Страница:
Он почти физически ощутил, как входят в землю, пронзая холм насквозь горячие начиненные смертью пули. Бронебойные, разрывные – все вперемешку.
Вот так, птенчики! Мы тоже не солидолом мазанные.
Поднявшись, Артур побрел к курящемуся дымом взгорку. Пулемет он по-прежнему держал наготове, хотя не сомневался, что с той стороны холма жизни уже нет. Практически пэтчер стрелял маленькими бомбами. Создатели этого оружия предполагали в перспективе использование циркониевых пуль, а каждая из таких подружек в состоянии была разнести подобный холм в клочья…
Артур взошел на пригорок и бросил взгляд вниз. Двое… Неестественные позы, разбитый в щепу автомат. Кто они? Бородачи-романтики или что попроще?
Спустившись к убитым, он носком сапога перевернул одного из лежащих. Усы есть, бороды нет – вот и гадай. Зато взамен бороды целая гирлянда гранат. Еще и автомат армейский – более или менее ухоженный. Пожалуй, это не простые любители. Совсем не простые.
Артур вдруг подумал, что пса следует похоронить прямо здесь, на этом предательском бугре. Как ни крути, бедолага спас его от первой пули. И снова припомнилась оставленная за спиной деревушка. Старосте, кажется, приглянулся его пулемет. Так, может, не зря они тут сидели? Эти горе-усачи?… В конце концов после того, как Попов Александр Степанович по неосторожности изобрел радио, общаться на расстоянии стало значительно проще.
Привычным движением Артур выщелкнул из пэтчера полегчавший магазин, распахнув подсумок, полез за патронами.
– Не торопись, козлик! Брось свою пукалку!
Артур поднял глаза и увидел наведенные на него стволы. Еще двое… И снова он их проглядел! Сбоку зашелестели кусты, и, обернувшись, он рассмотрел других «бородачей». Улыбаясь, они выползали из зарослей дремучими нетопырями, держа перед бородатыми мордами разномастное оружие. Не двое и даже не четверо… Выругав себя распоследними словами, Артур аккуратно опустил пулемет на землю. Кажется, это и была банда бородачей. Малолетний Петько оказался пророком.
Глава 4
Время разрухи имеет свои преимущества. Когда нет ничего, нет и бюрократической волокиты. Ганисян без вопросов принял очередную партию мальцов, а, пересчитав их, только сокрушенно покачал седовласой головой. Как ни крути, прибавлялась лишняя дюжина ртов к его импровизированному интернату.
– Не боись, директор! – Вадим ободряюще кивнул. – Напряжем молодцев из Совета Миссионеров. Будем таранить углеводы со всего города.
– А через месяцок, возможно, белковый комбинат сумеем запустить, – вставил Егор Панчугин. Правая щека у него была раздута, и он придерживал ее рукой. Происходило самое обыкновенное для Панчи дело – болели зубы.
– Что? Действительно есть надежды? – Ганисян прищурился.
Вадим кивнул.
– Похоже, тамошний гриб выдохся. Так что имеет смысл рискнуть.
Налетевший порыв ветра взметнул облако пыли. Все трое закашлялись. Дети, глядя на взрослых, тоже начали часто подкашливать и подчихивать. Кто-то из них даже засмеялся.
Только что они проехались на разрисованном в пух и прах броневике, но удовольствия от езды, похоже, не получили. Хорошо, хоть никто не расплакался. Плач – та же эпидемия, стоит подать первую пискливую ноту – и уж подхватят непременно. К счастью или несчастью, эта мелюзга не достигла еще того возраста, когда оружие начинает завораживать и манить. Бронированная машина, единым присестом заглотившая всю чумазую стайку, не вызвала у мальцов особенного ажиотажа. Единственное, на что взирали они с некоторой долей интереса, были рожицы сказочных зверей, сочиненных Санькой в соавторстве с Панчугиным. То есть Санька до настоящих художеств еще не дозрел, Панчугин не умел рисовать вовсе, и творческий дуэт, таким образом, получился слаженным и плодовитым. От кончика ствола до самых колес – броневик был теперь разукрашен звездочками, рожицами и замысловатыми фигурками.
Как бы то ни было, но дело было сделано, и, услав Панчугина вместе с бронемашиной к полковнику, Вадим молча пронаблюдал, как взявшаяся за руки детвора в сопровождении белобородого старичка исчезает среди деревьев музейного парка. Добрая это вещь – глядеть на взявшихся за руки детей. Все равно, что смотреть на огонь в камине. И там, и тут есть что-то общее, согревающее.
Вадим повертел головой. Он снова оставался один, и как всегда ощущение собственной отрезанности от мира подействовало странным образом. Нечто горькое, неприятное и одновременно тонизирующее, заставляющее подтянуться мускулами. Вроде утреннего кофе, вкуса которого не чувствуешь, но пьешь единственно ради того, чтобы поскорее проснуться.
Детский лепет удалялся вдаль, и, провожая крохотные фигурки взглядом, Вадим машинально подметил, что парк не мешало бы основательно подновить – настроить, к примеру, каких-нибудь простеньких качелек, насадить лип, кленовых пород, акаций. Серые тополя и неряшливые вороньи гнезда навряд ли служили делу скорейшего исцеления детских исковерканных душ. Самое, пожалуй, безрадостное зрелище – воронье на голых тополях. Да еще, наверное, дома, полупроглоченные грибной плесенью…
Взглянув на часы, Вадим неторопливым шагом двинулся вдоль улицы – мимо резной ограды, мимо Ипатьевской пустоши, мимо колонн полуразрушенного дворца. В некоторых местах здесь сохранились участочки былой мостовой. Отдельные камни еще, быть может, помнили поступь первой гражданской смуты, шелест нагаек и посвист пуль. Очень возможно, теперь эти камни увидят кое-что пострашнее. Например, пустоту. Абсолютную пустоту без чего бы то ни было.
Вадим сплюнул. К черту прогнозы!.. Все, что должно его интересовать, это день СЕГОДНЯШНИЙ! И более ничего! Таков закон выживания. Не самый благозвучный, но вполне трезвый. Кроме того, о завтрашнем дне уже успели подумать без его участия. А потому не стоило отвлекаться. Благо и дел – сверх головы…
– День добрый!
Он поднял голову, рассеянно ответил, но прохожего так и не узнал. Что-то творилось с его разумом, он переставал задавать себе труд запоминать лица. Память работала помимо сознания, вырывая иные образы из вереницы знакомств и запечатлевая навечно, других нерачительно просыпая в темную безызвестность. Вот и этот прохожий, видно, был частицей его прошлого, – мелькнул и пропал. И ничего страшного не произошло, жизнь продолжала бежать своим чередом.
Вадим миновал застроенный кирпичными коробками квартал, улочку из старых особняков и приблизился к мосту. Непривычная высота неприятно удивила. Исеть текла медленнее, чем когда-либо, просев, казалось, вместе с берегами, обмелев и превратившись чуть ли не в ручей. Илистое, обнажившееся дно успело просохнуть и затвердеть, явив миру пестрый неприглядный хлам, столетиями сбрасываемый в реку. Приглядевшись к коричневым водам, Вадим отметил, что радужных пятен, пеленой покрывавших некогда поверхность Исети, почти не стало. Оно и понятно, ни в верховьях, ни здесь по реке уже не плавали, хотя он никак не мог вспомнить, куда же исчез весь их «каменный» флот – все эти проржавевшие «Топазы», «Алмазы» и «Опалы» с пронзительными гудками, с пулеметными установками на баках и ядовито фыркающими двигателями. Пропали они как-то враз и совершенно незаметно для окружающих. Впрочем, в водном транспорте никто уже давно не нуждался. Главным образом из-за топлива, мизерные остатки которого выделялись лишь моторизованным частям ополчения. Да и нечего было людям перевозить. Нечего и не в чем. По нынешней Исети проплыть могла разве что какая-нибудь легкая байдарка, а перейти реку вброд способен был любой подросток.
Вадим со вздохом покосился на часы. До встречи с Лили, подручным Кита, оставалась уйма времени, и, поразмыслив, он решил забежать к Паучку.
Если бы Вадима однажды спросили, кто такой Паучок, он наверняка бы растерялся. Сморщенное и убогое создание – удивительно живучее, взирающее на происходящее с самым беспочвенным оптимизмом, явно выпадало из привычного ряда. Вот уже более полугода Паучок прирабатывал у Вадима осведомителем. Платой была «крыша» – вернее, то, что подразумевалось под этим термином. Уже дважды Вадим выцарапывал старика из довольно сомнительных историй. Пульхен, военспец от муниципалитета, бывший полкан спецназа, смотрел на такие вещи с брезгливой гримасой, но в политику Вадима не вмешивался. Вот и эту встречу с Лили – в обход администрации и партийного кабинета – он решительно не одобрил. Дескать, Кит – это Кит, а Лили – стопроцентный убийца. В диалог с подобной клиентурой полковник начисто не верил. Мир, по Пульхену, перевоспитывался весьма просто: таких как Лили – к левой стенке, таких, как Кит с Паучком – к правой. А уж тогда все на земле исправится само собой. Технология чрезвычайного положения – как единственно верная и эффективная. Потому что не до педагогики. И даже не до тюрем. Всего-то и нужно – выжить, позволив уцелеть добропорядочному большинству. В добропорядочное большинство Пульхен, как это ни странно, верил, хотя сплошь и рядом наблюдал обратные примеры. Банды бульдогов и мародеров, разбойничье отребье всех мастей напоминали о себе каждый день, и все же для полковника искомое большинство являлось отнюдь не выдумкой, существуя реально, пусть даже где-то очень и очень не здесь. Что касается Лили, то этот персонаж был главным палачом Кита – легендарный пигопаг, чудовище о двух головах, двух ногах и четырех ручищах, о котором Вадиму рассказывали совершенно невероятные вещи. С одинаковым талантом Лили успел проявить себя в погромах и грабежах, в короткой войне между городом и Дикой Дивизией, в чистке лесов от мутантов и самодеятельных банд, в налаживании черного рынка, торгующего даже в эти голодные дни яствами, о которых не мечтали и в прежние сытные времена.
– С бандитами я буду договариваться только посредством этой игрушки! – чеканил Пульхен и взмахивал своим знаменитысм маузером.
Возможно, он был прав, но более договариваться было не с кем. Если разобраться, город был совершенно гол. Справа и слева его теребили бродячие ватаги сорвиголов, менее чем в полусотне километров располагался Бункер с собственной ядерной микросетью, внутренний хаос всякий день плодил грызунов, подъедающих остатки власти, расшатывающих последние устои того смутного и размытого, что было принято именовать обществом. На Кита же у Вадима был свой особый расчет. Кит жил на отшибе, управляя шатией, состав и количество которой приближались к армейскому полковому соединению. Столкновение города и Дикой Дивизии его никоим образом не касалось, и все-таки он вмешался, вполне добровольно приняв сторону Воскресенска. Это был тот самый удар, что решает судьбу сражений, удар Блюхера в битве при Ватерлоо. Дикая Дивизия, получив удар с фланга, оказалась начисто разгромленной. Город выжил, а Кит снова уполз в леса, на свою знаменитую Горку. И именно тогда у Вадима зародилась иллюзорная надежда на какое-то, пусть временное, но воссоединение.
Вадим пересек улицу Горького, углубился в знакомый тупичок. Пара «бульдогов», бренча цепями, тронулась было за ним следом, но Вадим показал им ствол старенького нагана, и, глубоко призадумавшись, дети улиц скоренько ретировались.
«А вот Пульхен поступил бы иначе. – Подумалось ему. – Дождался бы более откровенных действий и положил бы обоих на месте. Тут же у стеночки…» Взглянув на серую обшарпанную стену здания, Вадим невольно ускорил шаг.
– Але-е… Гоп!
Видя близкое спасение, таракан кузнечиком прыгал вверх, заскакивая на ладонь подростка.
Подобными аттракционами Санька смешил малолеток, и редко кто не начинал удивленно таращить глазенки, когда таракан проявлял чудеса прыгучести и осмысленности. А вот Егорша в этом ровным счетом ничего не понимал, с хрустом давя самых лучших Санькиных прыгунов.
Ссадив в очередной раз таракана на крышку чайника, Санька встревоженно вскинул голову. С рокотом к башне подъехал броневик, скрипнули тормоза. Санька поспешно сунул таракана в спичечный коробок и с самым невинным видом обернулся к двери. И все равно Панчугин обо всем догадался.
– От, шельмец! – он от порога погрозил ему кулаком.
– Сам-то!.. Щека от хомяка, – на всякий случай Санька обошел стол кругом, умножая пути возможного отступления.
– Ты погоди, погоди!
– Чего годить-то?
– А того, – Егор поманил его промазученным пальцем – Ком цу мир, Шуркаган!
– Это еще зачем?
– А я тебе сделайт немного больно.
– Это я тебе сделайт больно! Через три года такие мускулы натренирую! Будешь летать от стенки к стенке.
Санька жестом изобразил, как будет летать бедный Панчугин. Будущие его мускулы были единственной реальной угрозой Егору. Ничем иным этих взрослых было не пронять, – только будущим. Во всяком случае иной раз подобные посулы оказывали свое действие, и Панчугин всерьез призадумывался. Однако сегодня механик-водитель имел на руках тайный козырь и отступать не собирался.
– Ладно, гуляй, не возражаю. А обувку я, пожалуй, Ганисяну в музей свезу. Пусть там между собой делят. – Егор швырнул на пол мешок, и из него выскользнула пятка совершенно нового, даже чуть поблескивающего ботинка. Санькиной бедой была драная обувь, об этом знало все население башни, и все в меру своих сил пытались найти что-нибудь малоразмерное. Однако до сих пор везло им не слишком, и по дому Санька продолжал канделять во взрослых кирзачах сорок первого и сорок второго размера.
– Небось, все большие?
– А вот хрен там! – Егор горделиво улыбнулся. – Все, как есть, детские. Полковнику спасибо скажи. Конфисковал у каких-то гавриков на черном рынке.
– И что, можно померить? – Санька неуверенно шагнул к мешку.
– А чего не померить? За фофан и померить дам. За два – подарю любую пару.
Лицо Егора сияло. Не так уж часто он выигрывал баталии с Санькой. Но в этот день сила была явно на его стороне. Со вздохом приблизившись, паренек покорно подставил лоб.
– Только не слишком сильно.
– А чего не сильно-то? Слава Богу, умеем!..
Панча прижал ладонь к голове вечного своего противника, с наслаждением оттянул палец. И в этот момент в дверь дважды кто-то стукнул. Процедура воспитания прервалась.
– Ух, ты! Это ж Вадикова краля! – оба прижались лицами к стеклу, разглядывая странного вида гостью – дамочку в кожаной куртке и кожаных брюках, в боевом берете, с массивной кобурой на поясе. На отдалении от дамочки топталась пара верзил с карабинами, но они-то как раз воображения не поражали. Вновь приблизившись к двери, дама постучала в нее носком сапога.
– Вадика нет, а она ходит и ходит. И чего дуре надо? – пробубнил Санька. – Сбросить бы шифонер на голову. И не ходила бы.
– Я тебе сброшу, балда! – Панчугин с удовольствием разглядывал стоящую внизу гостью. – Что б ты понимал в женщинах, чувырло гороховое!
– От чувырлы слышу! Слюни вон подотри. Нашел на кого глядеть… Обещала мне велик прикатить и до сих пор жмется. Правильно ей Вадик от ворот поворот дает!
– Дурак ты, Саня! – Панча звучно постучал себя по голове. – Велик… Что велик! Разве у них велики просят!
– А что же еще?
– Что, что!.. – забыв о фофанах с обувкой, Егорша чуть ли не вприпрыжку устремился по лестнице вниз.
– Бабник! – крикнул ему вслед Санька. – Юбкоподольщик несчастный!
Терять время он, впрочем, не собирался. Скакнув к мешку, юрко нырнул в него с головой, в мгновение ока выбрав то, что показалось ему самым-самым. В пару секунд обувшись, вскочил на ноги, притаптывая каблуками, проверил удобство обновки.
А внизу тем временем глупые взрослые обменивались глупыми фразами:
Вадим снова постучал. В дверной глазок с той стороны заглянули, а через секунду загремели отпираемые засовы. Существо с куцей бороденкой, обряженное в ветхую одежку, щербато улыбнулось. Вадим улыбнулся в ответ.
– Здорово, анахорет!
– Заходи, Вадик, заходи! А я-то перепугался, чай вон на кухне даже разлил.
Пожав потную ручонку, Вадим прошел в квартиру. Ничего особенного, только на диване ворох смятых ассигнаций, на журнальном столике спиртовка, на которой старик разогревал утюжок. Страстью старика было собирать деньги и прятать. Прежде чем прятать, Паучок сортировал ассигнации по номиналу и тщательно разглаживал. Мятых купюр он не любил. Он и людей оценивал специфически. Про кого-то говорил: «А что с него взять, он все равно что трояк рваный!» Про того же Пульхена, например, отзывался с боязливым уважением: «О, это валюта!..» Словом, старикашка был еще тот и цену жизни знал лучше многих.
Проходя мимо дивана, Вадим прищелкнул по многорублевой стопке.
– Не надоело?
– Что надоело?
– Как что? Бумагу коллекционировать.
– Какая же это бумага? Это денежки, Вадик! Добротные денежки!.. – стряхивая хлебные крошки с усов и бороды, Паучок укоризненно покачал головой. – Денежки, Вадик, они – завсегда денежки. Хоть, значит, при любом строе. Кто знает, как оно дальше обернется, а с ними хоть какая-то надежа.
– Да уж, оптимист! – Вадим осторожно отогнул штору, бегло осмотрел улицу. Заглянув на кухню, одним движением сгреб со стола кубики сахара. Разумеется, в собственный карман.
– Вадик, ты чего?
– Да так… Больно кучеряво живешь!
– Так ведь у меня эта… Как его? Грыжа. Еще со старой работы. Мне питание нужно. Полноценное.
– У тебя грыжа, а у меня дети. Много детей. И им, представь себе, тоже необходимо питание. – Вадим ухмыльнулся. – Странно, да?
– Что ж тут странного… – Паучок пожал плечиками. – Дети – они тоже человеки.
– То-то и оно… Ого! А это что еще за номер? Раньше ты вроде не вооружался, – Вадим заметил в маленькой комнате прислоненную к стене двустволку.
– Так то когда было! Раньше я вообще не запирался. Потому как беден был и что с меня было взять? А нонча люди чести не ведают. Сперва палят, потом спрашивают. Только и признают – что силу.
– Умнеешь, Паучок!
– Теперь все умнеют. Иначе нельзя. Потому что люди, как звери, а звери, как люди. Собак вон диких сколько расплодилось. И ловят их, и отстреливают, а все бестолку. Хуже волков стали. Или воронье то же… Иду давеча по улице, и вдруг – рык, гавканье! Я за палку, озираюсь. Никого. Шаг шагнул, и снова рык – да не откуда-нибудь, а сверху. Гляжу, а там ворона! Представляешь? Вот ведь как приноровилась, подлость летучая!
Откуда-то из подмышки Паучок вынул миниатюрный счетчик Гейгера, продемонстрировал Вадиму, словно больной, показывающий градусник.
– А тут что – тут жить можно. Хороший район, спокойный.
– Ага. Если не считать того, что еще месяц назад все здешние подвалы были полны плесени.
Паучок довольно закивал головенкой.
– Вот и разбежался народец с перепугу. В центре вас, как огурцов в бочке, а здесь никогошеньки. А грибок тутошний, между прочим, того. Поцвел, поцвел, да и заглох.
– Это потому, что выжгли его тогда. Потому и заглох… – Вадим подцепил купюру, покрутил перед глазами. – Да… Гляжу я на тебя, Паучок, и удивляюсь. Кругом голод, люди от пуль, эпидемий мрут, а к тебе ни одна холера не пристает. Сахарком вон балуешься, усы отрастил.
– Чего ж усы… Усы – они сами по себе. – Паучок удивленно потрогал у себя под носом. – А убивать меня – рука не поднимется. Или патрон пожалеют. От заразы ить тоже надо бегать. Дымом окуриваться. А сахар – так это как повезет. Я, к примеру, за тараканами наблюдаю. Они хоть и звереныши, но хитрые! И тут главное – не спугнуть. Они лучше любой собаки чуют, где радиация, а где жратва. Так что, куда они, туда и я.
– Слушай, Паучок! А может, тебе лекции читать? Перед публикой? О голоде, о тараканах.
– А что? И смог бы. Очень даже просто. Особенно если не за так. Я и про бомбежку могу советов надавать. Хоть даже тебе.
– Ну да?
– А как же! Ты вот раздеваешься, когда спишь, а я нет. И окно – вот оно – завсегда рядом. Попадет бомба, и посыплятся кирпичики. А я раз – и в окно. И все мое при мне. Вот и соображай головушкой молодой.
Вадим хрустнул костяшками пальцев. Самовлюбленность старика порой откровенно раздражала.
– Любишь ты жить, Паучок. Ой, как любишь! И смерти, верно, боишься?
– Кто ж ее не боится? – хозяин суетливо зачесался, погружая руки в ветхое, понадетое в несколько слоев тряпье. – Может, оно и не страшно – помирать, да уж больно охота досмотреть. Чем, значит, все кончится.
Паучок поджался, встретив тяжелый взгляд Вадима.
– Я, Вадик, это… Мне бы в туалет, ага? – он метнулся в прихожую, торопливо щелкнул задвижкой.
Вадим снова приблизился к окну, попробовал наощупь шторы. Пыль. Жирная, многолетняя пыль. Грязь была там, где обитал Паучок, и там, где был Паучок, обитала грязь. Уравнение с двумя неизвестными. Хотя… Почему же неизвестными? Очень даже известными, потому как и сам Паучок представлял собой разновидность человеческой грязи. «Больно уж охота досмотреть…» Разумеется. Это ведь лучше любого кино, – раздвинул шторы и гляди, наслаждайся! И проблем никаких с жилплощадью. Когда две трети населения вымерло, жилищный вопрос решается сам собой. Так было, наверное, и в блокадном Ленинграде. Холодно, голодно, пусто.
Вадим обернулся к двери туалета.
– Эй! Ты там веревку проглотил? Или романом зачитался?
– Ага, «Войну и Мир» Льва Филимоныча…
– Почему – Филимоныча?
– Потому что потому, – голосок Паучка дрожал. – Ты, Вадик, не петляй. Мне про жизнь и смерть не надо рассказывать. Хочешь что спросить, – спрашивай.
– Ладушки! – Вадим колотнул кулаком о ладонь. В самом деле, чего взъелся на Паучка? Напугал бедолагу, дрожит, небось, там за дверью.
– Что ж, тогда слушай… Встреча у меня сегодня. Важная. И собеседник важный. Лили зовут. Вот и хотел про него поспрошать. Не слышал ли часом чего нового?
– Да вроде нет.
– А чего трясешься тогда, как заячий хвост?
– А того!.. – старичок за дверью мялся, подбирая слова. – Мне, Вадик, тоже не все можно. Так что это… Про чего попроще – я завсегда скажу. Потому как с вами. Но про эти дела не знаю и знать ничего не хочу.
– Это твое последнее слово?
– Последней и не бывает!
– Что ж, как хочешь… – Вадим поморщился. Знал про Лили Паучок. Еще как знал! Потому и наложил в штаны. Выходит, всех напугал двухголовый.
Вновь приблизившись к дивану, Вадим разгреб стопку купюр, выбрал парочку почище. Зачем-то ведь он сюда зашел, – так хоть это с собой унесет. Ну, а идеальных осведомителей не бывает. Нет их, Вадим Алексеевич. Природой не предусмотрено.
Вздохнув, Вадим вышел на лестницу, дверь за собой аккуратно прикрыл.
Вот так, птенчики! Мы тоже не солидолом мазанные.
Поднявшись, Артур побрел к курящемуся дымом взгорку. Пулемет он по-прежнему держал наготове, хотя не сомневался, что с той стороны холма жизни уже нет. Практически пэтчер стрелял маленькими бомбами. Создатели этого оружия предполагали в перспективе использование циркониевых пуль, а каждая из таких подружек в состоянии была разнести подобный холм в клочья…
Артур взошел на пригорок и бросил взгляд вниз. Двое… Неестественные позы, разбитый в щепу автомат. Кто они? Бородачи-романтики или что попроще?
Спустившись к убитым, он носком сапога перевернул одного из лежащих. Усы есть, бороды нет – вот и гадай. Зато взамен бороды целая гирлянда гранат. Еще и автомат армейский – более или менее ухоженный. Пожалуй, это не простые любители. Совсем не простые.
Артур вдруг подумал, что пса следует похоронить прямо здесь, на этом предательском бугре. Как ни крути, бедолага спас его от первой пули. И снова припомнилась оставленная за спиной деревушка. Старосте, кажется, приглянулся его пулемет. Так, может, не зря они тут сидели? Эти горе-усачи?… В конце концов после того, как Попов Александр Степанович по неосторожности изобрел радио, общаться на расстоянии стало значительно проще.
Привычным движением Артур выщелкнул из пэтчера полегчавший магазин, распахнув подсумок, полез за патронами.
– Не торопись, козлик! Брось свою пукалку!
Артур поднял глаза и увидел наведенные на него стволы. Еще двое… И снова он их проглядел! Сбоку зашелестели кусты, и, обернувшись, он рассмотрел других «бородачей». Улыбаясь, они выползали из зарослей дремучими нетопырями, держа перед бородатыми мордами разномастное оружие. Не двое и даже не четверо… Выругав себя распоследними словами, Артур аккуратно опустил пулемет на землю. Кажется, это и была банда бородачей. Малолетний Петько оказался пророком.
Глава 4
Время разрухи имеет свои преимущества. Когда нет ничего, нет и бюрократической волокиты. Ганисян без вопросов принял очередную партию мальцов, а, пересчитав их, только сокрушенно покачал седовласой головой. Как ни крути, прибавлялась лишняя дюжина ртов к его импровизированному интернату.
– Не боись, директор! – Вадим ободряюще кивнул. – Напряжем молодцев из Совета Миссионеров. Будем таранить углеводы со всего города.
– А через месяцок, возможно, белковый комбинат сумеем запустить, – вставил Егор Панчугин. Правая щека у него была раздута, и он придерживал ее рукой. Происходило самое обыкновенное для Панчи дело – болели зубы.
– Что? Действительно есть надежды? – Ганисян прищурился.
Вадим кивнул.
– Похоже, тамошний гриб выдохся. Так что имеет смысл рискнуть.
Налетевший порыв ветра взметнул облако пыли. Все трое закашлялись. Дети, глядя на взрослых, тоже начали часто подкашливать и подчихивать. Кто-то из них даже засмеялся.
Только что они проехались на разрисованном в пух и прах броневике, но удовольствия от езды, похоже, не получили. Хорошо, хоть никто не расплакался. Плач – та же эпидемия, стоит подать первую пискливую ноту – и уж подхватят непременно. К счастью или несчастью, эта мелюзга не достигла еще того возраста, когда оружие начинает завораживать и манить. Бронированная машина, единым присестом заглотившая всю чумазую стайку, не вызвала у мальцов особенного ажиотажа. Единственное, на что взирали они с некоторой долей интереса, были рожицы сказочных зверей, сочиненных Санькой в соавторстве с Панчугиным. То есть Санька до настоящих художеств еще не дозрел, Панчугин не умел рисовать вовсе, и творческий дуэт, таким образом, получился слаженным и плодовитым. От кончика ствола до самых колес – броневик был теперь разукрашен звездочками, рожицами и замысловатыми фигурками.
Как бы то ни было, но дело было сделано, и, услав Панчугина вместе с бронемашиной к полковнику, Вадим молча пронаблюдал, как взявшаяся за руки детвора в сопровождении белобородого старичка исчезает среди деревьев музейного парка. Добрая это вещь – глядеть на взявшихся за руки детей. Все равно, что смотреть на огонь в камине. И там, и тут есть что-то общее, согревающее.
Вадим повертел головой. Он снова оставался один, и как всегда ощущение собственной отрезанности от мира подействовало странным образом. Нечто горькое, неприятное и одновременно тонизирующее, заставляющее подтянуться мускулами. Вроде утреннего кофе, вкуса которого не чувствуешь, но пьешь единственно ради того, чтобы поскорее проснуться.
Детский лепет удалялся вдаль, и, провожая крохотные фигурки взглядом, Вадим машинально подметил, что парк не мешало бы основательно подновить – настроить, к примеру, каких-нибудь простеньких качелек, насадить лип, кленовых пород, акаций. Серые тополя и неряшливые вороньи гнезда навряд ли служили делу скорейшего исцеления детских исковерканных душ. Самое, пожалуй, безрадостное зрелище – воронье на голых тополях. Да еще, наверное, дома, полупроглоченные грибной плесенью…
Взглянув на часы, Вадим неторопливым шагом двинулся вдоль улицы – мимо резной ограды, мимо Ипатьевской пустоши, мимо колонн полуразрушенного дворца. В некоторых местах здесь сохранились участочки былой мостовой. Отдельные камни еще, быть может, помнили поступь первой гражданской смуты, шелест нагаек и посвист пуль. Очень возможно, теперь эти камни увидят кое-что пострашнее. Например, пустоту. Абсолютную пустоту без чего бы то ни было.
Вадим сплюнул. К черту прогнозы!.. Все, что должно его интересовать, это день СЕГОДНЯШНИЙ! И более ничего! Таков закон выживания. Не самый благозвучный, но вполне трезвый. Кроме того, о завтрашнем дне уже успели подумать без его участия. А потому не стоило отвлекаться. Благо и дел – сверх головы…
– День добрый!
Он поднял голову, рассеянно ответил, но прохожего так и не узнал. Что-то творилось с его разумом, он переставал задавать себе труд запоминать лица. Память работала помимо сознания, вырывая иные образы из вереницы знакомств и запечатлевая навечно, других нерачительно просыпая в темную безызвестность. Вот и этот прохожий, видно, был частицей его прошлого, – мелькнул и пропал. И ничего страшного не произошло, жизнь продолжала бежать своим чередом.
Вадим миновал застроенный кирпичными коробками квартал, улочку из старых особняков и приблизился к мосту. Непривычная высота неприятно удивила. Исеть текла медленнее, чем когда-либо, просев, казалось, вместе с берегами, обмелев и превратившись чуть ли не в ручей. Илистое, обнажившееся дно успело просохнуть и затвердеть, явив миру пестрый неприглядный хлам, столетиями сбрасываемый в реку. Приглядевшись к коричневым водам, Вадим отметил, что радужных пятен, пеленой покрывавших некогда поверхность Исети, почти не стало. Оно и понятно, ни в верховьях, ни здесь по реке уже не плавали, хотя он никак не мог вспомнить, куда же исчез весь их «каменный» флот – все эти проржавевшие «Топазы», «Алмазы» и «Опалы» с пронзительными гудками, с пулеметными установками на баках и ядовито фыркающими двигателями. Пропали они как-то враз и совершенно незаметно для окружающих. Впрочем, в водном транспорте никто уже давно не нуждался. Главным образом из-за топлива, мизерные остатки которого выделялись лишь моторизованным частям ополчения. Да и нечего было людям перевозить. Нечего и не в чем. По нынешней Исети проплыть могла разве что какая-нибудь легкая байдарка, а перейти реку вброд способен был любой подросток.
Вадим со вздохом покосился на часы. До встречи с Лили, подручным Кита, оставалась уйма времени, и, поразмыслив, он решил забежать к Паучку.
Если бы Вадима однажды спросили, кто такой Паучок, он наверняка бы растерялся. Сморщенное и убогое создание – удивительно живучее, взирающее на происходящее с самым беспочвенным оптимизмом, явно выпадало из привычного ряда. Вот уже более полугода Паучок прирабатывал у Вадима осведомителем. Платой была «крыша» – вернее, то, что подразумевалось под этим термином. Уже дважды Вадим выцарапывал старика из довольно сомнительных историй. Пульхен, военспец от муниципалитета, бывший полкан спецназа, смотрел на такие вещи с брезгливой гримасой, но в политику Вадима не вмешивался. Вот и эту встречу с Лили – в обход администрации и партийного кабинета – он решительно не одобрил. Дескать, Кит – это Кит, а Лили – стопроцентный убийца. В диалог с подобной клиентурой полковник начисто не верил. Мир, по Пульхену, перевоспитывался весьма просто: таких как Лили – к левой стенке, таких, как Кит с Паучком – к правой. А уж тогда все на земле исправится само собой. Технология чрезвычайного положения – как единственно верная и эффективная. Потому что не до педагогики. И даже не до тюрем. Всего-то и нужно – выжить, позволив уцелеть добропорядочному большинству. В добропорядочное большинство Пульхен, как это ни странно, верил, хотя сплошь и рядом наблюдал обратные примеры. Банды бульдогов и мародеров, разбойничье отребье всех мастей напоминали о себе каждый день, и все же для полковника искомое большинство являлось отнюдь не выдумкой, существуя реально, пусть даже где-то очень и очень не здесь. Что касается Лили, то этот персонаж был главным палачом Кита – легендарный пигопаг, чудовище о двух головах, двух ногах и четырех ручищах, о котором Вадиму рассказывали совершенно невероятные вещи. С одинаковым талантом Лили успел проявить себя в погромах и грабежах, в короткой войне между городом и Дикой Дивизией, в чистке лесов от мутантов и самодеятельных банд, в налаживании черного рынка, торгующего даже в эти голодные дни яствами, о которых не мечтали и в прежние сытные времена.
– С бандитами я буду договариваться только посредством этой игрушки! – чеканил Пульхен и взмахивал своим знаменитысм маузером.
Возможно, он был прав, но более договариваться было не с кем. Если разобраться, город был совершенно гол. Справа и слева его теребили бродячие ватаги сорвиголов, менее чем в полусотне километров располагался Бункер с собственной ядерной микросетью, внутренний хаос всякий день плодил грызунов, подъедающих остатки власти, расшатывающих последние устои того смутного и размытого, что было принято именовать обществом. На Кита же у Вадима был свой особый расчет. Кит жил на отшибе, управляя шатией, состав и количество которой приближались к армейскому полковому соединению. Столкновение города и Дикой Дивизии его никоим образом не касалось, и все-таки он вмешался, вполне добровольно приняв сторону Воскресенска. Это был тот самый удар, что решает судьбу сражений, удар Блюхера в битве при Ватерлоо. Дикая Дивизия, получив удар с фланга, оказалась начисто разгромленной. Город выжил, а Кит снова уполз в леса, на свою знаменитую Горку. И именно тогда у Вадима зародилась иллюзорная надежда на какое-то, пусть временное, но воссоединение.
Вадим пересек улицу Горького, углубился в знакомый тупичок. Пара «бульдогов», бренча цепями, тронулась было за ним следом, но Вадим показал им ствол старенького нагана, и, глубоко призадумавшись, дети улиц скоренько ретировались.
«А вот Пульхен поступил бы иначе. – Подумалось ему. – Дождался бы более откровенных действий и положил бы обоих на месте. Тут же у стеночки…» Взглянув на серую обшарпанную стену здания, Вадим невольно ускорил шаг.
* * *
По чайниковой крышке вокруг кругленькой ручки кругами бегал рыжий таракан. Санька внимательно следил за тем, чтобы насекомое не соскочило вниз. Развлечение было старым и относилось к разряду запретных. Печка гудела, вода в чайнике нагревалась, и таракан бегал быстрее и быстрее. Время от времени он вскакивал на ручку, хотя и там было тоже горячо, но именно в эту секунду насекомому предлагалась спасительная альтернатива. Подставляя ему ладонь, Санька торжественно выкрикивал:– Але-е… Гоп!
Видя близкое спасение, таракан кузнечиком прыгал вверх, заскакивая на ладонь подростка.
Подобными аттракционами Санька смешил малолеток, и редко кто не начинал удивленно таращить глазенки, когда таракан проявлял чудеса прыгучести и осмысленности. А вот Егорша в этом ровным счетом ничего не понимал, с хрустом давя самых лучших Санькиных прыгунов.
Ссадив в очередной раз таракана на крышку чайника, Санька встревоженно вскинул голову. С рокотом к башне подъехал броневик, скрипнули тормоза. Санька поспешно сунул таракана в спичечный коробок и с самым невинным видом обернулся к двери. И все равно Панчугин обо всем догадался.
– От, шельмец! – он от порога погрозил ему кулаком.
– Сам-то!.. Щека от хомяка, – на всякий случай Санька обошел стол кругом, умножая пути возможного отступления.
– Ты погоди, погоди!
– Чего годить-то?
– А того, – Егор поманил его промазученным пальцем – Ком цу мир, Шуркаган!
– Это еще зачем?
– А я тебе сделайт немного больно.
– Это я тебе сделайт больно! Через три года такие мускулы натренирую! Будешь летать от стенки к стенке.
Санька жестом изобразил, как будет летать бедный Панчугин. Будущие его мускулы были единственной реальной угрозой Егору. Ничем иным этих взрослых было не пронять, – только будущим. Во всяком случае иной раз подобные посулы оказывали свое действие, и Панчугин всерьез призадумывался. Однако сегодня механик-водитель имел на руках тайный козырь и отступать не собирался.
– Ладно, гуляй, не возражаю. А обувку я, пожалуй, Ганисяну в музей свезу. Пусть там между собой делят. – Егор швырнул на пол мешок, и из него выскользнула пятка совершенно нового, даже чуть поблескивающего ботинка. Санькиной бедой была драная обувь, об этом знало все население башни, и все в меру своих сил пытались найти что-нибудь малоразмерное. Однако до сих пор везло им не слишком, и по дому Санька продолжал канделять во взрослых кирзачах сорок первого и сорок второго размера.
– Небось, все большие?
– А вот хрен там! – Егор горделиво улыбнулся. – Все, как есть, детские. Полковнику спасибо скажи. Конфисковал у каких-то гавриков на черном рынке.
– И что, можно померить? – Санька неуверенно шагнул к мешку.
– А чего не померить? За фофан и померить дам. За два – подарю любую пару.
Лицо Егора сияло. Не так уж часто он выигрывал баталии с Санькой. Но в этот день сила была явно на его стороне. Со вздохом приблизившись, паренек покорно подставил лоб.
– Только не слишком сильно.
– А чего не сильно-то? Слава Богу, умеем!..
Панча прижал ладонь к голове вечного своего противника, с наслаждением оттянул палец. И в этот момент в дверь дважды кто-то стукнул. Процедура воспитания прервалась.
– Ух, ты! Это ж Вадикова краля! – оба прижались лицами к стеклу, разглядывая странного вида гостью – дамочку в кожаной куртке и кожаных брюках, в боевом берете, с массивной кобурой на поясе. На отдалении от дамочки топталась пара верзил с карабинами, но они-то как раз воображения не поражали. Вновь приблизившись к двери, дама постучала в нее носком сапога.
– Вадика нет, а она ходит и ходит. И чего дуре надо? – пробубнил Санька. – Сбросить бы шифонер на голову. И не ходила бы.
– Я тебе сброшу, балда! – Панчугин с удовольствием разглядывал стоящую внизу гостью. – Что б ты понимал в женщинах, чувырло гороховое!
– От чувырлы слышу! Слюни вон подотри. Нашел на кого глядеть… Обещала мне велик прикатить и до сих пор жмется. Правильно ей Вадик от ворот поворот дает!
– Дурак ты, Саня! – Панча звучно постучал себя по голове. – Велик… Что велик! Разве у них велики просят!
– А что же еще?
– Что, что!.. – забыв о фофанах с обувкой, Егорша чуть ли не вприпрыжку устремился по лестнице вниз.
– Бабник! – крикнул ему вслед Санька. – Юбкоподольщик несчастный!
Терять время он, впрочем, не собирался. Скакнув к мешку, юрко нырнул в него с головой, в мгновение ока выбрав то, что показалось ему самым-самым. В пару секунд обувшись, вскочил на ноги, притаптывая каблуками, проверил удобство обновки.
А внизу тем временем глупые взрослые обменивались глупыми фразами:
– Увы, пардон, как есть укатил. Прямо с утра… Что? Пульхена?… Так я только что от него! Если нужно, сам подвезу. Машина – зверь, так что это мы мигом!..
Прислушавшись к происходящему внизу диалогу, Санька фыркнул. Ох, и слабачье – эти взрослые! А еще называют себя мужиками. Стоит появиться на горизонте какой-нибудь смазливой дамочке, и они уже клеем по полу…
– Эй, Шуркаган! Слышишь?… Я тут отлучусь на полчасика. Отвезу гостью к полковнику. А потом сразу назад.
Это было забавно. И Вадим, и Лебедь, и Панчугин – все, выбираясь за пределы приютившей их башни, предупреждали Саньку куда и насколько отлучаются. Со стороны могло показаться, что они исспрашивают у него разрешение, и, разумеется, Санька вел себя соответствующе. Подойдя к лестнице, он прокричал в сторону двери:
– Давай, давай! И аккуратней там с фрикционами!
Что такое фрикционы, Санька представлял себе довольно смутно, но слово звучало авторитетно, а авторитетную речь Санька очень даже уважал.
Прислушавшись к происходящему внизу диалогу, Санька фыркнул. Ох, и слабачье – эти взрослые! А еще называют себя мужиками. Стоит появиться на горизонте какой-нибудь смазливой дамочке, и они уже клеем по полу…
– Эй, Шуркаган! Слышишь?… Я тут отлучусь на полчасика. Отвезу гостью к полковнику. А потом сразу назад.
Это было забавно. И Вадим, и Лебедь, и Панчугин – все, выбираясь за пределы приютившей их башни, предупреждали Саньку куда и насколько отлучаются. Со стороны могло показаться, что они исспрашивают у него разрешение, и, разумеется, Санька вел себя соответствующе. Подойдя к лестнице, он прокричал в сторону двери:
– Давай, давай! И аккуратней там с фрикционами!
Что такое фрикционы, Санька представлял себе довольно смутно, но слово звучало авторитетно, а авторитетную речь Санька очень даже уважал.
* * *
Дверь была хлипкой и доверия не внушала. Именно за такими дверями доброхоты в цепях и без цепей оставляют на растяжках гранаты. Очень удобно для сверхдальних путешествий. Открыл, сосчитал до трех – и ау-ау, где вы, братья-ангелы?… Вадим однако рискнул и, распахнув дверь ногой, быстро вошел в подъезд. В квартиру Паучка стукнул условной дробью. Между делом осмотрелся. Старик часто менял квартиры, о всех своих новых адресах оповещая своевременно. И во всех его конурках наблюдалось одно и то же: убогая обстановка, первый этаж, возможность выхода на обе стороны дома. Паучок был не только великим партизаном, но и великим конспиратором.Вадим снова постучал. В дверной глазок с той стороны заглянули, а через секунду загремели отпираемые засовы. Существо с куцей бороденкой, обряженное в ветхую одежку, щербато улыбнулось. Вадим улыбнулся в ответ.
– Здорово, анахорет!
– Заходи, Вадик, заходи! А я-то перепугался, чай вон на кухне даже разлил.
Пожав потную ручонку, Вадим прошел в квартиру. Ничего особенного, только на диване ворох смятых ассигнаций, на журнальном столике спиртовка, на которой старик разогревал утюжок. Страстью старика было собирать деньги и прятать. Прежде чем прятать, Паучок сортировал ассигнации по номиналу и тщательно разглаживал. Мятых купюр он не любил. Он и людей оценивал специфически. Про кого-то говорил: «А что с него взять, он все равно что трояк рваный!» Про того же Пульхена, например, отзывался с боязливым уважением: «О, это валюта!..» Словом, старикашка был еще тот и цену жизни знал лучше многих.
Проходя мимо дивана, Вадим прищелкнул по многорублевой стопке.
– Не надоело?
– Что надоело?
– Как что? Бумагу коллекционировать.
– Какая же это бумага? Это денежки, Вадик! Добротные денежки!.. – стряхивая хлебные крошки с усов и бороды, Паучок укоризненно покачал головой. – Денежки, Вадик, они – завсегда денежки. Хоть, значит, при любом строе. Кто знает, как оно дальше обернется, а с ними хоть какая-то надежа.
– Да уж, оптимист! – Вадим осторожно отогнул штору, бегло осмотрел улицу. Заглянув на кухню, одним движением сгреб со стола кубики сахара. Разумеется, в собственный карман.
– Вадик, ты чего?
– Да так… Больно кучеряво живешь!
– Так ведь у меня эта… Как его? Грыжа. Еще со старой работы. Мне питание нужно. Полноценное.
– У тебя грыжа, а у меня дети. Много детей. И им, представь себе, тоже необходимо питание. – Вадим ухмыльнулся. – Странно, да?
– Что ж тут странного… – Паучок пожал плечиками. – Дети – они тоже человеки.
– То-то и оно… Ого! А это что еще за номер? Раньше ты вроде не вооружался, – Вадим заметил в маленькой комнате прислоненную к стене двустволку.
– Так то когда было! Раньше я вообще не запирался. Потому как беден был и что с меня было взять? А нонча люди чести не ведают. Сперва палят, потом спрашивают. Только и признают – что силу.
– Умнеешь, Паучок!
– Теперь все умнеют. Иначе нельзя. Потому что люди, как звери, а звери, как люди. Собак вон диких сколько расплодилось. И ловят их, и отстреливают, а все бестолку. Хуже волков стали. Или воронье то же… Иду давеча по улице, и вдруг – рык, гавканье! Я за палку, озираюсь. Никого. Шаг шагнул, и снова рык – да не откуда-нибудь, а сверху. Гляжу, а там ворона! Представляешь? Вот ведь как приноровилась, подлость летучая!
Откуда-то из подмышки Паучок вынул миниатюрный счетчик Гейгера, продемонстрировал Вадиму, словно больной, показывающий градусник.
– А тут что – тут жить можно. Хороший район, спокойный.
– Ага. Если не считать того, что еще месяц назад все здешние подвалы были полны плесени.
Паучок довольно закивал головенкой.
– Вот и разбежался народец с перепугу. В центре вас, как огурцов в бочке, а здесь никогошеньки. А грибок тутошний, между прочим, того. Поцвел, поцвел, да и заглох.
– Это потому, что выжгли его тогда. Потому и заглох… – Вадим подцепил купюру, покрутил перед глазами. – Да… Гляжу я на тебя, Паучок, и удивляюсь. Кругом голод, люди от пуль, эпидемий мрут, а к тебе ни одна холера не пристает. Сахарком вон балуешься, усы отрастил.
– Чего ж усы… Усы – они сами по себе. – Паучок удивленно потрогал у себя под носом. – А убивать меня – рука не поднимется. Или патрон пожалеют. От заразы ить тоже надо бегать. Дымом окуриваться. А сахар – так это как повезет. Я, к примеру, за тараканами наблюдаю. Они хоть и звереныши, но хитрые! И тут главное – не спугнуть. Они лучше любой собаки чуют, где радиация, а где жратва. Так что, куда они, туда и я.
– Слушай, Паучок! А может, тебе лекции читать? Перед публикой? О голоде, о тараканах.
– А что? И смог бы. Очень даже просто. Особенно если не за так. Я и про бомбежку могу советов надавать. Хоть даже тебе.
– Ну да?
– А как же! Ты вот раздеваешься, когда спишь, а я нет. И окно – вот оно – завсегда рядом. Попадет бомба, и посыплятся кирпичики. А я раз – и в окно. И все мое при мне. Вот и соображай головушкой молодой.
Вадим хрустнул костяшками пальцев. Самовлюбленность старика порой откровенно раздражала.
– Любишь ты жить, Паучок. Ой, как любишь! И смерти, верно, боишься?
– Кто ж ее не боится? – хозяин суетливо зачесался, погружая руки в ветхое, понадетое в несколько слоев тряпье. – Может, оно и не страшно – помирать, да уж больно охота досмотреть. Чем, значит, все кончится.
Паучок поджался, встретив тяжелый взгляд Вадима.
– Я, Вадик, это… Мне бы в туалет, ага? – он метнулся в прихожую, торопливо щелкнул задвижкой.
Вадим снова приблизился к окну, попробовал наощупь шторы. Пыль. Жирная, многолетняя пыль. Грязь была там, где обитал Паучок, и там, где был Паучок, обитала грязь. Уравнение с двумя неизвестными. Хотя… Почему же неизвестными? Очень даже известными, потому как и сам Паучок представлял собой разновидность человеческой грязи. «Больно уж охота досмотреть…» Разумеется. Это ведь лучше любого кино, – раздвинул шторы и гляди, наслаждайся! И проблем никаких с жилплощадью. Когда две трети населения вымерло, жилищный вопрос решается сам собой. Так было, наверное, и в блокадном Ленинграде. Холодно, голодно, пусто.
Вадим обернулся к двери туалета.
– Эй! Ты там веревку проглотил? Или романом зачитался?
– Ага, «Войну и Мир» Льва Филимоныча…
– Почему – Филимоныча?
– Потому что потому, – голосок Паучка дрожал. – Ты, Вадик, не петляй. Мне про жизнь и смерть не надо рассказывать. Хочешь что спросить, – спрашивай.
– Ладушки! – Вадим колотнул кулаком о ладонь. В самом деле, чего взъелся на Паучка? Напугал бедолагу, дрожит, небось, там за дверью.
– Что ж, тогда слушай… Встреча у меня сегодня. Важная. И собеседник важный. Лили зовут. Вот и хотел про него поспрошать. Не слышал ли часом чего нового?
– Да вроде нет.
– А чего трясешься тогда, как заячий хвост?
– А того!.. – старичок за дверью мялся, подбирая слова. – Мне, Вадик, тоже не все можно. Так что это… Про чего попроще – я завсегда скажу. Потому как с вами. Но про эти дела не знаю и знать ничего не хочу.
– Это твое последнее слово?
– Последней и не бывает!
– Что ж, как хочешь… – Вадим поморщился. Знал про Лили Паучок. Еще как знал! Потому и наложил в штаны. Выходит, всех напугал двухголовый.
Вновь приблизившись к дивану, Вадим разгреб стопку купюр, выбрал парочку почище. Зачем-то ведь он сюда зашел, – так хоть это с собой унесет. Ну, а идеальных осведомителей не бывает. Нет их, Вадим Алексеевич. Природой не предусмотрено.
Вздохнув, Вадим вышел на лестницу, дверь за собой аккуратно прикрыл.