— Я издеваюсь?! — Голос Мисюры сорвался в хрип. — Или не знаешь, как это в ментовке делают? Такие как ты… Герои с ясными глазами и лицами, закрытыми масками…
— Стреляй, прошу по-людски,
Голос майор прозвучал иначе, чем минутой раньше — спокойно и обреченно. Рвать на себе одежду он уже не пытался.
Мисюра разрядил пистолет и высыпал из обоймы патроны. Золотистые желуди легли на заскорузлую ладонь. Мисюра потряс их, будто проверял — сколько тянут на вес.
— Маловато желудей, гражданин начальник. Маловато. Особенно для хорошего дела.
— Для тебя и одного хватило бы.
Мисюра грустно усмехнулся.
— У такого как ты стрелка? Сомневаюсь. А я на тебя, между прочим, и одного тратить не стану. Оставлю здесь, и загнешься, так сказать при неисполненном долге. Во обидно-то будет. Верно?
— Оставляй.
Майор прикрыл глаза. Ему и на самом деле было очень худо.
Осмотрев патроны, Мисюра протер их пальцами и заново снарядил магазин. Сунул пистолет за пазуху.
— Ваше стало наше, — сказал он удовлетворенно. — Понял, гражданин начальник?
Позже Мисюра не раз думал о том, что в самую напряженную минуту, когда его действиями руководил не столько разум, сколько инстинкт самосохранения, ему не приходила в голову мысль о необходимости застрелить поверженного им человека. А ведь еще совсем недавно в Чечне он стрелял в людей и считал, что прав, что поступать надо именно так и по иному нельзя.
Убрав оружие, он обернулся к майору.
— Что, сильно сломался?
Мисюра кивнул на правую ногу противника, которую тот держал вытянутой в неестественном положении.
— Похоже хрустнула, — майор ответил неопределенно, но в его голосе уже не слышалось ожесточенности. — Ночью в этот хренов овраг сверзился…
— Овраг этот не хренов. Когда-то его «Золотым» называли. Тут старатели копошились. И, говорят, не без толку.
— Плевать мне, кто тут копошился. Не один черт где загибаться — в хреновой или золотой яме?
— Тоже верно, — согласился Мисюра. Помолчал, подумал. — Так что же мне с тобой делать? Бросить росомахе на харчи? Как думаешь?
Ответа не последовало.
— Ладно, лежи спокойно. Посмотрим, что у тебя с копытом.
Мисюра достал из кармана нож-лягушку, выкинул наружу острое и тонкое жало клинка. Взял спецназовца за ногу. Тот закусил губу, закрыл глаза. Тело его напряглось, закостенело.
Развязав шнурки военного ботинка с высоким берцем, Мисюра безжалостно стащил его с больной ноги, распорол брючину и сдернул со ступни мокрый грязный носок. Обнажилась худая, отвыкшая от света нога. У голеностопа фиолетовым наплывом разлилась большая опухоль. Мисюра ощупал ее со всех сторон.
— Худо. Однако попробуем. Перелома будто бы нет. Ну-ка, держись!
Он рванул ступню, слегка ее поворачивая. Терех глухо охнул и затих, безжизненно запрокинув голову.
Мисюра зачерпнул пригоршней воду в ключе и плеснул ему в лицо.
— Очухался? Теперь терпи. Сустав вроде бы встал на место. Давай, лежи.
Подумав, Мисюра отхватил ножом брючину по самое колено, нарезал из ткани ленты и туго стянул голеностоп повязкой.
Окончив врачевание, Мисюра сел на валежину, сложил нож и спросил:
— Где твой харч, командир? Куда заначил?
— Когда загремел в овраг, сидорок и посеял…
— Фефела! — определил Мисюра со злостью. — ни хрена, как я смотрю, делать тебя толком не научили. Ни харч сберечь, ни в человека попасть! Эх, во-й-а-ка!
Майор проглотил обиду молча.
Мисюра долго лазил по оврагу, чертыхался, кряхтел, пока не отыскал растерзанный росомахой сидор — вещевой мешок из защитной ткани с лямками и завязкой. Остались в нем только чай, соль, крупа, две банки жереха в томате и три пачки сигарет.
Но даже то, что осталось после пиршества росомахи обрадовало Мисюру.
— Порубаем! — объявил он с вдохновением и потер руки.
Он тут же стал собирать по склонам оврага ветки и хворост. Потом нарезал щепу, сложил ее горкой и стал обкладывать лучинками потолще. Из-за пазухи вытащил жестяную баночку из-под леденцов, постукал ею о колено, открыл и вытащил коробок спичек.
Затрепетал прикрытый ладонями бледный огонек. Лизнул стружку и зашелестел, перебегая с лучинки на лучинку. Пыхнуло и задышало жаром пламя костра.
Потом они хлебали горячую жижу — не то затируху, не то кулеш — приготовленную в котелке, который был приторочен к сидору. Ели медленно, будто нехотя. Терех потому что потерял аппетит. Мисюра — чтобы не переесть с голодухи и не начать маяться животом. Зато чаю с заваркой он выпил от пуза, и потом, отойдя в сторонку от своего пленника, прилег и обалдело млел, обливаясь потом, не имея даже сил шелохнуться.
Дневной жар спадал. Воздух быстро остывал и сырел. К Мисюре медленно возвращалась подвижность.
— Раньше у меня такие удачные деньки на охоте бывали. Тайга, ружьишко и никаких забот…
Он сплюнул далеко и ловко…
На тайгу опустились сумерки.
— Пора спать, — объявил свое решение Мисюра. Было похоже, что он утратил силу и желание бороться с усталостью. — Давай, сердечный, протяни вперед руки. Смелей. Пеленать тебя на ночь стану. Ты мне спокойный нужен…
Конечно, самым лучшим в тот момент было бы встать, сделать ручкой лежавшему на земле майору и уйти. В конце-концов он, Мисюра, не скорая помощь, не спасатель из МЧС, а если иди дальше, то вообще жертва, с которой майор уже дважды пытался покончить, но сделать этого не сумел один раз из-за обстрела, который начал кореец, а в другой из-за собственной слабости и последовавшего промаха.
Мисюра плотно стянул майору запястья мотузком, который снял с вещевого мешка и, будто извиняясь, предупредил:
— Смотри, не балуй…
Уже с момента встречи у Мисюры не раз возникало желание спросить у своего неудачливого преследователя, как и почему отряд спецназовцев оказался в тайге и за кем они охотились. Но всякий раз Мисюра усилием воли пресекал собственное любопытство. В сложившихся обстоятельствах он не представлял чем может окончиться из мирное сосуществование. Вполне возможно, что придется избавиться от пленника самым неожиданным способом — то ли ускользнуть от него в тайгу, то ли спустить курок, чтобы не мучился калека с больной ногой. А поскольку во всех случаях речь шла о спасении собственной жизни, то Мисюра не хотел связывать себя какими-то твердыми зароками. Могло случиться всякое и это приходилось иметь в виду. Значит, не стоило обременять себя знанием мелочей, которые позже будут порождать ненужные воспоминания, пробуждать угрызения совести, тревожить душу. Расставаться с незнакомыми людьми на время или навсегда куда проще, чем с теми, кого ты знаешь, кто тебе близок.
Уложив пленного, Мисюра для острастки поиграл пистолетом у самого его носа:
— Смотри, спросонок не разберусь что к чему — враз хлопну. Как муху. Машинка у меня лютая, сам знаешь…
Ночь проходила в тяжелой как болезненный бред дрёме.
Мисюра сидел, прислонившись спиной к стволу векового кедра, отгородившись от тайги зыбким пламенем костра. Жирно потрескивал огонек, полз над землей пахучий хвойный дымок.
Временами, просыпаясь и прислушиваясь к шуму ветвей, Мисюра улавливал в нем бессвязные возгласы, страстный женский шепот, испуганное бормотание стариков. Кедры встревожено шумели, будто ветер принес им неожиданную весть, и они, торопясь и захлебываясь, обсуждали ее все разом.
Рядом, вздрагивая и постанывая во сне, ворочался пленник. Временами он начинал надсадно кашлять, переворачивался лицом вниз, утыкался носом в хвою, и худая широкая спина его тряслась, как в лихорадке. Глядя на его мучения, Мисюра не выдержал.
— Погрей кишки, вояка. Может полегче станет.
Мисюра поднес к губам пленника котелок, который стоял на краю костра.
Тот, обжигаясь и тяжело сопя, глотал горячую воду. Ему, должно быть, в самом деле стало полегче, и он уснул, придвинувшись вплотную к огню. Впал в забытье и Мисюра.
Пробуждение было внезапным. Он открыл глаза, не понимая, почему ему так отчаянно не хватает воздуха. И вдруг, еще ничего не увидев, понял, что происходит.
Его пленник, отдышавшись за ночь, напал на него, навалился, стараясь связанными руками сжать горло и удушить. Но сделать этого ему не удавалось. Хватка выдавала слабость доходяги, отчаявшегося на подвиг.
Собравшись с силой, Мисюра яростно рванулся, резко подобрал ноги, уперся руками в грудь нападавшего и сильно пнул его в подбрюшье. Майор, утробно охнув, отлетел в сторону и громко застонал.
Сильно потирая рукой занемевшую шею, Мисюра поднялся и начал поправлять костер. Его противник лежал на боку, прижимая связанные руки с свежей ссадине на скуле. Глаза его недобро поблескивали. Встретившись взглядом с Мисюрой, он не столько сказал, сколько бессильно простонал:
— Убей, прошу, ради бога! Один хрен, вдвоем нам на этой земле не жить.
— И бог у тебя и хрен в одной руке, — усмехнулся Мисюра. — Ты даешь, гражданин начальник. Некультурненько так!
Вдруг, воспламенившись, гаркнул:
— Лежи, гад! Ну!
И замахнулся ногой, норовя пнуть по ребрам. Однако не пнул, сдержался. Остывая, сказал:
— Ты зачем человека разбудил? Петухи еще не пели. Ну, гад!
Подумав, сунул обе ноги пленного в вещмешок и спеленал лямками. Предупредил строго:
— Лежи и не шевелись! Еще раз что выкинешь — брошу здесь связанного. Мне терять нечего.
Отойдя к примятому месту, Мисюра снова улегся под кедр и закрыл глаза. Схватка выбила его из сил. Усталость навалилась на тело, опутала сознание липкими тенетами сумрака. Едва он прикрыл глаза, мир отдалился, стал глохнуть, и вдруг всё погрузилось в глубокую тишину…
В какой-то момент Мисюра увидел Громака. Тот вышел из кустов, толкнул его ногой, заставляя открыть глаза, и громко расхохотался:
— А золотишко наше накрылось! Ха-ха-ха!
Смех этот прозвучал так неестественно резко и пугающе, что Мисюра в страхе вскочил. Машинально пихнул руку за пазуху, сжал пальцами рифленые щечки пистолетной рукоятки.
Уже светало. Сквозь хвою могучих крон слабо просвечивало посеревшее небо. Пленный лежал у потухшего костра, согнувшись крючком, и надсадно кашлял: «Кха-кха-кха!» Мисюра угадал в этих звуках раскаты смеха, так напугавшие его во сне, и сразу успокоился. Только сплюнул от злости: надо же, приснилось! Не больно толкнул пленного в бок ногой.
— Кончай ночевать, воин.
Тот сел, неестественно, неудобно. Спутанные ноги мешали ему двигаться.
— А? — спросил он обалдело.
— На! — бросил в ответ Мисюра. — Только не жди, ничего не дам.
— А-а, — разочарованно протянул пленный и показал связанные руки. — Освободи.
Мисюра распутал узел, раздернул завязку и снял ее. Сунул веревочку в карман. Потом занялся костром. Уже через несколько минут огонь затрепыхался на смолистых кривых сучьях. Прикрывая лицо ладонями, Мисюра приспособил над очажком котелок и сел в сторонке, закурив сигарету.
Хотелось чем-то отвлечь себя от тяжелых мыслей.
— Что ж ты, гад, делаешь, — зло сказал Терех, которому хотелось курить по-настоящему. — Чужой же табак… Дай сигарету.
Мисюра в ответ усмехнулся.
— Ты не шиперься, командир. Не шиперься. У нас здесь все в законе. Я тебя взял с конфискацией имущества. Можешь, конечно, жаловаться, но только не мне. Я такие жалобы не принимаю.
Он еще раз внимательно посмотрел на майора и вдруг рассмеялся.
За ночь Тереха основательно искусали мошки. Его лицо вздулось и стало похожим на подушку-думку, на которой озорная рукодельница вышила забавную рожу с заплывшими глазами и пухлыми щеками.
— Майор, может тебе веревку дать?
— Зачем? — Терех сразу не понял ни смеха Мисюры, ни юмора его предложения.
— Будь у меня такая морда, я бы на твоем месте сразу повесился.
— Пошел ты!
Тут же, без перехода Мисюра спросил:
— Сам-то дальневосточник?
— Тебе-то что?
— Просто любопытно. С виду ты кремень. Даже в овраг летел как булыжник. Вон сколько кустов намял…
— Это плохо, если человек кремень?
— Черт его знает. — Мисюра отодвинулся от костра подальше. Ветерок потянул в его сторону, и в глаза попал густой, едкий дым. — Камень — это камень. Бездумная глыба. А человек мозгой шевелить должен.
— Чего-чего, а с вашим братом нам мозгой шевелить приходится. Больно ловкие все вы…
Мисюра подумал, сучком поправил коряжку, так и норовившую вывалиться из костра.
— Это ты прав, командир. Мы ловкие. Эвона куда я забежал. Верно? И тебя сюда же затащило. Умника…
Майор промолчал.
Мисюра выждал, когда вода в котелке яростно забурлила и бросил туда горсть пшенки. Ножом открыл консервы. Сглатывая голодную слюну, вывалил содержимое банки в воду. Пальцем снял с жести остатки томата и облизал их. Лишь после этого снова спросил:
— Скажи, мыслитель, как ты угадал, что я здесь побреду?
И тут же, словно испугавшись собственного вопроса, забил отбой.
— Впрочем, не отвечай. Знать ничего о тебе не хочу. Немного пообщались — хватит. Сейчас подкормимся, встану и уйду. Харч у меня есть. Машинка работает, — Мисюра похлопал себя по груди, где за пазухой лежал пистолет. — А ты припухай. Лежи, сиди. Жди, когда за тобой придут. У вас ведь как в органах? Сам погибай, а товарища задави. Разве не так? Вот и жди, может кто придет. Только не пойми, что я тебя шантажирую.
— Ох, как же это я промахнулся!
В бессильной ярости майор ударил кулаком по колоде, возле которой лежал и сморщился от боли. Тут же отвернулся и стал поглаживать больную ногу. Ко всему у него сильно болело в паху, куда ночью, обороняясь, его пнул Мисюра. Саднило ободранную скулу. И к боли примешивалась отчаянная злость на себя, злость, какой он еще никогда не испытывал.
Угораздило его сотворить столько глупостей подряд. Одну за другой!
Он мог спокойно перейти овраг по дну, как то сделали бы нормальные люди. Так нет, дернул его черт пойти по обомшелому стволу дерева, невесть когда рухнувшего наземь. Ровно посередине колода под ним осела, нога соскользнула, обдирая отгнившую кору, и застряла в сучках. Он сверзился вниз с высоты, и потом валялся в грязи, пока не пришел в себя после болевого шока. Потом он с непростительным легкомыслием окликнул бандита, вместо того, чтобы сразу влупить ему пулю между лопаток, пока то жрал черемшу. И промахнулся…
Как говорят, если не повезет… И еще раз он повторил с убежденностью:
— О, зря я тебя не пришил!
Мисюра засмеялся.
— Мудель ты, как я погляжу. Если казниться за каждый промах — сдохнуть дешевле. Но ты не расстраивайся. У каждой пули бывает своя жертва. Даже если был промах. Она еще в кого-то попадет. Кто стреляет, тот должен об этом помнить.
— Я не казнюсь. Я сожалею.
Он угрюмо смотрел как кипит харч в котелке. Пряный запах томатной заправки дразнил ноздри и разжигал голодную злость.
— Ну, герой! — Мисюра разразился смехом победителя. — Эко тебя на одном заколдобило. Да я сейчас тебе пистолет отдам. Убьешь?
— Как бешеную собаку.
— Уй-уй, да ты социально опасный. — Мисюра подумал. — Хотя так и должно быть. Убьешь и разом с себя все грехи спишешь. Вроде и в плену у меня не был, и пистолет не утрачивал. Верно?
— Кончай трепаться. Я вас, таких, ненавидел и ненавижу.
— Кого вас?
— Всю сволочь. Бандитов, рэкетиров… Это ведь ты золото прихватил? Куда вещмешок подевал?
— Сожрал харчи, а сидор выкинул. Тебя такой ответ устроит?
— Меня устроит все, а вот прокурора — не знаю.
— Да-а, — протянул Мисюра, придав голосу интонации испуга, — прокурор — это серьезно. Но пока, как говорят, суд да дело…
Мисюра стал снимать котелок с огня, сочтя, что хлебово поспело.
— Ладно, пора подхарчиться. Дольше лежать — времени нет. Ты пойдешь со мной.
Последнее прозвучало столь решительно, что промолчать и не ответить было нельзя.
— А если не пойду? Может потащишь?
— А это видел? — Мисюра рукой, согнутой в локте изобразил нечто общеизвестное, символизирующее мужское начало. — Пойдешь, — голос его звучал твердо и убежденно. — Оружия тебе не дам. Жратвы не оставлю. Отсюда до железки — пять дней пути. Для хорошего ходока. Для доходяги — десять. Останешься — загнешься быстрее. Так что сам выбирай. И учти, у тебя открывается шанс прищучить меня и сдать своим. Ты же от этого не откажешься.
— Сволочь.
— Значит, идешь.
Они молча, по очереди, не глядя один на другого, выхлебали супец. Выкурили на двоих одну сигарету. На этот раз Мисюра оставил пленному ровно половину.
Терех перебинтовал ногу, затянув повязку потуже. Мисюра нашел раскидистый куст жостера и вырезал из него нечто, формой напоминавшее костыль.
— Идем?
Мисюра махнул рукой, показывая пленному, что пора вставать. Тот вытер рукавом лицо, расчесал пятерней взлохмаченные волосы, весь подобрался, напрягся и, сдержанно постанывая, встал. Оперся о костыль.
— Помочь?
— Пошел ты!
— Валяй. Все одно тащить тебя не смогу, господин капитан.
— Майор, — обиженно поправил его Терех. Даже в своем трудном положении он не соглашался на понижение чина.
— Так точно, ваше благородие! И шагом марш!
Майор сделал шаг и тут же, тяжко охнув, прислонился к дереву. Лицо его сделалось бледным, на лбу выступил пот.
Он выругался и закусил губу.
— Кишка тонка? — уязвил его Мисюра. — Морпехи они покрепче.
— Пошел ты!
Майор оттолкнулся спиной от дерева и сделал несколько неверных шагов. Каждый метр давался ему с большим усилием. Он то и дело останавливался, ощупывал ногу, будто старался поправить ее, и опять делал несколько шагов.
Так они прошли километра три. Тайга поредела. Показалась пустошь, занятая болотом.
— Все, конец, — сказал майор и лег на траву. — Больше сил нет.
— Давай, давай, — прикрикнул Мисюра. — Вон гривка. Видишь? Дойдем, устроим роздых.
Метрах в пятидесяти от края луговины Мисюра углядел возвышение, поросшее кустарником. По всему пути к нему росли кусты болотного багульника, усыпанные зонтиками белых цветов. Это была удача. Ни одна собака не способна взять след в местах, где есть это растение — эфироносный дурник. Отгородиться на время отдыха от любой возможной погони багульником — лучше и не придумаешь.
Майор нехотя поднялся. И хотя до гривы они добирались минут двадцать, не меньше, он хромал веселее, чем всю остальную дорогу. Ясно видимая цель прибавляла сил и упорства.
Они шли по болоту, утопая по щиколотки в мягком мху, под которым чавкала холодная вода. Лица обоих раскраснелись, щеки горели внутренним жаром.
— Чем пахнет, не пойму, — пробурчал майор недовольно.
— Дурник цветет, — пояснил Мисюра, — болотный багул. От него сосуды ширятся, дыхание становится свободнее. Говорят, лечит астму.
Майор добрался до сухого взгорка, который со всех сторон окружали камышовые заросли и обессилено опустился на землю. Лег на спину, закрыл глаза. Мисюра постоял над ним, сбросил с плеч сидор, положил его под кустик. Предупредил:
— Сигарет не ищи. Они у меня. Пойду разведаю местность.
Миновав густые заросли бересклета, Мисюра вышел на узкий перешеек, пересекавший болото до берегового целика. Там шумела тайга. По краям перешейка стояли непролазные заросли малины.
Мисюра сделал несколько шагов по узкой каменистой гряде, как вдруг кусты зашуршали, задвигались и на открытое место выкатился медведь.
Увидев человека, он встал на задние лапы, чтобы выглядеть грознее и повыше ростом.
Их разделало шагов пять не больше. Мисюра видел грязную, свалявшуюся как войлок шерсть косолапого, его потертое брюхо, длинные слегка загнутые когти и маленькие злые глаза. Одного взгляда хватило, чтобы понять — перед ним хозяин этих мест — стервеник. Такой не боится человека и, встречая опасность, встает на задние лапы.
Отец, промышлявший охотой, многое рассказал Мисюре о животных, которые правят в таежной глуши свой закон.
Бывают медведи овсяники, но они меньше размерами и более пугливы. Еще мельче — муравейники. Их отличает от собратьев белый воротничок вокруг шеи. Эти злы и яростны, как собаки, но перед сильным противником не скрывают трусости. Правда, охотники и ученые охотоведы все еще спорят надо ли различать медведей таким образом или их различия происходят от возраста и матерости зверя.
Только вот человек, который столкнулся на узкой тропе нос к носу с хищником, и может даже обонять запахи его грязной шкуры, вряд ли станет думать кто прав — охотники или ученые. Когда опасность оказывается рядом — бывает не до теорий.
Мисюра слегка приподнялся на носках, стараясь в подражание зверю увеличить свой рост, и очень спокойно, тоном, каким обычно увещевают пьяных и агрессивных хулиганов, сказал:
— Иди, иди, Лешак! Ну пошел, пошел, черт ломыга! Пошел!
Сам, не делая резких движений, сунул руку за пазуху, положил пальцы на пистолет.
Сбитый с толку поведением человека, медведь медленно осел на четыре лапы и вдруг, повернувшись к Мисюре задом, на котором как колотушки висели заскорузлые ошурки, заковылял в сторону тайги.
Мисюра убрал руку с пистолета, отер лоб и облегченно вздохнул. Все обошлось. Сытый зверь, должно быть, осматривал малинник — не созрела ли любимая ягода.
Вернувшись к майору, Мисюра застал его лежащим на земле. Единственное, что тот сделал — подложил под голову вещмешок.
Мисюра сел неподалеку, сторожко поглядывая в сторону, откуда пришел. Он устал и хотел хоть немного отдохнуть, но близость медведя все же заставляла остерегаться.
Терех шевельнулся, приподнял голову.
— Ты хоть с толком рисковал?
Он задал вопрос и откинулся на спину, изображая полное безразличие: так просто спросил — из сочувствия, не из любопытства.
— Какой риск? — Мисюра понял, что вопрос относится к его сиюминутного похода. — Встретил медведя. Но он оказался трусливей, чем я сам. — Засмеялся коротким смешком. — Должно быть у него не было пистолета. На том мы с ним и разминулись.
— Я не об этом. Стоило ли тебе в эти места переться?
Теперь Мисюра знал — Тереха интересует его приключения до их встречи, а не те, что произошли после нее. И все же уточнил:
— Что именно тебя интересует?
— Золотишка много взяли?
— Пошел ты, майор! Золотишко! Давай сматываться. Медведи тут шаманаются. До темноты надо уйти за отрог.
Майор покорно, не возражая и не упрямясь, поднялся, и они двинулись в путь.
Миновав болото, вошли под сень тайги и сразу почувствовали, как земля по которой они шли, стала круто забирать в гору. Начался подъем, унылый, выматывавший терпение и силы.
Глухота и полумрак царили в предгорьях Алкана. Сюда во веки веков не прорывалось теплое дыхание южных ветров, а солнце касалось земли лишь вскользь, не прогревая камней, не согревая скудный слой почвы. Грунт, пропитанный непросыхающей сыростью, скользил и полз под ногами.
Чем выше они поднимались, тем заметнее мельчал лес. Искореженные климатическими невзгодами березки, так и не сумевшие вырваться к солнцу из под крон мощных хвойных соперников, покрывались лишайниками, грибами, умирали и истлевали в труху.
Майор в одном месте потерял было равновесие, не сумел подстраховать себя костылем и попытался опереться о ствол мертвого дерева. С виду еще достаточно крепкое, оно качнулось и с громким сухим треском рухнуло наземь, переломившись сразу в пяти местах.
— Не тронь трухло, — предупредил Мисюра раздраженно. — Огреет по кумполу, мне этого еще не хватало. Майор с опаской посмотрел на обломки лесины и соглашаясь кивнул. От усталости он потерял всякое желание говорить.
Лес окончился внезапно. Дальше до самого водораздела тянулась голая каменистая местность. Едва заметная тропинка вела их дикими увалами. Кто здесь пробирался первым, кто потом натаптывал дорожку среди хилой травы, сказать невозможно, но скорее всего тропа одинаково долгие годы служила и редким охотникам, искавшим здесь добычу, и зверью, бродившему по тайге в поисках мест, куда не добираются охотники.
Они шагали тяжело, часто, совсем не сговариваясь, останавливались отдыхать. Стоило одному присесть, падал на камни и второй.
Тропинка вилась среди чахлых кустов. Она то пересекала каменные осыпи, то жалась к скалам, нависавшим над провалами.
Впереди показалась серая плешь вершины. Вокруг нее клубились рваные клочья тумана.
— Еще немного и перевалим, — Мисюра сказал это ободряюще, хотя знал — им еще ползти и ползти. — Внизу за хребтом я тебя отпущу. Подойдешь к железке сам. Через два дня будешь дома. А я побегу подальше от вас. Не люблю, когда меня ловят.
Майор не ответил.
На изломе горы, где склон круто брал вверх, Мисюра ступил на край осыпи, и вмиг каменный язык ожил, зашуршал, потек вниз по склону гулкой лавиной.
— Держись! — Майор громко рявкнул и схватил Мисюру за руку. Тот, падая на колени, хватаясь за колючие кусты, росшие по склону, выбрался не твердь. Тяжело дыша, опустился на камни.
Из лощины дымясь поднималось столбом серое облако пыли, поднятое камнепадом.
— Дать бы тебе дрыном по кумполу! — Майор все еще злился на спутника и отводил душу. — Ходишь тут как по проспекту!
Он пустил сочного матюка. Потом вслед за Мисюрой присел, со свистом вздохнул и закашлялся. Отдышавшись и прокашлявшись, сказал голосом, полным безысходности:
— Все. Я сдох. Чую, мне копец…
— Ты хоть скажи, что написать на камне. Может так: «Здесь лежит героический майор Терех…»
— Мудак!
— Очень приятно. А я — Мисюра. Олег Борисович.
Терех лежал, заложив руки под голову.
— Стреляй, прошу по-людски,
Голос майор прозвучал иначе, чем минутой раньше — спокойно и обреченно. Рвать на себе одежду он уже не пытался.
Мисюра разрядил пистолет и высыпал из обоймы патроны. Золотистые желуди легли на заскорузлую ладонь. Мисюра потряс их, будто проверял — сколько тянут на вес.
— Маловато желудей, гражданин начальник. Маловато. Особенно для хорошего дела.
— Для тебя и одного хватило бы.
Мисюра грустно усмехнулся.
— У такого как ты стрелка? Сомневаюсь. А я на тебя, между прочим, и одного тратить не стану. Оставлю здесь, и загнешься, так сказать при неисполненном долге. Во обидно-то будет. Верно?
— Оставляй.
Майор прикрыл глаза. Ему и на самом деле было очень худо.
Осмотрев патроны, Мисюра протер их пальцами и заново снарядил магазин. Сунул пистолет за пазуху.
— Ваше стало наше, — сказал он удовлетворенно. — Понял, гражданин начальник?
Позже Мисюра не раз думал о том, что в самую напряженную минуту, когда его действиями руководил не столько разум, сколько инстинкт самосохранения, ему не приходила в голову мысль о необходимости застрелить поверженного им человека. А ведь еще совсем недавно в Чечне он стрелял в людей и считал, что прав, что поступать надо именно так и по иному нельзя.
Убрав оружие, он обернулся к майору.
— Что, сильно сломался?
Мисюра кивнул на правую ногу противника, которую тот держал вытянутой в неестественном положении.
— Похоже хрустнула, — майор ответил неопределенно, но в его голосе уже не слышалось ожесточенности. — Ночью в этот хренов овраг сверзился…
— Овраг этот не хренов. Когда-то его «Золотым» называли. Тут старатели копошились. И, говорят, не без толку.
— Плевать мне, кто тут копошился. Не один черт где загибаться — в хреновой или золотой яме?
— Тоже верно, — согласился Мисюра. Помолчал, подумал. — Так что же мне с тобой делать? Бросить росомахе на харчи? Как думаешь?
Ответа не последовало.
— Ладно, лежи спокойно. Посмотрим, что у тебя с копытом.
Мисюра достал из кармана нож-лягушку, выкинул наружу острое и тонкое жало клинка. Взял спецназовца за ногу. Тот закусил губу, закрыл глаза. Тело его напряглось, закостенело.
Развязав шнурки военного ботинка с высоким берцем, Мисюра безжалостно стащил его с больной ноги, распорол брючину и сдернул со ступни мокрый грязный носок. Обнажилась худая, отвыкшая от света нога. У голеностопа фиолетовым наплывом разлилась большая опухоль. Мисюра ощупал ее со всех сторон.
— Худо. Однако попробуем. Перелома будто бы нет. Ну-ка, держись!
Он рванул ступню, слегка ее поворачивая. Терех глухо охнул и затих, безжизненно запрокинув голову.
Мисюра зачерпнул пригоршней воду в ключе и плеснул ему в лицо.
— Очухался? Теперь терпи. Сустав вроде бы встал на место. Давай, лежи.
Подумав, Мисюра отхватил ножом брючину по самое колено, нарезал из ткани ленты и туго стянул голеностоп повязкой.
Окончив врачевание, Мисюра сел на валежину, сложил нож и спросил:
— Где твой харч, командир? Куда заначил?
— Когда загремел в овраг, сидорок и посеял…
— Фефела! — определил Мисюра со злостью. — ни хрена, как я смотрю, делать тебя толком не научили. Ни харч сберечь, ни в человека попасть! Эх, во-й-а-ка!
Майор проглотил обиду молча.
Мисюра долго лазил по оврагу, чертыхался, кряхтел, пока не отыскал растерзанный росомахой сидор — вещевой мешок из защитной ткани с лямками и завязкой. Остались в нем только чай, соль, крупа, две банки жереха в томате и три пачки сигарет.
Но даже то, что осталось после пиршества росомахи обрадовало Мисюру.
— Порубаем! — объявил он с вдохновением и потер руки.
Он тут же стал собирать по склонам оврага ветки и хворост. Потом нарезал щепу, сложил ее горкой и стал обкладывать лучинками потолще. Из-за пазухи вытащил жестяную баночку из-под леденцов, постукал ею о колено, открыл и вытащил коробок спичек.
Затрепетал прикрытый ладонями бледный огонек. Лизнул стружку и зашелестел, перебегая с лучинки на лучинку. Пыхнуло и задышало жаром пламя костра.
Потом они хлебали горячую жижу — не то затируху, не то кулеш — приготовленную в котелке, который был приторочен к сидору. Ели медленно, будто нехотя. Терех потому что потерял аппетит. Мисюра — чтобы не переесть с голодухи и не начать маяться животом. Зато чаю с заваркой он выпил от пуза, и потом, отойдя в сторонку от своего пленника, прилег и обалдело млел, обливаясь потом, не имея даже сил шелохнуться.
Дневной жар спадал. Воздух быстро остывал и сырел. К Мисюре медленно возвращалась подвижность.
— Раньше у меня такие удачные деньки на охоте бывали. Тайга, ружьишко и никаких забот…
Он сплюнул далеко и ловко…
На тайгу опустились сумерки.
— Пора спать, — объявил свое решение Мисюра. Было похоже, что он утратил силу и желание бороться с усталостью. — Давай, сердечный, протяни вперед руки. Смелей. Пеленать тебя на ночь стану. Ты мне спокойный нужен…
Конечно, самым лучшим в тот момент было бы встать, сделать ручкой лежавшему на земле майору и уйти. В конце-концов он, Мисюра, не скорая помощь, не спасатель из МЧС, а если иди дальше, то вообще жертва, с которой майор уже дважды пытался покончить, но сделать этого не сумел один раз из-за обстрела, который начал кореец, а в другой из-за собственной слабости и последовавшего промаха.
Мисюра плотно стянул майору запястья мотузком, который снял с вещевого мешка и, будто извиняясь, предупредил:
— Смотри, не балуй…
Уже с момента встречи у Мисюры не раз возникало желание спросить у своего неудачливого преследователя, как и почему отряд спецназовцев оказался в тайге и за кем они охотились. Но всякий раз Мисюра усилием воли пресекал собственное любопытство. В сложившихся обстоятельствах он не представлял чем может окончиться из мирное сосуществование. Вполне возможно, что придется избавиться от пленника самым неожиданным способом — то ли ускользнуть от него в тайгу, то ли спустить курок, чтобы не мучился калека с больной ногой. А поскольку во всех случаях речь шла о спасении собственной жизни, то Мисюра не хотел связывать себя какими-то твердыми зароками. Могло случиться всякое и это приходилось иметь в виду. Значит, не стоило обременять себя знанием мелочей, которые позже будут порождать ненужные воспоминания, пробуждать угрызения совести, тревожить душу. Расставаться с незнакомыми людьми на время или навсегда куда проще, чем с теми, кого ты знаешь, кто тебе близок.
Уложив пленного, Мисюра для острастки поиграл пистолетом у самого его носа:
— Смотри, спросонок не разберусь что к чему — враз хлопну. Как муху. Машинка у меня лютая, сам знаешь…
Ночь проходила в тяжелой как болезненный бред дрёме.
Мисюра сидел, прислонившись спиной к стволу векового кедра, отгородившись от тайги зыбким пламенем костра. Жирно потрескивал огонек, полз над землей пахучий хвойный дымок.
Временами, просыпаясь и прислушиваясь к шуму ветвей, Мисюра улавливал в нем бессвязные возгласы, страстный женский шепот, испуганное бормотание стариков. Кедры встревожено шумели, будто ветер принес им неожиданную весть, и они, торопясь и захлебываясь, обсуждали ее все разом.
Рядом, вздрагивая и постанывая во сне, ворочался пленник. Временами он начинал надсадно кашлять, переворачивался лицом вниз, утыкался носом в хвою, и худая широкая спина его тряслась, как в лихорадке. Глядя на его мучения, Мисюра не выдержал.
— Погрей кишки, вояка. Может полегче станет.
Мисюра поднес к губам пленника котелок, который стоял на краю костра.
Тот, обжигаясь и тяжело сопя, глотал горячую воду. Ему, должно быть, в самом деле стало полегче, и он уснул, придвинувшись вплотную к огню. Впал в забытье и Мисюра.
Пробуждение было внезапным. Он открыл глаза, не понимая, почему ему так отчаянно не хватает воздуха. И вдруг, еще ничего не увидев, понял, что происходит.
Его пленник, отдышавшись за ночь, напал на него, навалился, стараясь связанными руками сжать горло и удушить. Но сделать этого ему не удавалось. Хватка выдавала слабость доходяги, отчаявшегося на подвиг.
Собравшись с силой, Мисюра яростно рванулся, резко подобрал ноги, уперся руками в грудь нападавшего и сильно пнул его в подбрюшье. Майор, утробно охнув, отлетел в сторону и громко застонал.
Сильно потирая рукой занемевшую шею, Мисюра поднялся и начал поправлять костер. Его противник лежал на боку, прижимая связанные руки с свежей ссадине на скуле. Глаза его недобро поблескивали. Встретившись взглядом с Мисюрой, он не столько сказал, сколько бессильно простонал:
— Убей, прошу, ради бога! Один хрен, вдвоем нам на этой земле не жить.
— И бог у тебя и хрен в одной руке, — усмехнулся Мисюра. — Ты даешь, гражданин начальник. Некультурненько так!
Вдруг, воспламенившись, гаркнул:
— Лежи, гад! Ну!
И замахнулся ногой, норовя пнуть по ребрам. Однако не пнул, сдержался. Остывая, сказал:
— Ты зачем человека разбудил? Петухи еще не пели. Ну, гад!
Подумав, сунул обе ноги пленного в вещмешок и спеленал лямками. Предупредил строго:
— Лежи и не шевелись! Еще раз что выкинешь — брошу здесь связанного. Мне терять нечего.
Отойдя к примятому месту, Мисюра снова улегся под кедр и закрыл глаза. Схватка выбила его из сил. Усталость навалилась на тело, опутала сознание липкими тенетами сумрака. Едва он прикрыл глаза, мир отдалился, стал глохнуть, и вдруг всё погрузилось в глубокую тишину…
В какой-то момент Мисюра увидел Громака. Тот вышел из кустов, толкнул его ногой, заставляя открыть глаза, и громко расхохотался:
— А золотишко наше накрылось! Ха-ха-ха!
Смех этот прозвучал так неестественно резко и пугающе, что Мисюра в страхе вскочил. Машинально пихнул руку за пазуху, сжал пальцами рифленые щечки пистолетной рукоятки.
Уже светало. Сквозь хвою могучих крон слабо просвечивало посеревшее небо. Пленный лежал у потухшего костра, согнувшись крючком, и надсадно кашлял: «Кха-кха-кха!» Мисюра угадал в этих звуках раскаты смеха, так напугавшие его во сне, и сразу успокоился. Только сплюнул от злости: надо же, приснилось! Не больно толкнул пленного в бок ногой.
— Кончай ночевать, воин.
Тот сел, неестественно, неудобно. Спутанные ноги мешали ему двигаться.
— А? — спросил он обалдело.
— На! — бросил в ответ Мисюра. — Только не жди, ничего не дам.
— А-а, — разочарованно протянул пленный и показал связанные руки. — Освободи.
Мисюра распутал узел, раздернул завязку и снял ее. Сунул веревочку в карман. Потом занялся костром. Уже через несколько минут огонь затрепыхался на смолистых кривых сучьях. Прикрывая лицо ладонями, Мисюра приспособил над очажком котелок и сел в сторонке, закурив сигарету.
Хотелось чем-то отвлечь себя от тяжелых мыслей.
— Что ж ты, гад, делаешь, — зло сказал Терех, которому хотелось курить по-настоящему. — Чужой же табак… Дай сигарету.
Мисюра в ответ усмехнулся.
— Ты не шиперься, командир. Не шиперься. У нас здесь все в законе. Я тебя взял с конфискацией имущества. Можешь, конечно, жаловаться, но только не мне. Я такие жалобы не принимаю.
Он еще раз внимательно посмотрел на майора и вдруг рассмеялся.
За ночь Тереха основательно искусали мошки. Его лицо вздулось и стало похожим на подушку-думку, на которой озорная рукодельница вышила забавную рожу с заплывшими глазами и пухлыми щеками.
— Майор, может тебе веревку дать?
— Зачем? — Терех сразу не понял ни смеха Мисюры, ни юмора его предложения.
— Будь у меня такая морда, я бы на твоем месте сразу повесился.
— Пошел ты!
Тут же, без перехода Мисюра спросил:
— Сам-то дальневосточник?
— Тебе-то что?
— Просто любопытно. С виду ты кремень. Даже в овраг летел как булыжник. Вон сколько кустов намял…
— Это плохо, если человек кремень?
— Черт его знает. — Мисюра отодвинулся от костра подальше. Ветерок потянул в его сторону, и в глаза попал густой, едкий дым. — Камень — это камень. Бездумная глыба. А человек мозгой шевелить должен.
— Чего-чего, а с вашим братом нам мозгой шевелить приходится. Больно ловкие все вы…
Мисюра подумал, сучком поправил коряжку, так и норовившую вывалиться из костра.
— Это ты прав, командир. Мы ловкие. Эвона куда я забежал. Верно? И тебя сюда же затащило. Умника…
Майор промолчал.
Мисюра выждал, когда вода в котелке яростно забурлила и бросил туда горсть пшенки. Ножом открыл консервы. Сглатывая голодную слюну, вывалил содержимое банки в воду. Пальцем снял с жести остатки томата и облизал их. Лишь после этого снова спросил:
— Скажи, мыслитель, как ты угадал, что я здесь побреду?
И тут же, словно испугавшись собственного вопроса, забил отбой.
— Впрочем, не отвечай. Знать ничего о тебе не хочу. Немного пообщались — хватит. Сейчас подкормимся, встану и уйду. Харч у меня есть. Машинка работает, — Мисюра похлопал себя по груди, где за пазухой лежал пистолет. — А ты припухай. Лежи, сиди. Жди, когда за тобой придут. У вас ведь как в органах? Сам погибай, а товарища задави. Разве не так? Вот и жди, может кто придет. Только не пойми, что я тебя шантажирую.
— Ох, как же это я промахнулся!
В бессильной ярости майор ударил кулаком по колоде, возле которой лежал и сморщился от боли. Тут же отвернулся и стал поглаживать больную ногу. Ко всему у него сильно болело в паху, куда ночью, обороняясь, его пнул Мисюра. Саднило ободранную скулу. И к боли примешивалась отчаянная злость на себя, злость, какой он еще никогда не испытывал.
Угораздило его сотворить столько глупостей подряд. Одну за другой!
Он мог спокойно перейти овраг по дну, как то сделали бы нормальные люди. Так нет, дернул его черт пойти по обомшелому стволу дерева, невесть когда рухнувшего наземь. Ровно посередине колода под ним осела, нога соскользнула, обдирая отгнившую кору, и застряла в сучках. Он сверзился вниз с высоты, и потом валялся в грязи, пока не пришел в себя после болевого шока. Потом он с непростительным легкомыслием окликнул бандита, вместо того, чтобы сразу влупить ему пулю между лопаток, пока то жрал черемшу. И промахнулся…
Как говорят, если не повезет… И еще раз он повторил с убежденностью:
— О, зря я тебя не пришил!
Мисюра засмеялся.
— Мудель ты, как я погляжу. Если казниться за каждый промах — сдохнуть дешевле. Но ты не расстраивайся. У каждой пули бывает своя жертва. Даже если был промах. Она еще в кого-то попадет. Кто стреляет, тот должен об этом помнить.
— Я не казнюсь. Я сожалею.
Он угрюмо смотрел как кипит харч в котелке. Пряный запах томатной заправки дразнил ноздри и разжигал голодную злость.
— Ну, герой! — Мисюра разразился смехом победителя. — Эко тебя на одном заколдобило. Да я сейчас тебе пистолет отдам. Убьешь?
— Как бешеную собаку.
— Уй-уй, да ты социально опасный. — Мисюра подумал. — Хотя так и должно быть. Убьешь и разом с себя все грехи спишешь. Вроде и в плену у меня не был, и пистолет не утрачивал. Верно?
— Кончай трепаться. Я вас, таких, ненавидел и ненавижу.
— Кого вас?
— Всю сволочь. Бандитов, рэкетиров… Это ведь ты золото прихватил? Куда вещмешок подевал?
— Сожрал харчи, а сидор выкинул. Тебя такой ответ устроит?
— Меня устроит все, а вот прокурора — не знаю.
— Да-а, — протянул Мисюра, придав голосу интонации испуга, — прокурор — это серьезно. Но пока, как говорят, суд да дело…
Мисюра стал снимать котелок с огня, сочтя, что хлебово поспело.
— Ладно, пора подхарчиться. Дольше лежать — времени нет. Ты пойдешь со мной.
Последнее прозвучало столь решительно, что промолчать и не ответить было нельзя.
— А если не пойду? Может потащишь?
— А это видел? — Мисюра рукой, согнутой в локте изобразил нечто общеизвестное, символизирующее мужское начало. — Пойдешь, — голос его звучал твердо и убежденно. — Оружия тебе не дам. Жратвы не оставлю. Отсюда до железки — пять дней пути. Для хорошего ходока. Для доходяги — десять. Останешься — загнешься быстрее. Так что сам выбирай. И учти, у тебя открывается шанс прищучить меня и сдать своим. Ты же от этого не откажешься.
— Сволочь.
— Значит, идешь.
Они молча, по очереди, не глядя один на другого, выхлебали супец. Выкурили на двоих одну сигарету. На этот раз Мисюра оставил пленному ровно половину.
Терех перебинтовал ногу, затянув повязку потуже. Мисюра нашел раскидистый куст жостера и вырезал из него нечто, формой напоминавшее костыль.
— Идем?
Мисюра махнул рукой, показывая пленному, что пора вставать. Тот вытер рукавом лицо, расчесал пятерней взлохмаченные волосы, весь подобрался, напрягся и, сдержанно постанывая, встал. Оперся о костыль.
— Помочь?
— Пошел ты!
— Валяй. Все одно тащить тебя не смогу, господин капитан.
— Майор, — обиженно поправил его Терех. Даже в своем трудном положении он не соглашался на понижение чина.
— Так точно, ваше благородие! И шагом марш!
Майор сделал шаг и тут же, тяжко охнув, прислонился к дереву. Лицо его сделалось бледным, на лбу выступил пот.
Он выругался и закусил губу.
— Кишка тонка? — уязвил его Мисюра. — Морпехи они покрепче.
— Пошел ты!
Майор оттолкнулся спиной от дерева и сделал несколько неверных шагов. Каждый метр давался ему с большим усилием. Он то и дело останавливался, ощупывал ногу, будто старался поправить ее, и опять делал несколько шагов.
Так они прошли километра три. Тайга поредела. Показалась пустошь, занятая болотом.
— Все, конец, — сказал майор и лег на траву. — Больше сил нет.
— Давай, давай, — прикрикнул Мисюра. — Вон гривка. Видишь? Дойдем, устроим роздых.
Метрах в пятидесяти от края луговины Мисюра углядел возвышение, поросшее кустарником. По всему пути к нему росли кусты болотного багульника, усыпанные зонтиками белых цветов. Это была удача. Ни одна собака не способна взять след в местах, где есть это растение — эфироносный дурник. Отгородиться на время отдыха от любой возможной погони багульником — лучше и не придумаешь.
Майор нехотя поднялся. И хотя до гривы они добирались минут двадцать, не меньше, он хромал веселее, чем всю остальную дорогу. Ясно видимая цель прибавляла сил и упорства.
Они шли по болоту, утопая по щиколотки в мягком мху, под которым чавкала холодная вода. Лица обоих раскраснелись, щеки горели внутренним жаром.
— Чем пахнет, не пойму, — пробурчал майор недовольно.
— Дурник цветет, — пояснил Мисюра, — болотный багул. От него сосуды ширятся, дыхание становится свободнее. Говорят, лечит астму.
Майор добрался до сухого взгорка, который со всех сторон окружали камышовые заросли и обессилено опустился на землю. Лег на спину, закрыл глаза. Мисюра постоял над ним, сбросил с плеч сидор, положил его под кустик. Предупредил:
— Сигарет не ищи. Они у меня. Пойду разведаю местность.
Миновав густые заросли бересклета, Мисюра вышел на узкий перешеек, пересекавший болото до берегового целика. Там шумела тайга. По краям перешейка стояли непролазные заросли малины.
Мисюра сделал несколько шагов по узкой каменистой гряде, как вдруг кусты зашуршали, задвигались и на открытое место выкатился медведь.
Увидев человека, он встал на задние лапы, чтобы выглядеть грознее и повыше ростом.
Их разделало шагов пять не больше. Мисюра видел грязную, свалявшуюся как войлок шерсть косолапого, его потертое брюхо, длинные слегка загнутые когти и маленькие злые глаза. Одного взгляда хватило, чтобы понять — перед ним хозяин этих мест — стервеник. Такой не боится человека и, встречая опасность, встает на задние лапы.
Отец, промышлявший охотой, многое рассказал Мисюре о животных, которые правят в таежной глуши свой закон.
Бывают медведи овсяники, но они меньше размерами и более пугливы. Еще мельче — муравейники. Их отличает от собратьев белый воротничок вокруг шеи. Эти злы и яростны, как собаки, но перед сильным противником не скрывают трусости. Правда, охотники и ученые охотоведы все еще спорят надо ли различать медведей таким образом или их различия происходят от возраста и матерости зверя.
Только вот человек, который столкнулся на узкой тропе нос к носу с хищником, и может даже обонять запахи его грязной шкуры, вряд ли станет думать кто прав — охотники или ученые. Когда опасность оказывается рядом — бывает не до теорий.
Мисюра слегка приподнялся на носках, стараясь в подражание зверю увеличить свой рост, и очень спокойно, тоном, каким обычно увещевают пьяных и агрессивных хулиганов, сказал:
— Иди, иди, Лешак! Ну пошел, пошел, черт ломыга! Пошел!
Сам, не делая резких движений, сунул руку за пазуху, положил пальцы на пистолет.
Сбитый с толку поведением человека, медведь медленно осел на четыре лапы и вдруг, повернувшись к Мисюре задом, на котором как колотушки висели заскорузлые ошурки, заковылял в сторону тайги.
Мисюра убрал руку с пистолета, отер лоб и облегченно вздохнул. Все обошлось. Сытый зверь, должно быть, осматривал малинник — не созрела ли любимая ягода.
Вернувшись к майору, Мисюра застал его лежащим на земле. Единственное, что тот сделал — подложил под голову вещмешок.
Мисюра сел неподалеку, сторожко поглядывая в сторону, откуда пришел. Он устал и хотел хоть немного отдохнуть, но близость медведя все же заставляла остерегаться.
Терех шевельнулся, приподнял голову.
— Ты хоть с толком рисковал?
Он задал вопрос и откинулся на спину, изображая полное безразличие: так просто спросил — из сочувствия, не из любопытства.
— Какой риск? — Мисюра понял, что вопрос относится к его сиюминутного похода. — Встретил медведя. Но он оказался трусливей, чем я сам. — Засмеялся коротким смешком. — Должно быть у него не было пистолета. На том мы с ним и разминулись.
— Я не об этом. Стоило ли тебе в эти места переться?
Теперь Мисюра знал — Тереха интересует его приключения до их встречи, а не те, что произошли после нее. И все же уточнил:
— Что именно тебя интересует?
— Золотишка много взяли?
— Пошел ты, майор! Золотишко! Давай сматываться. Медведи тут шаманаются. До темноты надо уйти за отрог.
Майор покорно, не возражая и не упрямясь, поднялся, и они двинулись в путь.
Миновав болото, вошли под сень тайги и сразу почувствовали, как земля по которой они шли, стала круто забирать в гору. Начался подъем, унылый, выматывавший терпение и силы.
Глухота и полумрак царили в предгорьях Алкана. Сюда во веки веков не прорывалось теплое дыхание южных ветров, а солнце касалось земли лишь вскользь, не прогревая камней, не согревая скудный слой почвы. Грунт, пропитанный непросыхающей сыростью, скользил и полз под ногами.
Чем выше они поднимались, тем заметнее мельчал лес. Искореженные климатическими невзгодами березки, так и не сумевшие вырваться к солнцу из под крон мощных хвойных соперников, покрывались лишайниками, грибами, умирали и истлевали в труху.
Майор в одном месте потерял было равновесие, не сумел подстраховать себя костылем и попытался опереться о ствол мертвого дерева. С виду еще достаточно крепкое, оно качнулось и с громким сухим треском рухнуло наземь, переломившись сразу в пяти местах.
— Не тронь трухло, — предупредил Мисюра раздраженно. — Огреет по кумполу, мне этого еще не хватало. Майор с опаской посмотрел на обломки лесины и соглашаясь кивнул. От усталости он потерял всякое желание говорить.
Лес окончился внезапно. Дальше до самого водораздела тянулась голая каменистая местность. Едва заметная тропинка вела их дикими увалами. Кто здесь пробирался первым, кто потом натаптывал дорожку среди хилой травы, сказать невозможно, но скорее всего тропа одинаково долгие годы служила и редким охотникам, искавшим здесь добычу, и зверью, бродившему по тайге в поисках мест, куда не добираются охотники.
Они шагали тяжело, часто, совсем не сговариваясь, останавливались отдыхать. Стоило одному присесть, падал на камни и второй.
Тропинка вилась среди чахлых кустов. Она то пересекала каменные осыпи, то жалась к скалам, нависавшим над провалами.
Впереди показалась серая плешь вершины. Вокруг нее клубились рваные клочья тумана.
— Еще немного и перевалим, — Мисюра сказал это ободряюще, хотя знал — им еще ползти и ползти. — Внизу за хребтом я тебя отпущу. Подойдешь к железке сам. Через два дня будешь дома. А я побегу подальше от вас. Не люблю, когда меня ловят.
Майор не ответил.
На изломе горы, где склон круто брал вверх, Мисюра ступил на край осыпи, и вмиг каменный язык ожил, зашуршал, потек вниз по склону гулкой лавиной.
— Держись! — Майор громко рявкнул и схватил Мисюру за руку. Тот, падая на колени, хватаясь за колючие кусты, росшие по склону, выбрался не твердь. Тяжело дыша, опустился на камни.
Из лощины дымясь поднималось столбом серое облако пыли, поднятое камнепадом.
— Дать бы тебе дрыном по кумполу! — Майор все еще злился на спутника и отводил душу. — Ходишь тут как по проспекту!
Он пустил сочного матюка. Потом вслед за Мисюрой присел, со свистом вздохнул и закашлялся. Отдышавшись и прокашлявшись, сказал голосом, полным безысходности:
— Все. Я сдох. Чую, мне копец…
— Ты хоть скажи, что написать на камне. Может так: «Здесь лежит героический майор Терех…»
— Мудак!
— Очень приятно. А я — Мисюра. Олег Борисович.
Терех лежал, заложив руки под голову.