Щипачев Степан. Березовый сок

   - Парасковья Ивановна... доставай-ка еще.
   Он вынул из кошелька серебряную полтину и бросил на стол. Мать послала меня к Трифонихе. Держа в руке пустую бутылку с остатками красного сургуча на горлышке, я побежал прямиком через огороды.
   Жила Трифониха в середине Зареки, в глубине закоулка. Муж ее, Трифон пьяница и хвастун, - временами портняжил, но заработанные деньги сразу пропивал.
   Мужики его не уважали, подсмеивались над ним и звали Тришкой. Не было у него ни огорода, ни скотины, хлеб не сеял.
   Кормилась Трифониха с ребятишками опасным промыслом: покупала по казенной цене в монопольке водку и с накидкой продавала из-под полы в своей деревне. До волостного села, где находилась монополька, - семь верст, не набегаешься, а Трифониха была рядом. Водка у нее не застаивалась. За нарушение царской монополии сажали в тюрьму, но подвести Трифониху под суд уряднику не удавалось: с ее водкой никто пойман не был.
   Я отдал Трифонихе полтину, и она взамен пустой бутылки подала мне бутылку с водкой.
   Обратно пошел я опять задами. Очутившись возле своих картофельных грядок, я присел на жесткую пожелтевшую траву и стал рассматривать бутылку. Она была не запечатана, и я решился немножко из нее отпить. Водка тогда в избе мне не понравилась, и пить бы я ее больше не стал, но мне хотелось узнать: как это бывают пьяными?
   Вытащив пробку, я отпил из бутылки несколько глотков и стал ждать, когда сделаюсь пьяным, но ничего такого я не замечал. Тогда я отпил еще несколько глотков. Опять ничего. Только водка показалась мне ужас какой противной. Тогда я снова запрокинул бутылку кверху донышком. "Теперь-то уж стану пьяным", - подумал я и заспешил домой.
   Мать взяла у меня бутылку и недовольно покачала головой:
   - Что-то много не долила Трифониха. Совсем стыд потеряла баба!
   Я боялся взглянуть матери в глаза и вышел из избы.
   Во дворе я почувствовал, что ноги плохо слушаются, в животе мутит и все вокруг стало вроде покачиваться, даже сарай дяди Василия.
   Что было со мной дальше, я знаю только со слов матери. А было со мной вот что. К нам прибежал, запыхавшись, Тимка и, едва переступив порог, затараторил:
   - Тетка Парасковья, тетка Парасковья, Степанко ходит по деревне пьяный, едва на ногах держится, кричит, руками размахивает...
   Мать отыскала меня возле пожарной. Я лежал в пыли на середине улицы и стонал.
   15. ГУ ЛЬНА Я ЛОШАДЬ
   Была поздняя осень.
   Как-то перед обедом к нам прибежал Мишка Косой и еще у ворот закричал:
   - Пашка, Игренька нашелся! Приезжал к нам из Гарашек мужик и сказывал, будто у них в деревне поймана гульная лошадь игреней масти. Мерин. Наверно, ваш Игренька! Поедем! Мне все равно туда ехать. Мы кошевку покупаем там у одного мужика, и отец велел съездить посмотреть.
   Павел быстро собрался и пошел с Мишкой. Я увязался за ними и стал просить Мишку взять меня.
   - Ладно, поедешь! - отмахнулся Мишка. - Пристал, как репей к штанам.
   Павлу, должно быть, хотелось, чтобы я поехал. Он снял с плеча уздечку и дал мне:
   - Неси, раз едешь с нами.
   До Гарашек было верст двадцать, но ехали мы не очень долго: Мишка нарочно подстегивал и без того резвого Серка.
   Когда въехали в деревню, Павел не утерпел и побежал в первую же избу спросить, у кого находится гульная лошадь.
   Навстречу Павлу из калитки вышел старик.
   - Видишь колодец-то у ворот? - выслушав Павла, показал палкой старик. - Тут и заходи. Кузька Бочонок в той избе-то живет. Только ты Бочонком-то его не называй. Осердится. Кузьму Прохоровича спрашивай. С лета еще гульна-то лошадь у него. Одни кости остались. Робит на ней, а кормить не кормит. Все равно, говорит, хозяин отыщется и заберет.
   Мы подъехали к избе с колодцем у ворот. Мишка привязал Серка, и мы вошли во двор. Едва захлопнулась за нами калитка, как в пригоне заржала лошадь.
   - Игренька, Игренька! - громко зашептал Павел, радостно поглядывая на нас.
   Из избы вышел толстый коротконогий мужик и нехотя поздоровался с нами. Мишка объяснил, зачем мы приехали.
   - Гульная лошадь у меня содержится, это верно, - глядя в землю, сказал мужик. - Какие приметы у вашей лошади?
   Павел рассказал подробно.
   - Все так. И белая лысинка на лбу. Все так. Значит, не зря захватил уздечку-то ваш парнишка. Но лошадь я кормил полтора месяца. Придется платить.
   - Что же, ежли не заморена, что потребуется - уплатим, - ответил за Павла Мишка.
   Мужик сердито на него посмотрел:
   - Спасибо скажите, что поймал вашего игренего. Давно бы у цыгана в кошельке был.
   - Благодарствую, от всей души благодарствую!.. - заговорил брат.
   - Ладно уж, забирайте. Не наживаться же на вас. Мы вошли в пригон.
   Игренька опять заржал знакомым, коротким ржаньем. Он стоял за загородкой такой худой, что его трудно было узнать: ребра торчали, шерсть на боках висела клочьями, спина заострилась.
   Павел остановился у загородки и оглянулся - должно быть, искал Кузьку Бочонка. Но его не было. Недалеко от загородки стояла только рябая баба и неласково поглядывала на нас.
   - Боится показать бесстыжие-то глаза, - сквозь зубы выговорил брат.
   - Да-а... Кормил... - развел Мишка руками.
   Я приподнял в проходе перекладину и вошел к Игреньке. Он даже не прижал уши. Потыкал меня мордой в плечо и покорно дал надеть уздечку.
   16. Я - ВТОРОКЛАССНИК
   Зима в этом году наступила рано. В начале октября выпал снег и уже не растаял. Скоро начались морозы, запылили вьюги.
   Я снова ходил в школу. Только моя школьная сумка была уж не такая тощая, как в прошлом году: учительница выдала нам, второклассникам, по нескольку новых книжек. Самая толстая называлась "Книга вторая". Учительница наказала нам обернуть ее дома в бумагу и без разрешения дальше заданного места не разрезать. Но мне не терпелось узнать, про что написано в книге. Тогда же, сидя за партой, я стал растопыривать неразрезанные страницы и читать заглавия. "Иверская икона божьей матери в Москве", "Прилежание и труд с усердной молитвой всё преодолевают", - читал я заголовки описаний и рассказов в начале книги. "Царь-освободитель", "Чудесное спасение их императорских величеств" - шли один за другим заголовки дальше. Я стал разнимать страницы в середине книги. "Волк и журавль", - прочитал я про себя и прильнул глазами к странице. Но в это время учительница дернула меня за ухо. Я и не .заметил, как она подошла к нашей парте.
   - Щипачев, не слушаешь урока! Я вскочил.
   - Иди к доске, помоги Усольцеву!
   У доски стоял низовский парнишка, Ефимка Талакан, и, красный, весь перемазавшийся мелом, бился над задачкой. В одной руке он держал кусочек мела, а в другой - бедую заячью лапку, которую сторож выпросил для школы у Балая: ею удобно было стирать мел с доски. Талаканом мы прозвали Ефимку в прошлом году за то, что он слово "таракан", сложенное из картонных букв, прочитал "талакан". Помочь Ефимке я не смог. Несколько раз я стирал заячьей лапкой написанное на доске и старательно начинал снова: "У купца было 40 аршин сукна...", но решить задачку не удалось и мне. В арифметике я тоже был не силен.
   Но когда на уроке читали про что-нибудь из русской истории, я сразу веселел. Странички в "Книге второй" про Куликовскую битву, про Минина и Пожарского, про Ивана Сусанина я знал почти наизусть. Но еще больше мне нравилось заучивать басни и стихи. Бывало, в мороз, когда стыли губы и пар изо рта индевел на вороте сермяги, я твердил по дороге из школы:
   Пахнет сеном над лугами...
   Песней душу веселя,
   Бабы с граблями рядами
   Ходят, сено шевеля.
   А снег под обутками скрипел на всю деревню, и мороз пробирал в сермяге насквозь.
   Стихи любили и многие другие ребята. По утрам, до прихода учительницы, мы часто всем классом пели или о подвиге Сусанина: "Куда ты ведешь нас? Не видно ни зги...", или что-нибудь другое. Мотив брали первый подвернувшийся.
   Учительница у нас была вроде не такая уж строгая, но поблажки на уроке никому не давала и провинившихся частенько оставляла без обеда.
   Посидел взаперти один раз и я: на уроке закона божьего пророка Илию я назвал пророком Илюшкой. Ребята засмеялись, а учительница строго сказала:
   - Останешься сегодня без обеда! Богохульник!
   Все ребята после занятий ушли домой, а меня сторож запер на замок в пустой школе, и я просидел в ней с полудня до потемок, пока он не пришел топить печь.
   Стихи по-настоящему полюбились мне во втором классе, а вернее, с того дня, когда учительница прочитала нам "Бородино". Слушал я его, вытянув шею и затаив дыхание.
   Серега тогда был еще первоклассником, но стихи мы учили вместе, даже те, какие учительница и не задавала: "Песнь о вещем Олеге", "Полтавский бой" и другие. "Бородино" Серега впервые услышал от меня. Ему оно тоже запало в душу. Недаром, когда в праздники Серега приходил ко мне и нас оставляли дома одних, мы затевали на столе "Бородинское сражение". Каждый отбирал пригодные для игры скорлупки кедровых орехов и составлял из них войско. Один из нас был Кутузов, другой - Наполеон. Снарядами служили тоже скорлупки, а стреляли щелчком. Бывало, так заиграемся, что и не заметим, как пройдет вечер и Сереге надо спешить домой.
   В конце зимы у Анисьи родился ребенок, и она стала покрикивать на меня еще чаще, а когда маленький Алешка засыпал, она грозила пальцем и шикала, чтобы я не зашелестел книжкой или не наступил на скрипучую половицу. Учить уроки я стал ходить к Сереге.
   Наступил апрель. Дорога через деревню почернела, появились первые проталинки. И в "Книге второй" мы уже добрались до стихов о весне. Сидя у столика, учительница читала нам:
   Еще в полях белеет снег,
   А воды уж весной шумят,
   Бегут и будят сонный брег,
   Бегут, и блещут, и гласят...
   Дочитав стихотворение, она предупредила:
   - К следующей субботе выучите. Буду спрашивать.
   Через головы ребят, сидевших на первых двух партах, учительница глянула мне в глаза и чуть заметно улыбнулась - видно, прочитала в них: "Завтра же выучу, не беспокойтесь, Валентина Павловна".
   Но выучить это стихотворение мне не довелось...
   17. В ЧУЖУЮ ДЕРЕВНЮ
   На другой день, в воскресенье, ко мне пришли ребята и позвали играть в бабки. Всей гурьбой мы направились к амбару деревенского писаря Ефима, где успел растаять снег и немного подсохла земля. Бабки несли кто в чем: кто в старой поломанной корзине, кто в своем картузе, а я нес в руках помятое ведерко с отломленной дужкой, и в нем на дне громыхало десятка полтора бабок. В кармане у каждого лежал панок - особая боевая бабка, налитая для веса оловом.
   Играть начало много ребят, и на кон сразу поставили штук двадцать бабок. Стали от кона кидать панки: кто кинул дальше, тот бил первым.
   Когда подошла моя очередь бить, кон стоял еще не распечатай. Я прищурил левый глаз, прицелился и широким размахом руки послал панок вперед. Бабки брызнули в разные стороны. Я торопливо собрал их в ведерко, и мы поставили новый кон. Но бабки опять разлетелись от моего панка. Третий, четвертый... десятый кон ставили мы у стенки амбара на согретую солнышком землю, но удача не покидала меня: бил я, почти не целясь, и редко промахивался. Ребята с завистью поглядывали на мое старое, помятое ведерко, с верхом набитое бабками.
   В самом разгаре игры меня зачем-то позвали домой. Обхватив рукой ведерко, я вбежал в избу, еще не остывший от игры. Хотелось похвастаться, показать, сколько я бабок выиграл, но я, словно споткнулся, остановился у порога и не знал, что делать. На лавке сидел хозяин н дымил цигаркой. Упавшим голосом я поздоровался с ним и, роняя бабки, поставил ведерко на пол.
   - Собирайся, Степанушко, - печально и ласково сказала мать. - Матвей Данилович за тобой приехал.
   Сердце у меня заныло. Было трудно сразу поверить, что вот сейчас хозяин увезет меня в чужую деревню, что к амбару Ефима играть с ребятами в бабки я не вернусь и в школу завтра Серега и Гришка пойдут без меня.
   Хозяин, видимо, торопился и сразу стал прощаться со всеми за руку. Меня похлопал по плечу:
   - Поехали, орел! Семь верст ехать-то.
   Мать подала мне приготовленный узелок, в котором была постиранная рубашка, и в первый раз обняла и прижала меня к себе.
   - Не ленись, не балуйся там, в чужих-то людях... - наставляла мать.
   Она утерла слезы рукавом и вышла за мной во двор.
   Хозяин уже сидел верхом на лошади. Брат посадил меня сзади хозяина, открыл ворота, и мы выехали на улицу.
   С крыш свисали недотаявшие сосульки и падала капель, под ногами Гнедка сверкали студеные ручьи, но все это затуманили навернувшиеся слезы.
   Скоро Зарека осталась позади. Мы проезжали мимо школы. С тоской заглядывал я в ее голубоватые окна, особенно в то, крайнее, у которого стояла парта, знакомая мне до последней царапинки и чернильного пятнышка. Я даже увидел ее черный краешек, но Гнедко круто повернул налево, и школа осталась за спиной.
   У ворот одного богатого верхохонского мужика собрались девки; в середине сидела учительница и что-то рассказывала. Девки смеялись.
   Я поздоровался.
   - Здравствуй, Степанко! - ответила учительница, веселая, белозубая.
   Но не спросила, куда я поехал, - видно, постеснялась незнакомого человека. Я живо представил себе, как она будет спрашивать завтра обо мне у ребят, глядя на опустевшее место на третьей парте, и мне стало совсем тоскливо.
   Мы проехали последнюю избу. Впереди лежала потемневшая и уже разбитая санями, дряблая дорога. Но снег в поле еще лежал почти не тронутый весной, только немного посерел и потускнел. Над ним стояла мглистая голубизна.
   Ехали молча. Хозяин сначала долго насвистывал какую-то песенку, а потом на тот же мотив стал вполголоса напевать:
   Солдатушки, браво-ребятушки,
   Где же ваши жены?
   - Наши жены - ружья заряжены,
   Вот где наши жены!
   Почти вплотную уткнувшись лицом в широкую спину хозяина, я крепко держался за него обеими руками. Волосы у него были подстрижены коротко, по-солдатски, шея красная, грубый, шершавый зипун плотно облегал спину и плечи.
   - Ты что там носом-то швыркаешь? Озяб, что ли?.. - грубовато спросил хозяин. - Не озяб. Ну и хорошо. А горевать о своей деревне, о дружках-приятелях ты брось. В Филатове дружки-приятели найдутся. Племянник мой, Спирька, - ровня тебе. Подружитесь быстро. Он хороший парень.
   Хозяин помолчал и стал закуривать: - Песни петь умеешь?
   Я молчал. Песен я знал много и подтягивать любил, но голоса у меня не было.
   - Раз молчишь, значит, не умеешь, - сказал он, махнув рукой. - Тогда сказку скажи!
   Сказывать сказки я тоже не умел и совсем упал духом.
   - Дядя Матвей, а стихотворение про войну можно? - срывающимся голосом спросил я.
   Хозяин выдохнул первую затяжку табачного дыма и глянул на меня через плечо:
   - Про войну?.. А ну-ка, давай!
   Торопливо, глотая отдельные слова, я стал читать "Бородино". Первые строчки прочитал очень тихо. Потом разошелся.
   ...Да, были люди в наше время,
   Не то, что нынешнее племя,
   Богатыри - не вы!..
   Плохая им досталась доля:
   Немногие вернулись с поля...
   Голос у меня окреп, и слова звучали всё четче и воодушевленнее. Дочитав до конца, я замолчал.
   Хозяин не сразу отозвался, смотрел в сторону и о чем-то думал.
   - Да... Хорошо сложено... А мы вот воевали... Никто не написал про нас!
   Хозяин грустно покачал головой и поторопил Гнедка, который, почувствовав, что про него забыли, еле плелся.
   Поля с перелесками и кустами черемухи кончились. Примерно с половины пути дорога пошла сплошным лесом.
   - Дядя Матвей, а богатыри на самом деле жили когда-то или это в книжках только? - осмелев, спросил я.
   Он бросил на снег окурок и снова стал погонять Гнедка.
   - Богатыри, говоришь... - раздумчиво начал Матвей. - Как тебе сказать, парень? Вроде жили. Ездили мы с отцом - это еще было до военной службы - к Сухому Логу за бревнами. Лес вокруг - неба не видно. Сосны прямые, звонкие - терема рубить из таких сосен. А в одном месте, на болоте, все сосны были перекорежены, с корнем выворочены. Тамошние мужики сказывали нам, будто Илья Муромец баловался тут: поспорил с мужиками на ведро водки - и давай лес корежить.
   Я слушал Матвея, и мне виделся Илья Муромец - великан, переламывающий огромные сосны, словно тростинки. Лес тянулся почти до самого Филатова.
   Когда мы выехали на опушку, справа, под желтым крутояром, блеснула Пышма, а левее я сразу увидел длинное, с белой церковью посередине, село.
   - Вот оно, Филатово-то наше, - показал рукой хозяин.
   Вскоре мы въехали в село.
   По обеим сторонам улицы стояли большие пятистенные дома, крытые железом или тесом.
   - Чем не город? - похвастался хозяин, когда мы проезжали возле самого большого дома, с зеленой железной крышей. - Смотри, даже столбы у ворот каменные.
   Филатове и взаправду считалось в нашей местности самым богатым селом и мало походило на Щипачи. У нас пятистенных домов и десятка не было, а тут чуть ли не подряд.
   У одного дома, на большой проталине, толклись ребята и девки, весело пиликала гармошка, в середине круга плясали.
   - Дядя Матя, кого это ты везешь? - звонко крикнул в праздничной толпе какой-то парнишка.
   - Тебе товарища везу... - отозвался хозяин и тихонько добавил для меня: - Спирька интересуется... Сейчас прибежит к нам.
   Проехав еще немного, мы остановились у ворот одной не особенно большой избы, крытой тесом.
   - Вот мы и дома. Слезай, парень!
   Прыгать с Гнедка мне показалось страшно: он был выше нашего Игреньки. Хозяин, заметив мою заминку, подзадорил меня:
   - Боишься? А Спирька не побоялся бы.
   Мне стало обидно. Я перекинул ногу через круп Гнедого и стал съезжать с его широкой, гладкой спины. Спрыгнул и обрадовался, что устоял на ногах, не упал, не осрамился перед хозяином.
   18. ХОЗЯЙСКИЙ ХЛЕВ
   Сняв уздечку с Гнедка и пустив его в крытый соломой ригон, хозяин повел меня в избу. Переступив порог, он весело сказал:
   - Вот мой помощничек. Прошу любить и жаловать... Раздевайся, орел!
   Я снял сермягу и вместе со своим узелком положил ее в задний угол, на ту часть лавки, которая примыкала к самой двери и называлась коником. Вперед не пошел, присел там.
   - Да ты не робей! Чего сидишь там, в углу-то? Проходи вперед! Скоро ужинать будем, - подбодрил меня хозяин.
   Я пересел поближе к столу.
   - Матвей сказывал, вроде Степаном звать-то тебя?.. - спросил меня сидевший возле печи старик с белой бородой. - Так-так... Значит, Степаном... Хорошо.
   Я сразу догадался, что это отец Матвея, и все поглядывал на него. "Ведь это с ним ездил Матвей по бревна-то к Сухому Логу, где Илья Муромец лес покорежил", - думал я.
   За столом сидела конопатая, растрепанная женщина, держа на руках ребенка, жевала хлеб и жвачку совала пальцами ему в рот.
   - Дай-ка дочку-то подержать, жена, - попросил ее Матвей.
   Она подала ему девочку и, зевая, встала из-за стола. На меня она смотрела чужими, безразличными глазами. Даже ни о чем не спросила.
   У печи гремела заслонкой и орудовала ухватом высокая, худая старуха. Она тоже была не очень-то ласкова со мной, но, глянув на меня в первый раз, сказала:
   - Баской 1-то какой! Как Спирька наш. (1 Баской - красивый.)
   Когда стали садиться ужинать, в избу вбежал парнишка и кинулся к Матвею:
   - Дядя Матя, ты кого же это привез-то?
   - А вот погляди, - кивнул на меня Матвей. - Чем не товарищ тебе?
   - Садись, внучек, поешь, - пропела старуха, тронув Спирькины вихры.
   Но он будто и не слышал.
   - Дядя Матя, а я сегодня Алешку Кукушонка побил, - захлебываясь, говорил Спирька. - Он толкнул меня в лужу, а я как дал ему!..
   - Хвастунишка ты, Спирька. Алешке-то тринадцатый год идет. Он больших парней не боится, а тебя и подавно.
   - А я побил его!.. Не веришь? Спроси у ребят! - стоял на своем Спирька, поглядывая на меня.
   Ему, видно, хотелось передо мной побахвалиться: вот-де я какой, никого не боюсь.
   Спирька скоро убежал домой. Я допивал третий стакан чаю, налегая на шаньги, жирно помазанные маслом.
   Когда все встали из-за стола, хозяин сказал:
   - Ешь ты, парень, хорошо - должно быть, хорошо и работать будешь.
   Хозяева стали собираться спать. Матвей бросил мне старый, рваный полушубок и сказал:
   - Стели на конике и ложись спать.
   Разувшись, я лег на разостланный полушубок и укрылся своей сермягой. Уснул после дороги сразу.
   Утром хозяин разбудил меня еще до солнышка, и мы пошли задавать лошадям корму. Кроме Гнедка, я увидел в пригоне еще буланую лошадь с черным хвостом и гривой. Мы принесли по охапке сена, разложили его в колоде и полили колодезной водой. Потом хозяин посыпал мокрое сено отрубями и перемешал длинной палкой. Лошади нетерпеливо тянулись мордами к колоде, но он добродушно их отгонял:
   - Потерпите, слаще будет...
   Выходя из пригона, он наставительно сказал:
   - Следующий раз будешь замешивать сам. Запомнил как?
   Я кивнул головой. Запоминать мне было нечего. Хотя и редко, но мешанину для Игреньки мы с братом делали.
   На другое утро я пошел в пригон один. Натаскал в колоду сена, вылил на него четыре ведра воды из колодца и стал перемешивать, но колода приходилась мне по грудь - и переворачивать палкой сено было трудно, да и лошади не слушались, все время лезли мордами в колоду.
   Намешав лошадям корму, я пошел было в избу, но на крылечко вышла Марфа - так звали жену Матвея - и послала меня поить коров. Тяжелая деревянная бадья опять несколько раз опускалась на дно колодца, и долговязый журавель тоскливо скрипел над головой.
   Когда я вернулся в избу и сел пить чай, рубаха прилипала к потной спине и плечи немножко ныли...
   У моего хозяина, кроме новой избы, стоявшей вдоль улицы, была еще старая, совсем покосившаяся, в которой никто не жил, а только хранились вещи.
   Я прослышал, что в старой избе стоит корзина с книгами, оставленная младшим братом хозяина, Семеном, жившим больше в городе. В первое же воскресенье, когда все ушли в церковь, я забрался в старую избу, открыл корзину и стал перебирать книги.
   Больше всего понравился мне "Песенник". Перелистывая страницы, я находил в нем знакомые песни: "Во саду ли в огороде...", "Ой, полна, полна коробушка...", "Ах вы, сени, мои сени...", "Ой, да ты калинушка...".
   Многое в "Песеннике" я прочитал вслух, кое-что пробовал петь, но мне не терпелось посмотреть и другие книжки.
   На самом дне корзины я увидел толстенную книгу, такую тяжелую, что ее пришлось вытаскивать двумя руками. На ней был выдавлен крест и золотыми буквами написано: "Библия". Мне даже стало страшновато. Бабушка рассказывала, что от библии один человек в Камышлове сошел с ума "зачитался".
   С трепетом раскрыл я толстую книгу и медленно стал читать:
   "...Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду..." Я остановился. Оглянул пожелтевшую страницу и стал читать дальше: "...Азор родил Садока; Садок родил Ахима; Ахим родил Елиуда; Елиуд родил Елеазара; Елеазар родил Матфана; Матфан родил Иакова..." Я остановился снова, уставясь в окно, перед которым ходил белый петух.
   "Как же может родить мужик мужика?" - подумалось мне. Читать дальше я не стал...
   Приближалась пора сеять. Матвей выкатил из сарая телегу, осмотрел бороны и начал готовить семена.
   По соседству с моим хозяином жил богатый мужик Сидоров. Он тоже готовился к весне и покрикивал во дворе на своего работника Фомку, смирного на вид и худенького парня лет четырнадцати.
   С Фомкой мы успели бы уже подружиться, если бы не помешали этому наши хозяева. В то же воскресенье, когда я смотрел книги в старой избе, они столкнули нас, как молодых петухов. Оба хохотали, подзадоривая нас. Особенный задор проявлял Матвей.
   - Давай, давай, Степка... Так его, так... Поборет он твоего Фомку! Смотри, смотри, что делает!.. Под ножку, под ножку его! - кричал Матвей.
   Я и сам не понял, как это получилось, но Фомку я действительно поборол. Матвей насмешливо сказал Сидорову:
   - Дермо твой Фомка! Степке-то девять лет, а твоему?
   Сидоров что-то мычал и строго поглядывал на Фомку, который смущенно стряхивал пыль со штанов.
   - Пойдем, орел, круг остался за тобой! - весело сказал Матвей и направился к калитке.
   На другой день, когда я вытаскивал из колодца бадью с водой, Фомка подошел ко мне и рассудительно, без злобы, сказал:
   - Что ты, Степка, из кожи-то лезешь? Хозяина повеселить охота? Поборол ты меня потому, что мне не хотелось с тобой по-правдашнему бороться. Хозяевам-то что - забава, ржут, как жеребцы, а ты стараешься.
   Мне было стыдно, и я молчал.
   Один раз Фомка пришел ко мне в пригон, когда я посыпал отрубями мешанину. Бросив на мокрое сено несколько пригоршней, я отставил мешок с отрубями в сторону. Фомка покачал головой:
   - Хозяину угодить стараешься? Отрубей хозяйских жалеешь? На конях-то тебе робить! Кони сыты - работа легче.
   Я снова придвинул мешок и стал бросать отруби в колоду. Фомка помог перемешать сено.
   - Ты в работниках-то первый год живешь, а я - пятый. Нагляделся на всяких хозяев, - продолжал Фомка. - Заговаривать зубы Матвей, видать, мастер, добрячком прикидывается, а борноволока заставляет мешанину коням замешивать, как большого парня. У Матвея только лошадей и пашни поменьше, чем у Сидорова, а так... один черт!..
   Фомка махнул рукой и пошел на свой двор.
   "Это он осерчал на Матвея, когда мы боролись, потому так и говорит о нем", - подумал я, идя в избу.
   На другой день мы поехали с хозяином боронить.
   Еще из разговора за столом я узнал, что едем куда-то к железной дороге, где проходят поезда.
   Едва успели мы на поле распрячь лошадей и снять с телеги бороны, как за ближним лесом послышался какой-то непонятный шум. Я насторожился, повернувшись в ту сторону.
   - Поезд идет! - оживился хозяин.
   Из-за леса вынырнул паровоз, и за ним замелькали вагоны. Я оторопел.