Щербакова Галина Николаевна. Уткоместь, или Моление о Еве

   - Сейчас я тебя вылечу, - засмеялась мать. - Твой избранник до сих пор писается в постель. Он неизлечим. У него эписпадия.
   Ольга сама рассказала мне, что испытала радость, увидев ужас на лице дочери. Ужас на моем лице её не потряс. Она его не заметила.
   - Правильно я слово назвала? Эписпадия или эписпадия?
   Ну, конечно. Это же я сама, лет пять тому, рассказала ей про ночные проблемы сына. Мальчик уже ходил в школу, и про эту саму эпи... я сказала, что, мол, надо будет выяснить. Но в то лето мы съездили в Анапу и после месяца моря забыли о своих неприятностях.
   - Зачем ты это сделала? - спросила я Ольгу. - Ведь это когда было?
   - Для возникновения отвращения, - твердо сказала Ольга. - Я с детства знаю: физиологию надо бить физиологией. Нет более верного способа убить гормональное цветение, чем увидеть объект своих вожделений раскоряченным над дыркой. Катька моя - романтическая дура, Алешка твой - типичный Лель с дудочкой, никому из них не нужен шекспировский синдром, для таких жалобное и писано. Я скажу Катьке, что Алешка уже вылечился. Но первое слово дороже второго. Не надо им принюхиваться, подруга, не надо.
   Не час и не время.
   Как я должна была поступить в такой ситуации? Я сказала Алеше, что Катина семья - антисемиты. Вырвалось даже без подготовки. Синдром легкой ответной подлости. Подача-прием-ответный пас - прямо в солнечное сплетение.
   Дети перестали звонить друг другу, только фотография осталась у меня и тот мой оргазм, как ужас и счастье, и тайна о себе самой.
   Катя ещё не вышла замуж. Я её много лет не видела. Наш отъезд в Израиль где-то изнутри был подпитан и этой историей. Две подлости - Ольгина и моя - взорлили лайнер. Алеша никогда не вспоминал Катю. Это было удивительно. Почему меня это не насторожило? Почему мы так глупы при полной очевидности? Умом, если это ум, мы любим заполнять пазы, просветы реальности, при отсутствии же их мы сразу слабеем умом. Ум наш, как прокладка, принимающая форму данной ему пустоты. А в жизни пустот нет. В ней столько молекул и атомов, что спятишь от тесноты. Ну и зачем ум?
   ____________
   Заветная тетрадочка
   В неё не пишется. И это хороший признак - значит, у хромули все идет путем. Я уже давно не служу в газете, я ушла в пузатый журнал, где пузатые ученые подтверждают неоспоримые преимущества школы Крупской над школой Песталоцци. Я расставляю им тире и двоеточия, усиливая экспрессию. У меня вышло несколько рассказов про другое - не школьное. Про то, как одна раззява упустила мужа, тогда как стоило спрятать его галоши. Все из головы, ничего из жизни, но пришло столько писем от "раззяв"... Значит, не имея ни мужа, ни повода найти его и потерять, я почему-то знаю про все это. Иногда... Иногда я вспоминаю тех красоток. Встретить их в Москве и узнать никаких шансов. Хотя я уже ношу очки. Пожалуй, так и канет в никуда история, в которой я когда-то стояла мокрой ногой. Воистину: ненависть не плодородит. Значит, моя молодая мысль была верной.
   Возле моего дома поставили ряд магазинчиков. Теперь мне не надо скользить на базар и цепляться за поручни троллейбуса. Я обхожу рядок и все нахожу сразу. В первом ларьке - молоко и хлеб, два миную - они винные, в четвертом - сосиски с пармезаном, в пятом - почти всегда есть тунец в собственном соку. Дорогая сволочь, но мне за создание экспрессии в пустоте, по нынешним временам, платят неплохо, поэтому я иногда всхожу на тунца и тогда устраиваю пир, добавляя к нему портер. У меня нет претензий к коммунистам, они меня не обижали, но задать вопрос: кому мешала вобла и чайная колбаса, которая догоняет теперь покупателей в машинах-рефрижераторах, очень хочется. И ещё хочется спросить Тяжельникова, почему он, как с классовым врагом, боролся с водолазками, что они ему сделали? Сильно жали или очень отвисали на тонкой шее?
   Но самый любимый мой ларек тот, где чеддер. Там торгует милая такая женщина, с несколько более перепуганными глазами, чем позволяет себе любой испуг. Нет такого испуга, чтоб носить его в зрачке каждодневно. Это болезнь. Психика. И я её жалею. Она очень красивая, но безумные глаза должны от неё отпугивать. Человек боится до конца неведомой порухи внутри человеческой души. А так она приветлива, ласкова. И к ней охотно идут, я это отследила, хотя мне кажется, быстро уходят. Но, может, это не от её глаз, а оттого, что она ловкая и спорая? Во всяком случае у меня появилась подружка-торгашка. Совсем неведомый мне мир. Прямо хочется сказать: "Здравствуй, племя молодое, незнакомое". Естественно, "молодое" я зачеркиваю. Она старше меня лет на пять или десять. Я плохо в этом разбираюсь. Ее зовут Раиса. Я не люблю это имя. Мне оно невкусно, оно слипается гласными, а согласные, супротив закону алфавита, просто отваливаются друг от друга.
   Рая же - очень коротко. Не могу понять, почему ни Тая, ни Мая, ни Оля, ни Ада не вызывают во мне мгновенной сжатости во рту, как от кислого яблока. Поэтому я зову её Раечка. И немножко дольше, чем нужно, качусь на нежном "е".
   ____________
   Я - Раиса.
   Вот она шкандыбает через улицу, моя писательница. Ботинки у неё - на все сезоны. Она носит их от первых осенних дождей до последних майских. Зимой из ботинок торчат толстые козьи носки. Она их купила наверняка тут же, рядом, у деревенских старух. Судя по припаданию на левую ногу, она не далекий ходок. Сама её привадила, сама же и злюсь. У меня дорогой товар. Иногда я жульничаю и продаю ей запечатанный сыр с маленькой скидкой. И она уже стала направлять ко мне клиентов за "дешевым". Приходится сочинять истории про товар, который пришел до, а другой - после... Меня это уже напрягает. Писательница в козьих носках мне никто и звать никак. Я не богадельня, не собес, не фонд Сороса. Как автор она подарила мне книжку: по-моему, плохая. Я не знаю, почему человека надо называть забутыкой. Я согласна узнать что-то про мир забутык, наверное, они не хуже меня, но её забутыки - чистые люди, а название не значит ничего особенного. Просто ей, видимо, легче, ходя в мальчиковых ботинках, рассказывать про людей, обзывая их забутыками. Хотя я точно знаю: забутыкость есть! Я забутыка, когда химичу с ценой, но ведь у меня при этом случаются интересные вещи, о которых писательница моя ни сном, ни духом. У меня, к примеру, когда я забутыка, совсем другие руки. Я беру её копейки за сыр другими пальцами, они у меня в тот момент длинные, и в них светятся косточки фаланг. Причем не просто светятся - они ещё и потрескивают, и я, забутыка, их слышу. Я полная забутыка, но моя шлендра, на которую сейчас газует рафик, забутык не знает. Она придумала только слово и купила на свое "ноу-хау" козьи носки. Но сути их она не знает. Я жду её в своей коморке - сейчас светелке, потому что, когда приходит она, я забутыка - и у меня начинают разговаривать банки с пивом. Самые болтливые - наши, зато всегда молчит пиво "Козел". Однажды я его спросила: "У тебя есть точка зрения на жизнь?" Козел сказал, что он не дурей других, но его нужно переименовать. Ибо точка зрения козла, даже умная точка зрения, в расчет не берется. Я спросила, как бы он хотел называться, Козел ответил: "Ленин", вот какая жизнь, полная ленинизма, у забутык.
   Тут она вошла, моя литература, и сказала, что купит сока, желательно грейпфрутового, потому что у неё давление. Я смотрю на пальцы. Они подтягиваются в длине, а фалангочки треск-писк, писк-треск. Я беру с литературы на два рубля меньше. Я снова говорю ей про старый завоз, который был до того...
   - Вы могли бы, Раечка, меня и обмануть, - нежно говорит писательница, - но у вас высокий порог чести.
   "Задница, - отвечаю я ей мысленно, - с высоким порогом. А я просто дурю тебя в другую сторону".
   Потом мы говорим, как люди, и она жалуется на боль в колене. Я стряхиваю забутычные пальцы и говорю "кыш" банкам. Мы треплемся о житейском, о войне в Югославии. Это моя больная тема, мальчишки мои вполне могут успеть на это безобразие, о котором мечтает маслянистый депутат Бабурин. Я бы подарила ему остров, какой-нибудь Ньюфаундленд или Сахалин, нет, лучше Капри, только чтоб он замолк навсегда. Моя покупательница говорит, что у неё нет личных страхов, так как нет ни детей, ни мужа. Я думаю, как это правильно, что у неё их нет. Мне не хватило бы денег откупать у армии ещё и её мальчишек.
   Тут-то и пришла Саша.
   - Я за джином, - сказала она с порога.
   Она смотрит на нас - литература. Глаза у неё мелковатые для просторного, как степь, лица, но в них такая пронзительность, которую я ощущаю уколом, а Саша ознобом: я замечаю её поеживание. Я получаю деньги за брусочек сыра и говорю покупательнице, что всегда ей рада.
   - Фу! - говорит потом Саша. - Тебе не противно так врать?
   - А тебе не противно учить идиотов?
   - Я учу. В этом деле всегда есть толика надежды. Ты же просто обслуживаешь противных людей...
   - Не только, - отвечаю я.
   - Кто ж спорит?
   Саша нервна. Я знаю это её состояние. У неё сморщивается лицо, оно делается острым и как бы сбегается к носу. Если учесть, что человеческий нос - не самое удачное Божье творение, то нос, к которому прибежавшие за помощью глаза и щеки притулились близко и виновато, выглядит совсем неважно. У Саши сейчас лицо пнутой собаки. Я так и спрашиваю:
   - Кто тебе наподдал?
   - Боюсь войны, - отвечает она. - Боюсь оказаться с Алешкой на разных половинках. Маразм-то крепчает.
   Я ей не верю. Говорит не то, а главное, Сашка добра и деликатна и не станет бить другого там, где у него перелом. Это ведь моя проблема - война и мальчики. Спроси меня, и я скажу: да, согласна жить на Венере, не то что на другой половинке, только бы их не поставили под ружье. Ведь случись война, какие деньги могут спасти детей? Саша знает, что я на этой проблеме свихнула себе и мозги, и шею, но сейчас она как бы забыла об этом. Она говорит, не помня меня, а значит, случилось что-то другое. Я предлагаю ей сесть на ящик из-под мороженого. Она садится, поджав ноги и сцепив руки. Очень собачий у неё вид. Этакая выброшенная на помойку такса.
   - Я тебя знаю сто лет, - говорю я ей. - Войну ты уже победила. Что у тебя на самом деле?
   - Еще не знаю, - отвечает она. - Но что-то скверное.
   - Здоровье? - пугаюсь я.
   - Это все-таки связано с Алешей, но я ещё не пойму...
   Она мне так ничего и не сказала. Когда дело касается детей, с нами со всеми - я имею в виду и себя, и Ольгу, и Сашу - происходит сдвиг по фазе. И я рассказываю Саше, в какой панике была недавно Ольга.
   - Ты же знаешь, - говорю я, - Катька её уже засиделась. Двадцать шесть - это уже критическое время. И тут Ольга замечает: кто-то есть, а Катька как партизан. Но ведь Ольга у нас Эльза Кох: надо щипчиками - возьмет и щипчики. Оказался женатик, из этих трусливых блядунов, которым нужна честная, а значит, молчащая барышня. Уже не знаю, чем кончилось, но Ольга сказала, что член она кавалеру перевяжет суровой ниткой.
   Саша слушает вполуха.
   - Она хорошенькая? Катька? - спрашивает.
   - Все такая же. С пасхальной открытки. Губки изюмом.
   - Я помню, - сказала она тихим пожухлым голосом. Бедная, бедная такса.
   Что же тебя так вздрючило, подруга? И уходила Саша так же сгорбленно, как сидела. Я не выдержала и позвонила Ольге.
   ____________
   Я - Ольга.
   Я у Марка и отключила мобильник. Я смотрю, как он двигается по захламленной мастерской, такой гибкий, пластичный. Понятия не имела, что мне могут нравиться в мужчине извивы тела. Масса, мощь - да, тут же совсем другое. Тростник. И я ещё не знаю, мыслящий ли. Он уже меня в плечах, про его попку даже не скажешь, что она есть. Штаны не облегают ничего. Ни спереди, ни сзади. Но вот он идет из одного угла в другой, такой весь не телесный, и вся моя физика криком кричит. Такого, пожалуй, со мной не было, а я не раз после развода выходила в открытый космос в поисках объекта для столкновения. Он сел рядом на диванный валик, и я вижу оторванную пуговичку на рубашке и просвет в его белую безволосую грудь.
   Ему для обзора досталась моя макушка, тщательно выкрашенные волосы не выдадут степень моей поседелости. Он дует мне в волосы. Я дую ему в оторванную пуговичку. Два идиота. Из меня уходит жар по мере того, как он пальцем проводит по моему виску, от брови к уху. Мне надо его за чем-нибудь послать в кухню, чтоб он совершил этот свой проход сквозь вещи и предметы. Но в этом же есть некий казус: сидящий рядом он возвращает меня в полное физиологическое спокойствие, тогда как отошедший он вызывает маточный вскрик. Это со мной что-то не то или с ним? Со мной... Марк мне нужен. Физически. Эмоционально. Социально. Я столько про это думала, что больше не бывает. Он - мой мужчина, хотя до конца я в этом не уверена. Я первый раз у него и всего пятнадцать минут. Но я уже и успела спятить от страсти, когда он шел от окна ко мне, и я уже вполне опала и хочу тихого семейного разговора с параллельным пришиванием пуговицы. Тут-то я и понимаю, что разговор мне гораздо важнее. Разговор! Потому как у меня большая беда, к которой я оказалась не готова. У меня беременна дочь от трусливого полудурка, который не умеет пользоваться носовым платком и втягивает сопли внутрь с оглушительно сопящим бульканьем. Как же она могла, моя дочь, дойти до состояния, чтоб отдаться такому?! Может, он тоже шел как-то возбудительно сквозь вещи, попридержав сопли, а у моей дурочки загорелось между ногами, и она приняла этот миг за суть желания? Но ведь я ей ни разу не объясняла про это. Ни разу. На неё все пялились с пятнадцати лет, и я ей повторяла: "Не то! не то!" А однажды некто совсем никудышный вызвал в ней нечто, о чем она подумала: "То!"
   - У меня дочь подзалетела, - говорю я Марку.
   - Ты уже пять минут только про это и думаешь, - отвечает он мне. - У тебя жилка на виске едва не прорвалась. Нельзя идти к мужчине с беременными дочерьми в голове. Это негуманно!
   - Да нет, - говорю я. - Я ведь к тебе пришла по другому...
   - Тронут, - насмешливо ответил он, поцеловав меня в макушку. Потом встал и сел напротив на табуретку.
   - Будешь рассказывать?
   И я понимаю, что не буду. На каком-то крохотном расстояньице жизни - в пять минут и полтора метра - разрушился вполне добротный воздушный замок. Так лепо торчал весь из струй и потоков, так высверкивал изотопностью атомов, так манил причудливостью эфемерности, так возбуждал фаллическими символами - и на тебе, как не было замка. Я цепляюсь глазами в живого неказистого мужчину с насмешливыми глазами, которого ещё вчера поместила в графу: единственный. Хотя, честно скажу, не забыла, что в его единственности был изъян - хворая жена, но нет, замку это не мешало. А тут раз - и просто тощий дядька разглядывает меня с треногой табуретки. Разглядывает внимательно как нечто, затмившее обзор. Мог быть дом, могло быть дерево, самолет с белым дымчатым хвостом, но не они - я.
   - Извини, - сказала я. - Оно тебе надо, чужое горе? Я к тебе шла оттянуться, а оно просочилось за мной. Ты плохо закрыл дверь.
   - Виноват, - ответил Марк.
   Он принес кофе. Я сглотнула горькую чашечку и засобиралась. В какой-то момент, когда он нес мне из прихожей пальто, я захотела, чтоб он меня задержал. Я даже потянулась к нему излишне близко, когда он растопырил надо мной мой кашемир. Марк не принял знака, но уже перехватывая на талии пояс, я поняла: и хорошо, и слава Богу, что не случилось.
   В лифте я почувствовала, как мучительно ненавижу дочь. За все сразу. За её сокрушительную сексапильность, за неразборчивость, за дурь, но пуще всего за то, что она своей жизнью бьет мою жизнь. И я шестерка в этой игре и не по незначительности себя самой, а потому, что сама себе я так и определяю место - шестерка, потому что дочь важнее. Она большая карта в том мироздании, в котором крутится её мать. Ненавидь она, люби - один хрен. Это так - и все тут. И нет на свете силы и уж тем более мужчины, способных изменить этот расклад.
   Я даже понимаю, как это неправильно, ибо очень по-русски. Ну какая, скажите, американка или англичанка будет брать в расчет личного счастья беременность вполне выросшей женщины, которая не помрет с ребенком с голоду, у которой своя квартира и какой-никакой, но существующий отец ребенка?
   Но что нам ихние заморские правила отчуждения? У нас свои. И наше отчуждение покруче и покровавей, но, как говорится, не в этом случае.
   В случае детей мы, русские бабы, итальянки, еврейки, наша пуповина с детьми не разрезается до самой смерти родителей. Это не пуповина, это крест. Во мне болит моя дочь, и с этим ничего не поделать. Это я буду рожать её ребенка, это у меня выступит на сосках молозиво на третьи сутки после родов. Это у меня будут снимать послеродовые швы... Сколько бы филиппик ни произнесла по этому поводу Маша Арбатова. "Какая умная дура", думаю я о ней, когда слушаю её речи. Я так хочу ею стать. В этот момент я то ли Мичурин, то ли Лысенко, но я скрещиваю ж... и палец.
   Я включила мобильник и тут же услышала Раису.
   - Наконец-то, - сказала она. - У меня была Саша. У неё что-то происходит... Не знаешь, что?
   - А что у неё вообще может произойти? - ответила я. - Школа её никуда не денется. Муж тоже. Сын в хорошем далеке. Она у нас, как Микоян, способна проскочить меж струйками...
   Это было нехорошо с моей стороны, потому Рая и положила трубку. Она одна из нас не приемлет дурных слов друг о друге, даже в тоне юмора. А я ведь говорила определенно зло. Пришлось набирать номер и объяснять Раисе, что это я так, от личной неудачи ляпнула. Но, мол, ничего про Сашу не знаю. Может, ей показалось?
   - Нет, - ответила Раиса. - У неё вид больной таксы.
   ____________
   Я - Саша.
   Когда мы вернулись в Россию, оставив Алешу, я забеременела. По абсолютной дури - почему-то считала, что это уже меня минет. И на тебе! Я никогда не разделяла мыслей, что аборт - убийство. Человек есть человек, если он явленный. Плод - завязь, живая, самоценная, но - допускаю - и ненужная. На аборт я пошла тайком от всех не из-за этих своих негуманных соображений. Я боялась, что некто другой может порушить мою связь с Алешей, которую не назовешь только кровной: она больше, она выше, она вне сущего. Я всегда все про него понимала. Я вынюхивала его физическое развитие, не было ни одного секрета, который бы могла не рассказать мне его манера вытирать руки и откусывать хлеб. Я по дыханию угадывала его мысли, но при чем тут угадывала, я их считывала. Я знала приближение его болезни за день до того, как та начинала громыхать вовсю. Я никогда не говорила об этом мужу и никому другому, потому что отдавала себе отчет: мое соглядатайство есть и дар, и наказание. Иногда думала: а если и он так? Если и он ощущает мое ежечасное присутствие в себе и тоже все знает про меня? Во всяком случае про аборт он просек день в день и позвонил. Все сделав в больнице за два часа, вечером я отлеживалась уже дома.
   - Мама, у тебя все в порядке? - закричал Алеша в трубку, едва я выдохнула в нее. Он мне не поверил, позвал отца, тот успокаивал сына, с интересом разглядывая меня на диване - очень тогда тянуло жилы внизу живота, и я не находила себе места.
   Потом муж сел рядом и спросил:
   - А что с тобой? Ты, правда, выглядишь не на миллион...
   - Я и на рупь не выгляжу, - ответила я. - Но ты же знаешь, с бабами случаются разные штуки...
   - Но я считал, что я это улавливаю, - сказал муж.
   - Значит, проглядел, - засмеялась я дураку в лицо.
   Был ещё случай. У меня на работе набухла склока из тех, что возникают практически на пустом месте. Гаже их нет. Они потом, как нейродермит, истязают и душу, и тело, а жала как бы у них и нет... Чтоб взять пинцет и вытащить. И тогда Алеша понял все раньше всех и позвонил. Я ещё подумала: "Господи! Зачем ему это? Спаси его и сохрани от моих корост! Ты же каждому даешь свой крест? Зачем же сыну чужой?" - "Чужой? - ответил мне Бог. - И язык твой не отсох?" Я поняла, что это я сама с собой бормочу и себе же ставлю подножку. Богу нет дела - и правильно - до наших нервных волокон. Спасибо, что хорошо оснастил на все случаи жизни... Поэтому не поминай всуе, не жалуйся - ибо богат всем и не приставай по мелочи.
   Я топчусь на этой мистической связи с сыном, потому что уже какое-то время тонкая нить этой связи дрожит во мне и стонет. Не бывает такое просто так. У меня не бывает. Конечно, я звонила, и, конечно, он мне соврал, что все хорошо. Но врать мне - последнее дело, вранье я учувствую у всех, даже у первых встречных.
   А тут вдруг... В метро... Встретила Катю, которую не видела с тех самых пор. С момента той фотографии. Вошла в вагон, а встала прямо передо мной. Я просто вошла в её глаза.
   - Здравствуйте, тетя Саша! - сказала она, поглощая меня всю, какая я есть: со сбитым дыханием, в коротенькой дубленочке для пятнадцатилетних. В старые времена хорошие папы привозили из Болгарии такие из кусочков пальтишки для подрастающих дочерей. Я доросла до неё только сейчас. Но прямо скажу: ношу - не стесняюсь. Хотя одежка не по возрасту и не по чину. Но мне в ней удобно и, говорят, она мне идет. У Кати пальто длинное, в пол, и дорогая шляпка - причудливый сплав меха и фетра.
   Я целую её в теплый нос. Она меня в ответ - в ухо. Звук поцелуя пробивает перепонку, и я глохну. Первые минуты я не слышу, о чем она мне говорит, и пальцем жму на козелок. Шум и гам вагона благодарно возвращаются в ухо, но я продолжаю не слышать Кати. Она ведь всегда говорила тихо, этакая тоненькая синичка в вороньем джазе. Поэтому, когда она, сделав мне до свидания, шагает к выходу, я иду за ней и властно тащу её в межколонье.
   - Повтори, - говорю я ей, - что ты мне говорила. - К старости я слабею ушами.
   - Да что вы! - сочувственно восклицает Катя. - Это у вас серные пробки. Их просто надо вымыть.
   - Так и сделаю, - смеюсь я над собой. Зачем вышла за девочкой? Чтоб она мне прочистила уши?
   Но тут Катя сообщает мне, что у Алеши все хорошо, что он меняет квартиру и прислал ей приглашение. Я тут же поняла всех древних греков вместе и по отдельности взятых, хорошо осведомленных в неотвратимости божественного рока, а потому попадающих в расставленные силки как бы без вариантов. Всякие там Эдипы, Оресты и прочие Дездемоны. Я ничего не знала (но дрожало-дрожало внутри тоненькое "ми") о съеме квартиры. Алеша жил у наших знакомых, в отдельной выгородке. Те нуждались даже в небольшой квартирной плате, так как купленный дом сжирал все. Алеша имел комнату с отдельным ходом, а также завтрак и ужин. Никаких знаков того, будто что-то его не устраивало, не поступало. Я спросила Катю, когда она едет - она улетала через две недели.
   - Позвоню, узнаю, что ему надо, - возмутилась я.
   - Алеша мне запретил вам говорить именно поэтому - чтоб вы не суетились. Я бы вам обязательно позвонила накануне. Но раз уж встретились. Это судьба.
   Конечно, это греки, кто же еще?
   Я спрашиваю, на сколько она едет?
   О бессилие слов! Ну как описать это практически незаметное движение плечами с одновременным легким взлетом бровей, которые говорят и о неопределенности времени (ответ на вопрос), но и намекают на нечто, что и определит, будет это четверг, там, или пятница. Годятся ли тут греки? Вне меня начиналась история, в которую мне заказано было вступать. Выход из вагона и властное задержание Кати у колонны были пределом моих возможностей вторжения в историю моего единственного сына, выцелованного и вылюбленного до самых деликатных дырочек. Но я оказалась ничто супротив этого легкого взлета бровей девочки.
   - Вы расстроились, что я лечу к Алеше? - почти нежно спросила Катя.
   - Просто я и не подозревала, что ты с ним поддерживаешь отношения.
   - Всегда, - ответила она. - Алеша ваш настоящий.
   И я её обнимаю, потому что, несмотря ни на что, благодарна ей за понимание сына. Но как же мне тяжело, как тяжело вот это все - то, что я держу её, мягкокошемировую, что я ничего не знала, а мой сын даже просил мне ничего не говорить - чтоб дура-мать не суетилась. И ещё я нутром чувствую: греки приготовили мне ещё что-то, и это предпоследняя минута прежней жизни, после которой начнется совсем, совсем другая. Так мы и стоим под красивой Катиной шляпой - дама в подростковой дубленке и девчонка в уборе королев.
   - Поцелуй его, - говорю я.
   В вагоне я начинаю реветь, и равнодушная публика, которая и не то видала, вдруг проникается ко мне почему-то сочувствием, мне суют в нос что-то ароматическое, кладут чужими руками в рот валидол, кто-то обмахивает меня журналом "Вояж". Все что-то говорят, говорят, пробивая штольню в мой оцепенелый мозг.
   - Слезы - это благодать, - объясняет мне какая-то старушка из тех, что истово, до возможности убийства веруют в Бога и Сталина. - Слезами, баба, выходят душевные камни. Слезами! А которые не плачут - те мрут.
   Значит, буду жить.
   Дома я позвонила Ольге. Почему-то решила, что именно мне надо позвонить первой. Но той не было на работе.
   Позвонила Раисе. Та спросила во-первых, во-вторых и в-третьих: ввяжемся ли мы в войну в Югославии? Снова греки. Снова рок. Кажется, я застонала, и Раиса стала кричать: "Что с тобой? Ты сына спрятала. Что может быть важнее?"
   - А что со мной? "Которые плачут - не мрут", - ответила я. - Плачь!
   ____________
   Я - Раиса.
   Мальчишки, оказывается, ходили плеваться на американское посольство. Вместе с дедушкой.
   - Вы идиоты? - спросила я. - Дом-то при чем?
   - Если народ будет молчать... - Это дедушка. Но и мама, и тетка тоже были готовы идти и не пожалеть яиц. Хотя недели шли предпасхальные. И яйца уже дорожали.
   Муж сказал, что все обойдется. Выпустят пердячий пар и утешатся.
   - Нельзя утешаться. Надо бороться. - Это снова все дед. Я-то размечталась, как он огородами будет уводить от войны внуков, а он вполне у нас партизан, и значит, наступатель.
   Сашка сказала мне: "Плачь!" Но я не могу. Во мне нет слез. Я думаю, что теперь, в нынешней ситуации, военком, с которым я уже три года веду шуры-муры, затребует сумму покруче. Он и так мне все время намекает на опасность, которой ради меня подвергается. Я делаю вид, что млею от его мужских подвигов во имя моих интересов. Но я просто вижу, как растет сумма прописью. "Не надо рожать солдат парами. Родина этого не требует. Отечество пока не в опасности". Так шутит военком.