Щербакова Галина Николаевна. Уткоместь, или Моление о Еве

   Но хочу быть справедливой. Моя подруга Раиса из другого ряда. Хороший муж её благоверный. И красивый, и умный, и рукастый. Держит вокруг себя такое количество родни и всем помогает, будто и не растеряли мы родственную привязанность, не стали иванами не помнящими родства. Нашей доброты хватает едва-едва на одного, четыре - уже оскаленная ненависть. Раиса приходит редко, а вот Саша - через день, а звонит по три раза на дню. Последние дни мне не нравится её голос - он фальшиво бодр, но я никогда не поверю, что фальшиво её участие во мне, её беспокойство. Что-то там другое. Когда она приходит, я вижу это другое на её лице. Оно у неё смято и как бы сдвинуто.
   - Говори все, - требую я. - Иначе я навоображаю больше, чем есть.
   Она долго смотрит на меня - я понимаю, она хочет мне дозировать отрицательную информацию.
   - Что-то с Алешей? - спрашиваю я. И открываю ей шлюзы. Она спасает меня от мыслей о каких-то возможных неприятностях своего сына (а значит, и моей Катьки), рассказав мне всю эту нелепую историю с Раисой.
   - Убила человека? - кричу я. - Бутылкой коньяка?
   Оказывается, недоубила. Писательница в коме. Какая прелесть! Дурные сериалы имени Санты-Барбары подарили нам это понятие как обиход жизни. В них, сериалах, регулярно кто-то лежит в коме, а потом встает и идет как новенький, потому как койка надобится другому герою, но не для криза там или поноса - глупости какие, - а опять же для очередной комы, блаженного (у них!) беспамятства, чтоб все остальные действующие лица прониклись временно вечным отсутствием вкомележащего и осознали свою подлую ничтожность.
   Вот и мы сподобились. Недоубитая подругой писательница в коме, а нам надлежит осознавать...
   Я смеюсь, объясняя Саше логику моих сантобарбарийских размышлений.
   - Нашла повод острить, - говорит Саша.
   - Надо доубить, - отвечаю я. - Выдернуть трубочки. - Но лицо Саши искажает такая мука, что я извиняюсь и предлагаю уболтать писательницу, когда та оклемается, объяснив все чем-нибудь простым и не оскорбительным для Раисы, или дать ей денег в возмещение.
   - Это было связано со взяткой военкому? - спрашиваю я, ибо не вижу в солнечном облике Раисы другого криминала.
   - Все хуже, - отвечает Саша. - Писательница застала их с военкомом.
   - В момент вручения?
   - О Господи! - кричит Саша. - Военком полез к Раисе, все на ней разорвал, хозяйство вывалил, а тут - инженер души. И что думает инженер?
   - Что Раиса - сука-блядь, - отвечаю я, до такой степени мне понятно устройство нашей женской психологии.
   - Все правильно, - говорит Саша. - Но ведь не знает Раису и даже слушать её не захотела. Раиса испугалась огласки, позора, того, что узнает Миша, дети... Одним словом, она спятила от стыда. И лежит на стуле в лавке.
   Я замираю.
   ...Я помню их любовь с ростка. Она вышла замуж раньше всех. Тростиночка сразу попала в тугой семейный сноп. Невообразимая и неприемлемая для меня лично ситуация. Я видела этих дяде-теток, улыбчиво приставучих. Они могли бежать за Раисой любое расстояние, чтоб вручить забытые очки, часы, книгу, деньги, чтоб оторвать нитку, которая вынырнула из-под подола, была замечена, а на самый момент ухода - забыта. Я же, грешница, все представляла себе тот диванчик с громко падающей навзничь спинкой, на которой начиналось таинство их любви. Через стол для обеда стояло кресло-кровать, на которой спала одна из дяде-теть.
   Так тогда жили все. Вповалку. Светлоглазые Раиса и Миша все время трогали друг друга руками, в этом было что-то от чувств слепых. Я очень их тогда жалела. Но надо отдать должное "снопу". Они поднапряглись и купили молодым однокомнатный кооператив. Это было что-то бракованное, уже не помню как: первый этаж, вся их комната представляла суженную ко дну часть квадратного стакана. Площадь потолка была больше площади пола, у белых стен был обморочно падающий вид. Но это все уродство было счастьем. Мы все вместе обряжали комнату как могли. Мы покупали какие-то несоединимые друг с другом картинки и вешали, как хотели сами. Почему-то я тогда запала на линогравюры, а Саша - на расписные доски. Господи, где это все сейчас? Я сто лет не была дома у Раисы. В большой квартире, возле Звездного, куда они потом опять съехались все вместе, я была только на новоселье. Было очень весело, прелестные были мальчишки. Им тогда было девять или десять. Я очень гордилась своим подарком - немецким чайным сервизом с охотничьими пейзажами и трофеями. Я требовала, чтоб из него немедленно пили чай, но сервиз был запячен в сервант типа "Хельга" и высверкивал из-за стекла чуждой нам жизнью баронов, бюргеров и их породистых собак. Квартира была большая, стены стояли ровненько. Она образовалась от стечения чужих смертей и возникших возможностей приватизации.
   - За мальчишками нужен глаз да глаз, - объясняла нам Раиса. А то мы этого не знали! Матерями мы с Сашей стали раньше. Раиса несколько лет лечила свою рожальную систему, а я Катьку родила сразу. Саша - через пару лет. Поэтому наши дети были старше мальчишек Раисы. С начала Афганистана Раиса стала боятся армии. И мы все были в курсе, как она искала человека, который возьмет у неё сумму прописью за вольную для мальчиков. Значит, взяточнику денег показалось мало?
   Саша долго выспрашивала, как я. Я поняла, что нужна.
   Мы поехали в ларек.
   - Я его забила гвоздями, - говорит Саша. - Прихвати клещи или плоскогубцы.
   ____________
   Я - Саша.
   Ольга медленно возит нас по Москве. Мы рассчитываем, что Рая потихоньку придет в себя. Но она ведет себя странно. Все время смотрит в окно. На лице её недоумение.
   - Что-то я ничего не узнаю, - говорит она. У неё и голос странный. Какой-то вчерашний...
   - Ну и что ты не узнаешь? - спрашивает Ольга.
   - Боже, это ты! - восклицает Раиса. - А я думала, что таксистка. Когда ты научилась водить машину?
   Ольга резко тормозит и поворачивается к нам. У неё бледное лицо и на нем графически нарисован ужас.
   - Вот видишь, - говорит Раиса, - ты не очень это умеешь...
   Ольга смотрит на меня.
   - Отвези нас в какой-нибудь тихий скверик, - предлагаю я. - В Останкино, к примеру...
   Но Ольга сворачивает к Чистым прудам.
   Сквозь пыльные деревья Раиса высматривает ротонду "Современника".
   - А разве "Колизей" работает? - спрашивает она.
   - Интересно, - тихо говорит Ольга. - Она в беспамятство уходит сознательно или на самом деле её залило черными чернилами?
   - Ты её подозреваешь в лукавстве? Хитрости? Ты считаешь, она такая?
   - Таких миллион, - резко говорит Ольга. - Самый примитивный способ побега: шандарахнуть человека и прикинуться шлангом.
   - Молчи! - говорю я. - Бог её спас от греха смерти.
   - А если бы у Бога была другая забота? И вообще. Она ведь не знает, что помилована? Или знает?
   - Я не говорила с ней на эту тему.
   - А на какую говорила?
   - Она говорит только про военкома.
   - А инженерка, дура, как там оказалась?
   - Когда-нибудь узнаем.
   - Что? - Рая поворачивает к нам лицо. Оно у неё узенькое, напоминает зверушку. И взгляд у неё диковатый, лесной.
   - Ты все деньги отдала? - спрашивает Ольга.
   - Какие деньги? - отвечает Раиса и тут же начинает смеяться. - А-а, ты про это! Но ведь мы решили не брать палас. Он шире комнаты - загиб у стены будет очень торчать.
   Ольга тормозит так, что я ударяюсь подбородком о её кресло. Я помню этот палас. Мы с таким трудом нашли тогда что-то подходящее по деньгам, которые были у молодоженов. На Петровско-Разумовской в магазине "Ковры" высмотрели стоящий рулон подходящего цвета. Зелень и ржа.
   Раиса щебечет. Она уже не зверушка, а птица-зеленушка. Такая вся порывисто-всклокоченная, прямо как с кустов Коктебеля. Я тычу пальцем в Ольгу. Наверное, хочу этим древним немым способом что-то сообщить. Ольга прижимает мои пальцы к спине - значит, поняла и отвечает. Мы едем домой к Раисе.
   - Куда вы меня приволокли? - смеется она.
   Нам навстречу выходят все: её отец, мать, тетка, мальчишки. Они любят, когда мы приходим.
   - Мама, - растерянно говорит Раиса. Потом смотрит на сыновей.
   - А кто эти мальчики? - голос её тонок. Она уже не зеленушка, она девятиклассница, староста класса и выясняет, кто новенький. Потом в смятении поворачивается к нам. - Оказывается, мы переехали. Я забыла вам сказать.
   Тонкая морщина пополам прорезала ей лоб и поползла вниз. У неё стало два лица - левое и правое.
   Она отодвигает сыновей идет в глубину квартиры.
   ____________
   Я - Ольга.
   До того момента, как она прошла мимо мальчиков, как мимо стенки, я думала, что Раиса придуряется. Когда попадаешь в затруднение, потеря разума понарошку - ход хороший. Что с дурака взять? Я сама по молодости лет этим пользовалась. Вот, мол, дура я - и все тут. Ничего не видела, ничего не слышала. Позволяла приводить себя в чувство, в сознанку, и все такое. Трюк хорош для молодых лет, чтоб была возможность оправдаться гормональной дурью и девическими грезами.
   Но за Раисой ничего подобного никогда не замечалось. Она всегда была правильной. А теперь глубокая черная морщина вычертила два её лица. Интересно, сколько их у меня? Или у Сашки? Могла ли я поднять руку для убийства? Сто раз могла бы! Тысячу раз! Конечно, при условии, что не поймают. Это единственное, что могло бы меня остановить. Перебираю в памяти, кого могла бы убить. Мужа. Марка. Сашку. Ее сына. Дуру Катьку. Могла бы и Раису. Из отвращения к благостности её жизни. Но какая, к черту, благостность? Теперь я знаю - никакая. Значит, можно допустить, что и все другие мои гневы также безосновательны и бессмысленны. Хотя, пардон. Мысленный грех разве не в счет? Он ведь суть человека, его составляющая, его выбор? Наказывать за намерение - не значит ли лишить человека выбора? Человек обязан иметь свой мысленный грех, чтоб знать себя. Поэтому все мои убийства во мне и при мне. Хотя по жизни я и пальцем никого не тронула.
   ____________
   Саша объясняла что-то родителям Раисы. Я не хотела в этом участвовать. Я не хочу знать подробности криминала. Я шепчусь с мальчишками. Объясняю им, что мама "откосила" их от армии. Я вижу, что им это, как они говорят, по барабану, это игры взрослых, их счеты-расчеты. Они расспрашивают меня про Катьку, и я говорю то, что не сказала никому: у Катьки будет маленький. Лица у мальчишек вытягиваются вширь от улыбки. Эдакая широченная, на два лица одна улыбка. Какие зубы у парней! Никаким американцам делать рядом нечего. Кончиком языка трогаю половинку зуба, с которым собираюсь доживать век. С половинкой уже завязались странные отношения, как уже не с зубом. Вижу, что мальчикам не интересно то, кто отец Катькиного маленького. Такова реакция этого поколения. Раз не было свадьбы - значит это дело не семейное и тем более не общественное, а единоличное. И ребеночек будет Катин. И ничей больше. Им нравится такой расклад.
   - Будем нянчить, - говорят одновременно мальчишки.
   - Не будете, - отвечаю я.
   На краю безумия, где они уже оказались и где им надлежит теперь жить, я рисую им здоровую и сильную реальность, в которой существуют рыцари веселого образа. Это они собирают по миру брюхатых Дульсиней, дабы тем не грустилось в одиночестве и не скисало от печали их кормильное молочко. Я рассказываю и о себе, гадине, которая против всего этого. Я жажду наказания дочери своей Катерине за грех. Они думают, что у меня такие шутки. Но я настаиваю, я очень противна себе в этот момент. Мальчишки удивлены, они мне не верят, они начинают искать глазами мать, которая другая, чем я. Дети мои! Если б вы знали, до какой степени она другая!
   - Что это за мальчики? - кричит из кухни их мать. - Познакомьте меня с ними! - И она идет к ним с улыбкой идиотки и протягивает руки.
   - Меня зовут Рая, - говорит она, - я учусь в автодорожном, а вы?
   Я заполняю собой все пространство между ними; почему я не Демис Руссос в пору своей необъятности; почему я не человек-гора; в крайнем случае, почему я не просто гора, а жалкая горстка рассыпанных камней?
   ____________
   Я - Саша.
   Это называется ретроградная амнезия. Рая забыла последние двадцать лет. Сейчас она только что вышла замуж и собирается покупать палас, для чего перевешивает дверь в кухне, чтоб та стала открываться в прихожую. Она ещё не была даже беременной... Она ещё не кончила институт. По её потерявшей время логике, у неё случилось носовое кровотечение, я взяла её за руку и отвела домой, а она - такая балда! - забыла, что родители поменяли квартиру. Рая всхлопывает руками, её левое лицо смеется над этим, а правое плачет. Ей неловко перед посторонними мальчиками. Они такие славные... Видимо, соседи.
   Ольга вызвала "скорую". Рая села в неё спокойно. Объясняет врачам, как комками шла из неё кровь.
   Мы с Ольгой возвращаемся во двор, где все произошло. Тихо, старухи сидят на той лавке, где лежал пьяный. Бутылки нет. В подъезде пахнет кислым, в лифте следы крови.
   - Там у вас в лифте кровь, - говорит Ольга старухам как бы между прочим.
   - Человека убили, - радостно сообщает лавочка. - Писательница у нас тут жила. Еще не старая. Но не богатая ничуть, если грабить.
   - Убили? - обморочно спрашиваю я.
   - Ну не до конца, но вряд ли выживет... Вряд ли... Кровищи было... А сколько её в человеке, чтоб жить? Мерка.
   ____________
   Но Полина Нащокина была жива. На следующий день об этом написали газеты. В лифте собственного дома... Удар бутылкой... С поличным пойман местный алкаш Друзенко, только что освобожденный. Писательница чувствует себя удовлетворительно, насколько можно при таком стрессе. И номер больницы.
   Ольга говорит, что пока вариант идеальный. Раиса вне досягаемости, а за это время - время её болезни - Нащокиной надо всё объяснить, как оно есть. При условии, что она видела, кто её бил, а если не видела, то вообще все тип-топ... Алкаша Раисе послал Бог.
   - Он же послал и тебя, - говорит она мне. - Ты оказалась на высоте. И смотрит на меня странно. Во взгляде много чего: и удовлетворение моей подлостью по отношению к пьянчужке, и восхищение скоростью моих преступных действий, и удивление чем-то ей непонятным... Глаз её карий переливается то темнотой, то светом, я не вижу её зрачков, и мне не до того, чтоб разыскивать их.
   - Я пойду к Нащокиной, - говорю я. - К правде лучше приблизиться сразу. Раиса завтра придет в себя и сама все скажет.
   - Не придет, - спокойно отвечает Ольга.
   - Почему ты так думаешь?
   - Потому что не помнить - её единственный способ жить...
   - Степень вины... - бормочу я.
   - Степень дури! - кричит Ольга. - Какая вина? Какая? Надо было дать той бабе по башке ещё в лавке. Чтоб не топырила ушки и глазки. Стукачка проклятая. Она её двинула позже. Это уже плохо. Нет оправдания аффектом. Но главное - она её не убила. У жертвы состояние даже не средней тяжести, а удовлетворительное... Соберем на моральный и физический ущерб деньги.
   - Ты не про то... Рая в психушке не из-за этого...
   И мы сели на этого конька и как полоумные проговорили несколько часов. Неговоримая тема выпросталась из-под одеяла, и мы упоенно разглядывали все её потайные места без стыда и смущения.
   Странно, но остановила этот разговор не я - Ольга.
   - Все, - сказала она и стала подтягивать колготки. В паху они у неё треснули, и я увидела нежно-белый кусок Ольгиного тела, который страстно захотелось потрогать. Ощутить подругу тактильно, интимно. Может, тогда я пойму её лучше? Как понимаю Раису после всего. Помню, как я вынюхивала маленького сына, как мне сладостно было вторгаться носом в тугой сфинктер попки, это была любовь и познание, и нежность, и закрепление завоеванного собой пространства. Я, видимо, по природе нюхач. Мужа я тоже люблю носом. Люблю запах его пота, по нему определяю его нездоровье. А вот Ольгу я бы раздела и прошлась по ней пальцами, прокатала бы подушечками все её родинки, погрелась бы в ложбинках. Может, я извращенка? Но я понимаю, что это не секс. Это желание понять, которое мы стали утрачивать при помощи обильных и пустопорожних слов. Заглядывая в дырку Ольгиных колготок, я, кажется, поняла другую свою подругу, рухнувшую в несчастье, о котором говорят: "Не доведи, Господи".
   - Ты про что это молчишь? - Ольга затягивает на себе пояс. - Нам нельзя с тобой впадать ни в жалость, ни в милость, у нас собственных проблем по кромку. И я бы не возражала впасть в безумие на срок, когда кто-то там родится и тамошние пасторы скажут над ним первое слово. Наши ведь определенно не знают, что говорить. Наши от сатаны.
   - Ох! - говорю я. - У нас ведь с тобой не горе впереди - радость.
   - Вот это мне не заливай! - злится Ольга. - Радости как раз никакой. У нас с тобой большие неприятности с рождением ничейного ребенка, на грешную мамашку которого нашелся дурачок-мальчик, идеалист пархатый. И если ты мне скажешь, что плачешь горькими слезами за сына и не проклинаешь меня и Катьку, я тебе все равно не поверю. Нас проклинать правильно.
   Я помню, как выглядит белый и беззащитный кусочек Ольгиной плоти. Я ведь его почти люблю.
   - Я вас почти люблю, - говорю я. - Почти я вычеркну, если ты, зараза, замолкнешь.
   Она смотрит на меня. И я вижу её зрачки. Они овальны, графичны и бездонны. Она кидается ко мне, и мы ревем вслух громко и сопливо.
   ___________
   А потом я еду в больницу к м-м Нащокиной. Она лежит в выгородке за простынкой. Лицо под марлевой повязкой выглядит серым, маленьким. Писательница меня не знает. Я чувствую, как она меня боится. Я кладу на тумбочку самый большой из возможных апельсинов и такое же огромное, как глобус, красное яблоко. Как ей представиться? Никаких проблем не возникает. Ложь льется из меня потоком. Теплая, мокрая, липкая ложь. Я - оказывается! - была там и видела, как её ударили. Я - оказывается! - попросила людей вызвать милицию и "скорую", а сама тащила её из лифта. Мое "я" такое вертко-героическое так и искрится, так и искрится. "Бомжа взяли, - сразу выпеваю я. - Он валялся на лавочке".
   Меня не остановить. И я уже лопочу, что ценю и знаю её хорошо как писателя. Спохватываюсь уже на минном поле. Она смотрит на меня, она не верит ни одному моему слову. А я бы поверила? Серое её лицо сморщивается ещё пуще, и я боюсь, что она начнет плакать. Я успокаиваю её какими-то детскими сороко-вороньими словами. Она замирает и не произносит ни единого слова. У коридорной медсестринской стойки я выясняю, говорит ли она вообще? Сестричка интересуется, кто я ей. Я вру, что из Союза писателей. Волонтер. Сестричка объясняет мне, что никто к Нащокиной не приходил ни разу, что она все время молчит и на вопросы не отвечает. Была у неё милиция, выясняла, кто и что. Нащокина громко произнесла два слова: "блядь" и "армия". И закрыла на милицию глаза.
   - Ее надо разговорить, - объясняет мне сестра. - Но нужен близкий человек. Иначе не понять, соображает она или нет. По тем словам, которые она сказала милиции, ведь точно: не соображает!
   - Я приду еще, - обещаю я. - Буду разговаривать.
   Возвращаюсь в палату. Серенькое личико сердито. Я глажу повязку на голове. "Все будет хорошо, все будет хорошо", - шепчу я. "Блядь, - говорит она мне. - Блядь, а не бомж".
   - Ш-ш-ш, - шепчу я. - Придет серенький волчок, схватит Полю за бочок.
   Я ожидала чего угодно, но она оторвала мне рукав платья. Вцепилась "за бочок" и так рванула, что выскочил подплечник. Я ухожу. Апельсин попадает мне промеж лопаток. Яблоко бьет по затылку. Кружится голова. Я сажусь на стул возле окна.
   Она меня узнала, она видела меня, как видела и Раису, а бомжа не видела, что и правильно. И теперь я запутала историю, лично явившись, и мне за все отвечать, поскольку Рая отвечать не может. Я уже познала степень своей лживости. Буду на этом стоять. Найти бы мне ещё лживое объяснение, с какой стати я была в том самом месте? И как мне вплести в узор эти два слова "блядь" и "армия", которые выкрикнула Нащокина. Господи прости! Но лучше бы Раиса её убила. На этой христианской мысли я покидаю больницу. Слишком много знаний о себе за такое малое время. Я абсолютная лгунья, которой не стоит ничего переступить через любую правду. Оказывается, мне хочется трогать руками подругу в интимных местах, а ещё вчера я бы за одно предположение закрылась домиком ладоней. И я приемлю чужую смерть за спасение тех, кого люблю. Как мне жить со знанием такого о себе?
   Я рассказала все мужу, все, кроме дырки в Ольгиных колготках. Не сумела подняться (или опуститься?) до такого уровня подробностей. Он меня стал утешать. А как же иначе?
   - Мысли - птицы вольные. Они ничьи. Они сами по себе. И могут посетить в любую минуту. И притвориться твоими. Но ты же поняла, что они чужие? Иначе чего бы ты со мной разговаривала? В какой-то момент человек может довериться не своей мысли. Но до поступка он не дойдет никогда. В каждом из нас есть стражники, стоящие на выходе наших поступков. Это когда думающий человек готов стать действующим. Вот тут и возникают стражники. Они от Бога.
   - Значит, у Бога их дефицит, - говорю я, - потому как никто из них не остановил Раису.
   - Тем не менее женщина осталась жива, - отвечает мне муж. - Пострадала Раиса. И ты бы ничего не могла сделать. Вы не такие девочки. Мне ли вас не знать!
   Он обнимает меня. Я вдыхаю его теплую родную плоть. Меня пронзает ужас одиночества Раисы, Нащокиной, Ольги. Мне даже стыдно за то многое, что у меня есть именно в эту минуту.
   ____________
   Я - Ольга.
   Сашка - набитая дура. Какого хера поперлась она в больницу? Сдохла бы литература без этого апельсина из Марокко? А теперь она засветила всех нас сразу. И мы пойдем по цепочке к милицейским полудуркам для дачи показаний. И я, и она, и несчастная Раиса, если Бог ей вернет разум. Но раз началась большая идиотия - значит, все надо делать по-большому. Прежде всего главное: сходить к военкому и выяснить, как теперь обстоят дела у мальчишек, пока он не в курсе подробностей. А я приду как лучшая подруга Раи. У нас к тому же есть общие с ним знакомые.
   Он выводит меня в хилый палисадничек под окнами военкомата. Я говорю, что Раиса заболела, но ей бы помогла уверенность, что у детей все в порядке. Я жду от него гадких слов. Я просто падаю на лавочку, когда он мне говорит:
   - Скажите ей, что я для неё сделаю все. Чем она заболела? Может, нужны врачи, лекарства?
   - Ничего, ничего, - бормочу я, не веря ушам своим. Я ухожу спокойной, он не в курсе, и знать ему лишнего не надо. Неожиданно он меня догоняет и берет за руку. У него абсолютно не его лицо: на нем слишком много влажных глаз и мокрых ресниц.
   - Скажите ей, - говорит он, - что я скотина. Я для неё на все готов. Нет ничего на земле, чего бы я не сделал для нее.
   - Вы это уже сказали, - отвечаю я, наблюдая рождение и взбухание вод.
   Увы! Смешно, но над этим нельзя посмеяться. Не отъюморить никакому Хазанову. Стоит перед тобой сама искренность и честность, бери её хоть горстями, хоть лопатой. Саму эту редкость нашей жизни.
   - Скажите ей, прошу вас.
   - Скажу, - отвечаю я.
   Но смех все-таки настиг меня на улице. Мой собственный подловатый смех. Он тихо себя вел где-то в печенках, а по ходу моего движения все-таки поднялся к самому горлу.
   - Деньги собирали дуры, - клокотал он где-то в районе хронического ларингита. А человеку надо было всего ничего - полюбить за так.
   Я смеюсь громко. Более бездарной ситуации свет не видывал. Бомжа выпустили. Он инвалид, без кистей рук и ударить бутылкой не мог. Ногой, головой - пожалуйста, но не бутылкой. Милиция склонялась к тому, что хромая Нащокина споткнулась на порожке кабины и ударилась головой об угол фанерного ящика, который кто-то ленивый выставил в лифт, как на помойку. Я видела этот ящик. Он стоял очень далеко. Но я могу забыть эту мелочь навсегда. Потому что все остальное получается вполне складно. Порожки же у лифта на самом деле есть. И есть тяжелая ортопедическая обувь.
   Но остается недобитая Нащокина. Она оклемается и скажет правду и будет права. Сколько может стоить её молчание, чтоб прошла простоватая, но убедительная версия милиции с порогом и ящиком? Я понимаю, что узнавать это предстоит мне. Сашке-дуре нельзя появляться ни в больнице, нигде. Значит, я. И я навожу справки о писательнице. Делаю все дотошно. Читаю Нащокину.
   ____________
   О скудоумие и худосочие человеческой жизни! Нащокина проиграла всю гамму социалистического возвышения, не отклоняясь ни на единую ноту в сторону. Деревенская школа и серебряная медаль. Геофак пединститута. Учительница в деревне с красивым именем Лебедянь. Переезд в г.Канск. Отмороженные ноги в первую же зимовку. Вот откуда начался её перемежающийся шаг и обувь на два размера больше. Пять книг типа брошюры под славной рубрикой "Советский характер". Приглашение на работу в ЦК ВЛКСМ - апофеоз этого периода. Комната в гостинице "Юность" с видом на кладбище, куда захаживал к ней земляк из Воронежа, тамошний комсомольский вожак по простой мужской нужде. Она - так запомнились истории её жизни - тогда верила в любовь. Она не была полное чмо, после воспевания советского комсомольского характера она исхитрилась кое-где проговаривать правду. Про одну передовую малышку, которая долго носила триппер, не зная, что это такое. Другая героиня после целины страдала недержанием мочи, которое настигало её в местах блистательных - типа Кремлевского Дворца или только-только открытого Дворца пионеров, где ей приспичило присесть прямо перед зеркальной стеной. Девчонку эту где-то на перегоне Новосибирск - Омск трахнули сразу три секретаря обкома большого промышленного края и своротили ей набок нежный мочеточник. Правда, в сочинениях Нащокиной это были не секретари, а уголовники, но я ведь тоже что-то знала про ту жизнь, какую-никакую правду. Кто бы посадил в СВ девочку из ЦК вместе с уголовниками? Подробности Нащокина вспоминала очень хорошо.
   Нащокина так и не вышла замуж. По причине вконец разрушенной женской материальной части. В её сочинениях полно больниц и операций, полно стыдных медицинских подробностей. За это она получила однокомнатную квартирку и какую-то ведомственную премию за сборник рвотных публикаций под самыми важными рубриками: "Навстречу тому и сему", "В мире всегда есть место тому и сему" и прочей хренью.