчас заметила, что ее тело покрылось легкой испариной.
   Перед видеофоном стояло стереоскопическое изображение Юри. Юри внимательно оглядела произведение Лины, потом едва заметно кивнула.
   - Просто восхитительно. У тебя всегда получается… Да, в твоем икебана что-то есть.
   Юри любила это древнее слово. Когда-то, давным-давно так называлось искусство декорировать комнату настоящими живыми цветами. Дополнением к цветочному интерьеру служили ветка, кусок древесной коры, металлическая или пластмассовая фигурка, керамическая ваза, плоское фарфоровое блюдо, “еивр” это слово осталось только в обиходе профессионалов - специалистов по электронному цветосоставлению, да и то его можно было услышать лишь на официальных выставках цветов, Но в устах Юри слово “икебана” не звучало как архаизм. Конечно, она была признанным мастером, вдохновенным творцом электронных цветов, молодежь почитала за счастье учиться у Юри. Но дело не в этом. Юри, великодушная, щедрая и немного легкомысленная, жила весело и открыто, и все, что она говорила, несло на себе печать этой легкости.
   Лина улыбнулась.
   - Спасибо…
   - Не благодари, пожалуйста! Я ведь тебе так завидую! Да, да, не смейся! Хвалю, а сама думаю - вот противная, и как это у нее так здорово получается…
   Обычный для Юри тон.
   - Неправда! Ты добрая. Умеешь вдохновить и подзадорить.
   - Ничего подобного! Просто я тебя люблю. Если бы на твоем месте была другая, я бы такого наговорила! Ей бы тошно стало от моих комплиментов. Знаешь, что бы я сказала? - Какие изумительные цветы, милочка! Да у вас просто волшебный инструмент! Будь у меня такой, я бы рискнула вступить с вами в соревнование…
   Юри говорила в шутливом тоне, но ее глаза пристально, серьезно смотрели на Лину.
   Лина перестала улыбаться. Оглянулась на стол, где лежал электронный цветочник. Он казался совершенно новеньким, но на самом деле это был почтенный старичок - просто с ним бережно обращались. Очень сложная конструкция, старомодная форма - таких сейчас нигде и не встретишь. Благородный блеск на его поверхности говорил о том, что его много раз касались заботливые руки.
   - Да, это, пожалуй, верно… Ну конечно, верно!… Но тогда я не имею права владеть таким инструментом. Ты знаешь, откуда он у меня? Его сделал один ученый, кибернетик, большой друг моего отца. Он трудился над ним почти всю жизнь, это было нечто вроде его хобби… Потом, незадолго до смерти, он подарил инструмент отцу, а уж от отца он перешел ко мне… Нет, не спрашивай имени изобретателя, оно тебе ничего не скажет. Он был гений, но гений непризнанный. Как я ему благодарна, если бы ты знала! Он настоящий творец этих прекрасных цветов, а я тут ни при чем.
   - Да перестань! Я же пошутила, а ты приняла всерьез! Юри, несмотря на свою беспечность, кажется, немного расстроилась. - Каким бы совершенным ни был инструмент, он не более чем послушная машина, наделенная электронным мозгом. Принцип устройства у всех у них одинаковый - электромагнитный импульс выбивает из орбит и заставляет фосфоресцировать внеядерные электроны содержащихся в воздухе кислорода, азота и аргона. Ты сама должна понимать, что в этом отношении между инструментами нет никакой разницы. Значит, дело тут в мастерстве, в идее, в творческой фантазии. Короче - в твоем таланте.
   Лина печально посмотрела на возбужденную Юри.
   - Нет, Юри, нет, нет… Ты говоришь о творчестве,… А я в последнее время не получаю никакого удовлетворения от электронного цветочника, не то что раньше… - Лина хотела что-то добавить, но плотно сомкнула губы. На языке у нее вертелся вопрос - почему?… почему?…
   Но спроси она, и Юри увидела бы ее насквозь. И тогда вся тоска, вся боль и усталость, накопившиеся в душе за долгие годы, хлынут наружу. Нет, ей не хочется выглядеть жалкой и беспомощной! Лина улыбнулась как ни в чем не бывало.
   - Впрочем, все это ерунда. Просто, наверное, машины, даже самые умные, порой надоедают. Иногда мне даже хочется повозиться с живыми цветами, как это делали в древности…
   - Ну что ты! Во-первых, живые цветы страшно недолговечны, а во-вторых, их краски не поддаются никаким изменениям, и это очень неудобно. Но если уж тебе такие мысли приходят в голову… - Юри немного подалась вперед. - Послушай, Лина… Мне хотелось бы серьезно поговорить с тобой…
   - Да?
   - Сколько тебе лет?
   Лина рассмеялась.
   - Вот чудачка! Будто не знаешь…
   - Знаю, конечно. Шестьдесят восемь, не так ли?
   - Совершенно правильно. Совсем уже бабушка.
   - Ну это ты брось! Мне на десять лет больше, а я все еще прыгаю. Посмотри-ка на меня! По-моему, очень милая дамочка средних лет! - Юри звонко засмеялась. - Хорошо все-таки жить в двадцать втором веке! Столетие назад я бы считалась старой развалиной или давно бы уже лежала на кладбище.