Страница:
Аманцио Берзаги не без труда наклонился, ухватил ее за волосы, собранные в конский хвостик (эта старая шлюха ходила с хвостиком, точно двенадцатилетняя школьница), и оттащил в ванную, оставляя за собой следы своей крови, сочившейся из левого глаза, и крови гиены, стекавшей из разбитого носа. Ему стоило немалых усилий одной рукой погрузить бездыханное тело в ванну (другую он зажал между ног, чтобы хоть немного унять боль в паху). Пустив холодную воду, старик стал ждать, когда хищница очнется.
Вода постепенно окрашивалась в розовый цвет и поднималась все выше; вскоре девчачий хвостик заколыхался на поверхности. Аманцио Берзаги ухватил ее за этот хвостик и хорошенько встряхнул, как полощут белье. Кончетта содрогнулась и открыла глаза: она была в пальто, в сапожках и крепко держала в руке сумочку.
– М-мне холодно.
Аманцио Берзаги встал около ванны на колени и приблизил окровавленное лицо с подбитым глазом к окровавленному лицу с расквашенным носом.
– За что вы убили ее, сволочи?
– Мне холодно, – повторила женщина, все с тем же отчаянием прижимая к себе сумочку.
По телу ее прошла судорога, ее стошнило, потому что она уже успела нахлебаться воды, хотя ванна заполнилась только наполовину.
Гигантская ручища бывшего водителя пригвоздила Кончетту к дну ванны; в ярости – нет, почти что в безумии – старик глядел на нее одним глазом.
– Вы украли у меня дочь – ладно. Вы таскали ее по своим борделям – Бог с вами. Но за что вы убили ее, несчастные? Что она вам сделала? Я бы вам все простил, лишь бы она была жива. Говори, за что вы ее убили, или я тебя утоплю вот здесь, в твоей ванне. – С этими словами он опустил ее голову под воду, которая продолжала литься из крана на полную мощь.
Она стала барахтаться, и он позволил ей вынырнуть.
– Мне холодно, холодно! Я вся застыла. Умоляю, выпусти меня!
– Выпущу, если скажешь, за что вы ее убили.
– Она д-действовала на н-нервы, – стуча зубами, пробормотала женщина.
– Что?! Как это – действовала на нервы?! – вскричал Аманцио Берзаги и опять окунул ее в ванну вместе с пальто, замшевыми сапожками и молитвенно – по обычаю всех старых шлюх – прижатой к груди сумочкой. – Как это?! Говори – или тебе конец!
И она заговорила.
2
3
4
5
6
Вода постепенно окрашивалась в розовый цвет и поднималась все выше; вскоре девчачий хвостик заколыхался на поверхности. Аманцио Берзаги ухватил ее за этот хвостик и хорошенько встряхнул, как полощут белье. Кончетта содрогнулась и открыла глаза: она была в пальто, в сапожках и крепко держала в руке сумочку.
– М-мне холодно.
Аманцио Берзаги встал около ванны на колени и приблизил окровавленное лицо с подбитым глазом к окровавленному лицу с расквашенным носом.
– За что вы убили ее, сволочи?
– Мне холодно, – повторила женщина, все с тем же отчаянием прижимая к себе сумочку.
По телу ее прошла судорога, ее стошнило, потому что она уже успела нахлебаться воды, хотя ванна заполнилась только наполовину.
Гигантская ручища бывшего водителя пригвоздила Кончетту к дну ванны; в ярости – нет, почти что в безумии – старик глядел на нее одним глазом.
– Вы украли у меня дочь – ладно. Вы таскали ее по своим борделям – Бог с вами. Но за что вы убили ее, несчастные? Что она вам сделала? Я бы вам все простил, лишь бы она была жива. Говори, за что вы ее убили, или я тебя утоплю вот здесь, в твоей ванне. – С этими словами он опустил ее голову под воду, которая продолжала литься из крана на полную мощь.
Она стала барахтаться, и он позволил ей вынырнуть.
– Мне холодно, холодно! Я вся застыла. Умоляю, выпусти меня!
– Выпущу, если скажешь, за что вы ее убили.
– Она д-действовала на н-нервы, – стуча зубами, пробормотала женщина.
– Что?! Как это – действовала на нервы?! – вскричал Аманцио Берзаги и опять окунул ее в ванну вместе с пальто, замшевыми сапожками и молитвенно – по обычаю всех старых шлюх – прижатой к груди сумочкой. – Как это?! Говори – или тебе конец!
И она заговорила.
2
Донателла Берзаги и впрямь действовала им на нервы.
Она была очень послушная девочка. Всегда и всем подчинялась, особенно мужчинам. Поначалу Кончеттина, Франко Барониа, сын Родольфо, ее сожитель, и Микелоне Сарози, ее сожитель номер два, качали из нее деньги словно из нефтяной скважины. Ибо у Донателлы было качество, каким не обладает ни одна профессионалка: ей нравилось.
Надо быть настоящими зверями, чтобы так эксплуатировать умственно неполноценную и чтобы потворствовать эксплуатации, покупая этот товар. Но в проблемы морали Аманцио Берзаги решил не вдаваться.
– Выкладывай все как на духу, не то утоплю! – зарычал он, полоская Кончетту в ванне.
Она продолжала говорить, содрогаясь от ледяной воды, которая уже переливалась через край ванны, а он, отец, этого и не замечал.
Да, именно действовала на нервы, потому что временами у Донателлы случались срывы. Мужчин она обожала. Похитители возили ее по всей Италии из борделя в бордель. И как только мужчина входил к ней в комнату, она расплывалась в улыбке, прямо-таки таяла от желания, что делало ее шансы на рынке порока невиданно высокими. Они выжимали из нее все. Позорная, беспрецедентная эксплуатация человеческого существа!
Однако вскоре – возможно, из-за тех злоупотреблений, которым она подвергалась, – очень сильный организм Донателлы начал сдавать. Какой-то клапан ее нервной системы вышел из строя, временами она впадала в бредовое состояние и принималась кричать: «Папа, папа, папа!» – видимо, вспоминая отца, не отпускавшего ее ни на шаг, дарившего кукол, окружавшего нежной заботой. Она тосковала по нему и физически и – насколько позволял ей ум восьмилетней девочки – духовно.
Вначале такие срывы были редки. С течением времени они участились. Бывало, она вопила: «Папа!» и в присутствии состоятельных клиентов, которые при звуках этого трубного голоса в ужасе ретировались.
Похитители, чтобы успокоить, пичкали ее таблетками, кололи снотворные, но вскоре вынуждены были изменить тактику. Ведь транквилизаторы разрушали золотоносную жилу: у Донателлы, одурманенной успокоительными средствами, начисто исчезали эротические инстинкты.
Тогда сутенеры (для истории надо повторить их имена: Франко Барониа, сын Родольфо, Микелоне Сарози и Кончетта Джарцоне) решили прибегнуть к насилию – куда ж это годится, если она вместо того, чтобы принимать клиента со свойственным ей от рождения сладострастием, станет, как истеричный ребенок, призывать отца?
Они начали избивать ее всякий раз, как с нею случался кризис, угрожали прибить до смерти, если не перестанет валять дурака, но Донателла, несмотря на свою инфантильную податливость, все чаще вспоминала дом на бульваре Тунизиа, комнату, полную кукол, люстру с Бэмби, Гусенком и Микки-Маусом, мохнатые брови отца, помогавшего ей одеваться, руку, нежно гладившую ее по щеке, и потому никакие угрозы, побои, наркотики не могли положить конец хриплым воплям: «Папа, папа, папа!» Оглашая то одну, то другую квартиру, куда сутенеры беспрестанно ее перевозили, эти вопли создавали ужасные неудобства и обесценивали «выгодный товар». Донателла Берзаги из золотоносной жилы превратилась в обузу. Рано или поздно своими безумными криками она привлечет внимание полиции. В последнее время дикие сцены стали повторяться каждый день; сутенерам то так, то эдак удавалось их подавлять, но присутствие Донателлы уже сулило опасность, к тому же она как-то разом утратила всю тягу к противоположному полу в лице любого его представителя, благодаря которой вначале столь высоко котировалась на порочной бирже.
Отчаявшись, эксплуататоры однажды вечером притащили ее, накачанную снотворными, в Лоди. Подлец из подлецов Франко Барониа, сын Родольфо, по обыкновению навязал свое общество истинному джентльмену Франко Барониа, сыну Сальваторе.
Двоюродный брат скрепя сердце его принял. И как не принять, когда он один, а их трое: его милый кузен, преступник, друг кузена Микелоне Сарози, тоже преступник, и Кончетта – такой изощренной садистки свет еще не видывал!
Но едва действие наркотиков чуть-чуть притупилось, Донателла Берзаги опять завела свое «папа» – все громче и громче; тоска по отцу пересилила все ее природные инстинкты и, не выдержав этих душераздирающих криков, Франко Барониа, сын Сальваторе, выставил незваных гостей вон.
Сутенеры уже не знали, куда им деваться со своей обузой, которая продолжала призывать отца, не чувствуя его больших ласковых рук, не слыша родного голоса, приговаривающего: «Девочка моя, девочка моя!» – а ей так необходимы были эти ласки и этот голос.
По дороге в Милан подлая троица решила наконец избавиться от груза по имени Донателла. Будь они поумнее, просто выкинули бы вблизи какой-нибудь деревушки неполноценную великаншу, что по воле злого рока досталась им в добычу. Возможно, местные жители, услышав, как она плачет, зовет отца, препроводили бы ее в участок. И даже если бы полиция установила имена троих негодяев, их обвинили бы только в похищении с целью наживы. Но чтобы избежать риска, эти светлые головы надумали ее убить.
Преступник никогда не бывает умен, ни один мало-мальски разумный человек не станет вором, грабителем, убийцей. Преступность – не что иное, как опасная, необратимая форма слабоумия. Когда трое злоумышленников приняли решение убрать девицу, переставшую приносить доход, им и в голову не стукнуло, что рано или поздно они все равно попадутся, но закон предъявит им уже более тяжкое обвинение – в преднамеренном убийстве. Такие вот умники!
Микелоне, бармен с бульвара Тунизиа, предложил закопать ее где-нибудь в поле, на что Франко Барониа, сын Родольфо, резонно возразил:
– А чем копать будем? Руками?
Рыть могилу для такой глыбы, не имея соответствующих приспособлений, показалось им утомительным.
Машина медленно катила к Милану по старой и пустынной дороге; с полей то и дело поднимался дымок, летели снопы искр от зажженных крестьянами костров; ночной октябрьский ветер носил эти искры взад-вперед по мирной долине. А великанша тем временем бесновалась, рвалась к отцу, все больше взвинчивая нервы своим похитителям.
– Ну-ка останови, – сказала тогда она, Кончетта Джарцоне, самая подлая сука на всей Паданской равнине. – Давайте бросим ее в костер. К утру никто и не поймет, баба это или лошадь.
Так и сделали. Выгрузили Донателлу Берзаги на дороге, увесистым камнем Франко лупил ее по голове до тех пор, пока она не перестала вырываться и звать отца. Затем они втроем, взметнув рой искр чуть не до неба, запихнули ее, еще живую, в тлеющий стог. На огне она что-то проверещала, но Франко Барониа, сын Родольфо, несколькими ударами камня заставил ее замолчать. Они навалили в костер побольше сухих листьев, веток, корней, с тем чтобы к утру сам дьявол не различил, что тут горело. Однако Донателла Берзаги все еще была жива и, почувствовав адское пламя, сделала последнюю, инстинктивную попытку спастись – высунула из костра руку с накрашенными ногтями (благодаря чему та и уцелела). Вскоре после этого, к счастью для нее, наступила смерть.
Она была очень послушная девочка. Всегда и всем подчинялась, особенно мужчинам. Поначалу Кончеттина, Франко Барониа, сын Родольфо, ее сожитель, и Микелоне Сарози, ее сожитель номер два, качали из нее деньги словно из нефтяной скважины. Ибо у Донателлы было качество, каким не обладает ни одна профессионалка: ей нравилось.
Надо быть настоящими зверями, чтобы так эксплуатировать умственно неполноценную и чтобы потворствовать эксплуатации, покупая этот товар. Но в проблемы морали Аманцио Берзаги решил не вдаваться.
– Выкладывай все как на духу, не то утоплю! – зарычал он, полоская Кончетту в ванне.
Она продолжала говорить, содрогаясь от ледяной воды, которая уже переливалась через край ванны, а он, отец, этого и не замечал.
Да, именно действовала на нервы, потому что временами у Донателлы случались срывы. Мужчин она обожала. Похитители возили ее по всей Италии из борделя в бордель. И как только мужчина входил к ней в комнату, она расплывалась в улыбке, прямо-таки таяла от желания, что делало ее шансы на рынке порока невиданно высокими. Они выжимали из нее все. Позорная, беспрецедентная эксплуатация человеческого существа!
Однако вскоре – возможно, из-за тех злоупотреблений, которым она подвергалась, – очень сильный организм Донателлы начал сдавать. Какой-то клапан ее нервной системы вышел из строя, временами она впадала в бредовое состояние и принималась кричать: «Папа, папа, папа!» – видимо, вспоминая отца, не отпускавшего ее ни на шаг, дарившего кукол, окружавшего нежной заботой. Она тосковала по нему и физически и – насколько позволял ей ум восьмилетней девочки – духовно.
Вначале такие срывы были редки. С течением времени они участились. Бывало, она вопила: «Папа!» и в присутствии состоятельных клиентов, которые при звуках этого трубного голоса в ужасе ретировались.
Похитители, чтобы успокоить, пичкали ее таблетками, кололи снотворные, но вскоре вынуждены были изменить тактику. Ведь транквилизаторы разрушали золотоносную жилу: у Донателлы, одурманенной успокоительными средствами, начисто исчезали эротические инстинкты.
Тогда сутенеры (для истории надо повторить их имена: Франко Барониа, сын Родольфо, Микелоне Сарози и Кончетта Джарцоне) решили прибегнуть к насилию – куда ж это годится, если она вместо того, чтобы принимать клиента со свойственным ей от рождения сладострастием, станет, как истеричный ребенок, призывать отца?
Они начали избивать ее всякий раз, как с нею случался кризис, угрожали прибить до смерти, если не перестанет валять дурака, но Донателла, несмотря на свою инфантильную податливость, все чаще вспоминала дом на бульваре Тунизиа, комнату, полную кукол, люстру с Бэмби, Гусенком и Микки-Маусом, мохнатые брови отца, помогавшего ей одеваться, руку, нежно гладившую ее по щеке, и потому никакие угрозы, побои, наркотики не могли положить конец хриплым воплям: «Папа, папа, папа!» Оглашая то одну, то другую квартиру, куда сутенеры беспрестанно ее перевозили, эти вопли создавали ужасные неудобства и обесценивали «выгодный товар». Донателла Берзаги из золотоносной жилы превратилась в обузу. Рано или поздно своими безумными криками она привлечет внимание полиции. В последнее время дикие сцены стали повторяться каждый день; сутенерам то так, то эдак удавалось их подавлять, но присутствие Донателлы уже сулило опасность, к тому же она как-то разом утратила всю тягу к противоположному полу в лице любого его представителя, благодаря которой вначале столь высоко котировалась на порочной бирже.
Отчаявшись, эксплуататоры однажды вечером притащили ее, накачанную снотворными, в Лоди. Подлец из подлецов Франко Барониа, сын Родольфо, по обыкновению навязал свое общество истинному джентльмену Франко Барониа, сыну Сальваторе.
Двоюродный брат скрепя сердце его принял. И как не принять, когда он один, а их трое: его милый кузен, преступник, друг кузена Микелоне Сарози, тоже преступник, и Кончетта – такой изощренной садистки свет еще не видывал!
Но едва действие наркотиков чуть-чуть притупилось, Донателла Берзаги опять завела свое «папа» – все громче и громче; тоска по отцу пересилила все ее природные инстинкты и, не выдержав этих душераздирающих криков, Франко Барониа, сын Сальваторе, выставил незваных гостей вон.
Сутенеры уже не знали, куда им деваться со своей обузой, которая продолжала призывать отца, не чувствуя его больших ласковых рук, не слыша родного голоса, приговаривающего: «Девочка моя, девочка моя!» – а ей так необходимы были эти ласки и этот голос.
По дороге в Милан подлая троица решила наконец избавиться от груза по имени Донателла. Будь они поумнее, просто выкинули бы вблизи какой-нибудь деревушки неполноценную великаншу, что по воле злого рока досталась им в добычу. Возможно, местные жители, услышав, как она плачет, зовет отца, препроводили бы ее в участок. И даже если бы полиция установила имена троих негодяев, их обвинили бы только в похищении с целью наживы. Но чтобы избежать риска, эти светлые головы надумали ее убить.
Преступник никогда не бывает умен, ни один мало-мальски разумный человек не станет вором, грабителем, убийцей. Преступность – не что иное, как опасная, необратимая форма слабоумия. Когда трое злоумышленников приняли решение убрать девицу, переставшую приносить доход, им и в голову не стукнуло, что рано или поздно они все равно попадутся, но закон предъявит им уже более тяжкое обвинение – в преднамеренном убийстве. Такие вот умники!
Микелоне, бармен с бульвара Тунизиа, предложил закопать ее где-нибудь в поле, на что Франко Барониа, сын Родольфо, резонно возразил:
– А чем копать будем? Руками?
Рыть могилу для такой глыбы, не имея соответствующих приспособлений, показалось им утомительным.
Машина медленно катила к Милану по старой и пустынной дороге; с полей то и дело поднимался дымок, летели снопы искр от зажженных крестьянами костров; ночной октябрьский ветер носил эти искры взад-вперед по мирной долине. А великанша тем временем бесновалась, рвалась к отцу, все больше взвинчивая нервы своим похитителям.
– Ну-ка останови, – сказала тогда она, Кончетта Джарцоне, самая подлая сука на всей Паданской равнине. – Давайте бросим ее в костер. К утру никто и не поймет, баба это или лошадь.
Так и сделали. Выгрузили Донателлу Берзаги на дороге, увесистым камнем Франко лупил ее по голове до тех пор, пока она не перестала вырываться и звать отца. Затем они втроем, взметнув рой искр чуть не до неба, запихнули ее, еще живую, в тлеющий стог. На огне она что-то проверещала, но Франко Барониа, сын Родольфо, несколькими ударами камня заставил ее замолчать. Они навалили в костер побольше сухих листьев, веток, корней, с тем чтобы к утру сам дьявол не различил, что тут горело. Однако Донателла Берзаги все еще была жива и, почувствовав адское пламя, сделала последнюю, инстинктивную попытку спастись – высунула из костра руку с накрашенными ногтями (благодаря чему та и уцелела). Вскоре после этого, к счастью для нее, наступила смерть.
3
Стоя на коленях возле ванны, Аманцио Берзаги придерживал за хвостик голову Кончетты и постепенно, слово за словом, узнавал, что убийством его дочери руководила эта гаденькая, трясущаяся карлица, которая теперь лежала перед ним в пальто и сапожках, судорожно стиснув в руке сумочку. Это она предложила сжечь Донателлу прямо так, заживо. А хлеставшая из крана ледяная вода уже заливала пол не только ванной, но и всей квартиры.
– Дальше! – потребовал он, дергая ее за хвостик.
Кончетту стошнило одной водой, после чего ее зубы снова стали выбивать мерную дробь.
– Все, – прохрипела она. – Потом мы вернулись домой, в Милан.
Не успела женщина закончить фразу, как в дверь позвонили.
– Ну что, дружок пришел на подмогу, да? – проговорил Аманцио Берзаги, с трудом поднимаясь. – Я из прихожей слышал, как ты его вызывала.
Он выпустил ее волосы. Не имея больше сил барахтаться, она спокойно ушла с головой на дно в своем элегантном, под стиль 30-х годов, пальто, вместе с разбухшей от воды сумочкой; на поверхность всплыли пузырьки крови, все еще сочившейся у нее из носа и изо рта.
Аманцио Берзаги заковылял к двери, и единственным его намерением в тот момент было ее отпереть. Старик отлично знал (поскольку слышал телефонный разговор Кончетты), что за дверью стоит Франко Барониа, сын Родольфо, то есть тот, кто заживо бросил его дочь в костер, а он пока просто-напросто собирался открыть ему дверь. Что и сделал.
При виде кровавого месива, каким стало лицо Аманцио Берзаги, при виде этой грозно нависшей копны седых волос плюгавенький, развязный типчик оцепенел на пороге от ужаса (отвага не является достоинством подобных субъектов). Не сработал даже инстинкт, обращающий трусов в бегство, потому Аманцио Берзаги ухватил его за длинные патлы, втащил в квартиру и пинком захлопнул дверь. Пожилой инвалид с изуродованным коленом, адовой болью в паху, подбитым глазом, несмотря ни на что, оставался в душе водителем гигантских автопоездов «Милан – Брема», «Милан – Москва», «Милан – Мадрид». Он, этот водитель, и нанес сокрушительный – непонятно, как у того типа голова сразу не раскололась, – удар убийце своей дочери, а за первым ударом последовал второй, третий, четвертый, пока наконец юный подонок не грохнулся лицом в лужу собственной крови.
Аманцио Берзаги, задыхаясь, присел на стул в тесной прихожей и задумался: уж не убил ли он это существо, валяющееся на полу без признаков жизни? Вполне возможно, ведь он бил его не так, как бьют в ковбойских фильмах, а награждал настоящими, тяжелыми тумаками, от которых остаются следы на всю жизнь.
Прямо перед ним в прихожей висело зеркало, и он случайно увидел свое лицо. Кровь запеклась и почернела, левый глаз напоминал раздавленный апельсин. Та шлюха подбила ему глаз дверным засовом – вот он, до сих пор лежит под ногами. Аманцио Берзаги, не вставая с места, взялся за красивый медный набалдашник, взвесил засов на ладони, потом вновь поглядел на распростертое в луже крови тело убийцы. Дожидаясь, когда тот очнется, он машинально прислушивался к шуму воды, но не отдавал себе отчета, что поток ее уже достиг прихожей. Это журчание напоминало ему счастливые дни, проведенные с Донателлой в горах, в Фондо-Точе (несколько лет назад он и его бедная свояченица предприняли такую попытку). Они остановились в гостинице у самого водопада; девочке так нравился этот пенный поток, и надо было все время следить, чтобы она не свалилась в пропасть. Отдых, правда, вскоре пришлось прервать, как и во все предыдущие разы: люди беззастенчиво и безжалостно пялились на красавицу исполинских размеров, ходили возле нее кругами, точно в зоопарке. И все же несколько дней семейство наслаждалось горным воздухом и музыкой водопада. А вот теперь шум льющейся из крана воды напоминал Аманцио Берзаги его девочку и заставил скорчиться от страшной боли: ведь девочки больше нет, эта мразь на полу, у ног, сожгла ее заживо.
Мразь эта тем временем начала приходить в себя. Франко Барониа, сын Родольфо, чуть приподнял сплющенную, окровавленную голову и тупо глянул на своего судью.
Аманцио Берзаги, держа в руке засов весом не меньше трех кило, пригрозил ему:
– Лежи смирно, иначе получишь вот этим по башке.
Трусливый подонок хоть и смутно, но все же понял, что от одного удара такой штуковиной череп его расколется, как яйцо. И застыл в неподвижности.
– Расскажи, как вы умудрились ее выкрасть, – приступил к допросу Аманцио Берзаги, потрясая дверным засовом над головой подонка. – Я уже знаю, как вы убили ее, теперь мне надо знать, как вам удалось похитить у меня дочь. – Разбитая челюсть мешала ему говорить, и тем не менее по привычке во всем доходить до конца он желал знать подробности.
Ручеек, подтекавший из-под двери ванной, неторопливо размывал лужу крови на полу. Поглядев на него, а потом на угрожающе занесенный над головой дверной засов, подонок решил: с этим стариком шутки плохи, надо рассказывать все без утайки. Как ни странно, в мозгу у него прояснилось, что вообще-то с ним редко бывало.
Я уже знаю, как вы убили ее, теперь мне надо знать, как вам удалось похитить у меня дочь. Таков был вопрос, и подонок ответил на него точно и с полной искренностью, в то время как медный набалдашник неумолимо качался над его черепом.
– Дальше! – потребовал он, дергая ее за хвостик.
Кончетту стошнило одной водой, после чего ее зубы снова стали выбивать мерную дробь.
– Все, – прохрипела она. – Потом мы вернулись домой, в Милан.
Не успела женщина закончить фразу, как в дверь позвонили.
– Ну что, дружок пришел на подмогу, да? – проговорил Аманцио Берзаги, с трудом поднимаясь. – Я из прихожей слышал, как ты его вызывала.
Он выпустил ее волосы. Не имея больше сил барахтаться, она спокойно ушла с головой на дно в своем элегантном, под стиль 30-х годов, пальто, вместе с разбухшей от воды сумочкой; на поверхность всплыли пузырьки крови, все еще сочившейся у нее из носа и изо рта.
Аманцио Берзаги заковылял к двери, и единственным его намерением в тот момент было ее отпереть. Старик отлично знал (поскольку слышал телефонный разговор Кончетты), что за дверью стоит Франко Барониа, сын Родольфо, то есть тот, кто заживо бросил его дочь в костер, а он пока просто-напросто собирался открыть ему дверь. Что и сделал.
При виде кровавого месива, каким стало лицо Аманцио Берзаги, при виде этой грозно нависшей копны седых волос плюгавенький, развязный типчик оцепенел на пороге от ужаса (отвага не является достоинством подобных субъектов). Не сработал даже инстинкт, обращающий трусов в бегство, потому Аманцио Берзаги ухватил его за длинные патлы, втащил в квартиру и пинком захлопнул дверь. Пожилой инвалид с изуродованным коленом, адовой болью в паху, подбитым глазом, несмотря ни на что, оставался в душе водителем гигантских автопоездов «Милан – Брема», «Милан – Москва», «Милан – Мадрид». Он, этот водитель, и нанес сокрушительный – непонятно, как у того типа голова сразу не раскололась, – удар убийце своей дочери, а за первым ударом последовал второй, третий, четвертый, пока наконец юный подонок не грохнулся лицом в лужу собственной крови.
Аманцио Берзаги, задыхаясь, присел на стул в тесной прихожей и задумался: уж не убил ли он это существо, валяющееся на полу без признаков жизни? Вполне возможно, ведь он бил его не так, как бьют в ковбойских фильмах, а награждал настоящими, тяжелыми тумаками, от которых остаются следы на всю жизнь.
Прямо перед ним в прихожей висело зеркало, и он случайно увидел свое лицо. Кровь запеклась и почернела, левый глаз напоминал раздавленный апельсин. Та шлюха подбила ему глаз дверным засовом – вот он, до сих пор лежит под ногами. Аманцио Берзаги, не вставая с места, взялся за красивый медный набалдашник, взвесил засов на ладони, потом вновь поглядел на распростертое в луже крови тело убийцы. Дожидаясь, когда тот очнется, он машинально прислушивался к шуму воды, но не отдавал себе отчета, что поток ее уже достиг прихожей. Это журчание напоминало ему счастливые дни, проведенные с Донателлой в горах, в Фондо-Точе (несколько лет назад он и его бедная свояченица предприняли такую попытку). Они остановились в гостинице у самого водопада; девочке так нравился этот пенный поток, и надо было все время следить, чтобы она не свалилась в пропасть. Отдых, правда, вскоре пришлось прервать, как и во все предыдущие разы: люди беззастенчиво и безжалостно пялились на красавицу исполинских размеров, ходили возле нее кругами, точно в зоопарке. И все же несколько дней семейство наслаждалось горным воздухом и музыкой водопада. А вот теперь шум льющейся из крана воды напоминал Аманцио Берзаги его девочку и заставил скорчиться от страшной боли: ведь девочки больше нет, эта мразь на полу, у ног, сожгла ее заживо.
Мразь эта тем временем начала приходить в себя. Франко Барониа, сын Родольфо, чуть приподнял сплющенную, окровавленную голову и тупо глянул на своего судью.
Аманцио Берзаги, держа в руке засов весом не меньше трех кило, пригрозил ему:
– Лежи смирно, иначе получишь вот этим по башке.
Трусливый подонок хоть и смутно, но все же понял, что от одного удара такой штуковиной череп его расколется, как яйцо. И застыл в неподвижности.
– Расскажи, как вы умудрились ее выкрасть, – приступил к допросу Аманцио Берзаги, потрясая дверным засовом над головой подонка. – Я уже знаю, как вы убили ее, теперь мне надо знать, как вам удалось похитить у меня дочь. – Разбитая челюсть мешала ему говорить, и тем не менее по привычке во всем доходить до конца он желал знать подробности.
Ручеек, подтекавший из-под двери ванной, неторопливо размывал лужу крови на полу. Поглядев на него, а потом на угрожающе занесенный над головой дверной засов, подонок решил: с этим стариком шутки плохи, надо рассказывать все без утайки. Как ни странно, в мозгу у него прояснилось, что вообще-то с ним редко бывало.
Я уже знаю, как вы убили ее, теперь мне надо знать, как вам удалось похитить у меня дочь. Таков был вопрос, и подонок ответил на него точно и с полной искренностью, в то время как медный набалдашник неумолимо качался над его черепом.
4
Аманцио Берзаги частенько заглядывал в бар неподалеку от дома, а Микелоне Сарози его обслуживал. Милый, сердечный, красавец – всякому приятно с ним словом перемолвиться, причем не только о футбольном тотализаторе, но и обо всех житейских делах: к примеру, о том, как в очередной раз наставил жене рога, а порой и о том, как жена отплатила такой же монетой. Толковали о беспутных детях, о тупоголовых невестах, о политике, о тумане, о дорожных происшествиях. Когда все время ходишь в одно и то же заведение и там застаешь одного и того же бармена, естественно, рано или поздно разговоришься с ним о жизни.
Футбол и женщины мало интересовали Аманцио Берзаги, потому он говорил все больше о дочери. День за днем, рюмка за рюмкой, слово за слово поведал он бармену Микелоне свою трагическую одиссею: как вешает замочки на жалюзи, как звонит со службы каждый час, как два раза, кроме обеденного перерыва, заходит ее проведать. Миланцы если уж открывают душу, то нараспашку; он говорил с барменом, как с сыном, как с братом Донателлы.
Он ведь не знал, что у Микелоне есть хобби – наставлять девчонок «на путь истинный» и сбывать их в дома терпимости, где у него имелись обширные связи. Поначалу бармену скучно было слушать исповеди старого лангобарда. На кой ему сдалась какая-то полоумная? Но старик с мохнатыми ручищами и лицом дикобраза, потягивая граппу, все твердил, что дочь его красавица, настоящее совершенство, и хотя рост у нее под два метра, но сложена безупречно, напоминает античную статую. Она самая прекрасная женщина в мире, уверял размякший от граппы отец.
Эти дифирамбы – красавица, совершенство, самая прекрасная в мире – в конце концов сделали свое дело, вдохновив предприимчивого бармена. Он доложил обо всем Франколино, ближайшему другу, Кончеттине, даме сердца, которую они по-братски между собой делили, и все трое вплотную занялись изучением вопроса.
Техника охоты на несчастных девиц проста и не отличается разнообразием; цель ее – соблазнить курочку, растлить морально и социально, чтобы той остался единственный выбор – либо в бордель, либо в петлю. Однако же наше трио работало нестандартно и охотилось за нелегкой добычей. Кому нужны потаскушки, которые и без их помощи под любого лягут! Нет, они выискивал!: лакомые кусочки, малолеток из хороших семей, романтических невест, жестоко обманутых женихами, молоденьких учительниц, рисковавших остаться старыми девами из-за своей нравственной чистоплотности, – именно таких пташек Микелоне Сарози и Франко Барониа, сын Родольфо, при поддержке Кончетты Джарцоне ухитрялись в несколько месяцев избавить от комплексов и поселить на частной квартирке или на вилле, что именуются в приличном обществе «культурными центрами».
Но данный случай поставил наших сутенеров в тупик, ибо они с первых же шагов осознали, что к делу нельзя подходить с обычными мерками. Причем трудность не в том, чтобы соблазнить девицу (за рюмкой граппы Аманцио Берзаги с горечью и стыдом открыл бармену, какие греховные симпатии его девочка в своей умственной отсталости питает к мужчинам), а в том, чтоб найти к ней доступ: из-за неусыпного отцовского надзора замысел соблазнителей становился практически невыполним. Великанша никуда не выходит, дома остается одна не более чем на два часа (расписание ежедневных визитов и звонков отца им было уже известно), к тому же все двери и окна в квартире крепко-накрепко запираются. Как действовать в таких условиях?
Однако мозговой трест операции – Кончетта, приняла волевое решение: девицу надо похитить. Увезти – и дело с концом. С присущей всем садисткам практичностью она заявила, что риск вполне оправдан: безмозглая нимфоманка принесет им дохода больше, чем выигрыш в новогодней лотерее.
Идея-то хороша, а как ее осуществить? Попробуй выкрасть двухметровую, шестипудовую девицу, чье поведение может оказаться непредсказуемым. Но тут уже Микелоне приберег в рукаве козырного туза. В бар, где он служил, почти каждый день заглядывала молодая горничная, страдающая хроническим гепатитом и алкоголизмом. Одинокая, с двумя детьми, оставленными на попечении матери, она жадно выискивала мужчин, всех угощала, не забывая и сама опрокинуть стаканчик, а парни из бара, за исключением разве что нескольких побирушек, насмехались над нею и брезговали даже подходить близко к этой бесцветной блондинке с водянистыми глазами сексуальной маньячки, уродливо одетой – вечно в каких-то допотопных кофточках, – угловатой и плоскогрудой, с нелепо откляченным задом, вызывавшем скорее смех, ежели влечение. Да еще, как на беду, мать с отцом нарекли ее Домицианой, что с детства служило поводом для всяческих издевательств – не потому, что имя Домициана само по себе смешно или неприлично, а потому что оно подходило ей, как корове седло.
И при всем том она обладала одним достоинством, которое тройка сутенеров сразу оценила, – служила горничной у людей, живущих в том же доме, что и Донателла с отцом, на бульваре Тунизиа, 15.
План разработали во всех деталях, как будто речь шла о высадке союзников в Нормандии; даже провозгласили девиз – ни в чем не полагаться на волю случая. Первый этап операции – обольщение Домицианы – особой сложности не представлял. Микелоне, до сих пор взиравший на горничную, как на раздавленного таракана, внезапно воспылал к ней неудержимой страстью, а в подкрепление ему (если одному красавцу не удастся удовлетворить ее аппетиты) был придан Франко Барониа, сын Родольфо, и вдвоем они окунули страдающую алкогольным гепатитом служанку в такое море любви, что она согласилась выполнить все, буквально все, чего бы ни потребовали от нее эти достойные молодые люди.
Далее задача осложнялась: необходимо было на протяжении получаса (большего времени отец со своими телефонными звонками и визитами им не дал) выманить из дома такую объемистую девицу, как Донателла. Притом выманить, не оставив следов и не возбудив подозрений. Впрочем, эту задачу тоже удалось решить с помощью горничной Домицианы, погруженной в алкогольно-эротический рай.
Время было весеннее, и она сообщила осчастливившим ее рыцарям, что хозяева, как все порядочные, обеспеченные миланцы, едут к морю, в Рапалло, и в период с такого-то по такое-то число квартира будет свободна.
В один из этих дней Микелоне и заявился к Донателле. Он был не из тех, кому неподвластны чужие замки, и с легкостью отомкнул дверь вязальной спицей. Настал «час 0». Операция, тщательно продуманная генеральным штабом, началась.
Донателла вышла в прихожую на шум отпираемой двери, и Микелоне улыбнулся ей плотоядной улыбкой самца, так как был полностью проинформирован любителем граппы Аманцио Берзаги об эротических склонностях девицы (несчастный отец исповедовался в этом со слезами отчаяния на глазах, как в худшем из грехов, а он, Микелоне, жадно ему внимал, уже подсчитывая в уме барыши от торговли столь выгодным товаром).
Бармен положил ей руку на грудь, и Донателла последовала за ним без колебаний; они спустились по лестнице на один этаж, когда в подъезде никого не было (жильцы вообще редко пользуются лестницей, предпочитая лифт).
А внизу, у входа в квартиру добропорядочных миланцев, которые в данный момент упивались йодисто-соляным воздухом Рапалло, их уже поджидала горничная Домициана. Там же, в квартире, находился и Франко Барониа, сын Родольфо. Самыми мерзостными приемами, какие даже в голове не укладываются, они с Микелоне до ночи удерживали в этом укрытии несчастную дурочку, ведь им предстояло решить еще одну сложную проблему: как выйти из дома с таким громоздким багажом, чтобы ни привратник, ни кто другой ничего не заметил.
С проблемой очень ловко, можно сказать с блеском, справилась Кончетта Джарцоне. Донателлу похитили сразу после полудня и благодаря гостеприимству служанки препроводили в квартиру этажом ниже, где она пробыла до двух часов ночи, а затем, предварительно напоив, сволокли вниз, открыли парадное ключами горничной и погрузили в машину, за рулем которой сидела Кончетта Джарцоне.
Была дивная весенняя ночь. Домициана стояла у двери, совершенно пьяная, сексуально не просто удовлетворенная, а даже истощенная, и с ключами в руках тупо глядела вслед удаляющейся машине.
Футбол и женщины мало интересовали Аманцио Берзаги, потому он говорил все больше о дочери. День за днем, рюмка за рюмкой, слово за слово поведал он бармену Микелоне свою трагическую одиссею: как вешает замочки на жалюзи, как звонит со службы каждый час, как два раза, кроме обеденного перерыва, заходит ее проведать. Миланцы если уж открывают душу, то нараспашку; он говорил с барменом, как с сыном, как с братом Донателлы.
Он ведь не знал, что у Микелоне есть хобби – наставлять девчонок «на путь истинный» и сбывать их в дома терпимости, где у него имелись обширные связи. Поначалу бармену скучно было слушать исповеди старого лангобарда. На кой ему сдалась какая-то полоумная? Но старик с мохнатыми ручищами и лицом дикобраза, потягивая граппу, все твердил, что дочь его красавица, настоящее совершенство, и хотя рост у нее под два метра, но сложена безупречно, напоминает античную статую. Она самая прекрасная женщина в мире, уверял размякший от граппы отец.
Эти дифирамбы – красавица, совершенство, самая прекрасная в мире – в конце концов сделали свое дело, вдохновив предприимчивого бармена. Он доложил обо всем Франколино, ближайшему другу, Кончеттине, даме сердца, которую они по-братски между собой делили, и все трое вплотную занялись изучением вопроса.
Техника охоты на несчастных девиц проста и не отличается разнообразием; цель ее – соблазнить курочку, растлить морально и социально, чтобы той остался единственный выбор – либо в бордель, либо в петлю. Однако же наше трио работало нестандартно и охотилось за нелегкой добычей. Кому нужны потаскушки, которые и без их помощи под любого лягут! Нет, они выискивал!: лакомые кусочки, малолеток из хороших семей, романтических невест, жестоко обманутых женихами, молоденьких учительниц, рисковавших остаться старыми девами из-за своей нравственной чистоплотности, – именно таких пташек Микелоне Сарози и Франко Барониа, сын Родольфо, при поддержке Кончетты Джарцоне ухитрялись в несколько месяцев избавить от комплексов и поселить на частной квартирке или на вилле, что именуются в приличном обществе «культурными центрами».
Но данный случай поставил наших сутенеров в тупик, ибо они с первых же шагов осознали, что к делу нельзя подходить с обычными мерками. Причем трудность не в том, чтобы соблазнить девицу (за рюмкой граппы Аманцио Берзаги с горечью и стыдом открыл бармену, какие греховные симпатии его девочка в своей умственной отсталости питает к мужчинам), а в том, чтоб найти к ней доступ: из-за неусыпного отцовского надзора замысел соблазнителей становился практически невыполним. Великанша никуда не выходит, дома остается одна не более чем на два часа (расписание ежедневных визитов и звонков отца им было уже известно), к тому же все двери и окна в квартире крепко-накрепко запираются. Как действовать в таких условиях?
Однако мозговой трест операции – Кончетта, приняла волевое решение: девицу надо похитить. Увезти – и дело с концом. С присущей всем садисткам практичностью она заявила, что риск вполне оправдан: безмозглая нимфоманка принесет им дохода больше, чем выигрыш в новогодней лотерее.
Идея-то хороша, а как ее осуществить? Попробуй выкрасть двухметровую, шестипудовую девицу, чье поведение может оказаться непредсказуемым. Но тут уже Микелоне приберег в рукаве козырного туза. В бар, где он служил, почти каждый день заглядывала молодая горничная, страдающая хроническим гепатитом и алкоголизмом. Одинокая, с двумя детьми, оставленными на попечении матери, она жадно выискивала мужчин, всех угощала, не забывая и сама опрокинуть стаканчик, а парни из бара, за исключением разве что нескольких побирушек, насмехались над нею и брезговали даже подходить близко к этой бесцветной блондинке с водянистыми глазами сексуальной маньячки, уродливо одетой – вечно в каких-то допотопных кофточках, – угловатой и плоскогрудой, с нелепо откляченным задом, вызывавшем скорее смех, ежели влечение. Да еще, как на беду, мать с отцом нарекли ее Домицианой, что с детства служило поводом для всяческих издевательств – не потому, что имя Домициана само по себе смешно или неприлично, а потому что оно подходило ей, как корове седло.
И при всем том она обладала одним достоинством, которое тройка сутенеров сразу оценила, – служила горничной у людей, живущих в том же доме, что и Донателла с отцом, на бульваре Тунизиа, 15.
План разработали во всех деталях, как будто речь шла о высадке союзников в Нормандии; даже провозгласили девиз – ни в чем не полагаться на волю случая. Первый этап операции – обольщение Домицианы – особой сложности не представлял. Микелоне, до сих пор взиравший на горничную, как на раздавленного таракана, внезапно воспылал к ней неудержимой страстью, а в подкрепление ему (если одному красавцу не удастся удовлетворить ее аппетиты) был придан Франко Барониа, сын Родольфо, и вдвоем они окунули страдающую алкогольным гепатитом служанку в такое море любви, что она согласилась выполнить все, буквально все, чего бы ни потребовали от нее эти достойные молодые люди.
Далее задача осложнялась: необходимо было на протяжении получаса (большего времени отец со своими телефонными звонками и визитами им не дал) выманить из дома такую объемистую девицу, как Донателла. Притом выманить, не оставив следов и не возбудив подозрений. Впрочем, эту задачу тоже удалось решить с помощью горничной Домицианы, погруженной в алкогольно-эротический рай.
Время было весеннее, и она сообщила осчастливившим ее рыцарям, что хозяева, как все порядочные, обеспеченные миланцы, едут к морю, в Рапалло, и в период с такого-то по такое-то число квартира будет свободна.
В один из этих дней Микелоне и заявился к Донателле. Он был не из тех, кому неподвластны чужие замки, и с легкостью отомкнул дверь вязальной спицей. Настал «час 0». Операция, тщательно продуманная генеральным штабом, началась.
Донателла вышла в прихожую на шум отпираемой двери, и Микелоне улыбнулся ей плотоядной улыбкой самца, так как был полностью проинформирован любителем граппы Аманцио Берзаги об эротических склонностях девицы (несчастный отец исповедовался в этом со слезами отчаяния на глазах, как в худшем из грехов, а он, Микелоне, жадно ему внимал, уже подсчитывая в уме барыши от торговли столь выгодным товаром).
Бармен положил ей руку на грудь, и Донателла последовала за ним без колебаний; они спустились по лестнице на один этаж, когда в подъезде никого не было (жильцы вообще редко пользуются лестницей, предпочитая лифт).
А внизу, у входа в квартиру добропорядочных миланцев, которые в данный момент упивались йодисто-соляным воздухом Рапалло, их уже поджидала горничная Домициана. Там же, в квартире, находился и Франко Барониа, сын Родольфо. Самыми мерзостными приемами, какие даже в голове не укладываются, они с Микелоне до ночи удерживали в этом укрытии несчастную дурочку, ведь им предстояло решить еще одну сложную проблему: как выйти из дома с таким громоздким багажом, чтобы ни привратник, ни кто другой ничего не заметил.
С проблемой очень ловко, можно сказать с блеском, справилась Кончетта Джарцоне. Донателлу похитили сразу после полудня и благодаря гостеприимству служанки препроводили в квартиру этажом ниже, где она пробыла до двух часов ночи, а затем, предварительно напоив, сволокли вниз, открыли парадное ключами горничной и погрузили в машину, за рулем которой сидела Кончетта Джарцоне.
Была дивная весенняя ночь. Домициана стояла у двери, совершенно пьяная, сексуально не просто удовлетворенная, а даже истощенная, и с ключами в руках тупо глядела вслед удаляющейся машине.
5
Аманцио Берзаги вновь покачал огромным дверным засовом перед лицом Франко Барониа, сына Родольфо.
– Ты хочешь сказать, что, когда я в тот день вернулся домой и не нашел свою дочь, она была с вами этажом ниже?!
Франко Барониа, лежа на полу в озерке – теперь уже трудно было сказать чего – крови или воды, – кивнул изуродованной головой.
– Мы не могли вывести ее днем, на нас бы обратили внимание, поэтому продержали ее в квартире до ночи, а потом увезли. – Он все смотрел на покачивающийся перед глазами шар и в ужасе слизывал с губ кровь.
– Ты хочешь сказать, – монотонно повторил Аманцио Берзаги (в сущности, они большие зануды, эти миланцы), – что, пока я ходил в комиссариат заявлять о пропаже девочки, она была там, внизу?..
Сутенеру и убийце ничего не оставалось, как это подтвердить. Отец в отчаянии мечется по квартире, бежит в полицию, а дочь тем временем находится этажом ниже, в обществе двух истязающих ее скотов и служанки, с вожделением следящей за этими пытками.
Аманцио Берзаги, вконец утратив человеческий облик, глухо взревел, поднял могучую, покрытую шерстью лапищу и что было сил обрушил дверной засов на голову и без того почти раздавленной твари.
Вода, струившаяся по квартире, мгновенно окрасилась в ярко-розовый цвет, и белые склизкие сгустки в журчащем потоке побежали, почему-то к входной двери (видимо, строители допустили брак, Сделав пол с небольшим наклоном). Спустя мгновение Аманцио Берзаги, сраженный нестерпимой болью в паху, рухнул ничком. Удар пришелся по левому глазу, рана открылась, и ручей, начавший было проясняться, вновь помутнел. Старик же, к своему благу, потерял сознание.
– Ты хочешь сказать, что, когда я в тот день вернулся домой и не нашел свою дочь, она была с вами этажом ниже?!
Франко Барониа, лежа на полу в озерке – теперь уже трудно было сказать чего – крови или воды, – кивнул изуродованной головой.
– Мы не могли вывести ее днем, на нас бы обратили внимание, поэтому продержали ее в квартире до ночи, а потом увезли. – Он все смотрел на покачивающийся перед глазами шар и в ужасе слизывал с губ кровь.
– Ты хочешь сказать, – монотонно повторил Аманцио Берзаги (в сущности, они большие зануды, эти миланцы), – что, пока я ходил в комиссариат заявлять о пропаже девочки, она была там, внизу?..
Сутенеру и убийце ничего не оставалось, как это подтвердить. Отец в отчаянии мечется по квартире, бежит в полицию, а дочь тем временем находится этажом ниже, в обществе двух истязающих ее скотов и служанки, с вожделением следящей за этими пытками.
Аманцио Берзаги, вконец утратив человеческий облик, глухо взревел, поднял могучую, покрытую шерстью лапищу и что было сил обрушил дверной засов на голову и без того почти раздавленной твари.
Вода, струившаяся по квартире, мгновенно окрасилась в ярко-розовый цвет, и белые склизкие сгустки в журчащем потоке побежали, почему-то к входной двери (видимо, строители допустили брак, Сделав пол с небольшим наклоном). Спустя мгновение Аманцио Берзаги, сраженный нестерпимой болью в паху, рухнул ничком. Удар пришелся по левому глазу, рана открылась, и ручей, начавший было проясняться, вновь помутнел. Старик же, к своему благу, потерял сознание.
6
Очнулся он от какого-то назойливого гуда. Встал на колени и понял, что звонят в дверь. Последним усилием поднялся на ноги и повернулся к зеркалу. Впрочем, почти ничего не разглядел: правый глаз видел с трудом, а левого уже не было. В голове стоял туман, а шум воды, гуляющей по комнатам, никак не давал сосредоточиться. Однако звон не унимался, и чисто механически, как дисциплинированный миланец, привыкший реагировать на все звонки (дверь, телефон, будильник, трамвай), Аманцио Берзаги пошел открывать.
Открыл и зрячим глазом все же узнал Микелоне, также предупрежденного по телефону и явившегося на помощь своим сообщникам.
При виде бармена все внутри у Аманцио Берзаги сдвинулось, перевернулось, взорвалось. Этому человеку он, чуть не плача, поведал о своей трагедии, как родному сыну, излил ему свою боль, свою тоску, свою тревогу за девочку, которую он изо всех сил старался охранить, уберечь, а этот скот воспользовался выстраданным, трогательным доверием, чтобы выкрасть у него Донателлу.
Открыл и зрячим глазом все же узнал Микелоне, также предупрежденного по телефону и явившегося на помощь своим сообщникам.
При виде бармена все внутри у Аманцио Берзаги сдвинулось, перевернулось, взорвалось. Этому человеку он, чуть не плача, поведал о своей трагедии, как родному сыну, излил ему свою боль, свою тоску, свою тревогу за девочку, которую он изо всех сил старался охранить, уберечь, а этот скот воспользовался выстраданным, трогательным доверием, чтобы выкрасть у него Донателлу.