Щупов Андрей. Предатель

   Уже в сгустившихся сумерках он подкатил к части. Под гусеницы опять попался солдатский хлам, стеллажи каких-то трескучих ящиков. Офицер из патруля залихватски вскарабкался на башню и замолотил по металлу прикладом карабина. Заглушив бронированного зверя, Ларсен с руганью полез наружу. Почти вывалившись из люка, он милостиво позволил патрульным поднять себя и, объяснив, что танк отнюдь не казенный, а напротив — подарок от лица дружественного германского командования, потопал к родной землянке.
   То ли он избрал неверное направление, то ли вообще забыл, где расположен его блиндаж, но выбрел он почему-то на околицу, к бревенчатым домишкам. Светили звезды, а в лицо задувал сонный ночной ветер. Деревенская улица приглашающе расстилалась под ногами, земля представлялась единой большой колыбелью. Окутанная тьмой, она звала в путь, благословляла всяческое поступательное движение. Ларсен не заставил себя упрашивать, — выделывая замысловатые кренделя, ноги его зашагали сами собой, и через каких-нибудь пять-десять минут он очутился в расположении Клайпа.
   — Эй! Кто тут шляется!.. А-а, это вы, лейтенант? Извиняюсь, в темноте не узнал.
   Перед Ларсеном вырос часовой, боец огромного роста, с рябоватым лицом, в собачьей ушанке. Принюхавшись, он понимающе расплылся, и это лейтенанту не понравилось. Напустив на себя побольше строгости, он потребовал для начала закурить, а затем с подозрением поинтересовался, где в данную минуту находится пленный.
   — Так я ж его и сторожу, — удивился часовой. — Сидит в этом сараюшке. Куда ему деваться?
   — Та-а-ак… А свет у тебя, положим, имеется?
   — Какой еще свет? — часовой заморгал.
   — Обыкновенный!.. С кнопочкой на стене. Не впотьмах же мне с ним беседовать!
   — Капитан Клайп… — начал было неуверенно боец, но Ларсен немедленно его прервал.
   — Капитан Клайп, душечка, любит и уважает лейтенанта Ларсена! Заруби это себе на носу!
   — Да, но если вы его того — в расход как бы…
   — Как бы бери и не робей! — Ларсен сунул часовому свой парабеллум и ободряюще похлопал по щеке. — Если что, позовешь.
   — Вон оно, стало быть, как, — непонятно пролепетал боец.
   — Стало быть, так! — Ларсен подождал пока часовой откроет дверь. Перед тем как зайти, подумал, чем бы еще припугнуть часового. Нахмурившись, въедливо оглядел рябоватого громилу с с ног до головы.
   — Что-то ты очень рослый, а?
   — Таким уж уродился.
   — Да?.. — лейтенант в сомнении покачал головой. — А столицу Африки знаешь?
   Часовой замялся, с улыбкой студента-скромника пробормотал:
   — Все шутите?
   — Нет, не шучу. Столицу Африки мне — и побыстрее!
   — Так я ведь уже давненько того… В смысле, значит, географии… — часовой напряженно зашевелил губами. — Может, Копенгаген?
   — Сам ты Копенгаген, — Ларсен с безнадежностью махнул рукой. — Ладно… Как звать-то тебя?
   — Климчук, мой лейтенант. Степан Климчук.
   Взявшись за дверную ручку, Ларсен погрозил пальцем.
   — Смотри у меня, Климчук! Степанов на земле много…
   Он вошел в сарайчик и, нашарив в темноте выключатель, прикрыл дверь. Глядя на тусклую лампу, недовольно крякнул. Ларсен не любил полумглы. Ни тепло, ни холодно, ни рыба, ни мясо… Или уж день, или полновесная ночь. Промежуточные стадии вызывали у него целый комплекс противоречивых чувств.
   — Что ж, будем щуриться, — он еще раз обвел утлое помещение придирчивым взором, заметив в углу бочку с водой, удивленно покачал головой.
   — Хоть пей, хоть купайся, — сказав это, он медленным шагом двинулся к лежащему на полу Предателю. Половицы под ногами тоскливо заскрипели, каждый шаг вызывал нестерпимое желание сморщиться. Приблизившись к недвижному телу, он опустился на колени и, вынув из-за голенища отточенный до бритвенного подобия клинок, несколькими движениями перерезал опутывающие Предателя веревки.
   — Пробуждайся, Искариот. Разговор имеется. Пренеприятнейший и долгий.
   Для того чтобы привести пленника в чувство, понадобилось не менее получаса.
   Сначала он влил в запекшиеся, покрытые коростой губы порцию самогона, затем, достав из поясной аптечки репротал, вогнал в худую безжизненную руку хищную иглу. Пленный застонал. Самогон опалил ему рот, и Ларсен, зачерпнув из бочки холодной воды, дал Предателю хлебнуть. Попутно и сам окунул в бочку голову. Фыркая и отдуваясь, утерся носовым платком.
   — И ты умойся, — велел он. — А то смотреть тошно.
   Пленный никак не отреагировал на сказанное. Тогда лейтенант смочил лежавшую на подоконнике тряпку и, не обращая внимания на стоны, протер лицо и руки узника. Подхватив под мышки, волоком подтащил к стене и привалил к наваленной в беспорядке мешковине. Обшарив все карманы и не найдя курева, в досаде сплюнул.
   — Что ж, поговорим натощак, — он поставил табурет на середину комнаты и грузно уселся.
   — Пока очухиваешься, кое-что тебе расскажу. Может, это тебя даже порадует.
   И, уткнувшись локтями в колени, с неспешностью усталого человека он принялся рассказывать. Про весь свой сегодняшний день, про все последующие: про «плуг» с «сигарами», про «слепца» и уничтоженную артиллерийскую часть, про опустевшее село и простого, хорошего парня Сашку. Он не сомневался, что пленный слышит его. Слышит и понимает. В сумасшествие Ларсен уже не верил. И потому жаждал беседы. Продолжительного разговора с ответами на все его каверзные вопросы. Еще сегодня утром он мог бы обойтись без них, но кое-что в мире лейтенанта существенно изменилось. Вернее сказать, не кое-что, а кое-кто, и этим кое-кем был он сам. Вот почему Ларсен намерен был спрашивать, может быть, даже допрашивать и если понадобится — с пристрастием. В том, что так или иначе ему ответят, он был абсолютно убежден.
   — … В общем… Завтра тебя, милый мой, шлепнут. Приказы, сам знаешь, не обсуждаются, — Ларсен пожал плечами. — Никого ты здесь больше не интересуешь. Кроме одного пьяного и шибко любопытного лейтенанта… Сказать по правде, люди вроде тебя мне всегда были непонятны. Не то чтобы я терпеть вас не мог, но… Больно уж вы дурные какие-то. И все-то вас касается, лезете во все щели и постоянно норовите поучить чему-то. Ну что, скажи, вам не сидится? Ведь не умнее других! Нет!.. А не сидится! Будто шило в одном месте! Как мыши в банке — туда-сюда, бегаете и бегаете! Одни к власти с пеной у рта, другие в идейность. Идеологи хреновы! Сколько уж веков людям головы морочите! И что? Лучше жить стало? Да ни хрена! Как был десяток умниц на сто идиотов, так столько же и осталось. И через сто лет так будет, и через тысячу. А коли нет перемен — нечего и дергаться, рубаху на себе полосовать… Раздражаете вы меня. Ох, как раздражаете!.. — Ларсен машинально потянулся к карману за сигаретами и, вспомнив, что уже искал и не нашел, обозлился. — Черт бы вас всех!.. — он захрустел кулаком. — Ну признайся! Скажи как на духу: вам что, действительно что-то сулят за это или вы на самом деле недоделанные такие? Есть же что-то, ради чего ты поперся туда? Или, может, это мы идиоты? Стреляем в небушко, гибнем — и невдомек нам, что гибнем не за понюх табаку! Ты говори, не стесняйся. К Клайпу я не побегу… Если ты действительно тот, за кого тебя все принимают, тогда… — он выразительно изогнул бровь, — тогда, извини друг, я сам тебя шлепну. Этот обормот у дверей не знает, но тебе-то так и быть скажу: офицеры, мон шер, редко ходят с одной пушкой. На то они и офицеры. А после нынешнего развеселого денька мне все спишут. В том числе и этот маленький дисциплинарный срыв.
   Пленный молчал, и Ларсен чувствовал, что в груди все жарче разгорается злое, неуправляемое пламя.
   — Ага, значит, смерть нас тоже не пугает? Так, надо понимать?
   В узком лице узника что-то дрогнуло. Разлепив губы, он с трудом прошамкал:
   — А может… Может, меня пугает сама жизнь? ЭТА жизнь.
   Голос его был тускл, как свет старой отсыревшей свечи. И звучал он с тем же нездоровым потрескиванием. Поневоле Ларсен подумал о выбитых зубах, о крепких кулаках Клайпа. Мысль была с примесью жалости и Ларсена удивила. Не для того он приперся сюда, чтобы плакаться и сочувствовать. Отогнав ее, он заставил себя думать о Сашке, о погибшем майоре.
   Репротал все-таки действовал, к пленному постепенно прибывали силы.
   — Вот как?.. А что, разве есть какая-то другая жизнь? Я имею в виду — кроме этой?
   — Этого никто не знает… Но думаю, что есть.
   — Прелестно! — Ларсен присвистнул. — И сколько же их всего? Две, три? Или того больше?
   — Наверное, больше, — пленный с усилием качнул головой. — Но это моя вера. Каждый волен верить в свое. Мне нравится учение Будды. И я готов к своей новой жизни.
   — Еще бы не готов, — Ларсен усмехнулся. — В твоем-то положении!.. А в общем — не суть важно. Тем более занятно, каким таким манером тебя сговорили на телевизионное шоу. Верующие — народ храбрый. Как же ты тогда сломался? Или запугали чем?
   — Меня не запугивали. Я… Я сам уговорил их, — после каждой фразы пленник, словно уставая, делал заполненную тяжелым дыханием паузу. — Я верил в то, что говорил.
   — Верил? А сейчас? Сейчас, стало быть, уже нет? — Ларсен с грохотом придвинул табурет ближе. — Отчего такая перемена, дружище?
   — Мы все меняемся. Что-то понял и я. Что-то такое, чего не понимал раньше, — пленный пошевелился, выбирая положение поудобнее. На лице его промелькнула гримаса боли. Должно быть, ребра у него были основательно помяты.
   — Я считал, что война — еще одна попытка остановить нас. Попытка волевым способом вернуть на праведный путь развития.
   — А им, конечно, этот праведный путь известен, — ехидно вставил Ларсен.
   — Вполне вероятно. Потому что они выше нас. И добрее… Во всяком случае — общее направление они представляют.
   — Ну-у… Положим, общее направление — это и Серж с Бунгой обрисуют без труда.
   — И тем не менее ваши Серж с Бунгой будут продолжать воевать.
   — Ты уж прости их за это, — Ларсен шутовски развел руками. — Что с них взять! Самые обыкновенные люди и по мере сил стараются выполнять свой долг.
   — Выполнять так, как они его понимают.
   — Разумеется!
   — Вот и происходит то, что происходит. Песчинка к песчинке набирается критическая масса, и очевидный лже-прогресс мало-помалу заводит людей в тупик.
   — Спасибо за открытие, — Ларсен поклонился. — А мы-то, глупыши, не догадывались. Все глазели и никак не могли налюбоваться на самих себя в зеркало. Оды человечеству сочиняли, в «грин пис» играли, в помощь братским народам. Так все славно было и вдруг — на тебе! — набили шишку. Оказалось — ползли прямиком в ад… Если это все, до чего ты додумался, могу только посочувствовать. Как же! Самостоятельно выйти на одну из самых затрепанных тем. Браво!.. — подавшись вперед, Ларсен взорвался. — А не кажется ли тебе, милейший, что это давным-давно понимают все на свете. Все до последнего идиота! Потому что — старо, как мир! Бородато и тривиально!
   — Значит, понимать — это еще не прочувствовать!
   Впервые за время беседы в голосе пленника прозвучали твердые нотки.
   — Иногда между осмыслением и чувственным восприятием пролетает целая жизнь. И главное зачастую приходит лишь на смертном одре. Неудивительно, что так мало людей сознается в том, что прожитым они довольны.
   — Пусть! — яростно прорычал Ларсен. — Пусть недовольны и пусть дорога наша отвратительна! Но что с того? Кому какое дело до наших ошибок и нашего пути?! Мне, индивидууму с большой буквы, важно прежде всего то, что это мой путь! И мне интересно прошагать его самостоятельно — своими собственными ножками! — он яростно потряс перед лицом лежащего указательным пальцем. — Не под указку многомудрого наставника! И не по совету папеньки с маменькой! А САМОСТОЯТЕЛЬНО!
   — Я понимаю… Конечно, я понимаю… — потерянно забормотал пленник. — В сущности это и есть первое заблуждение людей, — он неожиданно приподнялся на своем ложе из мешковины и неверной рукой ткнул в лейтенанта. — Но ведь и вы должны в конце концов уяснить, что нельзя говорить о вашем и только о ВАШЕМ пути?! Родители живут, примеряясь к судьбе детей, старики — примеряясь к судьбе внуков. Иначе и быть не может. И тот же скандальный сосед отравляет существование всем, кто живет поблизости. Наши судьбы переплетены теснейшим образом. Тонущий никогда не тонет в одиночку! Так уж получается, что мы прихватываем с собой на дно всех, до кого можем только дотянуться. И точно так же по собственному неразумению и капризу человечество тянет за собой своих меньших братьев. Если мы исчезнем, то исчезнем вместе с лесами, океанами и реками. Уверены ли вы, что хоть малая часть природы избежит вируса всепроникающей цивилизации?.. Очень сомнительно. Человек умудрился стать вездесущим. И уж поверьте, — погружаясь на дно, он распахнет руки пошире, — узник сделал небольшую паузу, переводя дух. — А теперь посудите: если технологический прогресс — целиком и полностью ваше достояние, в чем же провинилась природа? В слепом эгоизме о ней ВЫ даже не вспоминаете!
   Это «вы» и «ваше» Ларсен решил про себя отметить. На всякий случай. Вы — то бишь, люди, — замечательно! А кто же тогда — эти самые «мы»?..
   Пленник тем временем продолжал распаляться.
   — … Один-единственный раз попробуйте взглянуть на случившееся под иным углом зрения. Лиса выслеживает полевку, и вот является охотник. Полевка ему не нужна, ему нужна лисья шкура. И разумеется, по отношению к лисе он — хищник и оккупант, но согласитесь, точка зрения полевой мыши будет несколько иной. Другими словами — все, за что я ратовал, было правом всего сущего на жизнь.
   — Ну а как насчет человеческих прав?
   — И это само собой. Но будучи разумным, человек должен первым делать шаг назад, а значит — и навстречу.
   — Это на своей-то земле и навстречу?
   Пленник взглянул на Ларсена страдающими глазами и протяжно вздохнул. В легких у него что-то булькающе клокотнуло.
   — Господи!.. Почему вы так уверены, что это ваша земля?
   — Да потому что мы родились на ней и выросли!
   — Но вы не создавали ее и не возделывали. Не вы придумали эти океаны и не вы подарили жизнь миллионам животных. Данное вам в аренду вы попросту присвоили, но и присвоив, тут же принялись делить, чем, собственно, и занимаетесь вплоть до последнего времени… — говорящий вновь сделал короткую передышку. — И по сию пору космополитизм у вас ругательное слово. Даже в чисто бытовом понимании. Планетарный космополитизм вам и вовсе недоступен. С самых давних дней Земля представляет собой ни что иное, как огромный концентрационный лагерь, единственным полноправным надзирателем которого является человек — гомо сапиенс, вечно нуждающийся в достойном сопернике и таковыми именующий лишь себе подобных.
   Ларсен отчего-то вспомнил отстреливающегося от него капитана и нахмурился.
   — Кто знает, сколько еще цивилизаций проживает на этой планете одновременно с нами! Мы же не ведаем о них ничего! Однако есть ли гарантии, что, увлекшись самоуничтожением, мы не уничтожим заодно и их? Впрочем, это уже началось. Иначе не придумали бы Красную книгу.
   — Одну минутку!.. — Ларсен задумался. — Выходит, ОНИ — вовсе не инопланетяне? Ты это хочешь сказать? Какой-нибудь там параллельный мир, так что ли?
   — Боже мой, какая разница? Инопланетяне, параллельные миры — разве в этом дело?
   — Отчего же, — Ларсен улыбнулся. — Я, например, думаю, что именно в этом. Если они не пришельцы и если они — свои, так сказать, — тутошние?.. Да екалэмэнэ! Ведь многое сразу становится ясным! Все их светящиеся облака, исчезающие на глазах дирижабли… И потом — они же ничего не разрушают! Теперь-то понятно почему! Зачем портить планетку, верно? Им нужна чистая жилплощадь. Впрочем… — он озабочено потер лоб. — Какого черта они используют тогда этот адский плуг? Он-то им для чего понадобился?
   — Вы так ничего и не поняли…
   Ларсен разозлился.
   — Напротив! Потихоньку начинаю постигать. Оккупировать квартирку — не то же самое, что выжать с той же квартирки соседей. Тут нужна особая стратегия.
   — Но ведь об оккупации и речи не шло! Я говорил о мудрости. Дорогу уступает мудрейший!
   — Дорогу уступает слабак!
   — Но даже в заповедях сказано…
   — В заповедях?.. Превосходно! — соскочив с табурета, Ларсен грохочущим шагом заметался по комнате. — Значит, все в конечном счете снова свелось к вере? И тут без нее, родимой, не обошлось? Прекрасно! Опять крестовые походы, публичные сожжения и запоздалые зачисления в сан святых… — Ларсен взметнул к потолку руки. — Господи! Хоть бы ты взглянул и ужаснулся, что мы тут с верой в тебя вытворили! Не устраивала хинаяна, — изобрели махаяну, вчера крестились двумя пальцами — сегодня тремя. Одни зачитываются сутрами, другие — библией. И ежедневно ненавидим друг дружку. Хоть бы одного верующего встретить, что не душил бы своего ближнего! Будда, Рерихи, Христианство — да я все приму, если увижу, что на знамени будет написано имя любви. Да не какой-то там абстрактной, а любви ко мне — такому, как есть. За что-то — меня и любая тварь полюбит — за макияж какой-нибудь, за кусочек сахара, а ты просто так полюби! Бескорыстно! Не такой уж я пропащий, чтоб меня не любить. И когда, прикрываясь святыми писаниями, на меня танком прет какой-нибудь поп, я пугаюсь. Я начинаю бояться такой веры. Его веры! И пошел он к черту с такой верой! А может, он и заявился от черта, да только не понимает этого. А я и понимать не хочу! Знаю только, что я — за любовь. Руками и ногами! И боюсь только ненависти — когда Рерихи наезжают на Христа, а Иеговисты на Святую Троицу. Зачем? Для чего? Им-то между собой что делить? Коли на тебе ряса, коли ты веруешь, так угомонись и не ищи себе врагов. Возлюби, как сказано в писании, и не спеши осуждать. Вот тогда я первый побегу за тобой и первый обниму, как друга. А до тех пор, пока кто-то будет меня поучать, тянуть за руку и грозить пальцем, я буду отбиваться. Изо всех сил. Будь то инопланетяне-проповедники или свои доморощенные идеологи…
   Чуть подостывший Ларсен вернулся к табурету и нехотя присел. Обдумав его слова, узник подал голос:
   — Однако, чтобы разнять дерущихся, иногда просто не обойтись без силового вмешательства.
   — О-о! И это им вполне удалось! — Ларсен ернически закивал головой. — Можно, пожалуй, не продолжать. Преотлично понимаю все, что ты тут будешь мне вкручивать… Слезки они, видите ли, проливают! Обидели их — неслышимых и невидимых!.. Мир, стало быть, волокут в пропасть, а они по доброте душевной бросились его спасать. Защитнички!.. То-то и глушат направо и налево. А бомбы — они ведь не разбирают, где зверушки, а где человек. Так что — вот она твоя справедливость в действии. Все тот же крестовый поход. Стрелы, мечи и копья…
   Достав из-за пазухи бутыль, лейтенант зубами выдернул пробку, заранее поморщившись, глотнул огненного напитка. За всеми его движениями пленник следил огромными, печальными глазами.
   — Я тоже сначала путался. Особенно в первые дни, когда стали публиковать списки пропавших без вести. А потом… Потом, кажется, понял. Добро не бывает персональным. Не бывает и всеобщим. Условность его несомненна, и все же в добро мы отчего-то продолжаем верить. Вот и ты веришь. Значит… — он слепо поискал глазами. — Значит, его можно творить! Собственными руками! Вот они и творят. Как умеют. Разоружают и сплачивают. Кого-то забирают к себе. Да, да! Именно к себе!.. Я не знаю, как оно все будет, но что-нибудь да будет. Возможно, все исчезнувшие вернутся. К тем, кто накопил страшный опыт и уцелел. Вполне возможно, что это станет началом нового Возрождения. Ведь должно же оно когда-нибудь начаться. И если не получилось самостоятельно, получится с чужой помощью. А в общем даже и не с чужой. Своей собственной… Нам лишь создадут благоприятные условия, а мы…
   — Благоприятные? — не веря ушам, Ларсен взглянул на пленника. Он ожидал увидеть усмешку, но Предатель не улыбался.
   — По всей видимости, да, — благоприятные. Пришельцы или кто они там есть, конечно, раскусили главное правило нашей жизни. Так сказать, формулу бытия… Падший да возвысится. Так у нас получается. И нам необходимо было падение.
   — Да ты ведь чокнутый!.. Как есть, чокнутый, — Ларсен изумленно покачал головой и снова приложился к бутыли. Он устал от разговора, временами его начинало мутить, но он сам заявился сюда и по своей собственной инициативе затеял эту бессмысленную дискуссию. Надо было как-то заканчивать, в чем-то наконец убедить этого спятившего узника или в чем-то убедиться самому.
   — И когда же ориентировочно начнется это самое твое Возрождение? Через год? Через два?
   — Может быть, и раньше.
   — Оптимист! Нечего не скажешь!..
   — Страшный опыт — это тоже знание, и именно оно станет фундаментом нового общества.
   — Фундаментом нового общества… — повторил Ларсен. Губы его скривились. Подобные изречения лейтенанта всегда бесили. — Замечательно!.. И как долго простоит это новое общество? На твоем новом фундаменте?
   — Не знаю.
   — Вот так все вы!.. Как обещать, — руки врастопыр, а как что поконкретнее, так тут же и в кусты.
   — Но это будет зависеть уже от нас! Вы сами сказали, что путь человека — это только его путь. И они это тоже поняли. Поэтому и не стали прибегать к нравоучениям… Я, пожалуй, единственное исключение в этой программе. Скорее всего, они просто сделали мне одолжение. А сами продолжали работать над тем, что задумали изначально. Разумеется, навязываемый маршрут мы отторгнем, как чужеродный. Даже если он покажется нам разумным. Но если подсказку тщательно закамуфлировать и постараться сделать все для того, чтобы нужная мысль возникла у нас естественным образом, то и случится то, на что они рассчитывают.
   — А на что они рассчитывают? — Ларсен поднял голову.
   — На дружбу. Самую обыкновенную дружбу.
   — Слабого с сильным? — въедливо уточнил Ларсен. Нервным движением потер колено, только теперь заметив на нем пятно мазута. — Что-то не не сходятся у тебя концы с концами… Если уж называть теорию падения — формулой бытия, то зачем вообще понадобилось вторжение? Кажется, все необходимые ингредиенты имелись в избытке. Страдания, несправедливость, нищета, что там у нас еще?.. — загибая пальцы, лейтенант вопросительно взглянул на собеседника. — Словом, назови любую пакость, и тут же убедишься, что она также занимала свое законное место в обойме неблагополучий. Итак… Все наличествовало в превеликом количестве. Спрашивается, какого рожна понадобилось затевать эту бойню? Ведь по той же самой теории рано или поздно мы образумились бы сами.
   — Да, но всему есть предел. Задумываться поздно — иногда уже не имеет смысла. Когда злоба обгоняет медлительный разум, все заканчивается крахом. А человек — слишком энергичное создание. Покончить с собой и окружающим он успеет прежде, чем осмыслит пагубность содеянного.
   Ларсен хлопнул себя по бедрам.
   — Лихо! Ей богу, лихо! Ну, а они-то сейчас чем занимаются?! Разве не тем же самым? Только с еще большим успехом. И кто, интересно знать, в состоянии будет оценить плоды содеянного? Я говорю о том времени, когда вся эта свистопляска прекратится и можно будет попивать чай из самовара с малиновым вареньем? Неужели еще кто-то останется в живых?
   — Могу вас уверить, — останется. У пришельцев целая программа в отношении Земли, и нельзя ее истолковывать упрощенно.
   — Где уж нам, сирым, — вставил Ларсен.
   — Впрочем, вы можете наблюдать сами, — продолжал узник, — кое-чего они уже добились. Война объединила людей. Ни о каком национализме сейчас никто уже не помышляет. Это стало архаизмом, чудовищным бредом, очевидность которого понятна каждому. Вынужденная мобилизация перед общим врагом в короткое время сотворила то, что не под силу было политикам. Разрушив границы, пришельцы одним махом нанесли сокрушительный удар по межрасовым предрассудкам. Мы забыли о воровстве и грабежах. Все смешалось — и это тоже входит в их планы. Мусульмане, как ни странно, научились прекрасно уживаться с «неверными», черные, кажется, окончательно поладили с белыми. Задумайтесь! Те, о ком вы упоминали, — Христос, Мухаммед и Будда — все они пришли в этот мир с одним и тем же, но человечество умудрилось поделить и их. Более того, не удовлетворившись тремя именами, оно стало раскалываться на секты, братства и общины самых разных мастей. Монополия на истину — вот главная претензия людей, и потому эту самую истину им крайне сложно постичь. Они не терпят соседствующих фактов. Так уж сложилось, что сила и вера — наши определяющие начала, все иное мы приемлем с великим трудом…
   — Замолчи! — Ларсен прервал его взмахом руки. Поднявшись, молча заходил из угла в угол.
   Где-то на чердаке коротко стрекотнуло какое-то насекомое и тут же испуганно притихло. Ларсен задержался возле бочки с водой и, черпая ладонью, жадно принялся пить. В висках и затылке застучали маленькие молоточки, но где-то в груди опустило, болезненное напряжение пошло на убыль.
   — Ладно, черт с тобой! Пусть! — он снова присел на табурет. — Нет границ — и не надо. Нации перемешались, рознь прекратилась, — тоже ладно. Справа немцы, слева венгры с французами, а дальше?.. Что толку от такого компота, если до будущего твоего все равно никто не доживет? Они ведь четверть населения смолотили! Что четверть — больше! Или по-твоему это пустяки?
   — Нет, но это и не потери. Потерь вообще нет и не будет с чьей бы то ни было стороны. Я уже сказал, позднее все исчезнувшие вернутся. Вы сами упомянули тот факт, что оружие пришельцев не разрушает и не калечит. Это действительно так. Я думаю, оно перемещает людей в иное измерение, в иное время. Это необходимость… Вы, должно быть, заметили: пришельцы никогда не уничтожают всех. В любом гарнизоне, в любой самой малочисленной компании всегда остается горстка выживших и испытавших. Это будущие носители истории. Ужасной человеческой истории, к сожалению, необходимой в качестве наглядного примера для грядущих поколений.