– Не только мог, но и знал!
Дука, приподнявшись, взял последнюю сморщенную маслину, которую Карруа оставил на тарелке. Зверски хотелось есть, он остался теперь в Милане один, никто его не кормит, а питаться в траттории не по карману. Маслина, как ни странно, оказалась вполне съедобной.
– И еще кое-что мне известно, даже без того, чтоб заглядывать в дело: три с половиной года назад Туридду посадил в свою машину одного приятеля и девку, и не просто в машину, а за руль. Тот не умел водить и был пьян, вот они и свалились в Ламбро возле шлюза Фаллата. Трагическая гибель – так, кажется, принято выражаться? Меня, как ты знаешь, раздражают повторы. Несколько лет спустя Сомпани и его милашка столь же трагически погибают, спускаются, тоже в машине, на дно Павийского канала. А тебя они не раздражают? – Он имел в виду повторы.
Карруа отпил еще вина.
– Кажется, я начинаю понимать. Врач – это тот же полицейский, а болезнь – это, как правило, преступник, которого необходимо выследить и поймать. Ты ведь потому и был хорошим врачом, что унаследовал от отца задатки полицейского. – Затяжным глотком он осушил стакан. – Да, и меня они раздражают, но даже если наша догадка верна, то дело это очень запутанное и опасное.
Дука встал.
– Что ж, не хочешь давать мне работу – дело твое. Я пошел.
У Карруа, который до сих пор говорил неправдоподобно нормальным голосом, наконец-то прорезался его истинный тембр.
– Не-ет! – завопил он что было мочи. – Не то что давать работу, я даже видеть тебя не желаю! Ты неврастеник и в работу вкладываешь все жилы, всю ненависть, дай тебе волю, ты преступников не арестовывать будешь, а глотать заживо. А полиция – это защита общества, она обязана преступников передавать в руки правосудия. К тому же у тебя сестра, а у сестры ребенок, ты о них думать должен – так нет, вечно лезет на минное поле! Знаешь, как в Милане говорят: «Кто мины разряжает, тому и на воздух взлетать». – Он схватил со стола пачку купюр и с яростью потряс ими у Дуки перед глазами. – Думаешь, я не понял, зачем ты взял деньги у этого подонка? Чтобы войти в игру! А если тебя потом найдут в канаве с перерезанной глоткой, что я скажу твоей сестре? Да за тебя в случае твоей смерти государство даже десяти лир пенсии не положит, ведь кто ты есть? Агент – ничего большего я предложить тебе не могу, полицейский агент может подыхать, как ему вздумается, и все плевать на него хотели! Ну к чему тебе это? Поездил бы лучше по стране со своими лекарствами, деньжонок бы заработал, а?
Дука слушал его вполуха; вообще-то ему нравилось слушать, как разоряется Карруа, но эта весна, похоже, сделала его непримиримым ко всем.
– Наверно, ты прав, у меня не те нервы, чтоб служить в полиции. Вот ты – другое дело, само спокойствие, – сказал он и направился к двери.
– Постой, Дука, вернись, – произнес Карруа так тихо, что Дука даже растрогался.
Он снова подошел к столу.
– Сядь.
Он сел.
– Извини, я погорячился.
Он промолчал.
– Так о чем вы договорились с тем прохвостом, как бишь его?
Маскаранти уже с минуту стоял в кабинете с папкой в руках и слушал.
– Сильвано Сольвере, – вставил он. – Я уже просмотрел весь архив – на него ничего нет. Можно еще порыться в картотеке отпечатков, имя какое-то подозрительное... Зато я нашел досье сожительницы Сомпани – любопытное дельце: недостойное поведение в общественном месте... недостойное поведение... недостойное поведение... пьяный дебош... пьяный дебош... пьяный дебош... Доставлена в клинику – с белой горячкой, ясное дело, – участвовала в нападении на штаб-квартиру некой партии вместе с забастовщиками – помните, они там еще устроили поджог? – Маскаранти перевел дух. – Ну и, конечно, проституция и бродяжничество.
– И как же зовут эту благородную даму?
– Адель Террини.
– Ладно, вернемся к нашим баранам. Так на чем вы порешили с этим типом – Сильвано Сольвере, который вызывает у меня ассоциацию то ли с содой, то ли с солью. – Произнеся эти слова, Карруа подумал: в этом проклятом заведении недолго и полным идиотом стать.
– Он заедет за мной и отвезет к синьорине. – Вот так, чего проще, казалось бы.
– Отвезет, значит, к синьорине... А ты, стало быть, сделаешь ей операцию? Кстати, она сложная, эта операция, риск есть?
Объясняя ему технику хирургического вмешательства, Дука использовал в речи чисто медицинские термины: он, так же как и Карруа, терпеть не мог вульгарности. – Конечно, врач, исключенный из Ассоциации, не имеет права даже пластырь наложить, но с разрешения полиции...
– А если заражение крови и девушка умрет, что тогда? – спросил Карруа.
– Ты прекрасно знаешь, что мне нечего ответить. – Дука нервно передернул плечами. – Либо ты идешь на риск и вступаешь в контакт с этими людьми, чтобы выяснить все подробности, либо оставляешь дела Туридду и его подруги в архиве и притворяешься, что слыхом не слыхал о Сильвано Сольвере, а я возвращаюсь восвояси.
– Да я не о себе, я о тебе беспокоюсь, – смиренно заметил Карруа. – Ведь ежели девица умрет или получит серьезное осложнение, у тебя все равно будут неприятности, независимо от разрешения полиции.
– А сейчас у меня их нет!
Карруа задумчиво поглядел за окно, на залитый солнцем двор, и в голосе его прозвучала неподдельная грусть:
– Одним словом, ты решил?
– Да, сколько раз можно повторять! – Иногда самые умные люди становятся жуткими тупицами.
– Хорошо.
Карруа ненавидел Дуку и восхищался им, так же как некогда его отцом, – удивительная несгибаемость! В кармане ни гроша, карьера загублена, на шее сестра с незаконным ребенком, другой бы о своих проблемах подумал, попытался бы как-то выплыть на поверхность, а он хватается за самую гиблую работу – идет в полицейские и ладно бы еще в Англии или в Америке... нет, в Италии, где на полицейского все шишки: камни от забастовщиков, пули или ножевые раны от бандитов, проклятья от сограждан, нагоняи от начальства и нищенское жалованье от государства.
– Хорошо, только все будет, как я скажу. Маскаранти поедет с тобой.
Его это вполне устраивало.
– И в машине будет рация.
Вот это уже хуже.
– Рация слишком бросается в глаза, – возразил он. – Ведь теперь, когда я принял эти деньги, они, скорее всего, станут за мной следить – я не случайно сюда пешком пришел. Если они обнаружат рацию в машине, то это верный провал.
– Маскаранти позаботится, чтоб не обнаружили. Но это еще не все. Я приставляю к вам опергруппу. – Внезапно Карруа снова перешел на крик: – И не говори, пожалуйста, что ты не любишь толкотни! Если ты хоть чуть-чуть смыслишь в нашем деле, то должен понимать, что тебе грозит!
Он не стал говорить, что не любит толкотни: в конце концов, Карруа прав на все сто процентов.
– И еще Маскаранти выдаст тебе оружие, – с решимостью, обреченной на поражение, заключил Карруа.
– Вот это – нет, ты знаешь, что я никогда не ношу оружия.
– А они носят.
Но здесь Дуку было не сдвинуть.
– Нет, никакого оружия, я и без того слишком опасен. – Он хотел еще добавить, что способен открыть стрельбу безо всяких оснований, но удержался: Карруа и так знает.
– Ладно, черт с тобой, – сдался Карруа. – Придется Маскаранти тебя подстраховать. Да, вот еще что: очевидно, эти люди будут тебе звонить, так что придется поставить твой телефон на прослушивание.
– Да пожалуйста, сколько угодно!
– Предупреждаю: я доложу начальству, что веду расследование этого дела. – Карруа поднялся из-за стола. – И запомни, если с тобой что случится, я погорю. Меня сошлют в Сардинию на хлеб и маслины.
– Если не ошибаюсь, ты и здесь ими питаешься.
– Остряк нашелся! – рявкнул Карруа. – Да пойми же ты, я вовсе не хочу погореть, поэтому ты должен остаться цел и невредим. Мне наплевать, раскопаешь ты что-нибудь или нет, в конце концов если кто и вырвет эту сорную траву с корнем, так это не мы. Главное – чтоб ты остался жив и дело не попало в газеты.
Он вдруг почувствовал, что на душе у него стало спокойнее.
– Идемте, Маскаранти.
– Слушаюсь, доктор, – отозвался тот.
– Он не любит, когда его называют доктором, – заметил Карруа (у него на душе спокойнее не стало). – На, возьми эти деньги, распоряжайся ими, как будто они твои. Если вдруг они вздумают тебя обыскать, пусть убедятся, что деньги при тебе.
Пожалуй, он прав.
Внизу, во дворе квестуры, сидел голубь – один-одинешенек, – неподвижно сидел и грелся на солнышке, будто уснул или был высечен из камня. Оснащенная рацией машина Маскаранти чуть не наехала на него, а он и не шелохнулся.
4
5
Дука, приподнявшись, взял последнюю сморщенную маслину, которую Карруа оставил на тарелке. Зверски хотелось есть, он остался теперь в Милане один, никто его не кормит, а питаться в траттории не по карману. Маслина, как ни странно, оказалась вполне съедобной.
– И еще кое-что мне известно, даже без того, чтоб заглядывать в дело: три с половиной года назад Туридду посадил в свою машину одного приятеля и девку, и не просто в машину, а за руль. Тот не умел водить и был пьян, вот они и свалились в Ламбро возле шлюза Фаллата. Трагическая гибель – так, кажется, принято выражаться? Меня, как ты знаешь, раздражают повторы. Несколько лет спустя Сомпани и его милашка столь же трагически погибают, спускаются, тоже в машине, на дно Павийского канала. А тебя они не раздражают? – Он имел в виду повторы.
Карруа отпил еще вина.
– Кажется, я начинаю понимать. Врач – это тот же полицейский, а болезнь – это, как правило, преступник, которого необходимо выследить и поймать. Ты ведь потому и был хорошим врачом, что унаследовал от отца задатки полицейского. – Затяжным глотком он осушил стакан. – Да, и меня они раздражают, но даже если наша догадка верна, то дело это очень запутанное и опасное.
Дука встал.
– Что ж, не хочешь давать мне работу – дело твое. Я пошел.
У Карруа, который до сих пор говорил неправдоподобно нормальным голосом, наконец-то прорезался его истинный тембр.
– Не-ет! – завопил он что было мочи. – Не то что давать работу, я даже видеть тебя не желаю! Ты неврастеник и в работу вкладываешь все жилы, всю ненависть, дай тебе волю, ты преступников не арестовывать будешь, а глотать заживо. А полиция – это защита общества, она обязана преступников передавать в руки правосудия. К тому же у тебя сестра, а у сестры ребенок, ты о них думать должен – так нет, вечно лезет на минное поле! Знаешь, как в Милане говорят: «Кто мины разряжает, тому и на воздух взлетать». – Он схватил со стола пачку купюр и с яростью потряс ими у Дуки перед глазами. – Думаешь, я не понял, зачем ты взял деньги у этого подонка? Чтобы войти в игру! А если тебя потом найдут в канаве с перерезанной глоткой, что я скажу твоей сестре? Да за тебя в случае твоей смерти государство даже десяти лир пенсии не положит, ведь кто ты есть? Агент – ничего большего я предложить тебе не могу, полицейский агент может подыхать, как ему вздумается, и все плевать на него хотели! Ну к чему тебе это? Поездил бы лучше по стране со своими лекарствами, деньжонок бы заработал, а?
Дука слушал его вполуха; вообще-то ему нравилось слушать, как разоряется Карруа, но эта весна, похоже, сделала его непримиримым ко всем.
– Наверно, ты прав, у меня не те нервы, чтоб служить в полиции. Вот ты – другое дело, само спокойствие, – сказал он и направился к двери.
– Постой, Дука, вернись, – произнес Карруа так тихо, что Дука даже растрогался.
Он снова подошел к столу.
– Сядь.
Он сел.
– Извини, я погорячился.
Он промолчал.
– Так о чем вы договорились с тем прохвостом, как бишь его?
Маскаранти уже с минуту стоял в кабинете с папкой в руках и слушал.
– Сильвано Сольвере, – вставил он. – Я уже просмотрел весь архив – на него ничего нет. Можно еще порыться в картотеке отпечатков, имя какое-то подозрительное... Зато я нашел досье сожительницы Сомпани – любопытное дельце: недостойное поведение в общественном месте... недостойное поведение... недостойное поведение... пьяный дебош... пьяный дебош... пьяный дебош... Доставлена в клинику – с белой горячкой, ясное дело, – участвовала в нападении на штаб-квартиру некой партии вместе с забастовщиками – помните, они там еще устроили поджог? – Маскаранти перевел дух. – Ну и, конечно, проституция и бродяжничество.
– И как же зовут эту благородную даму?
– Адель Террини.
– Ладно, вернемся к нашим баранам. Так на чем вы порешили с этим типом – Сильвано Сольвере, который вызывает у меня ассоциацию то ли с содой, то ли с солью. – Произнеся эти слова, Карруа подумал: в этом проклятом заведении недолго и полным идиотом стать.
– Он заедет за мной и отвезет к синьорине. – Вот так, чего проще, казалось бы.
– Отвезет, значит, к синьорине... А ты, стало быть, сделаешь ей операцию? Кстати, она сложная, эта операция, риск есть?
Объясняя ему технику хирургического вмешательства, Дука использовал в речи чисто медицинские термины: он, так же как и Карруа, терпеть не мог вульгарности. – Конечно, врач, исключенный из Ассоциации, не имеет права даже пластырь наложить, но с разрешения полиции...
– А если заражение крови и девушка умрет, что тогда? – спросил Карруа.
– Ты прекрасно знаешь, что мне нечего ответить. – Дука нервно передернул плечами. – Либо ты идешь на риск и вступаешь в контакт с этими людьми, чтобы выяснить все подробности, либо оставляешь дела Туридду и его подруги в архиве и притворяешься, что слыхом не слыхал о Сильвано Сольвере, а я возвращаюсь восвояси.
– Да я не о себе, я о тебе беспокоюсь, – смиренно заметил Карруа. – Ведь ежели девица умрет или получит серьезное осложнение, у тебя все равно будут неприятности, независимо от разрешения полиции.
– А сейчас у меня их нет!
Карруа задумчиво поглядел за окно, на залитый солнцем двор, и в голосе его прозвучала неподдельная грусть:
– Одним словом, ты решил?
– Да, сколько раз можно повторять! – Иногда самые умные люди становятся жуткими тупицами.
– Хорошо.
Карруа ненавидел Дуку и восхищался им, так же как некогда его отцом, – удивительная несгибаемость! В кармане ни гроша, карьера загублена, на шее сестра с незаконным ребенком, другой бы о своих проблемах подумал, попытался бы как-то выплыть на поверхность, а он хватается за самую гиблую работу – идет в полицейские и ладно бы еще в Англии или в Америке... нет, в Италии, где на полицейского все шишки: камни от забастовщиков, пули или ножевые раны от бандитов, проклятья от сограждан, нагоняи от начальства и нищенское жалованье от государства.
– Хорошо, только все будет, как я скажу. Маскаранти поедет с тобой.
Его это вполне устраивало.
– И в машине будет рация.
Вот это уже хуже.
– Рация слишком бросается в глаза, – возразил он. – Ведь теперь, когда я принял эти деньги, они, скорее всего, станут за мной следить – я не случайно сюда пешком пришел. Если они обнаружат рацию в машине, то это верный провал.
– Маскаранти позаботится, чтоб не обнаружили. Но это еще не все. Я приставляю к вам опергруппу. – Внезапно Карруа снова перешел на крик: – И не говори, пожалуйста, что ты не любишь толкотни! Если ты хоть чуть-чуть смыслишь в нашем деле, то должен понимать, что тебе грозит!
Он не стал говорить, что не любит толкотни: в конце концов, Карруа прав на все сто процентов.
– И еще Маскаранти выдаст тебе оружие, – с решимостью, обреченной на поражение, заключил Карруа.
– Вот это – нет, ты знаешь, что я никогда не ношу оружия.
– А они носят.
Но здесь Дуку было не сдвинуть.
– Нет, никакого оружия, я и без того слишком опасен. – Он хотел еще добавить, что способен открыть стрельбу безо всяких оснований, но удержался: Карруа и так знает.
– Ладно, черт с тобой, – сдался Карруа. – Придется Маскаранти тебя подстраховать. Да, вот еще что: очевидно, эти люди будут тебе звонить, так что придется поставить твой телефон на прослушивание.
– Да пожалуйста, сколько угодно!
– Предупреждаю: я доложу начальству, что веду расследование этого дела. – Карруа поднялся из-за стола. – И запомни, если с тобой что случится, я погорю. Меня сошлют в Сардинию на хлеб и маслины.
– Если не ошибаюсь, ты и здесь ими питаешься.
– Остряк нашелся! – рявкнул Карруа. – Да пойми же ты, я вовсе не хочу погореть, поэтому ты должен остаться цел и невредим. Мне наплевать, раскопаешь ты что-нибудь или нет, в конце концов если кто и вырвет эту сорную траву с корнем, так это не мы. Главное – чтоб ты остался жив и дело не попало в газеты.
Он вдруг почувствовал, что на душе у него стало спокойнее.
– Идемте, Маскаранти.
– Слушаюсь, доктор, – отозвался тот.
– Он не любит, когда его называют доктором, – заметил Карруа (у него на душе спокойнее не стало). – На, возьми эти деньги, распоряжайся ими, как будто они твои. Если вдруг они вздумают тебя обыскать, пусть убедятся, что деньги при тебе.
Пожалуй, он прав.
Внизу, во дворе квестуры, сидел голубь – один-одинешенек, – неподвижно сидел и грелся на солнышке, будто уснул или был высечен из камня. Оснащенная рацией машина Маскаранти чуть не наехала на него, а он и не шелохнулся.
4
Звонок был крайне вежливый. Маскаранти плотно затворил дверь кухни, отстегнул пистолет и переложил его в карман пиджака. Дука пошел открывать. Конечно, глупо настораживаться при каждом звонке, но теперь, когда его сестра с девочкой уехала в Брианцу, звонить особенно некому (и впрямь за четыре дня это был первый звонок), да еще так вежливо, в общем, они с Маскаранти сразу поняли: это те, кого они ждут. Первое, на что упал взгляд Дуки, – был чемоданчик (именно чемоданчик, а не большая сумка), и уж потом он увидел длинные стройные ноги, такие же юные, как лицо и фигура в ярко-красном рединготе.
– Доктор Ламберти?
Голос был не такой юный, как лицо, и далеко не такой вежливый, как звонок; в интонации явственно слышался миланский диалект, да-да, тяжелый, гортанный выговор миланской провинции, какой можно услышать где-нибудь в Корсико или Колоньо-Монцезе, где вульгарное, хотя и добродушное деревенское наречие смешивается с дальними и чуждыми диалектами.
Дука кивнул и впустил ее, потому что сразу догадался, что это она.
– Я от Сильвано, – сказала гостья, войдя в прихожую.
На ней почти не было косметики, только помада и по-клоунски подрисованные брови, что выглядело особенно нелепо и неприятно на фоне чистого, белого лица. Он жестом пригласил ее в кабинет; чемоданчик, должно быть, весил порядочно; Дука определил это по металлической окантовке и по тому, как она сгибалась от его тяжести.
– Садитесь пока в кресло.
Ох уж эти хитрецы: прислали девчонку вместо того, чтобы приехать за ним, как было условлено. Никогда правды не скажут!
Прежде чем сесть, она поставила в угол чемоданчик, сняла редингот (под ним оказалось короткое красное платье и тонкие черные чулки), потом взяла сумочку и, порывшись в ней, вытащила сигареты «Паризьен».
– Хотите? – Она протянула ему пачку.
– Спасибо. – Он любил эти сигареты; интересно, где она их достает, видимо, ездит во Францию или в Швейцарию.
– Еще кто-нибудь в доме есть? – спросила она.
– Да, один мой приятель. – Приходится говорить правду, не мог же он спрятать Маскаранти в шкаф, как в водевиле. – А что, вас это не устраивает?
– Да нет, я просто так спросила. – Она удобно, без излишней вальяжности, устроилась в кресле. – Как потеплело, да? Хоть и окно открыто, а все равно тепло.
Дука стал вытаскивать из своего скромного стеклянного шкафчика хирургические инструменты. Он был без пиджака, в одной рубашке с закатанными рукавами, и ему не было так тепло, как ей. Тепло и холод – ощущения субъективные.
– Да, пожалуй, потеплело.
– Я, бывает, и в июле мерзну.
– Обождите, я сейчас вернусь.
Сложив инструменты в стеклянный судок, Дука вышел в кухню. Не глядя на Маскаранти, достал из буфета кастрюлю, вывалил туда эти железяки, залил водой и зажег газ. Итак, после долгого перерыва он возвращается к священной профессии врача; последним актом его медицинской практики было убийство старухи, умиравшей от рака (на профессиональном языке это называется эвтаназией, то есть ускорением неизбежной смерти из соображений гуманности, и карается законом), вот теперь ему предстоит еще одно гуманное деяние – восстановить целостность юной цветущей особы, которую та столь опрометчиво утратила.
– Ну как? – спросил Маскаранти.
Только поставив кастрюлю на огонь, Дука взглянул на своего помощника.
– Нормально. – Он понизил голос: – Ты тех, внизу, предупредил?
Он подошел было к окну, выходящему во двор, но тут же передумал, вспомнив, что весной в больших городах из дворов несет заплесневелым камнем, помоями, кухней и вдыхать эти запахи, прямо скажем, удовольствие сомнительное.
Маскаранти кивнул; он предусмотрительно захватил с собой карманный передатчик: воистину большое удобство для их работы – с вице-бригадиром Морини, который со своей командой в боевой готовности стоит на улице Пасколи, можно переговорить, просто достав из пиджака эту штуковину.
– Закипит – позовите меня отсюда, в комнату входить не надо.
Отдав Маскаранти это распоряжение, он вернулся к своей «пациентке».
Та уже докуривала вторую сигарету.
– От этой теплыни я совсем разомлела.
– Прилягте, пожалуйста, на койку.
– Сию минуту. Курить можно?
Он кивнул и краем глаза увидел, как она снимает чулки и трусики и кладет их на стол. Затем достал из шкафа пару резиновых перчаток, пузырек со спиртом и, натянув перчатки, продезинфицировал их.
– А это долго? – спросила она. – Сильвано говорит – не очень.
– Кто из нас врач – я или Сильвано? – Дука поднес лампу поближе к кровати.
– Ух, какой сердитый! Люблю сердитых мужиков.
А она ничего, симпатичная, даже деревенский выговор ей идет. Он начал осмотр; видно было плохо – нельзя сказать, что операционная прекрасно оборудована, даже халата нет, а халат всегда производит впечатление, но Дука халата не нашел, Бог знает, куда сестра, Лоренца, его засунула; ладно, ничего не поделаешь, надо доводить дело до конца, раз уж он ступил на эту стезю.
– Чем болели?
Она бросила на пол окурок и спокойно назвала свое заболевание.
– От вас, врачей, все одно ничего не скроешь.
Он еще ближе придвинул лампу, но от этого намного светлее не стало.
– Сколько раз была беременность?
– Три раза.
– Аборты или выкидыши? – Глупый вопрос!
Она горько усмехнулась:
– Выкидыши бывают только у тех, кто хочет детей, а у тех, кто не хочет, их и динамитом не выбьешь.
Он поднял голову и стянул перчатки.
– Хирургическое вмешательство займет всего несколько минут, но потом вам придется полежать по меньшей мере три часа.
– Я посплю, – сказала она. – Можно еще закурить?
– Да.
– Люблю курить лежа. Вы не дадите мне сигареты из сумки?
– С превеликим удовольствием! – Он открыл черную атласную сумочку – так, чтобы она видела, – вытащил пачку «Паризьен» и зажигалку.
– И сами угощайтесь.
– Благодарю вас.
Сперва он театральным жестом поднес ей зажигалку, потом прикурил сам; бутафорить он уже научился, иначе не выжить, теперь хоть на сцену «Пикколо», Стрелер, разумеется, отшлифовал бы его мастерство, но задатки паяца у него, безусловно, есть, поэтому он продолжил сценический диалог:
– И когда же свадьба?
Свою реплику он произнес тихо, почти с нежностью (если девица перед операцией вздумает его соблазнить, у нее, пожалуй, что и получится, может быть, это даже входит в сценарий).
– Ох, не напоминайте – завтра!
Она лежала, подогнув ноги (кушетка была для нее коротковата), и пускала колечки дыма в потолок. Черные волосы, не очень длинные, но густые, разметались по белой подушке; черты лица несколько резковаты, даже вульгарны, к примеру, скулы чересчур выступают, однако это лицо так и обволакивает тебя волнами чувственности.
– Как, прямо завтра? – В очередную свою реплику он вложил не удивление, а смиренную покорность судьбе.
– Куда денешься! – Еще одно колечко дыма поплыло к потолку. – Нет ли у вас выпить чего-нибудь покрепче, чтоб забыться?
– Сейчас поищу.
Он снова вышел на кухню. Там, кажется, еще стоит бутылка виски, а то и две, оставшиеся со времен микеланджеловского Давида – того парня, которого он вылечил от алкоголизма. Действительно, одна бутылка была полной, в другой – половина. Он взял початую, стакан и покосился на Маскаранти; тот не отрывал взгляда от кастрюли с инструментами.
– Закипело.
– Пусть покипит минут десять, потом позовите меня, – сказал он и вернулся в кабинет.
Она еще не докурила, и, хотя окна были открыты, дым сквозь задернутые шторы не успевал выветриваться.
– Вот, есть виски, полбутылки вам хватит?
– Налейте. – Она приподнялась на подушке и, опершись на локоть, сделала хороший глоток. – Если б вы знали, как на душе погано... да нет, мужчинам этого не понять.
– Чего не понять?
– Не понять, что значит выходить замуж за того, кто не мил. Что правда, то правда, мужчинам этого не понять.
– Ладно бы только это, хуже другое...
– Что?
– С любимым расставаться – вот что! Дайте еще закурить.
Дука протянул ей пачку, щелкнул зажигалкой, после чего она продолжала:
– Мы с Сильвано уже неделю трахаемся, и нам обоим так погано, оттого что скоро всему конец.
Какая прелесть – ложка романтики в бочке дерьма, если можно так выразиться. Женщина – всегда самое слабое звено в цепи. Как бы в подтверждение его мыслей она сказала:
– Не давайте мне много пить, а то я разболтаюсь и даже через три часа не выкачусь отсюда.
– Не пейте, кто вас заставляет? – Рассчитанным жестом он потянулся к стакану, будто собираясь его отодвинуть.
– Нет-нет, не убирайте, поглядела в я на вас, как бы вы не стали пить, когда наутро вам надо было с мясником под венец идти. – Она отобрала у него виски, еще как следует хлебнула и, не ставя стакан на место, о чем-то задумалась.
Так, значит, жених ее – мясник. Уже легче: Маскаранти его мигом установит, вряд ли завтра так уж много мясников женится, возможно, всего один.
– Вот что, – сказал Дука, – пожалуй, здесь надо немного проветрить, я погашу свет и раздвину занавески.
– Простите, я вам тут надымила.
– Да нет, что вы, – мягко отозвался он из темноты, раздвигая шторы и впуская в комнату прохладную миланскую ночь, – просто в этой квартире плохая вентиляция.
– Раз уж окна открыты, дайте-ка мне еще сигарету, сами прикурите. – Последние слова она произнесла тягуче и томно.
Он поглядел на красноватый огонек окурка у нее между пальцами.
– Вы много курите, вам не кажется?
С этой помойкой надо быть начеку. Загадочный посетитель, о котором он знает только, что его зовут Сильвано Сольвере, подсунул ему эту потаскуху, и она вешает ему лапшу на уши наверняка с какой-то своей целью. Да, надо быть начеку, он больше не имеет права на ошибки – слишком много наделал их в своей жизни.
– Спасибо, – протянула она, когда Дука подал ей зажженную сигарету. – А знаете, мне здесь даже нравится, особенно когда темно и такой вот ствол рядом – я вас имею в виду.
При слове «ствол» он поморщился, но в то же время ему вдруг стало смешно: с какой наглой самоуверенностью они держат всех остальных за болванов.
– А мне не нравится! – отрезал он.
– Да ладно, хватит беситься, а то, чего доброго, мне здесь еще больше понравится. Я ж вас предупреждала, что люблю таких сердитых петушков.
Он даже слегка растерялся: а вдруг это вовсе не ловушка с целью испытать его на прочность?
– Десять минут прошло, – донесся из прихожей голос Маскаранти.
Дука задернул шторы и снова зажег свет. Она лежала совершенно голая.
– Это ни к чему, – сухо сказал он. – Прикройтесь.
– Ну позлись, позлись еще малость, я вижу, ты хочешь совсем меня с ума свести!
– Прекратите, иначе я вас живо отсюда налажу!
– Во-во, наладь меня, иди сюда и наладь!
О Боже, вечно ему попадаются вот такие подарочки! Ну как теперь быть с этой нимфоманкой?! Он подошел к кровати, схватил ее за волосы и, прежде чем она успела опомниться, ударил ребром ладони промеж глаз – не со всей силы, правда. Пощечины в таких случаях не помогают, они бы ее еще больше распалили, а от этого удара она задохнулась, обмякла, но сознание не потеряла, только весь ее пыл сразу угас, и на какое-то время она сделалась совсем пассивной.
– Одевайтесь. Я сейчас вернусь. – Он поднял лифчик и комбинацию, которые она бросила на пол, прямо на окурки, положил их на стол и пошел на кухню.
Когда он вернулся с простерилизованными инструментами з судке, она, уже одетая, сидела на постели.
– Чего это вы со мной сделали? У меня голова кружится, как в Риме, когда нажрусь баранины и накачаюсь вином – ей-богу, так же!
– Сейчас пройдет, посидите.
Он поставил на стол судок, отодвинув чулки и трусики. Потом открыл кожаный чемоданчик, который лежал на стуле, – отличный медицинский чемоданчик, подарок отца, со всеми необходимыми инструментами и специальным отделением для средств первой помощи, – и достал два тюбика и коробочку (их он специально приобрел, как только решил для себя, что согласится на эту операцию).
– Еще сигарету и виски, – ворчливо потребовала она. – Мне уже лучше, и я вас прощаю, но взамен вы должны научить меня этому удару.
Ишь ты, теперь у нее спортивный интерес пробудился.
– Доктор Ламберти?
Голос был не такой юный, как лицо, и далеко не такой вежливый, как звонок; в интонации явственно слышался миланский диалект, да-да, тяжелый, гортанный выговор миланской провинции, какой можно услышать где-нибудь в Корсико или Колоньо-Монцезе, где вульгарное, хотя и добродушное деревенское наречие смешивается с дальними и чуждыми диалектами.
Дука кивнул и впустил ее, потому что сразу догадался, что это она.
– Я от Сильвано, – сказала гостья, войдя в прихожую.
На ней почти не было косметики, только помада и по-клоунски подрисованные брови, что выглядело особенно нелепо и неприятно на фоне чистого, белого лица. Он жестом пригласил ее в кабинет; чемоданчик, должно быть, весил порядочно; Дука определил это по металлической окантовке и по тому, как она сгибалась от его тяжести.
– Садитесь пока в кресло.
Ох уж эти хитрецы: прислали девчонку вместо того, чтобы приехать за ним, как было условлено. Никогда правды не скажут!
Прежде чем сесть, она поставила в угол чемоданчик, сняла редингот (под ним оказалось короткое красное платье и тонкие черные чулки), потом взяла сумочку и, порывшись в ней, вытащила сигареты «Паризьен».
– Хотите? – Она протянула ему пачку.
– Спасибо. – Он любил эти сигареты; интересно, где она их достает, видимо, ездит во Францию или в Швейцарию.
– Еще кто-нибудь в доме есть? – спросила она.
– Да, один мой приятель. – Приходится говорить правду, не мог же он спрятать Маскаранти в шкаф, как в водевиле. – А что, вас это не устраивает?
– Да нет, я просто так спросила. – Она удобно, без излишней вальяжности, устроилась в кресле. – Как потеплело, да? Хоть и окно открыто, а все равно тепло.
Дука стал вытаскивать из своего скромного стеклянного шкафчика хирургические инструменты. Он был без пиджака, в одной рубашке с закатанными рукавами, и ему не было так тепло, как ей. Тепло и холод – ощущения субъективные.
– Да, пожалуй, потеплело.
– Я, бывает, и в июле мерзну.
– Обождите, я сейчас вернусь.
Сложив инструменты в стеклянный судок, Дука вышел в кухню. Не глядя на Маскаранти, достал из буфета кастрюлю, вывалил туда эти железяки, залил водой и зажег газ. Итак, после долгого перерыва он возвращается к священной профессии врача; последним актом его медицинской практики было убийство старухи, умиравшей от рака (на профессиональном языке это называется эвтаназией, то есть ускорением неизбежной смерти из соображений гуманности, и карается законом), вот теперь ему предстоит еще одно гуманное деяние – восстановить целостность юной цветущей особы, которую та столь опрометчиво утратила.
– Ну как? – спросил Маскаранти.
Только поставив кастрюлю на огонь, Дука взглянул на своего помощника.
– Нормально. – Он понизил голос: – Ты тех, внизу, предупредил?
Он подошел было к окну, выходящему во двор, но тут же передумал, вспомнив, что весной в больших городах из дворов несет заплесневелым камнем, помоями, кухней и вдыхать эти запахи, прямо скажем, удовольствие сомнительное.
Маскаранти кивнул; он предусмотрительно захватил с собой карманный передатчик: воистину большое удобство для их работы – с вице-бригадиром Морини, который со своей командой в боевой готовности стоит на улице Пасколи, можно переговорить, просто достав из пиджака эту штуковину.
– Закипит – позовите меня отсюда, в комнату входить не надо.
Отдав Маскаранти это распоряжение, он вернулся к своей «пациентке».
Та уже докуривала вторую сигарету.
– От этой теплыни я совсем разомлела.
– Прилягте, пожалуйста, на койку.
– Сию минуту. Курить можно?
Он кивнул и краем глаза увидел, как она снимает чулки и трусики и кладет их на стол. Затем достал из шкафа пару резиновых перчаток, пузырек со спиртом и, натянув перчатки, продезинфицировал их.
– А это долго? – спросила она. – Сильвано говорит – не очень.
– Кто из нас врач – я или Сильвано? – Дука поднес лампу поближе к кровати.
– Ух, какой сердитый! Люблю сердитых мужиков.
А она ничего, симпатичная, даже деревенский выговор ей идет. Он начал осмотр; видно было плохо – нельзя сказать, что операционная прекрасно оборудована, даже халата нет, а халат всегда производит впечатление, но Дука халата не нашел, Бог знает, куда сестра, Лоренца, его засунула; ладно, ничего не поделаешь, надо доводить дело до конца, раз уж он ступил на эту стезю.
– Чем болели?
Она бросила на пол окурок и спокойно назвала свое заболевание.
– От вас, врачей, все одно ничего не скроешь.
Он еще ближе придвинул лампу, но от этого намного светлее не стало.
– Сколько раз была беременность?
– Три раза.
– Аборты или выкидыши? – Глупый вопрос!
Она горько усмехнулась:
– Выкидыши бывают только у тех, кто хочет детей, а у тех, кто не хочет, их и динамитом не выбьешь.
Он поднял голову и стянул перчатки.
– Хирургическое вмешательство займет всего несколько минут, но потом вам придется полежать по меньшей мере три часа.
– Я посплю, – сказала она. – Можно еще закурить?
– Да.
– Люблю курить лежа. Вы не дадите мне сигареты из сумки?
– С превеликим удовольствием! – Он открыл черную атласную сумочку – так, чтобы она видела, – вытащил пачку «Паризьен» и зажигалку.
– И сами угощайтесь.
– Благодарю вас.
Сперва он театральным жестом поднес ей зажигалку, потом прикурил сам; бутафорить он уже научился, иначе не выжить, теперь хоть на сцену «Пикколо», Стрелер, разумеется, отшлифовал бы его мастерство, но задатки паяца у него, безусловно, есть, поэтому он продолжил сценический диалог:
– И когда же свадьба?
Свою реплику он произнес тихо, почти с нежностью (если девица перед операцией вздумает его соблазнить, у нее, пожалуй, что и получится, может быть, это даже входит в сценарий).
– Ох, не напоминайте – завтра!
Она лежала, подогнув ноги (кушетка была для нее коротковата), и пускала колечки дыма в потолок. Черные волосы, не очень длинные, но густые, разметались по белой подушке; черты лица несколько резковаты, даже вульгарны, к примеру, скулы чересчур выступают, однако это лицо так и обволакивает тебя волнами чувственности.
– Как, прямо завтра? – В очередную свою реплику он вложил не удивление, а смиренную покорность судьбе.
– Куда денешься! – Еще одно колечко дыма поплыло к потолку. – Нет ли у вас выпить чего-нибудь покрепче, чтоб забыться?
– Сейчас поищу.
Он снова вышел на кухню. Там, кажется, еще стоит бутылка виски, а то и две, оставшиеся со времен микеланджеловского Давида – того парня, которого он вылечил от алкоголизма. Действительно, одна бутылка была полной, в другой – половина. Он взял початую, стакан и покосился на Маскаранти; тот не отрывал взгляда от кастрюли с инструментами.
– Закипело.
– Пусть покипит минут десять, потом позовите меня, – сказал он и вернулся в кабинет.
Она еще не докурила, и, хотя окна были открыты, дым сквозь задернутые шторы не успевал выветриваться.
– Вот, есть виски, полбутылки вам хватит?
– Налейте. – Она приподнялась на подушке и, опершись на локоть, сделала хороший глоток. – Если б вы знали, как на душе погано... да нет, мужчинам этого не понять.
– Чего не понять?
– Не понять, что значит выходить замуж за того, кто не мил. Что правда, то правда, мужчинам этого не понять.
– Ладно бы только это, хуже другое...
– Что?
– С любимым расставаться – вот что! Дайте еще закурить.
Дука протянул ей пачку, щелкнул зажигалкой, после чего она продолжала:
– Мы с Сильвано уже неделю трахаемся, и нам обоим так погано, оттого что скоро всему конец.
Какая прелесть – ложка романтики в бочке дерьма, если можно так выразиться. Женщина – всегда самое слабое звено в цепи. Как бы в подтверждение его мыслей она сказала:
– Не давайте мне много пить, а то я разболтаюсь и даже через три часа не выкачусь отсюда.
– Не пейте, кто вас заставляет? – Рассчитанным жестом он потянулся к стакану, будто собираясь его отодвинуть.
– Нет-нет, не убирайте, поглядела в я на вас, как бы вы не стали пить, когда наутро вам надо было с мясником под венец идти. – Она отобрала у него виски, еще как следует хлебнула и, не ставя стакан на место, о чем-то задумалась.
Так, значит, жених ее – мясник. Уже легче: Маскаранти его мигом установит, вряд ли завтра так уж много мясников женится, возможно, всего один.
– Вот что, – сказал Дука, – пожалуй, здесь надо немного проветрить, я погашу свет и раздвину занавески.
– Простите, я вам тут надымила.
– Да нет, что вы, – мягко отозвался он из темноты, раздвигая шторы и впуская в комнату прохладную миланскую ночь, – просто в этой квартире плохая вентиляция.
– Раз уж окна открыты, дайте-ка мне еще сигарету, сами прикурите. – Последние слова она произнесла тягуче и томно.
Он поглядел на красноватый огонек окурка у нее между пальцами.
– Вы много курите, вам не кажется?
С этой помойкой надо быть начеку. Загадочный посетитель, о котором он знает только, что его зовут Сильвано Сольвере, подсунул ему эту потаскуху, и она вешает ему лапшу на уши наверняка с какой-то своей целью. Да, надо быть начеку, он больше не имеет права на ошибки – слишком много наделал их в своей жизни.
– Спасибо, – протянула она, когда Дука подал ей зажженную сигарету. – А знаете, мне здесь даже нравится, особенно когда темно и такой вот ствол рядом – я вас имею в виду.
При слове «ствол» он поморщился, но в то же время ему вдруг стало смешно: с какой наглой самоуверенностью они держат всех остальных за болванов.
– А мне не нравится! – отрезал он.
– Да ладно, хватит беситься, а то, чего доброго, мне здесь еще больше понравится. Я ж вас предупреждала, что люблю таких сердитых петушков.
Он даже слегка растерялся: а вдруг это вовсе не ловушка с целью испытать его на прочность?
– Десять минут прошло, – донесся из прихожей голос Маскаранти.
Дука задернул шторы и снова зажег свет. Она лежала совершенно голая.
– Это ни к чему, – сухо сказал он. – Прикройтесь.
– Ну позлись, позлись еще малость, я вижу, ты хочешь совсем меня с ума свести!
– Прекратите, иначе я вас живо отсюда налажу!
– Во-во, наладь меня, иди сюда и наладь!
О Боже, вечно ему попадаются вот такие подарочки! Ну как теперь быть с этой нимфоманкой?! Он подошел к кровати, схватил ее за волосы и, прежде чем она успела опомниться, ударил ребром ладони промеж глаз – не со всей силы, правда. Пощечины в таких случаях не помогают, они бы ее еще больше распалили, а от этого удара она задохнулась, обмякла, но сознание не потеряла, только весь ее пыл сразу угас, и на какое-то время она сделалась совсем пассивной.
– Одевайтесь. Я сейчас вернусь. – Он поднял лифчик и комбинацию, которые она бросила на пол, прямо на окурки, положил их на стол и пошел на кухню.
Когда он вернулся с простерилизованными инструментами з судке, она, уже одетая, сидела на постели.
– Чего это вы со мной сделали? У меня голова кружится, как в Риме, когда нажрусь баранины и накачаюсь вином – ей-богу, так же!
– Сейчас пройдет, посидите.
Он поставил на стол судок, отодвинув чулки и трусики. Потом открыл кожаный чемоданчик, который лежал на стуле, – отличный медицинский чемоданчик, подарок отца, со всеми необходимыми инструментами и специальным отделением для средств первой помощи, – и достал два тюбика и коробочку (их он специально приобрел, как только решил для себя, что согласится на эту операцию).
– Еще сигарету и виски, – ворчливо потребовала она. – Мне уже лучше, и я вас прощаю, но взамен вы должны научить меня этому удару.
Ишь ты, теперь у нее спортивный интерес пробудился.
5
Пачка «Паризьен» была пуста, но в сумочке нашлись еще две. Он подал ей нераспечатанную пачку и зажигалку, налил виски, а затем, вместо того чтоб готовиться к операции, взял стул и уселся напротив.
– Скажите, вам действительно так уж необходима эта пластика?
Подобный вопрос ошарашил ее не меньше, чем удар по лбу, однако теперь она пришла в себя гораздо быстрее:
– А ваша какая печаль? Делайте, что вам положено, да поживей!
От прежней чувственности не осталось и следа, на лице читалась одна враждебность. Что ж, тем лучше: он предпочитает иметь дело с врагами.
– Ладно. Ложитесь.
– Мне будет больно?
Он надел перчатки, еще раз сбрызнул их спиртом.
– Нет.
– Простите, что нагрубила вам.
Не утруждая себя ответом, он вставил шприц в ампулу с анестезирующим средством, потом продезинфицировал спиртом и помассировал место укола.
– Если б вы знали, как я извелась, – продолжала она.
Он молча вонзил иглу в самый чувствительный кусочек ее юного тела; она слегка вздрогнула.
– Потерпите, теперь уже больно не будет.
Вот почему все у него сложилось так неудачно: он слишком жалел больных, слишком хотел вылечить, помочь, даже сейчас, когда пришлось участвовать в такой опасной буффонаде; мало того – он всегда физически ощущал боль своих пациентов, а таким слюнтяям в медицину соваться нечего, для них самое милое дело – сидеть в саду на скамеечке да газетки почитывать.
– Весь вечер, прежде чем прийти сюда, я думала, как бы мне смыться с Сильвано, и он тоже об этом думал, ну не хочу я выходить за того мужлана, не хочу, чтоб меня зашивали, я же понимаю, что это идиотство, а он, дубина, если узнает, что я уже не девушка, возьмет свой ножище для разделки мяса и прирежет меня, сколько раз он уж об этом твердил, а я за такого олуха не хочу выходить, я хочу быть с Сильвано, да нельзя... – Она грязно выругалась. – Так наша жизнь устроена: чего тебе больше всего хочется, то и нельзя. – Она выплюнула еще одно ругательство. – И, стало быть, завтра оденусь я в белое платье, умора – я в белом платье, ах-ха-ха! – От смеха даже кровать затряслась.
– Не шевелитесь. – Он вскрыл тюбик с местной анестезией.
– Дайте еще выпить.
Ладно, пусть себе пьет, наркоз только лучше подействует. Он подал ей стакан с виски, потом зажег для нее сигарету и стал вводить местный наркоз.
– И потом, сами знаете, эта дыра... Ну ладно, брошу любовника, выйду за болвана, но ведь придется жить в его деревне, а я оттуда сбежала еще девчонкой, потому что мне там было невмоготу, это ж даже не деревня, всего четыре двора, а название, смех один, Ка'Тарино, округ Романо-Банко, провинция Бучинаско – адрес напишешь, и можно ручку выбрасывать. Вы бывали в тех местах?
Пинцетом он стал вытаскивать инструменты из судка.
– Если почувствуете боль, скажите.
Он потрогал место укола железной лопаточкой, пациентка даже не шелохнулась: значит, наркоз подействовал, можно начинать.
– А где она находится, ваша деревня?
– Как, вы никогда не слыхали про Ка'Тарино в Бучинаско? – Лежала она спокойно, неподвижно, только в вульгарном хрипловатом голосе послышалось удивление. – Выезжаете через Порта-Тичинезе по направлению к Корсико, нет, я все-таки напьюсь нынче вечером... потом по улице Лудовико Мавра, там еще страсть как воняет от канала, сворачиваете на улицу Гарибальди и все время прямо, прямо, до Романо-Банко, где как раз лавка моего жениха... у него есть еще одна в самой Ка'Тарино... да если на то пошло, я вам больше скажу – у него и в Милане целых две, так он завозит мясо, а налог не платит, хоть бы раз заплатил, вот миллиончики-то и текут, знаете, сколько их у него? Захоти – всю Миланскую галерею купит.
– Вам не больно? – спросил он.
– Нет, я совсем ничего не чувствую, только еще выпить хочется, можно, я приподнимусь чуток?
– Нет, подниматься нельзя и с выпивкой повремените, я через несколько минут заканчиваю.
Она с каким-то залихватским отчаянием запустила руку в черную гриву волос, разметавшихся по жесткой подушке.
– Что мне несколько минут или даже несколько часов, когда я с завтрашнего дня на всю жизнь стану первой леди Ка'Тарино – точь-в-точь как Жаклин в Штатах... Ну хоть закурить-то можно?
– Нет, не двигайтесь.
– Ладно, нельзя так нельзя... Хорошо еще, что Сильвано меня проводит до Корсико, кабы не эта комедия, я бы с ним еще хоть разок переспала. – Под действием наркоза у нее только еще больше развязался язык, а эротические инстинкты ничуть не притупились. – Знали бы вы, каково в Ка'Тарино зимой, сплошь туманы, холод до кишок пробирает, а весной и того хуже, грязища, мы ребятишками, помню, бегали чумазые, как поросята, а когда я подросла, то в Романо-Банко ходила в мужских охотничьих сапогах. И каждый год дожди пуще прежнего месяцами льют, из дому не выйдешь, да и куда идти-то? Когда телевизоры только-только появились, мой будущий жених – он мясом торгует – первый у нас в Ка'Тарино завел себе эту игрушку, вся деревня напрашивалась к нему смотреть, а он приглашал кого ему вздумается, частенько и меня с родителями, вот так мы и обручились, в темноте он начинал меня общупывать, сперва по коленке погладит, потом повыше, а как-то раз улучил момент и спросил тихонько, девушка я иль нет, мне надоело, что он меня лапает, да и мать тут под боком, ну я смеху ради ему и говорю: ясно, девушка, только, мол, тебя и дожидалась, а он и говорит: если ты вправду девушка, так я бы на тебе женился, после обручения в Милан поедешь, поработаешь в моей лавке кассиршей. Чего тут было раздумывать: он царь и бог и в Ка'Тарино, и в Романо-Банко, и в Бучинаско, и в Корсико, а мой отец – мужик, я с детства на соломе спала и, кроме клопов, ничего в жизни не видела. Сами посудите, могла я ему отказать?
– Скажите, вам действительно так уж необходима эта пластика?
Подобный вопрос ошарашил ее не меньше, чем удар по лбу, однако теперь она пришла в себя гораздо быстрее:
– А ваша какая печаль? Делайте, что вам положено, да поживей!
От прежней чувственности не осталось и следа, на лице читалась одна враждебность. Что ж, тем лучше: он предпочитает иметь дело с врагами.
– Ладно. Ложитесь.
– Мне будет больно?
Он надел перчатки, еще раз сбрызнул их спиртом.
– Нет.
– Простите, что нагрубила вам.
Не утруждая себя ответом, он вставил шприц в ампулу с анестезирующим средством, потом продезинфицировал спиртом и помассировал место укола.
– Если б вы знали, как я извелась, – продолжала она.
Он молча вонзил иглу в самый чувствительный кусочек ее юного тела; она слегка вздрогнула.
– Потерпите, теперь уже больно не будет.
Вот почему все у него сложилось так неудачно: он слишком жалел больных, слишком хотел вылечить, помочь, даже сейчас, когда пришлось участвовать в такой опасной буффонаде; мало того – он всегда физически ощущал боль своих пациентов, а таким слюнтяям в медицину соваться нечего, для них самое милое дело – сидеть в саду на скамеечке да газетки почитывать.
– Весь вечер, прежде чем прийти сюда, я думала, как бы мне смыться с Сильвано, и он тоже об этом думал, ну не хочу я выходить за того мужлана, не хочу, чтоб меня зашивали, я же понимаю, что это идиотство, а он, дубина, если узнает, что я уже не девушка, возьмет свой ножище для разделки мяса и прирежет меня, сколько раз он уж об этом твердил, а я за такого олуха не хочу выходить, я хочу быть с Сильвано, да нельзя... – Она грязно выругалась. – Так наша жизнь устроена: чего тебе больше всего хочется, то и нельзя. – Она выплюнула еще одно ругательство. – И, стало быть, завтра оденусь я в белое платье, умора – я в белом платье, ах-ха-ха! – От смеха даже кровать затряслась.
– Не шевелитесь. – Он вскрыл тюбик с местной анестезией.
– Дайте еще выпить.
Ладно, пусть себе пьет, наркоз только лучше подействует. Он подал ей стакан с виски, потом зажег для нее сигарету и стал вводить местный наркоз.
– И потом, сами знаете, эта дыра... Ну ладно, брошу любовника, выйду за болвана, но ведь придется жить в его деревне, а я оттуда сбежала еще девчонкой, потому что мне там было невмоготу, это ж даже не деревня, всего четыре двора, а название, смех один, Ка'Тарино, округ Романо-Банко, провинция Бучинаско – адрес напишешь, и можно ручку выбрасывать. Вы бывали в тех местах?
Пинцетом он стал вытаскивать инструменты из судка.
– Если почувствуете боль, скажите.
Он потрогал место укола железной лопаточкой, пациентка даже не шелохнулась: значит, наркоз подействовал, можно начинать.
– А где она находится, ваша деревня?
– Как, вы никогда не слыхали про Ка'Тарино в Бучинаско? – Лежала она спокойно, неподвижно, только в вульгарном хрипловатом голосе послышалось удивление. – Выезжаете через Порта-Тичинезе по направлению к Корсико, нет, я все-таки напьюсь нынче вечером... потом по улице Лудовико Мавра, там еще страсть как воняет от канала, сворачиваете на улицу Гарибальди и все время прямо, прямо, до Романо-Банко, где как раз лавка моего жениха... у него есть еще одна в самой Ка'Тарино... да если на то пошло, я вам больше скажу – у него и в Милане целых две, так он завозит мясо, а налог не платит, хоть бы раз заплатил, вот миллиончики-то и текут, знаете, сколько их у него? Захоти – всю Миланскую галерею купит.
– Вам не больно? – спросил он.
– Нет, я совсем ничего не чувствую, только еще выпить хочется, можно, я приподнимусь чуток?
– Нет, подниматься нельзя и с выпивкой повремените, я через несколько минут заканчиваю.
Она с каким-то залихватским отчаянием запустила руку в черную гриву волос, разметавшихся по жесткой подушке.
– Что мне несколько минут или даже несколько часов, когда я с завтрашнего дня на всю жизнь стану первой леди Ка'Тарино – точь-в-точь как Жаклин в Штатах... Ну хоть закурить-то можно?
– Нет, не двигайтесь.
– Ладно, нельзя так нельзя... Хорошо еще, что Сильвано меня проводит до Корсико, кабы не эта комедия, я бы с ним еще хоть разок переспала. – Под действием наркоза у нее только еще больше развязался язык, а эротические инстинкты ничуть не притупились. – Знали бы вы, каково в Ка'Тарино зимой, сплошь туманы, холод до кишок пробирает, а весной и того хуже, грязища, мы ребятишками, помню, бегали чумазые, как поросята, а когда я подросла, то в Романо-Банко ходила в мужских охотничьих сапогах. И каждый год дожди пуще прежнего месяцами льют, из дому не выйдешь, да и куда идти-то? Когда телевизоры только-только появились, мой будущий жених – он мясом торгует – первый у нас в Ка'Тарино завел себе эту игрушку, вся деревня напрашивалась к нему смотреть, а он приглашал кого ему вздумается, частенько и меня с родителями, вот так мы и обручились, в темноте он начинал меня общупывать, сперва по коленке погладит, потом повыше, а как-то раз улучил момент и спросил тихонько, девушка я иль нет, мне надоело, что он меня лапает, да и мать тут под боком, ну я смеху ради ему и говорю: ясно, девушка, только, мол, тебя и дожидалась, а он и говорит: если ты вправду девушка, так я бы на тебе женился, после обручения в Милан поедешь, поработаешь в моей лавке кассиршей. Чего тут было раздумывать: он царь и бог и в Ка'Тарино, и в Романо-Банко, и в Бучинаско, и в Корсико, а мой отец – мужик, я с детства на соломе спала и, кроме клопов, ничего в жизни не видела. Сами посудите, могла я ему отказать?