Щербакова Галина Николаевна. Три любви Маши Передреевой

   Она так усиленно напрягла мозг, чтоб с первого слова стать на нужные, правильные рельсы, что на секунду забыла, где находится, зачем пришла и кто ждет ее ответа.
   Она просто закаменела, как гипсовая пионерка, читающая рядом с ней «Молодую гвардию». Она даже не заметила, как русский-не грузин вдруг вскочил с места и со словами «Неля! Неля!» – исчез.
   «Хорошо, – подумала Маша. – А то я так сразу растерялась…»
   Потом она совсем облегченно вздохнула. Все-таки надо пообвыкнуть на лавочке.
   Но ей везло. К ней опять шел мужик, опять наш, советский, правда, на этот раз нерусский. Черный такой. Может, молдаванин. Или армянин. Кто у нас еще черный? Одним словом, не прибалт.
   – Как насчет? – спросил он. – Насчет картошки дров поджарить?
   «Быдло, – подумала Маша. – Деревенский стиль… Дров поджарить… Дурака кусок…»
   – Отвали, – сказала она тихо.
   – Ой! Ой! – сказал черный, но сел неблизко. Человека два между ними бы поместилось.
   – Откуда будешь? – спросил черный.
   «Он что, не признает меня за местную, за городскую?» – всполошилась Маша и стала нервно разглядывать проходящих. Девчонки гуляли что надо, ничего не скажешь… Маша провела мгновенную инвентаризацию: у них – у меня. Честно – она хуже не была, хотя и лучше, наверное, тоже. Почему же этот тип спросил, откуда она? Отсюда! «С седьмого этажа, правда, без воды», – блеснула остроумием Маша, чтоб знал, с кем имеет дело.
   – Не трепись, – сказал черный. – Ты два часа как из деревни. От тебя коровником пахнет.
   – Ты спятил? – заорала Маша. – Да я сроду возле не стояла!
   Она рванулась с места в тот самый момент, когда дежурный по городу, тяжело вздохнув, решил, что больше он не вправе сохранять для державы электричество. Пусть держава его простит, но он посветит немножко и людям. Все-таки тоже не собаки. Суббота. Выходной. Расслабка. Надо сделать им красиво.
   Машу, злую от нехороших слов черного, облил желтый свет фонарей, и так ей это пошло на пользу в смысле внешности, что из компании парней, которые занимались тем, что тушили окурки в плюющих рыбьих ртах, отделился один. Здоровый, сильный, конечно, русский, но похожий на американца. Так его Маша определила. Американский тип. Если нет чистой породы, то на крайний случай годится тип.
   Он взял Машу за руку крепко, но не грубо и развернул ее к себе.
   – Ну? – спросил. – И куда такая скорость?
   – Пристал один, – ответила Маша.
   – Не подошел? – интересовался американский тип.
   – Да ну его! Быдло, – сказала Маша. Тип оглядывал Машу, даже крутанул ее так, чтоб увидеть со всех сторон. Удовлетворенно поцокал.
   – Я гожусь? – спросил вполне вежливо.
   – Надо выяснить, – четко сказала Маша.
   Разговор шел правильный, деловой. Все-таки умеют некоторые становиться на нужные рельсы сразу.
   – Какие вопросы?
   – Сто рублей, – сказала Маша спокойным голосом. За что себя похвалила и высоко оценила. Как у нее все идет! Как идет!
   Тип выдвинул губы трубочкой, издав какой-то птичий звук, руку же Машину продолжал держать.
   Спев губами странную мелодию, ловко у него это получилось, как инструментом, тип спросил:
   – На семейном подряде?
   – То есть? – не поняла Маша.
   – Друг? Муж? Отец? Родитель? Кто в доле?
   – Еще чего! – воскликнула Маша. Это была, конечно, шутка с его стороны, но Машу она с толку слегка сбила.
   – Веди, – сказал тип. – На все согласен.
   Окна на седьмом этаже, как и полагалось, не горели, но Маша на них все-таки глянула. Мало ли что…
   Тип, войдя в квартиру, сразу сообразил, где выключатель, поэтому слава богу, они не напоролись на ведро с водой.
   Он вел себя по-хозяйски. Маша не знала, как к этому относиться – хорошо или плохо. С одной стороны, человек проходит как хозяин… С другой – в чужом же дому? Тип все сразу вычислил. В доме живут два подростка. Парни. Отец их рыбак.
   – Тебя тут нет, – сказал. – Кто они тебе?
   – Тетка, – ответила Маша.
   – А! – сказал он. – Гастроль…
   – Что? – не поняла она. Не в этом смысле, что она не знала этого слова. Знала, конечно. Не поняла, к чему это он сказал?
   Потом, пока все совершалось, Маша все думала: а где у него деньги? Легко он одет, и бумажник нигде не топорщится. Разве что в кармашке, задернутом молнией. Значит, там лежит одна большая бумажка, потому что карман не топырится тоже. Некоторое беспокойство по поводу денег все-таки охватило Машу, но ведь все шло правильно? Когда она разделась и легла на теткину семейную постель, он посмотрел на нее весело и сказал:
   – Ах ты сотняжечка периферийная! Ах ты телочка бодатая!
   «Телочка» – ей не понравилось. Напоминало коровник. Между делом, не раскрывая имени-фамилии, она сказала, что нечего болтать, она из культурной семьи. Сроду никаких коров там, коз не держали… И понятия про это не имеют.
   Снова он вытянул губы и пропел ей в ухо свою птичью песню. Было щекотно, но главное она сказала – она не какая-нибудь скотница.
   Вскочил он легко, легко впрыгнул в штаны, звякнул браслетом часов. Маша смотрела и ей все это нравилось. Все-таки что-то в нем было американское.
   – Эй! – сказала Маша, когда он направился к двери.
   – Ой, прости меня! – стукнул «американец» себя по лбу. И, как Маша и предполагала, полез в тот карман, с молнией.
   Он стоял над ней, сильный, красивый, и подбрасывал вверх металлический рубль.
   – Лови! – засмеялся. – Лови же!
   Ну не такой Маша человек, чтоб все это стерпеть.
   Она просто вцепилась в него. Он в первый момент опешил, даже подрастерялся, это дало ей преимущество ровно на то время, чтоб рвануть на нем рубаху.
   – А ну, расплачивайся, гад!
   Рубаха треснула по центру, от ворота и до пупка.
   Тут-то он и пришел в себя. Маша и не заметила, как очутилась уже поперек кровати. Лежачее положение для борьбы слабое, а насчет того, что лежачего не бьют, так это архаизм. Тип бил Машу без трудных проблем, бил гордо, уверенно, с позиции силы и правды. Маша успевала только сипло выдыхивать, чтоб не кричать в голос. Что он, сволочь, и понял: шума от нее не будет. Последний раз он ударил как-то особенно больно, даже пришлось взвизгнуть, но он, умный, тут же накинул на нее подушку.
   Маша слышала, как он закрыл в спальню дверь. Она слегка повыла в подушку, и, что характерно, – скорей от обиды, чем от боли. Боль она хорошо переносит, а вот обида, оскорбление были нанесены ей страшные. Это ж надо! Обвел вокруг пальца, как малолетку. Попалась, как последняя дурочка! И что было ей подумать: откуда у молодого парня может быть вольная сотня? Нет, конечно, может и быть, но не обязательно. Опять же, молодой может так сразу и не отдать деньги, как с него стребуешь? Тут Маша сделала промашку. Конечно, в той статье, что она читала, ничего про возраст не сказано. Там в основном вообще речь идет об иностранцах. Но где их взять? Ничего, подумала Маша, наука… Вот она сейчас подымется и пойдет снова… Как ее мать говорит, за одного, доча, битого двух небитых дают. Это закон природы. Маша включила свет и посмотрела на себя в зеркало. Морда вся красная, но в целом – ничего. Могло быть и хуже. Сейчас она возьмет теткиной воды больше, чем та ей определила. Надо сделать примочки и вообще… Маша, чуть пошатываясь, пошла в ванную, и вот там она чуть не заорала в голос.
   Вся вода была спущена и вылита. Ведра и банки аккуратно стояла донышками вверх, а на одной банке сверху лежали вынутые из нее ею же даренные тетке астрочки. Даже чайник лежал на боку. Во как раззадорился тип. Даже майонезные емкости были опростаны, все до капельки… Маша кинулась к крану, из которого сначала послышалось шипение, потом какое-то обещающее бульканье, потом страстный трубный вой, после чего возникла тишина, в которой только Машино сердце и билось. Вода осталась только в туалетном бачке. Из него Маша попила, умылась, сделала примочки. Потом со злостью спустила и эту воду и покинула квартиру. Ключи звякнули в почтовом ящике, Маша ткнула его кулаком оставшейся злости и поехала на вокзал. Нет, ничего не вышло в этот раз. Ну и пусть! Приятно, что не только ей не повезло, но и тетке тоже. Случись у Маши все по-хорошему, неужели бы она не посторожила воду и не набрала бы канистру? А так – тебе в морду, а ты будь хорошим? Ну уж! Не на такую напали. Плевать, что тетка скажет и подумает. Маша в следующий раз ее квартирой не воспользуется. Ученая. Ишь как тип все вычислил: тебя тут, говорит, нету. Значит, можно тебя, непрописанную дуру, и облапошить? Все теперь надо продумать до мелочей. Ушлый вырос народ.
   Пока же надо возвращаться. Домой шел ночной поезд, мать всегда им приезжала, если ездила в город. Маша взяла билет и села его ждать. Начинали болеть битые места, просто на глазах вспухал глаз. Маша прикрыла его платочком. Матери скажет – городские хулиганы. Мать заорет: «Распустили молодежь! Достукались! Это все потакание, все им можно, носимся с ними как с писаной торбой. А их стрелять надо, стрелять, сволочей, чтоб другим неповадно было».
   Мать – принципиальная поклонница расстрелов. Считает, только ими и можно навести в стране порядок. У нее даже есть четкая на этот счет арифметика:
   – Стрельни каждого десятого – девять будут вести себя хорошо. Это выгодно или нет? Один и девять?
   Маша думала: действительно, один и девять убеждают. Правда, кто-то ей сказал из девчонок, когда она выступила с этим на собрании: а если одна – это ты?
   – Чего ради? – возмутилась. – Я что, воровка? Или бандитка какая?
   Но, честно говоря, как-то стало не по себе. Вот их в группе тридцать человек, и если троих стрельнуть, то кого? Маша, конечно, не лучшая и не худшая, она – как все двадцать пять. У них пять отличниц, смотреть на них противно – тянут на красный диплом, чтоб в институт… Вот если быть справедливым, их бы и стрельнуть. Но ведь могут подойти с другого конца… Поэтому Маша с этим делом – в смысле повторений материных слов – стала осторожней.
   Пока доехала домой, глаз совсем затек. Мать, увидев ее, прямо с порога сказала ей так:
   – Скажешь, что пчелы покусали. Есть такие заразы ядовитые… Это, наверное, от химизации полей…
   Мать не поверила в хулиганов, но – странное дело – не орала, не кидалась, посмурнела только, потом придумала пчел, а потом вообще ляпнула:
   – Знаешь, Мария, если замуж надумаешь, то в квартиру не пущу. Где тут двумя семьями жить? Так что ты имей в виду, что у тебя ничего нет.
   – А и нет… – согласилась Маша. – Ничего и нет.
   Тут мать нелогично возмутилась, стала перечислять, что у Маши все-таки кое-что есть: сапоги зимние и осенние, и пальто с норочкой, и пальто осеннее ГДР, и плащ польский, и шапка песцовая, и джинсы, и свитерков штук пять, и часы анодированные, и золотой кулон на восемнадцать лет, и сережки с бирюзой. Это ничего? Да? А что ты сама сделала в своей жизни, хоть копейку заработала? Так что такое сказать «ничего нет» – совести не иметь, а вот квартиры, дорогая моя дочь Мария, у тебя действительно нет, это заруби у себя на носу. Маша спокойно так ей сказала:
   – Да подавись ты своей квартирой!
   Что-что, а забеременеть от пчел нельзя. Химизация полей тут ни при чем. С Машей же именно это и произошло, хотя она сразу врачу просто не поверила.
   – Да вы что? – сказала она ей. Врач, стерва такая, так посмотрела на нее, так, что у Маши все тело зазуделось, хоть рви его ногтями.
   – Большая беременность, – подло так сказала врач. – Месяца четыре, девушка…
   Тут концы с концами не сходились. Получалось, что она забеременела на месяц позже Витьки, и на месяц раньше типа. Поэтому на презрение врача у Маши было свое презрение: эх вы, наука!
   Но в общем это была неприятность будь здоров. Конечно, поведи Маша себя иначе – заплачь там или испугайся, – можно было бы выйти из положения в прямом и переносном смысле слова, но Маша держала себя гордо. Она решила пока поставить диагноз под сомнение, раз такая путаница в сроке. Не могло у нее этого быть, она не какая-нибудь идиотка, она посчитала свои безопасные дни. С Витькой, правда, была стихийность. Но он ни с какой тут стороны, ни с какой!
   Мать как раз собиралась на большое областное совещание работников культуры. Маша давно вычислила, что на этих совещаниях у матери есть личный интерес: она для него так чистится, что можно подумать, она за это что-то имеет. Ничего не имеет, сплошной убыток. У матери после этих совещаний всего долг – рублей двести. А ничего не привозит. Значит, сама платит, дура старая. Но у Маши есть к матери снисхождение. Пусть! Сколько там ей осталось? Тут ведь, в районе, мать себя блюдет, ничего не скажешь… Но где-то человек должен идти в отключку…
   Так вот, мать пришла из парикмахерской с такой налаченной головой, что, когда они сели пить чай и ветер из форточки дунул на Машу со стороны материной головы, Машу так стошнило, что она едва добежала до туалета.
   Мать стала грешить на продукты: чего только теперь не едим: нитраты, хлорофосы, радиацию.
   И пьем тоже…
   Но Маша поняла – ее тошнит от запаха материных волос и ни от чего больше.
   – Ты к тетке зайдешь? – вроде невзначай спросила Маша, лежа на диване с мокрым полотенцем на лбу.
   – О чем мне с ней говорить?
   Именно это Маше и важно было знать.
   Потом Машу вытошнило еще и еще раз, и она сказала матери:
   – Не подходи ко мне, ладно? Это от твоего лака… Мать отодвинулась и сказала:
   – Если б кто другой, я б точно подумала, что в положении… У меня такая же была история, когда тебя носила…
   Маша молчала. Как-то враз замолчала и мать, отошла к дверям и стала смотреть на Машу издали.
   – Езжай себе, – махнула ей Маша.
   Мать ничего не сказала, уехала, а Маша крепко задумалась. Сильно задумалась. Аборт она считала большим вредом для здоровья. Раз сделаешь, а потом всю жизнь работай на одни лекарства. С другой же стороны, рожать тоже дело глупое. Не вообще, а в данном случае. Люди – гады, такое наплетут, что потом не отмоешься. У нее, у Маши, безупречная репутация. Никто дурного не скажет, а роди она – и репутации как и не было. Вот в чем и состоит подлость обстоятельств.
   К вечеру следующего после отъезда матери дня Маша знала правильный ответ на поставленную ей жизнью задачку. Она хорошо оделась в плащ и платье крепдешиновое с плечиками, и шарфик повязала на одну сторону, и колготки не пожалела ажурные, и подушилась материными духами «Сардоникс №3».
   Маша шла по улице и очень себе нравилась. Вот идет, думала она, красивая девушка, счастливый тот парень, чьей она станет женой. Дети у нее определенно тоже будут красивые.
   Коршуновы жили в частном секторе. У них был кирпичный дом с верандой, сад сотки на три, гараж, душ во дворе с огромным баком, выкрашенным в оранжевый цвет.
   Маша все сразу зацепила глазом. Для ребенка хорошее место, это тебе не жизнь в бетонной коробке. Мать Витьки стояла на табуретке под яблоней, палкой подвигала себе ветки и срывала осенние яблоки. Маша обратила внимание на осторожность продавщицы. Могла ведь яблоню тряхнуть, и все. Нет, тут была аккуратность. Яблоки складывались в подогнутый фартук.
   – Здрассте, тетя Нюся! – сказала Маша, открывая калитку.
   Нюся стояла и смотрела на нее с табуретки без всякого выражения на лице.
   – Я, тетя Нюся, к вам, – продолжала Маша, хотя это была глупая фраза. К кому же еще, если во двор зашла?
   – Чего тебе? – спросила Нюся не то что неприветливо, просто без всякого интереса.
   Маша внутренне вздохнула от сожаления, что не может сказать этой Нюсе пару точных и проверенных слов.
   – Вы слезьте с табуретки, – просто ангельски предложила Маша. – Слезьте! Слезьте!
   С истошным криком «Витя, сынок, что с ним!» не слезла Нюся с табуретки – слетела, рассыпая на ходу отборные яблоки.
   – Да ничего! Успокойтесь! – сказала Маша. – Какая вы нервная… Вы берегите себя…
   Нюся же в перепуге и панике как-то толклась на месте, и рот у нее был полуоткрыт, и фартук обвис, и палка в руках торчала. Вид идиотский.
   – Я к вам с хорошей новостью, – сказала Маша, – даже с очень!
   – Ну? – наконец выдохнула Нюся. – Сначала напугала, а потом назад… Думать же надо!
   – Я вас не пугала, – четко сказала Маша.
   – Да говори, чего пришла! – заорала Нюся. – Яблоки, черт, просыпала… Какая от тебя мне может быть новость?
   Маша засмеялась, весело так. Подумала про себя: хорошо веду. Правильно. Другая бы в слезы, а я в радость…
   – Я вам радость принесла, – так прямо и сказала Маша. – Я от Вити беременная. Так что с внуком вас, тетя Нюся!
   Плюхнулась Нюся на табуретку и замерла, вытаращив глаза. А Маша подобрала яблоко с земли, подошла к крану, что торчал рядом, помыла яблоко тщательно и откусила довольно много.
   Тут как раз Нюся и пришла в себя сначала частично, а потом и полностью.
   – Да чтоб мой Витя! Да чтоб он матери родной не сказал! Да если каждая с улицы! Да на моего сыночка чистого пальцем! – Так она выкрикивала, делая упоры на «да», что Машу уже слегка и разозлило.
   – Да не дакайте вы так! Как на параде! Витя обещал жениться, можете его спросить, но я вам скажу – не очень и навязываюсь. Просто я честно пришла вам сказать. Ваша кровь во мне теперь уже живет…
   Эту фразу Маша придумала еще вчера, когда мать уехала. Она показалась ей самой важной из всех возможных слов. Не на жалость надо бить или там сочувствие, а на то, что кровь уже живет, пульсирует и ждет своего часа, то есть обратной дороги нет.
   Она забросила огрызок соседям за забор и пошла со двора, такая гордая и красивая, что любо-дорого, а Нюся бежала следом и кричала:
   – А чем докажешь? Чем? А? Так каждый может сказать. Так любого честного парня можно под монастырь подвести! Ты докажи! Докажи!
   – Рожу и докажу, – сказала Маша. – Сами увидите.
   Мать, как всегда, вернулась с долгом, какая-то вся вымученная, старая, первым делом до «здрассте» спросила:
   – Еще тошнило?
   – На лак и на бензин, – ответила Маша.
   – Ну и кто отец? – Мать говорила как-то тускло, стерто, а Маша ведь приготовилась даже к драке, не то что к любым словам.
   – Витька Коршунов, – ответила Маша.
   – Это ты кому-нибудь другому скажи. – Мать даже засмеялась – странно так, будто ее душат и щекочут одновременно.
   Маша молчала. Сказала – и хватит, что еще?
   – Витька тут ни при чем, – вздохнула мать. – Это у тебя от пчел… Маша вскинулась:
   – От каких-таких пчел?
   – От тех, – повторила мать. – У врача была?
   – Была, – ответила Маша. – И у Коршуновых была. Сказала.
   Мать посмотрела на Машу, будто та только что родилась и предстала перед матерью во всей первозданности, и матери безумно интересно и удивительно, что из нее произошло.
   – И что Коршуновы?
   – Нюська орет, не верит…
   – Она же не дура, – ответила мать, – но мы ее окоротим… У них свой дом, просторно… Интересное дело, куда она денется?
   – Никуда, – спокойно сказала Маша. И снова мать на нее посмотрела, будто увидела первый раз.
   – Рожать будешь у бабушки в деревне, а потом предъявим.
   Тут уже Маша посмотрела на мать с открытием. Это хорошо придумано в смысле путания сроков. Это мать сделала шах и мат сразу.
   Потом мать сделала еще одно большое дело – сама сходила к Коршуновым. Те ее выгнали всей семьей. Нюся подключила своего мужа, отчима Витьки, бугая-шофера, и дочку от этот бугая, девчонку маленькую, но языкатую, лет двенадцати, и бабушку Витьки, бабу Саню, что торговала всю жизнь семечками возле кино-театра. Когда-то десять копеек стаканчик, потом пятнадцать, а сейчас оборотистая Саня брала и двадцать, уменьшив стаканчик почти наполовину.
   Они кричали матери все известные им слова простой русской речи, привлеча к этому делу публику, но мать, это точно, была как в танковой броне.
   Она сказала им четко:
   – Вы крики свои бросьте. Факт есть факт. Будете себя так не по-человечески вести по отношению к будущему гражданину, вас можно и тряхануть. Ваша семья – вся – может быть объектом милиции. И вы, Нюся, как продавец, и муж ваш, как шофер, и бабушка ваша, как спекулянтка… Я вам сделаю ОБХСС в два счета… Пикнуть не успеете…
   Они все зашлись в крике, но мать ушла гордо.
   – Хорошая у них усадьба, – сказала она потом Маше. – Ты заметила? Они второй этаж строят…
   – Да?– удивилась Маша. – Не заметила…Во дают!
   Одним словом, с этим делом все было ясно. Маша встала на учет в консультацию, всем указала на Витьку и ходила спокойная, потому что это в ее состоянии – главное.
   Был с матерью и такой разговор:
   – Все-таки кто отец?
   – Витька, – ответила Маша. – Ты че?
   – Да ладно тебе, – махнула мать рукой. – Я к тому, что не по пьяни ли? Это, знаешь, может отразиться…
   – Не по пьяни, – ответила Маша.
   – Опять же… Не от больного ли? – не унималась мать.
   Маша вспомнила налитое тело американского типа – гладкое, скользкое, сильное, – что-то горячее, дурманящее колыхнулось где-то в животе и взмыло в голову, и затуманило ее, и сердце ухнуло, и губы налились и набрякли…
   Маша замотала опьяневшей головой.
   – Здоровый, – сказала хрипло. – Не то слово. Но матери все не кончалось.
   – А внешность?
   Маша хотела вспомнить внешность, но не могла. Рубашку порванную видела, грудь волосатую, цепочку на груди, белый незагорелый обхват часов на запястье. И все. Ничего больше. Но все это было красиво! Не то что у Витьки.
   – Угу! – ответила она матери. – Неужели?
   – Витька тоже ничего, – сказала мать. – Если армия его не испортит, то это не худший вариант. Он ведь хорошо учился?
   – Нормально, – ответила Маша.
   – Может, и я свою жизнь наконец устрою, – вздохнула мать. – Ты уйдешь и у меня будет жизненное пространство. Человек один есть, но у него жилья нет, он с бывшей женой в одной квартире живет. Сюда он ни в какую. Тебя не хочет… Там, говорит, хоть какая, но собственная бывшая жена и собственная дочь… Понять можно… Начала б ты собачиться, и что делать? Обратно к бывшей жене? А она его выписала бы тут же…
   – Устраивай, конечно, свою жизнь, – согласилась Маша. – Еще немного – и можно не успеть… Я тут тоже не собираюсь засиживаться… Гнить тут до конца века не собираюсь…
   – Если хорошие условия, то чего и тут не жить? – говорила мать. – Это я не понимаю.
   – Хороших условий тут нет, – категорически сказала Маша. – Так, одно недоразумение… Даже взять тетку… Седьмой этаж с лифтом, но, считай, без воды. Это условия?
   – А чего ж ты хочешь? – удивилась мать. – С водой везде дефицит… Даже в Москве отключают…
   – На Москве земля не кончилась, – загадочно сказала Маша. – Взять Прибалтику… Там же культура.
   – При чем тут Прибалтика? – сказала мать.
   – При том, – еще более загадочно сказала Маша.
   – Чего ты себе навыдумывала?
   – Ничего, – ответила Маша. – Просто говорю…
   Через какое-то время приходила к ним Нюся. Вошла, садиться не стала. Прямо возле вешалки остановилась и сказала:
   – Витя не подтверждает. Я вам это по-хорошему говорю. Ищите другого дурака.
   Но это было очень смешно, очень. Потому что утром Маша сама получила письмо от Витьки.
   «Здравствуй, Маша! – писал он. – Тут мне родители сообщили новость. Я, конечно, как честный человек, не отказываюсь от того, что между нами было. Факт подтверждаю. Но сомнений у меня много. Не вешаешь ли ты, Маша, мне лапшу на уши? Нет, нет, а потом да, да? Что-то тут не сходится. Если мой ребенок – пожалуйста. Если чужой – извини. Я это тебе совершенно честно. Тут каждый день убить могут, война не на жизнь, а на смерть, поэтому не хочется рисковать жизнью дураком. Ты должна мне написать и все объяснить, а не делать из меня фраера. Хотя повторяю – факт был, хотя другой на моем месте мог категорически отказаться. Но ты меня знаешь, Маша, я не такой. У меня есть слово чести. Но и ты должна его иметь. Поэтому напиши правду. С приветом Виктор».
   – Не подтверждает? – засмеялась Маша, раскрывая письмо. – Странно, а мне подтверждает… – И она зачитала фразу «факт был» и «факт подтверждаю».
   Нюся рукой к письму потянулась, но мать письмо загородила.
   – Это документ, – сказала мать. – Раз вы не хотите по-хорошему…
   Тут Нюся заплакала и сказала матери:
   – Вы пользуетесь тем, что работаете в исполкоме. Вы думаете, раз ваша власть, то у бедных людей и прав нет…
   – Ничего себе бедные! – воскликнула Маша.
   – Нюся, давайте по-хорошему. – Мать вела себя образцово.
   Но Нюся всхлипнула, назвала их непечатно и захлопнула за собой дверь.
   – Никуда теперь не денутся, – сказала мать. – Дай письмо, я завтра сниму копию. И надо ехать в деревню. Ну их к черту… От греха подальше…
   Это надо было стерпеть – деревню. Две низкие, паркие зимой клетушки. Между Машей и дедом с бабкой ситцевая занавеска в горошек.
   Бабка принесла ведро:
   – Сюда будешь ходить.
   Маша сначала вскинулась, но раз-два сбегала на улицу по грязи, посидела над дыркой, из которой дуло, приняла ведро. А потом и то, что его за ней выносили.
   – Ладноть тебе, – говорила бабушка. – Поношу уж, не тяжесть…
   Одно было мучительно. Старики просыпались очень рано, громко говорили, громко ели вчерашний борщ, громко обсуждали, чем кормить «тяжелую». Эти долгие громкие утра вскормили в Маше такое отвращение, что она всерьез задумалась: зачем эти люди живут, зачем? Ну какая от них польза на земле? Корова – огород, огород – корова… Это – жизнь? Никаких интересов, никакой радости.
   – .. .Ты кружки на помидорах смывала?
   – А то!
   – В прошлом годе ты неаккуратно делала, тухлость в помидоре была…
   – Не морочь голову…
   – Ты послеживай… У тебя борщ на второй день, а уже негожий… Это отчего? Ясно – от помидоров…
   – Сам ты негожий… Борщ как борщ… Кислота в нем должна быть… Не суп…
   – Цыпленка резать будем?