Страница:
– Я как раз шла и думала: что пропустила Россия в своем развитии, какой виток? Почему восторжествовали глупость, пошлость и жестокость, куда делись те, кто спасал детей в войну, кто делился последним куском, кто ночами стоял в очереди, чтобы купить Булгакова? Куда, наконец, делись люди девяносто первого года?
Николай меня обнял, и мы так и шли в обнимку, уже не молодежь, но еще и не в маразме, бывшие совки, лишние люди своего времени.
Дома нас ждал сын, возбужденный и обиженный. Его не взяли на городскую шахматную олимпиаду.
– Да ты играешь всего ничего, полгода, – сказал отец. – Нагленький мальчик!
Слова отца на него действуют каким-то причудливым образом. Иногда мне кажется, что он даже не вслушивается в смысл, ему хватает его голоса. У них не кровная связь, а какая-то другая, та, что выше. Сын уже не обижен и спокоен.
– Да я понимаю, – бормочет он. – Просто хотелось попробовать.
Я могла бы долго и неотрывно рассказывать о их взаимоотношениях, моля Бога, чтобы так было всегда, и биясь над тайной тонких нитей родства. Я ведь ни во сне, ни просто в размышлениях никогда не представляла с Мишкой его настоящего отца. Чур меня, чур! Я благодарила судьбу, что тот далеко, тот не узнает.
Я забыла на минутку, что живу в стране, делающей жизнь непредсказуемой не на века – на полгода. Именно через столько позвонила Елена Васильевна и сообщила про «такой удачный замуж». С этого звонка я и начала рассказывать всю эту историю. Дальше события зашевелились, как вспугнутые на собаке блохи.
На задней обложке – портрет моего бывшего возлюбленного. Волосатый, как человек Евтихеев, которого я видела в каком-то старом учебнике анатомии. Кривым зубом (помню) зажата в волосатой гуще усов и бороды сигара (не курил – точно). Из аннотации узнаю: русскоязычный писатель, живет в Германии, но детство и юность провел в России. Мать – еврейка, погибла в концлагере (брехня, она всегда жила в Олонце, во время войны – на Урале, куда немец не доходил). Отец – немец-антифашист (еще бы! Русский горький пьяница, бросил сожительницу, как только родился Фимка. Сказал – как врезал: «Еще чего! Кормить жиденка». И смылся. А мать устроилась калькулятором в столовую и славно выкормила неправославное чадо). Уехал из России в Израиль еще до начала перемен, в 82-м году (еще одна брехня: уехал в 86-м, уже пришел Горбачев и объявил перестройку и ускорение). С 91 года живет в Германии. Занимается проблемами России. Пишет публицистические книги. «Россия по имени Анна» – первая попытка в романном жанре, представляет интерес раскованностью мыслей и чувств свободного европейского человека.
Я сразу наткнулась на фразу: «Последняя женщина Анна, с которой я жил накануне отъезда, была горяча и необъятна, как сама Россия». И дальше: «Погружаясь в нее, как в пучину вод, я забывал ее серость и недалекость, ее примитивный язык. Для меня Россия – это Анна. В них хочется нырнуть навеки. Из них хочется бежать и не возвращаться. Ибо здесь всегда рядом с жизнью стоит смерть. В России она сторож и грабитель одновременно. Я обязательно вернусь и найду Анну. Какова ее власть надо мной? Ведь столько лет прошло! Могла и увять ненасытница. Ну, что ж, будет другая. Интересно, какое имя на этот раз будет носить Россия?»
Мне хотелось скупить все книги и сжечь. Но я купила одну. Должна ли я дать ее Николаю? Я еще не знала. Я от него ничего не скрыла. Ни болезни в стенах из ватных одеял. Ни температурного секса, из которого получился наш с Николаем сын.
Но все пошло по тем законам, которые нам неведомы. Ни с того ни с сего в газетах одна за другой появлялись статьи о Домбровском. Нашлись какие-то его бумаги, он исследовал русскую степь. Оказывается, ничего мы про нее не знаем, кроме того что «степь да степь кругом». А молодой Домбровский искал связь характера человека с той травой, по которой он ступал. Домбровский называл это взаимно проникающей зависимостью.
Статьи о Домбровском запоем читал сын. Зная историю с половицей, из-под которой выпрыгнула фотография девочки Эмилии, он знал от нас и о евроремонте в квартире Валюшки, злился, представляя, что из дома могли выкинуть что-то ценное. Он слышал, как один ученый тех лет, ожидая ареста, свое открытие просто наклеил на стену под обои. Он еще не понимал: нынешние русские с мясом сдирают прошлое, потому что оно для них не существует, оно им неинтересно. Боясь упустить завтрашний день, они даже не до корней – глубже – вытаптывают сегодняшний.
Одновременно… Борьба за думу, как говорил Николай, превратилась в кровавую сечу. И второй муж Валюшки, как мы потом узнали, пролетел, как фанера над Парижем, на первом же этапе.
…Николай прочитал книжку, я и не заметила когда. Ночью он обнял меня и сказал: «От Мишки книжку спрячь. В ней много яда, и не скажу, что неталантливого. Зоркий мужичок».
Я не могла этого вынести. Я кричала и кидалась подушками. Я говорила, что прохиндей и лжец не может использовать дар иначе, как во зло. Конечно, мы выбросим книгу. А если сын сам на нее набредет, то все равно ничего не поймет – не поймет связи со мной. Он не знает этого человека, он не слышал о нем. Тем более что Домбровский все больше и больше занимал мальчика.
– Понимаешь, мам, – говорил он, – это лучше фэнтези. Он так пишет о говорящей траве, что у меня замирает сердце. И я чувствую, как в меня входит ощущение, что я тоже часть травы, часть земли. Что я не просто так, а зачем-то, я есть не только для вас с папой, а для чего-то еще. Ничего среди живого нет просто так. А Земля живее всех, она знает больше всех. И знаешь, мам, она страдает… Сейчас это как бы уже известно и не ново, но он писал это, когда ему было чуть больше, чем мне. И он просто ходил босыми ногами по степи и слушал, и слышал боль земли.
Как-то само собой стало ясно, что он пойдет на биологический, и тут же добрые люди донесли: взятка на биофаке – 30 тысяч долларов. У меня первый раз за всю мою жизнь было предынфарктное состояние. Миша учился хорошо, но неровно, и вполне мог не добрать баллов. Мы уже собирались взять репетиторов, но нас подняли на смех, опять же назвав сумму.
– Будет учиться на платном, – сказал Николай. – Продадим дачу.
Господи! Дача!.. Собачья будка с двумя окошками и грядками редиски и укропа. Но летом там было хорошо, недалеко речушка, лес, тишина, мы как-то стояли в стороне от других. На наш участок наступала мощная техника новостроек другого времени. Приходили гонцы, интересовались количеством соток. Откровенно торили дорогу. Умные люди говорили, что спалить нас – раз плюнуть, но землю просто так не схватишь.
Мишке мы не сообщали о наших планах, сказали, что будет сложно, но, мол, есть и коммерческие вузы
– Есть, да не про нашу честь, – ответил Мишка.
Десятый он окончил с тремя четверками. Мы вступили в переговоры с покупателями.
Деньги
Николай меня обнял, и мы так и шли в обнимку, уже не молодежь, но еще и не в маразме, бывшие совки, лишние люди своего времени.
Дома нас ждал сын, возбужденный и обиженный. Его не взяли на городскую шахматную олимпиаду.
– Да ты играешь всего ничего, полгода, – сказал отец. – Нагленький мальчик!
Слова отца на него действуют каким-то причудливым образом. Иногда мне кажется, что он даже не вслушивается в смысл, ему хватает его голоса. У них не кровная связь, а какая-то другая, та, что выше. Сын уже не обижен и спокоен.
– Да я понимаю, – бормочет он. – Просто хотелось попробовать.
Я могла бы долго и неотрывно рассказывать о их взаимоотношениях, моля Бога, чтобы так было всегда, и биясь над тайной тонких нитей родства. Я ведь ни во сне, ни просто в размышлениях никогда не представляла с Мишкой его настоящего отца. Чур меня, чур! Я благодарила судьбу, что тот далеко, тот не узнает.
Я забыла на минутку, что живу в стране, делающей жизнь непредсказуемой не на века – на полгода. Именно через столько позвонила Елена Васильевна и сообщила про «такой удачный замуж». С этого звонка я и начала рассказывать всю эту историю. Дальше события зашевелились, как вспугнутые на собаке блохи.
* * *
Стою как-то у книжного лотка, где продаются книги задешево. Почти за так. Маленькая книжонка в мягком переплете. Задержалась на названии – «Россия по имени Анна». Только взяв книгу в руки, я увидела фамилию автора. Она шла не поперек, а вдоль обложки. Снизу вверх было написано: «Ефим Штеккер». Нет, мне не стало плохо. Просто все поменялось местами. Метро, которому полагалось быть справа, оказалось слева, а послеполуденное солнце плавно держало свой путь не на запад – на восток. Это вам не стакан с соком, который сползает со стола, не нарушая законов мироздания, в полном согласии с законами физики.На задней обложке – портрет моего бывшего возлюбленного. Волосатый, как человек Евтихеев, которого я видела в каком-то старом учебнике анатомии. Кривым зубом (помню) зажата в волосатой гуще усов и бороды сигара (не курил – точно). Из аннотации узнаю: русскоязычный писатель, живет в Германии, но детство и юность провел в России. Мать – еврейка, погибла в концлагере (брехня, она всегда жила в Олонце, во время войны – на Урале, куда немец не доходил). Отец – немец-антифашист (еще бы! Русский горький пьяница, бросил сожительницу, как только родился Фимка. Сказал – как врезал: «Еще чего! Кормить жиденка». И смылся. А мать устроилась калькулятором в столовую и славно выкормила неправославное чадо). Уехал из России в Израиль еще до начала перемен, в 82-м году (еще одна брехня: уехал в 86-м, уже пришел Горбачев и объявил перестройку и ускорение). С 91 года живет в Германии. Занимается проблемами России. Пишет публицистические книги. «Россия по имени Анна» – первая попытка в романном жанре, представляет интерес раскованностью мыслей и чувств свободного европейского человека.
Я сразу наткнулась на фразу: «Последняя женщина Анна, с которой я жил накануне отъезда, была горяча и необъятна, как сама Россия». И дальше: «Погружаясь в нее, как в пучину вод, я забывал ее серость и недалекость, ее примитивный язык. Для меня Россия – это Анна. В них хочется нырнуть навеки. Из них хочется бежать и не возвращаться. Ибо здесь всегда рядом с жизнью стоит смерть. В России она сторож и грабитель одновременно. Я обязательно вернусь и найду Анну. Какова ее власть надо мной? Ведь столько лет прошло! Могла и увять ненасытница. Ну, что ж, будет другая. Интересно, какое имя на этот раз будет носить Россия?»
Мне хотелось скупить все книги и сжечь. Но я купила одну. Должна ли я дать ее Николаю? Я еще не знала. Я от него ничего не скрыла. Ни болезни в стенах из ватных одеял. Ни температурного секса, из которого получился наш с Николаем сын.
Но все пошло по тем законам, которые нам неведомы. Ни с того ни с сего в газетах одна за другой появлялись статьи о Домбровском. Нашлись какие-то его бумаги, он исследовал русскую степь. Оказывается, ничего мы про нее не знаем, кроме того что «степь да степь кругом». А молодой Домбровский искал связь характера человека с той травой, по которой он ступал. Домбровский называл это взаимно проникающей зависимостью.
Статьи о Домбровском запоем читал сын. Зная историю с половицей, из-под которой выпрыгнула фотография девочки Эмилии, он знал от нас и о евроремонте в квартире Валюшки, злился, представляя, что из дома могли выкинуть что-то ценное. Он слышал, как один ученый тех лет, ожидая ареста, свое открытие просто наклеил на стену под обои. Он еще не понимал: нынешние русские с мясом сдирают прошлое, потому что оно для них не существует, оно им неинтересно. Боясь упустить завтрашний день, они даже не до корней – глубже – вытаптывают сегодняшний.
Одновременно… Борьба за думу, как говорил Николай, превратилась в кровавую сечу. И второй муж Валюшки, как мы потом узнали, пролетел, как фанера над Парижем, на первом же этапе.
…Николай прочитал книжку, я и не заметила когда. Ночью он обнял меня и сказал: «От Мишки книжку спрячь. В ней много яда, и не скажу, что неталантливого. Зоркий мужичок».
Я не могла этого вынести. Я кричала и кидалась подушками. Я говорила, что прохиндей и лжец не может использовать дар иначе, как во зло. Конечно, мы выбросим книгу. А если сын сам на нее набредет, то все равно ничего не поймет – не поймет связи со мной. Он не знает этого человека, он не слышал о нем. Тем более что Домбровский все больше и больше занимал мальчика.
– Понимаешь, мам, – говорил он, – это лучше фэнтези. Он так пишет о говорящей траве, что у меня замирает сердце. И я чувствую, как в меня входит ощущение, что я тоже часть травы, часть земли. Что я не просто так, а зачем-то, я есть не только для вас с папой, а для чего-то еще. Ничего среди живого нет просто так. А Земля живее всех, она знает больше всех. И знаешь, мам, она страдает… Сейчас это как бы уже известно и не ново, но он писал это, когда ему было чуть больше, чем мне. И он просто ходил босыми ногами по степи и слушал, и слышал боль земли.
Как-то само собой стало ясно, что он пойдет на биологический, и тут же добрые люди донесли: взятка на биофаке – 30 тысяч долларов. У меня первый раз за всю мою жизнь было предынфарктное состояние. Миша учился хорошо, но неровно, и вполне мог не добрать баллов. Мы уже собирались взять репетиторов, но нас подняли на смех, опять же назвав сумму.
– Будет учиться на платном, – сказал Николай. – Продадим дачу.
Господи! Дача!.. Собачья будка с двумя окошками и грядками редиски и укропа. Но летом там было хорошо, недалеко речушка, лес, тишина, мы как-то стояли в стороне от других. На наш участок наступала мощная техника новостроек другого времени. Приходили гонцы, интересовались количеством соток. Откровенно торили дорогу. Умные люди говорили, что спалить нас – раз плюнуть, но землю просто так не схватишь.
Мишке мы не сообщали о наших планах, сказали, что будет сложно, но, мол, есть и коммерческие вузы
– Есть, да не про нашу честь, – ответил Мишка.
Десятый он окончил с тремя четверками. Мы вступили в переговоры с покупателями.
Деньги
Он пришел к нам, и Мишка, открыв ему дверь, крикнул:
– Мама! К тебе!
Я ведь уже знала от Елены Васильевны, что он идет по следу Домбровского, но не придала значения ее словам. А тут накануне он был в передаче «Гости литературной гостиной». После того как милейший ведущий слегка пощипал его за неточность некоторых формулировок и неверность фактов, Ефим снисходительно сказал, что русская критика никогда не была доброжелательной к писателю, всегда норовила дать автору в морду, чтобы знал свое место. «Ваша воля думать, что хотите. Я же приехал в Россию собрать материал о забытом ученом, написать о нем, доставив вам удовольствие снова высказаться со всей присущей вам прямотой». – «И о ком изволите собирать материал, если не секрет?» – «О ботанике Домбровском. Сейчас им очень интересуются за рубежом. Он оказался весьма занимательным ботаническим предсказателем будущего. Так сказать, вещал от имени травы. Грех не сунуть нос в его несчастную жизнь».
Теперь он стоял на пороге моего дома с букетом цветов и оторопело смотрел на меня. Мишка шмыгнул в свою комнату, плотно закрыв дверь.
Я тупая. Конечно же, и Валюшка, и Елена Васильевна называли ему мою нынешнюю фамилию – Анна Петрова. Девичья фамилия канула в лету, разве если б сказали «Анна Калягина» и добавили в тоне юмора «из Калязина», Фимка мог и вспомнить. Но при скорости его передвижения по миру забыть было легче.
Вот таким – растерянно-недоуменным – он и стоял на пороге моего дома.
– Не слабо, – сказал он. – Не слабо. Значит, это ты – Анна Петрова?
– Значит, я.
– Не слабо, – в третий раз закинул он невод, переступая порог.
Мы зашли в комнату. Николай читал газету. Только я могла заметить, как потемнело его лицо и как нервно дернулась щека.
– Мой муж Николай, – сказала я. – А это мой давний знакомый Ефим. Вчера мы его видели по телевизору.
Они протянули друг другу руки. Эти две руки мне не забыть никогда, и слово «рукопожатие» наполнилось каким-то новым, недобрым смыслом, где корень не «жать», а «жамкать», как говорила моя бабушка. «Жамкнет щас птичку, она и задохнет». Это когда, вытянувшись в длину, кот на низких лапах шел к клюющим воробьям возле порога. «Жамкнет! Жамкнет!»
– Значит, видели меня? – обрадовался он. – Ну, и как?
– Я давно знала, что слово под языком у тебя всегда найдется. Считай, что ты отбился от очень ядовитого ведущего.
– Так это ж они еще половину вырезали! – вскричал он. – Я там сказал кое-что еще… Да бог с ним, с убогим. Рассказывай про себя. Где ты служишь строительству капитализма?
– В строительном тресте № 42.
– Ну, понятно. Инженер-конторщик. Так что ли?
– Пусть так, – ответила я. – Каждому свое.
Наш трест носит вычурное имя «Альбатрос». И никто вам не объяснит, с какой стати ему иметь столь гордое имя: особого размаха в крыльях деятельности у них нету. Но скажи я «Альбатрос», начались бы выяснения и подробности. Он ведь в Москву за этим приехал. А трест № 42 – простенько и никак, о нем спрашивать неинтересно.
Я ставила цветы в вазу, и больше всего на свете хотела их пульнуть ему в рожу.
– У вас, я заметил, сын. Красивый юноша. Сколько ему?
– Шестнадцать, – сказала я. Семнадцать было на носу, но могла ли я говорить так точно?
Я видела, что он считает и понимает: тот самый случай, что могло быть, а могло и не быть. Я ведь не знала, когда он точно уехал, а он не знал, когда я точно родила. Я боялась, что войдет Мишка, тоже тронутый Домбровским, и может скреститься тот самый интерес, который сродни катастрофе. Я вышла из комнаты и зашла к Мишке. Какое счастье! Он собирался уходить.
– Ты надолго? – спросила я.
– Нет. Мне надо Ваньке отдать книгу. А этот волосатик, надеюсь, к обеду не останется? Противный дядька. Откуда он тебя знает?
– Мы вместе учились. Только я кончала институт, а он поступил. Он терся возле старшекурсников, а потом вообще исчез. В Израиль.
– Ты любишь убогоньких, – засмеялся сын, – я знаю. Слава Богу, что на папу у тебя хватило ума.
– О да! – сказала я. – С ним у меня было полное поражение правах. Ладно, иди. Я его скоро спроважу.
– Хохма с вами, ребята! – кричал он. – Строитель капитализма и охрана оного. Как все-таки интересно в России. Такого нигде нет. А мальчишке какое уготовано место?
– Думает, – сказала я мрачно. – Какие его годы? Впереди еще одиннадцатый класс.
– Я, собственно, по делу, Аня. Я знаю, Грековы мне рассказали, что ты жила с дочерью Домбровского.
– Я не жила с ней, а снимала у нее угол. О том, кто она, узнала буквально за несколько дней до переезда в общежитие. – Что почти правда, но и не она тоже.
– Неважно, сколько ты знала ее как дочь, главное, ты ее знала и должна мне подробно о ней рассказать.
– Я никому ничего не должна, – сказала я. – Я приходила к ней ночевать в углу. Она мне не была ни подругой, ни родственницей.
– Все, что знаешь… Мне не надо с ходу. Подумай, повспоминай… Что она любила… Как причесывалась… Какие книги читала… Курочка по зернышку клюет и сыта бывает, так и наш брат – сочинитель чужих биографий – подчас начинает с голого места. Ни-че-го! А потом откуда-то возникают детали. Елена Васильевна, моя будущая теща, вспомнила, как она приходила к ним и трогала стены. Я уже чувствую своей рукой, как она, зрячая, методом слепых ищет прошлое, детство. Что осело на подушечках ее пальцев? Какой страх?
Я тоже помнила тот день. День окрашивания волос зубной щеткой.
Уже уходя и переступив порог, Ефим снова спросил:
– А когда ты родила мальчишку? – Не бойся, – сказала я, – он не твой сын.
– Боюсь, что мой, – ухмыльнувшись, сказал он.
Когда я вернулась, у Николая дергалась щека.
– Какое счастье, что Мишка на него абсолютно не похож, – сказала я.
– Моли Бога, чтоб он скорей уехал. Этот тип – террорист, он после себя ничего не оставляет.
– Жамкнет, так жамкнет, – сказала я.
Думала же о другом. Об аборте, который сделала, когда Мишке было шесть лет. О том, как отговаривал меня Николай. Что бы мне родить ему его ребеночка! Хотя как бы это разрядило ситуацию сейчас? Я бы призналась, что Мишка его сын? После всего, что было?
В общем, ни в чем не повинный, многажды перегнивший в русской земле ученый Домбровский на этот момент стал моим раздражителем. Сын с великой радостью читал о хитроване-подорожнике, который всех переплюнул и нашел самое что ни есть лучшее место для встречи с живой ногой человека, чтобы передать ей и силу, и мысль, что дорогу надо любить, она есть движение, и не столько вперед, влево и вправо, сколько вверх. Не зря же в середине его колосок прямостоящий, в небо глядящий. Пятку резаную листком полечишь, а над колоском мысль родишь высокую, о жизни ли, о любви, о земле своей, которую не грех, на колено встав, поцеловать.
– Наивно до слез, – говорила я. – Умиление травой.
– Природой, мама, – поправлял сын.
Но ничего мы не знаем о дне грядущем.
Ждал меня с бутылкой «Кампари» и кувшином апельсинового сока.
– Значит, так, – сказал он. – Я заказал лангеты с луком. Хочу сравнить эти с теми, что мы себе изредка позволяли в то, наше время.
«Наше» было «выделено жирным шрифтом». Он разлил вино.
– Его можно пить, не дожидаясь закуски. Анна! Я узнал, когда родился твой сын. Он мой. Ты не была блядью, и я у тебя был один. Хороший человек его усыновил, когда я канул. Спасибо ему за это. Но вот я есть. Я хочу признания. Мне он нравится. Ни с кем мне такого не родить. У меня уже есть возможности дать ему выбор будущего.
Почему я не спорила? И не привела своих вроде бы неопровержимых доводов? Я ведь на всякий случай даже вычислила график, по которому Фимка не мог быть Мишкиным отцом. «Ты помнишь, как я болела? Ну вот, когда я была в Калязине, на долечивании у мамы, я познакомилась с Николаем. Я не была блядью, ты прав. Он был так внимателен, так замечательно ухаживал, что ты померк на его фоне. Я забеременела сразу».
Но ничего этого я не сказала. Я спросила вопреки всему продуманному:
– Зачем тебе это? Ты, насколько мне известно, женишься. Только я не знаю, останешься в России или вернешься в Германию.
– Мы будем жить и здесь, и там. Как принято в цивилизованном мире.
– Валюшка родит тебе законного сына, а знание о незаконном может испортить ей жизнь. В конце концов, она моя подруга.
– Никакого знания! Я даже не хотел бы, чтобы знал твой муж. Это наше дело на троих.
– Исключено. Я и вообще-то не лгунья. Но обмануть Николая… Лучше вырвать язык.
– Вырви. Хорошие матери для счастья своего дитяти пошли бы на это запросто. – Он даже не шутит. Серьезный волосатый реликтовый человек Евтихеев.
– Первое. Ты должна меня познакомить с сыном и рассказать, какая у нас с тобой была любовь. Это обязательно. Он не дуриком появился на свет, а по слепой любви. От меня ты это скрыла, а мне надо было спрыгнуть с этой вонючей страны. Вот так и получилось. Я выведу его в люди, сначала в Германии, а дальше – мир открыт.
– Значит, так, – сказала я. – Я подготовилась к защите. Ты будешь молчать, как у нас говорили, как рыба об лед. Одно слово – и я разоблачаю, я это уже написала (вру я) твою автобиографию с мамой и папой. Ты проходимец и жулик. Знаешь, как у нас любят поливать иностранцев? И свадьба твоя накроется медным тазом. И, не говоря о сыне, я Елене и Валюшке расскажу, что была твоей любовницей, что Анна-Россия – это я. Что теперь тебе нужна Россия-Валентина. Что от тебя бежать надо, как от чумы. Это то чуть-чуть, которое я сделаю для начала. – Я снова вру, я не способна ни на что похожее. Но я вижу, как он вянет-пропадает от моих слов.
Я встаю. Вижу, что несут лангеты. Придется ему съесть две порции и выпить все вино.
– Будет второй раунд переговоров. Я ведь рассчитывал на умную мать. Ты оказалась идиотка с кэгэбешными замашками. Но я не отступлюсь. Это даже хорошо, что ты мне все сказала. Дура!
Я ухожу и слышу звук ножа, режущего мясо, и громкое чавканье. Он всегда отвратительно громко ел.
Как я испугалась! Я поверила, что мой добрый любимый Коля будет выжидать в подворотне плюгавенького Фимку, чтоб дать ему по башке. И я даже что-то закричала, типа – «это не способ! Не хватало нам еще тюрьмы!»
Он засмеялся, и до меня дошло, что то, чего не может быть по определению, не случится никогда.
– Ты умница, что не поддалась на шантаж, но с такими, как он, разговаривать надо иначе. И он получит этот разговор. А сейчас надо сообразить, куда отправить Мишку. Слава богу, еще месяц каникул есть.
Я даже не подозревала, что Николай может быть так спор. Он устроил Мишку в отъезжающую от университета в Зауралье биологическую экспедицию. У сына, как говорится, челюсть отвисла. Это была невозможная удача для школьника.
– Как? Как ты сумел, папа? – радостно вопил сын. Но Николай делал обиженное лицо: мол, о чем речь? Что он, для ребенка не заломает кого надо?
В два дня мы собрали и отправили сына. Когда Ефим позвонил, трубку взял Николай. Самым добрым и мягким из своих голосов он сказал, что Миша, которого очень хочет видеть Ефим, отсутствует, уехал в экспедицию на север, и он, Николай, очень убедительно просит: «Мужик, отзынь!»
– Это в каком смысле? – видимо, спросил Ефим.
– В том самом. Пошире открой рот и отзынь! Ступай себе с Богом, Евтихеев (я поделилась с Николаем, кого мне напоминает мой бывший), не будет тебе нового корыта. Рыбка улепетнула.
Я знала способность мужа использовать русский язык в качестве булыжника пролетариата. Не могу сказать, что в нем умер ученый-лингвист, но стихийный знаток народной речи, которая не в бровь, а в глаз, в нем жил всегда. Я не раз видела, как парой-тройкой слов он разнимал дерущихся. Шалеющие от непонятного – «А чё он сказал?» – бузотеры останавливались, вертя то так, то сяк брошенное им какое-нибудь «лотохи лохмоухие». Я многим словам у него научилась. Но секрет был не только в словах. В нем самом, огромном, рукастом богатыре, который не лезет в драку, а говорит какие-то непонятные, но русские же, русские, нутром чуется, слова, жило нечто, перед чем грубая сила сникала.
– Это вам, – сказала она. – Приходил мужчина, вас не было дома.
– Когда? – удивилась я.
– Пока вы были в магазине.
У меня, как сказали бы раньше, был больничный. Хотя кто это сейчас так называет? Я и врача не вызывала. Позвонила на работу, сказала, что подскочило давление, – это чистая правда, – мне сказали: «Отсидись пару дней». Я выпила все нужные таблетки, после обеда меня отпустило, и я действительно пошла в магазин. Соседка мыла свой порог. Я спросила: «Вам ничего не нужно в универсаме?». – «Если не трудно, купите мне стиральный порошок «Лотос» или «Досю», что подешевле». И вот я звоню ей, вручаю «Досю», а она мне в ответ «Коркунова».
– Какой мужчина? – спросила я.
– Он у вас уже был. Весь такой в растительности. Небольшого роста.
Я взяла коробку.
В ней сверху, когда я ее открыла дома, лежало письмо, под ним – пачка долларов.
«Мой сын, Анна, мне очень понравился. Я – повторяю – много могу для него сделать, но я не террорист, ломиться с пушкой не буду. Прими деньги, они малая толика того, что я был обязан сделать раньше. Ему они понадобятся для поступления в институт, знаю ваши тут штучки. Я не настаиваю на «авторстве» денег, можете сказать ему что угодно. Мы с Валей расписались и уезжаем в Германию. Пусть она ее обживает, а я потом попробую найти место гибели Домбровского. Такой вот я Саня Григорьев. Представляю, как ты скривилась от отвращения. Конечно, Анна, я не лучший человек на этой земле. Но хорошие на вашей земле на Домбровского наплевали, а плохие на чужой земле вспомнили и оценили. Так что исправь, Анна, мимику. Прими безропотно долг за сына. Ах, какой парень! Какой из него классный может получиться европеец или американец».
В коробке было двадцать тысяч долларов.
Я сроду не видела такого количества денег.
Вечером уже Николай остолбенело смотрел на эту коробку.
– Что будем делать? – спросила я.
– Спрячем до необходимого случая. Если понадобятся для поступления, значит, скажем ему спасибо.
– А что мы скажем Мишке?
– Мишке мы скажем, что он должен добиться всего сам. Но ведь мы имели в виду, что будем брать репетиторов? Имели. И что мы хотели для этого сделать? Продать дачку. Продадим. И со своих денег начнем. Ну, а если не хватит…
– А он потом предъявит на сына права.
– Не думаю. У него жена – твоя подруга. И это не лучший путь к сыну – предъявление.
– Он без комплексов.
– Комплексы не доблесть, чтоб с ними носиться. Их лучше не иметь на самом деле. Тут все будет зависеть – получится ли у него семья с Валей. Но этого не знаем ни мы, ни он. Никто. Поэтому спрячем коробку подальше.
Не знаю, чего я ждала от Николая. Чтобы он по-достоевски, то бишь по-русски, разжег костер и спалил деньги? Чтобы кинулся искать адрес, как переправить их обратно? Чтобы сказал, как отрезал: приедет гад – а мы ему эту коробочку в морду? Накося выкуси – нас не купишь…
Мой могучий прекрасный муж ничего подобного не сделал, и почему-то у меня защемило сердце. У меня повысилось давление, я легла, и мысли о том, что все неправильно, что все это не к добру, поедом ели меня. Николай сел рядом, укутал мне зябнущие ноги и сказал:
– Ты знаешь, как я люблю Мишку. Ради его благополучия я без всяких яких поступлюсь принципами. Знаешь… Даже если этот Саня Григорьев, как он себя величает, придет и скажет Мишке, что он отец, я что, перестану Мишку любить? Или он меня? Тебя? Я не боюсь этого… Я боюсь нищеты для сына. Я тоже хотел бы, чтобы он вырос настоящим русским европейцем. Сами мы этого не можем. Я вот хотел пойти в одно крутое охранное агентство. Меня только раздели в медпункте и сразу сказали: «Одевайся, мужик! На тебе же нет живого места, в тебя некуда стрелять, ты без нас уже насквозь прошитый».
Я не знала, что он куда-то ходил. Я обхватила его как сумела – какие-то вялые, беспомощные руки. Господи, как я его люблю! И как мне не стыдно – вырастить в себе эту жабу: будто бы оскорбленные будто бы принципы.
И жизнь пошла своим чередом. Мишка вернулся из экспедиции загоревший, возмужавший, окрыленный.
– Я влюбился в степь. Одинокая юрта и пасущиеся лошади – лучший пейзаж, который я когда-либо видел. Степь не скрывает землю, она цветет ею, трава-то ближе всего к сердцу земли, в ней больше знания и мудрости, чем в великане баобабе.
– Это поэзия, сынок, – сказала я, – а для дела ты познал что-нибудь?
Мишка смотрел на меня как на тяжело больную.
– Мама, – сказал он. – Разве любовь хуже познания? Разве она не высшее постижение мира?
– Любовь к степи? А к лесу? А к морю? А к небу? Это все, по-твоему, меньше?
По-моему, меньше, – сказал он. – Хотя каждый выбирает свое.
Звонила Елена. Очень радовалась за дочь. Звала смотреть фотографии. Сообщила, что Валюшка забеременела, хочет приехать к родителям, пока Ефим мотается где-то по северу в поисках следов Домбровского.
– Мама! К тебе!
Я ведь уже знала от Елены Васильевны, что он идет по следу Домбровского, но не придала значения ее словам. А тут накануне он был в передаче «Гости литературной гостиной». После того как милейший ведущий слегка пощипал его за неточность некоторых формулировок и неверность фактов, Ефим снисходительно сказал, что русская критика никогда не была доброжелательной к писателю, всегда норовила дать автору в морду, чтобы знал свое место. «Ваша воля думать, что хотите. Я же приехал в Россию собрать материал о забытом ученом, написать о нем, доставив вам удовольствие снова высказаться со всей присущей вам прямотой». – «И о ком изволите собирать материал, если не секрет?» – «О ботанике Домбровском. Сейчас им очень интересуются за рубежом. Он оказался весьма занимательным ботаническим предсказателем будущего. Так сказать, вещал от имени травы. Грех не сунуть нос в его несчастную жизнь».
Теперь он стоял на пороге моего дома с букетом цветов и оторопело смотрел на меня. Мишка шмыгнул в свою комнату, плотно закрыв дверь.
Я тупая. Конечно же, и Валюшка, и Елена Васильевна называли ему мою нынешнюю фамилию – Анна Петрова. Девичья фамилия канула в лету, разве если б сказали «Анна Калягина» и добавили в тоне юмора «из Калязина», Фимка мог и вспомнить. Но при скорости его передвижения по миру забыть было легче.
Вот таким – растерянно-недоуменным – он и стоял на пороге моего дома.
– Не слабо, – сказал он. – Не слабо. Значит, это ты – Анна Петрова?
– Значит, я.
– Не слабо, – в третий раз закинул он невод, переступая порог.
Мы зашли в комнату. Николай читал газету. Только я могла заметить, как потемнело его лицо и как нервно дернулась щека.
– Мой муж Николай, – сказала я. – А это мой давний знакомый Ефим. Вчера мы его видели по телевизору.
Они протянули друг другу руки. Эти две руки мне не забыть никогда, и слово «рукопожатие» наполнилось каким-то новым, недобрым смыслом, где корень не «жать», а «жамкать», как говорила моя бабушка. «Жамкнет щас птичку, она и задохнет». Это когда, вытянувшись в длину, кот на низких лапах шел к клюющим воробьям возле порога. «Жамкнет! Жамкнет!»
– Значит, видели меня? – обрадовался он. – Ну, и как?
– Я давно знала, что слово под языком у тебя всегда найдется. Считай, что ты отбился от очень ядовитого ведущего.
– Так это ж они еще половину вырезали! – вскричал он. – Я там сказал кое-что еще… Да бог с ним, с убогим. Рассказывай про себя. Где ты служишь строительству капитализма?
– В строительном тресте № 42.
– Ну, понятно. Инженер-конторщик. Так что ли?
– Пусть так, – ответила я. – Каждому свое.
Наш трест носит вычурное имя «Альбатрос». И никто вам не объяснит, с какой стати ему иметь столь гордое имя: особого размаха в крыльях деятельности у них нету. Но скажи я «Альбатрос», начались бы выяснения и подробности. Он ведь в Москву за этим приехал. А трест № 42 – простенько и никак, о нем спрашивать неинтересно.
Я ставила цветы в вазу, и больше всего на свете хотела их пульнуть ему в рожу.
– У вас, я заметил, сын. Красивый юноша. Сколько ему?
– Шестнадцать, – сказала я. Семнадцать было на носу, но могла ли я говорить так точно?
Я видела, что он считает и понимает: тот самый случай, что могло быть, а могло и не быть. Я ведь не знала, когда он точно уехал, а он не знал, когда я точно родила. Я боялась, что войдет Мишка, тоже тронутый Домбровским, и может скреститься тот самый интерес, который сродни катастрофе. Я вышла из комнаты и зашла к Мишке. Какое счастье! Он собирался уходить.
– Ты надолго? – спросила я.
– Нет. Мне надо Ваньке отдать книгу. А этот волосатик, надеюсь, к обеду не останется? Противный дядька. Откуда он тебя знает?
– Мы вместе учились. Только я кончала институт, а он поступил. Он терся возле старшекурсников, а потом вообще исчез. В Израиль.
– Ты любишь убогоньких, – засмеялся сын, – я знаю. Слава Богу, что на папу у тебя хватило ума.
– О да! – сказала я. – С ним у меня было полное поражение правах. Ладно, иди. Я его скоро спроважу.
* * *
…Открыв волосатый рот, Фимка громко смеялся.– Хохма с вами, ребята! – кричал он. – Строитель капитализма и охрана оного. Как все-таки интересно в России. Такого нигде нет. А мальчишке какое уготовано место?
– Думает, – сказала я мрачно. – Какие его годы? Впереди еще одиннадцатый класс.
– Я, собственно, по делу, Аня. Я знаю, Грековы мне рассказали, что ты жила с дочерью Домбровского.
– Я не жила с ней, а снимала у нее угол. О том, кто она, узнала буквально за несколько дней до переезда в общежитие. – Что почти правда, но и не она тоже.
– Неважно, сколько ты знала ее как дочь, главное, ты ее знала и должна мне подробно о ней рассказать.
– Я никому ничего не должна, – сказала я. – Я приходила к ней ночевать в углу. Она мне не была ни подругой, ни родственницей.
– Все, что знаешь… Мне не надо с ходу. Подумай, повспоминай… Что она любила… Как причесывалась… Какие книги читала… Курочка по зернышку клюет и сыта бывает, так и наш брат – сочинитель чужих биографий – подчас начинает с голого места. Ни-че-го! А потом откуда-то возникают детали. Елена Васильевна, моя будущая теща, вспомнила, как она приходила к ним и трогала стены. Я уже чувствую своей рукой, как она, зрячая, методом слепых ищет прошлое, детство. Что осело на подушечках ее пальцев? Какой страх?
Я тоже помнила тот день. День окрашивания волос зубной щеткой.
Уже уходя и переступив порог, Ефим снова спросил:
– А когда ты родила мальчишку? – Не бойся, – сказала я, – он не твой сын.
– Боюсь, что мой, – ухмыльнувшись, сказал он.
Когда я вернулась, у Николая дергалась щека.
– Какое счастье, что Мишка на него абсолютно не похож, – сказала я.
– Моли Бога, чтоб он скорей уехал. Этот тип – террорист, он после себя ничего не оставляет.
– Жамкнет, так жамкнет, – сказала я.
Думала же о другом. Об аборте, который сделала, когда Мишке было шесть лет. О том, как отговаривал меня Николай. Что бы мне родить ему его ребеночка! Хотя как бы это разрядило ситуацию сейчас? Я бы призналась, что Мишка его сын? После всего, что было?
В общем, ни в чем не повинный, многажды перегнивший в русской земле ученый Домбровский на этот момент стал моим раздражителем. Сын с великой радостью читал о хитроване-подорожнике, который всех переплюнул и нашел самое что ни есть лучшее место для встречи с живой ногой человека, чтобы передать ей и силу, и мысль, что дорогу надо любить, она есть движение, и не столько вперед, влево и вправо, сколько вверх. Не зря же в середине его колосок прямостоящий, в небо глядящий. Пятку резаную листком полечишь, а над колоском мысль родишь высокую, о жизни ли, о любви, о земле своей, которую не грех, на колено встав, поцеловать.
– Наивно до слез, – говорила я. – Умиление травой.
– Природой, мама, – поправлял сын.
Но ничего мы не знаем о дне грядущем.
* * *
Через неделю, две, три… – не помню, не знаю – Фимка снова вышел на связь. Позвонил и пригласил в кафе. Кафе рядом с моим домом, раньше обычная стекляшка, сейчас европейская подделка под названием «Ёшкин кот». Он хороший психолог, понял, что далеко от дома я не уйду, что я с домом на канатной связи.Ждал меня с бутылкой «Кампари» и кувшином апельсинового сока.
– Значит, так, – сказал он. – Я заказал лангеты с луком. Хочу сравнить эти с теми, что мы себе изредка позволяли в то, наше время.
«Наше» было «выделено жирным шрифтом». Он разлил вино.
– Его можно пить, не дожидаясь закуски. Анна! Я узнал, когда родился твой сын. Он мой. Ты не была блядью, и я у тебя был один. Хороший человек его усыновил, когда я канул. Спасибо ему за это. Но вот я есть. Я хочу признания. Мне он нравится. Ни с кем мне такого не родить. У меня уже есть возможности дать ему выбор будущего.
Почему я не спорила? И не привела своих вроде бы неопровержимых доводов? Я ведь на всякий случай даже вычислила график, по которому Фимка не мог быть Мишкиным отцом. «Ты помнишь, как я болела? Ну вот, когда я была в Калязине, на долечивании у мамы, я познакомилась с Николаем. Я не была блядью, ты прав. Он был так внимателен, так замечательно ухаживал, что ты померк на его фоне. Я забеременела сразу».
Но ничего этого я не сказала. Я спросила вопреки всему продуманному:
– Зачем тебе это? Ты, насколько мне известно, женишься. Только я не знаю, останешься в России или вернешься в Германию.
– Мы будем жить и здесь, и там. Как принято в цивилизованном мире.
– Валюшка родит тебе законного сына, а знание о незаконном может испортить ей жизнь. В конце концов, она моя подруга.
– Никакого знания! Я даже не хотел бы, чтобы знал твой муж. Это наше дело на троих.
– Исключено. Я и вообще-то не лгунья. Но обмануть Николая… Лучше вырвать язык.
– Вырви. Хорошие матери для счастья своего дитяти пошли бы на это запросто. – Он даже не шутит. Серьезный волосатый реликтовый человек Евтихеев.
– Первое. Ты должна меня познакомить с сыном и рассказать, какая у нас с тобой была любовь. Это обязательно. Он не дуриком появился на свет, а по слепой любви. От меня ты это скрыла, а мне надо было спрыгнуть с этой вонючей страны. Вот так и получилось. Я выведу его в люди, сначала в Германии, а дальше – мир открыт.
– Значит, так, – сказала я. – Я подготовилась к защите. Ты будешь молчать, как у нас говорили, как рыба об лед. Одно слово – и я разоблачаю, я это уже написала (вру я) твою автобиографию с мамой и папой. Ты проходимец и жулик. Знаешь, как у нас любят поливать иностранцев? И свадьба твоя накроется медным тазом. И, не говоря о сыне, я Елене и Валюшке расскажу, что была твоей любовницей, что Анна-Россия – это я. Что теперь тебе нужна Россия-Валентина. Что от тебя бежать надо, как от чумы. Это то чуть-чуть, которое я сделаю для начала. – Я снова вру, я не способна ни на что похожее. Но я вижу, как он вянет-пропадает от моих слов.
Я встаю. Вижу, что несут лангеты. Придется ему съесть две порции и выпить все вино.
– Будет второй раунд переговоров. Я ведь рассчитывал на умную мать. Ты оказалась идиотка с кэгэбешными замашками. Но я не отступлюсь. Это даже хорошо, что ты мне все сказала. Дура!
Я ухожу и слышу звук ножа, режущего мясо, и громкое чавканье. Он всегда отвратительно громко ел.
* * *
Конечно, я рассказала все Николаю. Вот когда меня трясло, как при малярии. Муж обнял меня и сказал, что дела тут на десять минут: опустить ему на голову что-нибудь тяжелое.Как я испугалась! Я поверила, что мой добрый любимый Коля будет выжидать в подворотне плюгавенького Фимку, чтоб дать ему по башке. И я даже что-то закричала, типа – «это не способ! Не хватало нам еще тюрьмы!»
Он засмеялся, и до меня дошло, что то, чего не может быть по определению, не случится никогда.
– Ты умница, что не поддалась на шантаж, но с такими, как он, разговаривать надо иначе. И он получит этот разговор. А сейчас надо сообразить, куда отправить Мишку. Слава богу, еще месяц каникул есть.
Я даже не подозревала, что Николай может быть так спор. Он устроил Мишку в отъезжающую от университета в Зауралье биологическую экспедицию. У сына, как говорится, челюсть отвисла. Это была невозможная удача для школьника.
– Как? Как ты сумел, папа? – радостно вопил сын. Но Николай делал обиженное лицо: мол, о чем речь? Что он, для ребенка не заломает кого надо?
В два дня мы собрали и отправили сына. Когда Ефим позвонил, трубку взял Николай. Самым добрым и мягким из своих голосов он сказал, что Миша, которого очень хочет видеть Ефим, отсутствует, уехал в экспедицию на север, и он, Николай, очень убедительно просит: «Мужик, отзынь!»
– Это в каком смысле? – видимо, спросил Ефим.
– В том самом. Пошире открой рот и отзынь! Ступай себе с Богом, Евтихеев (я поделилась с Николаем, кого мне напоминает мой бывший), не будет тебе нового корыта. Рыбка улепетнула.
Я знала способность мужа использовать русский язык в качестве булыжника пролетариата. Не могу сказать, что в нем умер ученый-лингвист, но стихийный знаток народной речи, которая не в бровь, а в глаз, в нем жил всегда. Я не раз видела, как парой-тройкой слов он разнимал дерущихся. Шалеющие от непонятного – «А чё он сказал?» – бузотеры останавливались, вертя то так, то сяк брошенное им какое-нибудь «лотохи лохмоухие». Я многим словам у него научилась. Но секрет был не только в словах. В нем самом, огромном, рукастом богатыре, который не лезет в драку, а говорит какие-то непонятные, но русские же, русские, нутром чуется, слова, жило нечто, перед чем грубая сила сникала.
* * *
Случилось то, чего не вообразишь. Соседка вечером выдала мне сверток в целлофане, в котором ясно просматривались конфеты «Коркунов».– Это вам, – сказала она. – Приходил мужчина, вас не было дома.
– Когда? – удивилась я.
– Пока вы были в магазине.
У меня, как сказали бы раньше, был больничный. Хотя кто это сейчас так называет? Я и врача не вызывала. Позвонила на работу, сказала, что подскочило давление, – это чистая правда, – мне сказали: «Отсидись пару дней». Я выпила все нужные таблетки, после обеда меня отпустило, и я действительно пошла в магазин. Соседка мыла свой порог. Я спросила: «Вам ничего не нужно в универсаме?». – «Если не трудно, купите мне стиральный порошок «Лотос» или «Досю», что подешевле». И вот я звоню ей, вручаю «Досю», а она мне в ответ «Коркунова».
– Какой мужчина? – спросила я.
– Он у вас уже был. Весь такой в растительности. Небольшого роста.
Я взяла коробку.
В ней сверху, когда я ее открыла дома, лежало письмо, под ним – пачка долларов.
«Мой сын, Анна, мне очень понравился. Я – повторяю – много могу для него сделать, но я не террорист, ломиться с пушкой не буду. Прими деньги, они малая толика того, что я был обязан сделать раньше. Ему они понадобятся для поступления в институт, знаю ваши тут штучки. Я не настаиваю на «авторстве» денег, можете сказать ему что угодно. Мы с Валей расписались и уезжаем в Германию. Пусть она ее обживает, а я потом попробую найти место гибели Домбровского. Такой вот я Саня Григорьев. Представляю, как ты скривилась от отвращения. Конечно, Анна, я не лучший человек на этой земле. Но хорошие на вашей земле на Домбровского наплевали, а плохие на чужой земле вспомнили и оценили. Так что исправь, Анна, мимику. Прими безропотно долг за сына. Ах, какой парень! Какой из него классный может получиться европеец или американец».
В коробке было двадцать тысяч долларов.
Я сроду не видела такого количества денег.
Вечером уже Николай остолбенело смотрел на эту коробку.
– Что будем делать? – спросила я.
– Спрячем до необходимого случая. Если понадобятся для поступления, значит, скажем ему спасибо.
– А что мы скажем Мишке?
– Мишке мы скажем, что он должен добиться всего сам. Но ведь мы имели в виду, что будем брать репетиторов? Имели. И что мы хотели для этого сделать? Продать дачку. Продадим. И со своих денег начнем. Ну, а если не хватит…
– А он потом предъявит на сына права.
– Не думаю. У него жена – твоя подруга. И это не лучший путь к сыну – предъявление.
– Он без комплексов.
– Комплексы не доблесть, чтоб с ними носиться. Их лучше не иметь на самом деле. Тут все будет зависеть – получится ли у него семья с Валей. Но этого не знаем ни мы, ни он. Никто. Поэтому спрячем коробку подальше.
Не знаю, чего я ждала от Николая. Чтобы он по-достоевски, то бишь по-русски, разжег костер и спалил деньги? Чтобы кинулся искать адрес, как переправить их обратно? Чтобы сказал, как отрезал: приедет гад – а мы ему эту коробочку в морду? Накося выкуси – нас не купишь…
Мой могучий прекрасный муж ничего подобного не сделал, и почему-то у меня защемило сердце. У меня повысилось давление, я легла, и мысли о том, что все неправильно, что все это не к добру, поедом ели меня. Николай сел рядом, укутал мне зябнущие ноги и сказал:
– Ты знаешь, как я люблю Мишку. Ради его благополучия я без всяких яких поступлюсь принципами. Знаешь… Даже если этот Саня Григорьев, как он себя величает, придет и скажет Мишке, что он отец, я что, перестану Мишку любить? Или он меня? Тебя? Я не боюсь этого… Я боюсь нищеты для сына. Я тоже хотел бы, чтобы он вырос настоящим русским европейцем. Сами мы этого не можем. Я вот хотел пойти в одно крутое охранное агентство. Меня только раздели в медпункте и сразу сказали: «Одевайся, мужик! На тебе же нет живого места, в тебя некуда стрелять, ты без нас уже насквозь прошитый».
Я не знала, что он куда-то ходил. Я обхватила его как сумела – какие-то вялые, беспомощные руки. Господи, как я его люблю! И как мне не стыдно – вырастить в себе эту жабу: будто бы оскорбленные будто бы принципы.
И жизнь пошла своим чередом. Мишка вернулся из экспедиции загоревший, возмужавший, окрыленный.
– Я влюбился в степь. Одинокая юрта и пасущиеся лошади – лучший пейзаж, который я когда-либо видел. Степь не скрывает землю, она цветет ею, трава-то ближе всего к сердцу земли, в ней больше знания и мудрости, чем в великане баобабе.
– Это поэзия, сынок, – сказала я, – а для дела ты познал что-нибудь?
Мишка смотрел на меня как на тяжело больную.
– Мама, – сказал он. – Разве любовь хуже познания? Разве она не высшее постижение мира?
– Любовь к степи? А к лесу? А к морю? А к небу? Это все, по-твоему, меньше?
По-моему, меньше, – сказал он. – Хотя каждый выбирает свое.
* * *
Мишка учился хорошо и легко. Мы купили ему компьютер – на свои деньги. Боялись, что отвлечет от занятий, но у всех последняя игрушка двадцать первого века стояла, не хотелось, чтобы наш сын был обделен. Он сразу вышел в Интернет, без баловства, а с подлинным интересом.Звонила Елена. Очень радовалась за дочь. Звала смотреть фотографии. Сообщила, что Валюшка забеременела, хочет приехать к родителям, пока Ефим мотается где-то по северу в поисках следов Домбровского.