Страница:
Щупов Андрей
Тропа поперек шоссе
Андрей Щупов
Тропа поперек шоссе
-- Значит, родился я в сорок третьем, сразу после крестьянских волнений, в селе Клязьмино -- начал уверенно Федор. Снова открыл поросший цыганским волосом рот и задумался.
--Дальше, Федор? Что было с тобой потом?
Огромные руки растерянно мяли простенький картуз.
-- Чудно, барин. Не знаю... Вроде жил, а вроде и нет."
(Из записок Соколовского)
Э П И Л О Г
Там, где хоть в самой малости проявляется человеческое любопытство, всегда найдется место для тайны. Одно не существует без другого, и мозг из породы пытливых будет вечным путником в безбрежном лесу загадок. Лишь уверенное скудоумие окружают пустыни и незамутненные небеса. Оттого и не любит оно вопросов, оттого не любит многоточий. Бумажка, помеченная подписью, превращается в документ. Иллюзия, занесенная в ученые талмуды, отождествляется с истиной. Но не столь уж мы все виноваты. Правда, правда! Стремление упрощать -- естественно. Мир -- первый из первых кроссвордов, разгадать который непросто. Ночные звезды, языки огня, зеркальный глянец луж -- нам хватит любого пустяка, чтобы, задуматься и растерянно прикусить губу. Мы могли бы спрашивать и спрашивать, но это совершенно ни к чему, так как ответов, вероятнее всего, нет. По крайней мере -- здесь, на этой планете. А лучший из всех имеющихся -тишина, призрачное существо, проживающее вне земли и времени. Что такое земля, я знаю, а что такое время, нет. Уверен, ни один из живущих в третьем несчастном измерении не способен просветить меня на сей счет. Возможно, от безысходной неразрешимости своего любопытства я и получаю мучительное удовольствие, наблюдая сыплющийся меж пальцев песок. На протяжении одной растянувшейся горсти неуловимое становится почти реальным, и, отмеряя упругие расстояния в прошлое, горсть за горстью погружаясь в рыхлые слои полузабытого, я снова вдруг обманчиво ощущаю детскую, прожаренную солнцем оболочку, чувствую пятками разогретые бока прибрежных камней, слышу голоса давно умерших. Мне начинает казаться, что на собственную крохотную долю время подняло руки, сдавшись и уступив часть своего
кружевного пространства. А я -- я подобен очнувшемуся после долгого горячечного сна и, озираясь среди маковых долин, молю судьбу, чтобы память оставила меня здесь -- заблудившимся в мириадах цветных мгновений, не изымая и не бросая в один из своих мрачноватых колодцев забвения.
Когда-то уже было. Де-жа-вю... Причудливая мысль, с которой мы сталкиваемся в самых неожиданных местах. Впрочем, для меня она не столь уж причудлива. Ведь я -- старец. Я не помню числа своих лет и не люблю заглядывать в зеркала. Вот и сейчас я не удивляюсь этим мыслям, сидя на морском берегу, вдыхая свежесть иноземного ветра, ловя лицом брызги шаловливых волн. Конечно, у меня все уже когда-то было.
###Глава 1
Я сидел на корточках, примостив подбородок меж острых колен, и следил, как морская пена накатывает и накатывает на берег, подволакивая перо гагары, выводя им по жирному песку длинный, витиеватый след. Море с медлительным терпением выписывало загадочную строку. Возможно, прощальное письмо предназначалось мне, но, увы, я не умел ни читать, ни писать. Меня не успели обучить этой премудрости. Конечно, я мог бы позвать кого-нибудь из старших, но я не решался, опасаясь насмешек. Те же Мэллованы не упустили бы случая громогласно при всех высказаться обо мне самым недвусмысленным образом.
С высоты донеслись пронзительные голоса. Испуганно вздернув голову, я разглядел чаек. Они кружили надо мной, вероятно, заинтересованные моим пустым взглядом. Им не верилось, что человек мог сидеть просто так: без звука, без движения. Этим летающим хищникам наверняка чудились тучные рыбьи стада, необъяснимо приоткрывшиеся моему взору. Их безусловно раздражало, что сами они при этом ничего не видят.
Вот уж никогда не поверю, что чайки -- обычные птицы. Даже то, что они умеют хохотать, мерзко ругаться и плакать подобно младенцам, уже говорит о многом. На странных двуногих, живущих разрозненно, на островах, они попросту не обращают внимания. Мнение крылатого народа о нас, как о созданиях скучных, неповоротливых, не лишено основания. Иногда мне кажется, что при желании они легко согнали бы нас всех с островов. Это им ровным счетом ничего бы не стоило. Ни один из самых сильных людей не способен повторить обычное их действие -- в считанные секунды взмыть в возду
х и с головокружительной высоты нырнуть вниз, в пенное мелководье.
Обернувшись, я проследил, как переполненными бурдючками птицы плюхаются в волны. Что-то они там все же высмотрели. Шумно, с брызгами, море встречало их падение, словно кто сыпанул по воде увесистой галькой. Большая зелено-чешуйчатая рыбина высунулась из пучины и, не моргая, пронаблюдала, как с трепещущими серебристыми лоскутками в клювиках птицы возвращаются в родную стихию. Сделав усилие и оттолкнувшись мощным хвостом от вязкой глубины, рыба выплыла в воздух и, рывком нагнав отставшую чайку, заглотила ее. Продолжая покачиваться на высоте, болтая из стороны в сторону тяжелым хвостом, она дожевывала пернатую жертву и с тусклым равнодушием глядела вслед напуганной стае. Покончив с процедурой превращения красивого летающего существа в перемолотый кровавый ком, рыбина перегнулась сияющим корпусом, без плеска вошла в выемку между волн. Без сомнения это был грипун, могучий водяной обжора, нередко выбирающийся поохотиться в небо наравне с окунями и морскими щуками. Горе рыбацкой лодке, по неосторожности оказавшейся вблизи такого охотника. Порой грипуны и морские щуки встречаются очень больших размеров. Слишком больших, чтобы не соблазниться человеком.
Я вдруг подумал о странном. Никогда бы и и ни при каких обстоятельствах я не сумел бы поймать рыбу голыми руками. Даже самую ленивую. А попытайтесь-ка изловить чайку без силков! Ничего не выйдет... Вот и выходит, что мы, люди, оказываемся самым ничтожными из всех существ. Мы не умеем простейшего и, тем не менее, на роль безропотных жертв не согласны. То есть, это нам так кажется, что мы не согласны, однако секрет кроется как раз в том, что НЕ МЫ выражаем свое несогласие, а они, птицы и рыбы, снисходительно относятся к нашему противодействию. Явившись в этот мир слабыми и беспомощными, мы не заняли своего законного места в последних галерочных рядах. Нелепейшим образом мы пробились вперед, и лишь поразительное благодушие окружающего позволило завершить этот удивительный маневр.
В изумлении я повторил нечаянную мысль дважды. И дважды испытал чувственную смесь из собственного унижения и некого облегчения. Простите меня, обитатели моря и неба, я радовался тому, что затесался в шеренгу хитрецов, умудрившихся выжить подле вас, застроить хижинами эту изумительную Лагуну...
Ветер донес возбужденные голоса. Я встрепенулся. Звали меня. Нерешительно поднявшись, я снова сел. Хорошо это или плохо -- уезжать? Не знаю. Я все еще не разобрался с этой задачкой. С одной стороны всем, отправляющимся в Путь, откровенно завидовали. Это почиталось удачей, началом настоящей взрослой жизни. Но отчего же тогда мне было так грустно и так не хотелось покидать эти места? Я не понимал самого себя. Где-то в глубине души я даже слышал звук горькой капели. Это капали мои назревающие слезы. Кто-то внутри меня тихо и робко оплакивал приближающийся отъезд.
И, наверное, до сих пор я надеялся, что в суматохе сборов обо мне позабудут. Как бы это было здорово и замечательно! Я прибежал бы с опозданием, дождавшись, когда огромная машина уйдет без меня, и сколь угодно можно было бы изображать сожаление и крайнюю степень досады по поводу случившегося. Я распростился бы с частью своего племени, но Лагуна, моя добрая, ласковая Лагуна, на песчаных пляжах которой я переиграл в такое количество игр, в воды которой мы ныряли ежедневно по десятку раз, -- все это осталось бы со мной, рядом и навсегда.
Я зажмурился, пытаясь представить нечто, чему надлежало отныне заменить столь привычный для меня мир. Перед глазами вспыхнула ехидная пустота. Черное, унылое НИЧТО... Холодные, извивающиеся пальцы обшарили меня с макушки до пят, бесцеремонно проникли куда-то под сердце, заставив его биться быстро и тревожно. Я не мог видеть что-то помимо Лагуны. Она была всем! Понимаете?.. Всем, что у меня было!
В ужасе я распахнул глаза, и солнечное окружение теплой, поглаживающей рукой немедленно успокоило меня. И все же одну из великого множества жутковатых мыслей я осознал именно в этот миг. С пугающей ясностью до меня дошло, что все, чем мы дышим, -- зыбко и неустойчиво. Краски мира зависят всего-навсего от положения век, а звуки самым простым образом могут обойти наш слух, затаившись где-то вовне. Возможно, это было даже СМЕРТЬЮ, о которой так часто поминали в разговорах взрослые. Проще простого было схорониться и убежать, однако я заставил себя зажмуриться повторно, хотя далось это труднее, чем в первый раз. Глаза отказывались от заточения, веки мелко подрагивали. Лучики солнца ерзали и копошились меж ресниц, призывая к жизни, уговаривая взгляд приоткрыться. Но я уже собрался с силами. В конце концов это было мое будущее. От него нельзя было отказываться. Оно уже БЫЛО -- мое будущее, понимаете?..
Кто-то снова позвал меня, и, продолжая держать глаза закрытыми, я слепо поднялся и, спотыкаясь, побрел навстречу голосам.
###Глава 2
Еще издали я узнал угловатую коробку машины. Неудивительно! Я видел ее впервые, но мне, как и многим другим, успели прожужжать о ней все уши. Она действительно походила на вытянутую хижину, поставленную на колеса, отличаясь разве что большим количеством окон, и это обилие стекла позволило ей безнаказанно слепить собравшихся, лениво лосниться на солнце подобно огромной, выползшей на мелководье рыбине. В нее можно было смотреться. Совсем как в зеркало. Игрушка, завлекающая любопытных. Именно эта игрушка хотела забрать нас отсюда, увезти далеко-далеко -- к городам, где кипела пестрая незнакомая жизнь.
Тут же, возле машины, я разглядел отъезжающих соплеменников. Группа отважно ухмыляющихся сорванцов под предводительством длинноволосого Лиса, дядюшка Пин, излишне сосредоточенный, ни на секунду не отпускающий от себя великовозрастного и недотепистого Леончика, молодой Уолф, самый умный в нашем селении после старика Василия...
Неизвестно откуда взявшиеся слезы помешали мне рассмотреть остальных. Несколько раз сморгнув, я робко приблизился к машине. Само собой, многочисленное крикливое семейство Мэллованов уже разместилось в сверкающем сооружении на колесах. Из раскрытых дверей доносился галдеж их мамаши, в окнах гримасничали и показывали чумазые кукиши младшие отпрыски Мэллованов. Как ни рассуждай, семейство было боевитое и крайне громогласное. Никто из племени не заговаривал о них, предварительно не надев маску горького снисхождения. На них злились, костеря на все лады их предков, пытались пренебрежительно не замечать. Но в том-то и заключался фокус, что не замечать Мэллованов было невозможно. Верткие и горластые, они гуттаперчевыми пиявками протискивались всюду, уже через ничтожные мгновения обращая на себя внимание всех окружающих без исключения. Такое уж это было семейство! Все они отличались завидным аппетитом, слыли вечно голодными и были нечисты на руку. Особым богатством похвастаться им было трудно, однако в тайной к себе зависти Мэлловны подозревали чуть ли не все племя. Так по крайней мере рассказывал дядюшка Пин -- простодушный, доверчивый островитянин, не раз уже обманутый за свою бытность пронырливым семейством. И потому особенно странно было слышать, когда мудрый старик Василий вовсеуслышанне доказывал, что Мэллованов следует жалеть, что ни родители, ни дети этой фамилии не заслуживают столь лютой и всеобщей нелюбви. В устах Василия это звучало почти кощунственно. Со стариком тут же пускались в спор. Распалялись от мала до велика. Слишком наболевшей темой были эти Мэллованы, и никто, будь то Бог или дьявол, будь то сам Василий, не имел права заступаться за них. Поэтому забывали и общепризнанный ум старика, и его преклонные, никем не считанные годы. За Мэллованов он получал сполна, запросто превращаясь в осла, в старого дуралея, в свихнувшегося на старости лет болвана. Иногда мне казалось, что ругали его так, как никогда не поносили самих Мэллованов -истинную первопричину ссор. Но еще более удивляло то, что всю эту ругань Василий переносил вполне спокойно, с легкой улыбкой на обесцвеченных, истончавших губах.
Мне стало вдруг неывыносимо жаль, что старик останется здесь. Нам, уезжающим навсегда, предстояло никогда более не слышать его размеренной мелодичной речи, не слышать историй, сказочно рождавшихся в седой, шишковатой голове...
-- А-а, вот ты где!
Продолжая удерживать Леончика, дядюшка Пин приблизился ко мне и, водрузив ладонь на мою макушку, поворачивая голову в ту или иную сторону, повел таким мудреным образом к машине. Где-то на полпути, он задержался, неосторожно выпустив Леончика. Долговязый племянник тут же воспользовался предоставленной ему свободой и убрел в неведомом направлении, затерявшись среди толчеи. Дядюшка испугано принялся озираться и на время забыл обо мне. Я мог бы поступить так же, как Леончик, но я чувствовал какую-то нелепую ответственность перед взрослыми, берущимися меня о
пекать и я попросту присел на корточки.
Странно это все происходило. Машина -- или автобус, как некоторые ее называли, продолжала стоять на мелководье и никуда не перемещалась. Зачем-то водителю понадобилось съехать с берега в воду, и потому садились прямо в Лагуне, заходя в волны по пояс, и никто не помогал в раскрытых дверях, отчего посадка утомительно затягивалась. Охваченный волнением, я слушал, о чем говорят окружающие и тоскливыми глазами поглядывал на остающихся на берегу. Старейшина, рослый и мускулистый мужчина, суетливо размахивал руками, не то прощаясь, не то отдавая последние распоряжения. Только что он вручил водителю пачку малиновых пропусков. Насколько я понял, благодаря именно этим бумажкам нас должны были везти в злополучную даль. Выглядел старейшина более чем смущенным. Еще недавно он сам убеждал нас, что машина придет пустой и каждому достанется по мягкому удобному месту возле окна. Пропуск являлся правом на подобное место. Теперь же все видели, что в автобусе уже сидят незнакомые люди, а единственные свободные места успели занять нахальные Мэллованы. С невольным упреком люди нет-нет да и посматривали на старейшину. Внимая шушуканью соплеменников, я тоже начинал все более беспокоиться. Такой большой автобус -- и ни одного свободного места! Это поражало, загодя переполняя смутной обидой, хотя я не знал еще -- страшно это или нет -- не иметь своего места в Пути.
Читая легкую панику на лицах знакомых людей, я неожиданно столкнулся с прищуренным взглядом Лиса. Дерзкая его компания хранила полнейшее спокойствие, выгодно отличаясь от суетящихся родичей. Во всяком случае так они старались это представить. Продолжая стоять чуть в стороне от общей толпы, они дерзко циркали слюной, демонстрируя друг дружке, как глубоко им плевать на царящую вокруг суету, на поездку, на пальмы, на предстоящую разлуку с родиной.
О, как мне захотелось подобно им всунуть кулачки в карманы штанов и небрежно поциркать сквозь зубы! Я развернул голову до шейного хруста, с безнадежной завистью сознавая, что ничего у меня не получится. Циркать я тоже не умел, как читать и писать -- как многое-многое другое. И все-таки, не выдержав, я поднялся и, чуть отвернувшись от людей, со всей силы циркнул. Плевок позорной паутинкой протянулся от подбородка к коленям. Нагнувшись и делая вид, что почесываюсь, я стер плевок ладошкой.
-- Куда ты снова подевался?
Голос раздался откуда-то сверху, и в следующий миг я взлетел на плечи к дядюшке Пину. Унылая макушка Леончика оказалась возле моей голой, опесоченной ступни, и я не без удовольствия поскреб пяткой по ежику его волос.
-- Счастливого пути, малыш!
Это кричал старейшина. Я закрутил головой, пытаясь отыскать его среди пестроты лиц и на крошечное мгновение среди прочих выхватил сморщенный лоб и седую бороду старика Василия, моего учителя и партнера по играм, моего ежедневного собеседника. Я моргнул, и Василий тут же куда-то задевался. В этой толчее сосредоточить на ком-нибудь взор было совершенно невозможно.
-- Держи! -- дядюшка Пин сунул мне в руки мешок с вяленой рыбой, и через несколько секунд мы очутились внутри автобуса. Что-то гаркнул водитель -красномордый сердитый молодец, и ватага Лиса лениво зашлепала за нами следом. Едва они забрались в салон, как всех нас качнуло. Автобус оказался на редкость сильным существом. Он взрычал так громко, что закричи мы все разом, нам и тогда не удалось бы заглушить его рыка. Он ревел, выл и полз, разгребая ребристыми шинами песок, вспенивая мелководье Лагуны, толкая собственное тело и всех нас в загадочном, одному ему известном направлении. Огромный его корпус заметно раскачивался, покрякивая от веса пассажиров, и все же он заметно разгонялся.
Мы валялись кто где, так и не успев толком устроиться. Дядюшка Пин с оханьем потирал ушибленное плечо и ругал рыбьего бога. Самым чудесным образом он сумел удержать меня, не позволив упасть. Ценой собственного плеча.
Я поискал глазами и обнаружил, что мешок с продуктами исчез. Похитительница, младшая Мэллованка, делала мне нос и напропалую гримасничала. Она так увлеклась этим развеселым занятием, что неосторожно опустила мешок к себе на колени. Она забыла, что я отнюдь не разделяю миролюбивых взглядов старика Василия и потому от души радовалась эластичности своего язычка, ядовитым хитросплетениям перепачканных пальчиков. Шагнув к ней, я треснул преступницу по затылку, двумя руками вцепился в мешок. Подумать только, опять Мэллованы! Всюду и кругом! Как мог многомудры
й Василий заступаться за них!..
Возвращался я, как отступающий краб -- пятясь задом, с опаской наблюдая, как все больше и больше свирепых мордашек опасного семейства оборачивается в мою сторону. К счастью, в эту напряженную минуту на сцену выступил дядюшка Пин. Отвлекшись от своего ноющего плеча и, мигом разобравшись в конфликте, он показал сразу всем Мэлловановским отпрыскам свой темный костлявый кулак. Честно сказать, не такая уж грозная штука -- дядин кулак, но для малолетних Мэллованов этого оказалось достаточно. Сердито шипя, они замерли на своих местах, не переступая опасного рубикона. И только тут я догадался посмотреть в затуманенные окна.
Мы уже не ползли и даже не ехали, -- мы неслись среди песчаных, изборожденных морщинами барханов, оставляя за собой клубящийся пыльный шлейф. Песок и мелкие камешки стучали о днище, терлись о стекла, еще более затуманивая пролетающие пейзажи. Отчего-то казалось, что я часто, не ко времени моргаю. Это проскакивали мимо нас высокие пальмы и ветвистые баобабы. Пока я разбирался с чертовыми воришками, наш Путь уже начался! С досады я чуть было не разревелся. Все было смазано с самого начала! Во-первых, я циркнул себе на колено, во-вторых, не успел, как следует, попрощаться со старейшиной и стариком Василием, в-третьих, я не захватил с собой горсть песка, как замышлял это сделать перед посадкой. В довершении всего я не проследил за первыми мгновениями Пути, не кинул последнего взгляда на Лагуну, на остающихся там соплеменников. Излишне добавлять, что все мы по-прежнему сидели и лежали на полу, лишенные обещанных мест, подпрыгивая на крутых ухабах, давая Мэллованам еще один повод для насмешек.
Как я не крепился, слезы выступили на моих мужественных глазенках. Доброе лицо дядюшки Пина расплылось, оказавшись совсем рядом.
-- Ну, чего ты, малыш? -- рука его, еще недавно изображавшая кулак, ласково поерошила мою макушку. И оттого, что голос дядюшки звучал неуверенно, а гладившая рука чуть заметно дрожала, что-то окончательно потекло и растаяло во мне. Уткнувшись в его плечо, я откровенно разрыдался, никого более не стыдясь. Злорадно хихикнули Мэллованы, осуждающе ругнулся Лис, но мне было все равно. Мой Путь начался без меня.
###Глава 3
Что такое дневник, я знаю. Такую штуку втайне от всех ведет Уолф. И он же как-то объяснил мне, что дневник, в сущности, то же самое, что наша память. Не думаю, что он прав на все сто, так как память, на мой взгляд, значительно проще и удобнее в обращении. Я, например, пользуюсь ее услугами ежедневно и без каких-либо особых усилий. И если Уолф хочет вспоминать, листая странички, -пусть. Я предпочитаю делать то же самое в сосредоточенной неподвижности, сидя или лежа. Правда, Уолф говорит, что бумага надежнее памяти, но чтобы окончательно согласиться или не согласиться с ним, мне потребуются долгие годы, а затягивать спор на столь умопомрачительный срок -- занятие, согласитесь, скучное, если не сказать -- бессмысленное. Кроме того, мысленно посовещавшись с многомудрым Василием, я выразил сомнение, что люди видят и ощущают ежесекундно одно и то же. Если бы это было так, они походили бы друг на друга, как капли одного дождя. По счастью, все обстоит иначе. География, время и приключения с аккуратной скрупулезностью вбивают между людьми клинья, и именно по этим пограничным вешкам мы отчетливо видим, где заканчивается, скажем, старик Василий и начинается Уолф. Их можно сделать близнецами без имени, без возраста, уладив с разницей в походке, в голосе, и все равно через день-два один из них превратится в Василия, другой -- в Уолфа. А если так, то о какой бумажной достоверности идет речь?
Все это, только чуть подробнее, я изложил Уолфу, и хотя он продолжал по инерции спорить, но чувствовалось, что он призадумался над моими словами. Наш милый Уолф умел слушать и размышлять. Потому мы, верно, и ладили, потому и свойственно ему было некоторое умственное колебание. Умные люди всегда колеблются. Они выбирают. Из двух и более решений самое верное. Чем больше решений, тем мы умнее. Однако из большего числа труднее и выбрать, и посему колебание -- не слабость и не трусость, колебание -- это время, в течение которого мы пересчитываем в связке бананов плоды, на вид и наощупь определяя самые сочные и сладкие. Зато дядюшка Пин не колебался ни секунды. Услышав, о чем мы ведем спор, он удивился до чрезвычайности. Тут же, оттеснив нас в сторону, принялся журить Уолфа за то, что тот пускается со мной в столь взрослые разговоры. Уолф с деликатностью делал вид, что внимает его пузырящейся от возмущения речи, и украдкой подмигивал мне искрящимся глазом...
Я хорошо помню, как этот же самый глаз подмигивал мне, забившемуся в расщелину между скал, куда еще совсем недавно пытался проткнуться огромных размеров окунь. Это надо было видеть воочию. Нет ничего страшнее для детского сердца, чем первое знакомство с рыбьим "жором". Жор просыпался у морских чудовищ осенью, примерно в середине сентября, и у жителей островов начиналась суетливая пора. Щуки, грипуны и окуни-исполины, шевеля розоватыми жабрами, выныривали из морского тумана и, собираясь в стаи, двигались к островам. Океан не способен был насытить их, -- они выходили на сушу, черными торпедами оплывали пальмовую рощу на краю Лагуны, вторгались в тесные деревенские улочки. Чаще всего к их приходу население острова успевало попрятаться в подвалы и погреба, но иногда это случалось совершенно неожиданно -- посреди ночи или в утреннем промозглом тумане. Впрочем, я отчетливо помню, что в первую мою встречу с воинами из рыбьего племени был день и ярко светило солнце. Мы возились с приятелями в придорожной пыли, когда что-то внезапно закричал прибежавший в деревню старейшина. Он никогда не кричал так страшно, и детвора с визгом сыпанула по домам. Почти тотчас я увидел силуэты первых двух рыбин, показавшихся над крышей амбара. Они двигались какими-то судорожными рывками, хватая зазевавшихся губастыми широкими ртами, заглатывая схваченных, глазами выцеливая следующую жертву. Тетушка Двина спасла тогда многих из нас, выпустив из хлева своих любимых поросят. Отвлекшись от нас, тигровой масти окуни атаковали животных. Оглядываясь на бегу, я видел, как тяжелыми мордами они таранили стены домов, крушили оконные рамы. Пытаться прятаться от них в домах было бесполезно, и именно от такого исполина я удирал во все лопатки в направлении береговых скал. Сам не знаю почему я выбрал такую дорогу, но возможно я ничего не выбирал. Разве овца выбирает путь, когда за ней мчатся собаки? Также было и со мной.
По счастью, укрытие я все же нашел. Втиснувшись в узкую расщелину между шероховатых, прогретых солнцем скал, я кое-как развернулся и, зачерпнув в горсть ноздреватого песка, швырнул в приблизившуюся рыбью морду. Моей атаки этот гигант даже не почувствовал, но и раздвинуть тяжелые камни ему оказалось не под силу. Замирая от ужаса, я битых полчаса наблюдал, как обозленная рыбина мечется вокруг, не зная как добраться до человеческого дитеныша. Должно быть, от страха я потерял сознание. А когда очнулся, увидел подмигивающего мне Уолфа.
-- Ну, ты, брат, и забился! Как же нам теперь тебя доставать?
Расщелина и впрямь была столь узкой, что взрослые в состоянии были просунуть в нее только руку. Но я все же выбрался обратно. Вполне самостоятельно. Мне было тогда три года, но я впервые ощутил себя маленьким, слабым, но мужчиной. Наверное, те страшные минуты, проведенные в содрогающейся от ударов расщелине, изменили мой возраст. Впрочем, об этом я догадался позднее. Много позднее...
###Глава 4
Временами автобус трясет как в лихорадке. Не такой уж он, значит, крепкий и здоровый. А мы по-прежнему располагаемся на полу среди багажа и продуктов. Комфорт сомнительный, но подобное положение вещей уже никого не тревожит. Мы попривыкли. А пассажиры, поселившиеся в автобусе до нас, мало-помалу оживают. Из невозмутимых истуканов с безразличными лицами они потихоньку превращаются в обычных людей. Ну, может быть, не совсем обычных, но все-таки достаточно похожих на нас. В удивительных костюмах, белокожие, с заторможенной мимикой, они мало-помалу развязывают языки, находя среди нас собеседников, а отличие кожаных сверкающих чемоданов от наших залатанных мешков, костюмов от лохмотьев -- с каждым часом все более отходит на второй план. Мы становимся попутчиками, а точнее -- уже стали.
Тропа поперек шоссе
-- Значит, родился я в сорок третьем, сразу после крестьянских волнений, в селе Клязьмино -- начал уверенно Федор. Снова открыл поросший цыганским волосом рот и задумался.
--Дальше, Федор? Что было с тобой потом?
Огромные руки растерянно мяли простенький картуз.
-- Чудно, барин. Не знаю... Вроде жил, а вроде и нет."
(Из записок Соколовского)
Э П И Л О Г
Там, где хоть в самой малости проявляется человеческое любопытство, всегда найдется место для тайны. Одно не существует без другого, и мозг из породы пытливых будет вечным путником в безбрежном лесу загадок. Лишь уверенное скудоумие окружают пустыни и незамутненные небеса. Оттого и не любит оно вопросов, оттого не любит многоточий. Бумажка, помеченная подписью, превращается в документ. Иллюзия, занесенная в ученые талмуды, отождествляется с истиной. Но не столь уж мы все виноваты. Правда, правда! Стремление упрощать -- естественно. Мир -- первый из первых кроссвордов, разгадать который непросто. Ночные звезды, языки огня, зеркальный глянец луж -- нам хватит любого пустяка, чтобы, задуматься и растерянно прикусить губу. Мы могли бы спрашивать и спрашивать, но это совершенно ни к чему, так как ответов, вероятнее всего, нет. По крайней мере -- здесь, на этой планете. А лучший из всех имеющихся -тишина, призрачное существо, проживающее вне земли и времени. Что такое земля, я знаю, а что такое время, нет. Уверен, ни один из живущих в третьем несчастном измерении не способен просветить меня на сей счет. Возможно, от безысходной неразрешимости своего любопытства я и получаю мучительное удовольствие, наблюдая сыплющийся меж пальцев песок. На протяжении одной растянувшейся горсти неуловимое становится почти реальным, и, отмеряя упругие расстояния в прошлое, горсть за горстью погружаясь в рыхлые слои полузабытого, я снова вдруг обманчиво ощущаю детскую, прожаренную солнцем оболочку, чувствую пятками разогретые бока прибрежных камней, слышу голоса давно умерших. Мне начинает казаться, что на собственную крохотную долю время подняло руки, сдавшись и уступив часть своего
кружевного пространства. А я -- я подобен очнувшемуся после долгого горячечного сна и, озираясь среди маковых долин, молю судьбу, чтобы память оставила меня здесь -- заблудившимся в мириадах цветных мгновений, не изымая и не бросая в один из своих мрачноватых колодцев забвения.
Когда-то уже было. Де-жа-вю... Причудливая мысль, с которой мы сталкиваемся в самых неожиданных местах. Впрочем, для меня она не столь уж причудлива. Ведь я -- старец. Я не помню числа своих лет и не люблю заглядывать в зеркала. Вот и сейчас я не удивляюсь этим мыслям, сидя на морском берегу, вдыхая свежесть иноземного ветра, ловя лицом брызги шаловливых волн. Конечно, у меня все уже когда-то было.
###Глава 1
Я сидел на корточках, примостив подбородок меж острых колен, и следил, как морская пена накатывает и накатывает на берег, подволакивая перо гагары, выводя им по жирному песку длинный, витиеватый след. Море с медлительным терпением выписывало загадочную строку. Возможно, прощальное письмо предназначалось мне, но, увы, я не умел ни читать, ни писать. Меня не успели обучить этой премудрости. Конечно, я мог бы позвать кого-нибудь из старших, но я не решался, опасаясь насмешек. Те же Мэллованы не упустили бы случая громогласно при всех высказаться обо мне самым недвусмысленным образом.
С высоты донеслись пронзительные голоса. Испуганно вздернув голову, я разглядел чаек. Они кружили надо мной, вероятно, заинтересованные моим пустым взглядом. Им не верилось, что человек мог сидеть просто так: без звука, без движения. Этим летающим хищникам наверняка чудились тучные рыбьи стада, необъяснимо приоткрывшиеся моему взору. Их безусловно раздражало, что сами они при этом ничего не видят.
Вот уж никогда не поверю, что чайки -- обычные птицы. Даже то, что они умеют хохотать, мерзко ругаться и плакать подобно младенцам, уже говорит о многом. На странных двуногих, живущих разрозненно, на островах, они попросту не обращают внимания. Мнение крылатого народа о нас, как о созданиях скучных, неповоротливых, не лишено основания. Иногда мне кажется, что при желании они легко согнали бы нас всех с островов. Это им ровным счетом ничего бы не стоило. Ни один из самых сильных людей не способен повторить обычное их действие -- в считанные секунды взмыть в возду
х и с головокружительной высоты нырнуть вниз, в пенное мелководье.
Обернувшись, я проследил, как переполненными бурдючками птицы плюхаются в волны. Что-то они там все же высмотрели. Шумно, с брызгами, море встречало их падение, словно кто сыпанул по воде увесистой галькой. Большая зелено-чешуйчатая рыбина высунулась из пучины и, не моргая, пронаблюдала, как с трепещущими серебристыми лоскутками в клювиках птицы возвращаются в родную стихию. Сделав усилие и оттолкнувшись мощным хвостом от вязкой глубины, рыба выплыла в воздух и, рывком нагнав отставшую чайку, заглотила ее. Продолжая покачиваться на высоте, болтая из стороны в сторону тяжелым хвостом, она дожевывала пернатую жертву и с тусклым равнодушием глядела вслед напуганной стае. Покончив с процедурой превращения красивого летающего существа в перемолотый кровавый ком, рыбина перегнулась сияющим корпусом, без плеска вошла в выемку между волн. Без сомнения это был грипун, могучий водяной обжора, нередко выбирающийся поохотиться в небо наравне с окунями и морскими щуками. Горе рыбацкой лодке, по неосторожности оказавшейся вблизи такого охотника. Порой грипуны и морские щуки встречаются очень больших размеров. Слишком больших, чтобы не соблазниться человеком.
Я вдруг подумал о странном. Никогда бы и и ни при каких обстоятельствах я не сумел бы поймать рыбу голыми руками. Даже самую ленивую. А попытайтесь-ка изловить чайку без силков! Ничего не выйдет... Вот и выходит, что мы, люди, оказываемся самым ничтожными из всех существ. Мы не умеем простейшего и, тем не менее, на роль безропотных жертв не согласны. То есть, это нам так кажется, что мы не согласны, однако секрет кроется как раз в том, что НЕ МЫ выражаем свое несогласие, а они, птицы и рыбы, снисходительно относятся к нашему противодействию. Явившись в этот мир слабыми и беспомощными, мы не заняли своего законного места в последних галерочных рядах. Нелепейшим образом мы пробились вперед, и лишь поразительное благодушие окружающего позволило завершить этот удивительный маневр.
В изумлении я повторил нечаянную мысль дважды. И дважды испытал чувственную смесь из собственного унижения и некого облегчения. Простите меня, обитатели моря и неба, я радовался тому, что затесался в шеренгу хитрецов, умудрившихся выжить подле вас, застроить хижинами эту изумительную Лагуну...
Ветер донес возбужденные голоса. Я встрепенулся. Звали меня. Нерешительно поднявшись, я снова сел. Хорошо это или плохо -- уезжать? Не знаю. Я все еще не разобрался с этой задачкой. С одной стороны всем, отправляющимся в Путь, откровенно завидовали. Это почиталось удачей, началом настоящей взрослой жизни. Но отчего же тогда мне было так грустно и так не хотелось покидать эти места? Я не понимал самого себя. Где-то в глубине души я даже слышал звук горькой капели. Это капали мои назревающие слезы. Кто-то внутри меня тихо и робко оплакивал приближающийся отъезд.
И, наверное, до сих пор я надеялся, что в суматохе сборов обо мне позабудут. Как бы это было здорово и замечательно! Я прибежал бы с опозданием, дождавшись, когда огромная машина уйдет без меня, и сколь угодно можно было бы изображать сожаление и крайнюю степень досады по поводу случившегося. Я распростился бы с частью своего племени, но Лагуна, моя добрая, ласковая Лагуна, на песчаных пляжах которой я переиграл в такое количество игр, в воды которой мы ныряли ежедневно по десятку раз, -- все это осталось бы со мной, рядом и навсегда.
Я зажмурился, пытаясь представить нечто, чему надлежало отныне заменить столь привычный для меня мир. Перед глазами вспыхнула ехидная пустота. Черное, унылое НИЧТО... Холодные, извивающиеся пальцы обшарили меня с макушки до пят, бесцеремонно проникли куда-то под сердце, заставив его биться быстро и тревожно. Я не мог видеть что-то помимо Лагуны. Она была всем! Понимаете?.. Всем, что у меня было!
В ужасе я распахнул глаза, и солнечное окружение теплой, поглаживающей рукой немедленно успокоило меня. И все же одну из великого множества жутковатых мыслей я осознал именно в этот миг. С пугающей ясностью до меня дошло, что все, чем мы дышим, -- зыбко и неустойчиво. Краски мира зависят всего-навсего от положения век, а звуки самым простым образом могут обойти наш слух, затаившись где-то вовне. Возможно, это было даже СМЕРТЬЮ, о которой так часто поминали в разговорах взрослые. Проще простого было схорониться и убежать, однако я заставил себя зажмуриться повторно, хотя далось это труднее, чем в первый раз. Глаза отказывались от заточения, веки мелко подрагивали. Лучики солнца ерзали и копошились меж ресниц, призывая к жизни, уговаривая взгляд приоткрыться. Но я уже собрался с силами. В конце концов это было мое будущее. От него нельзя было отказываться. Оно уже БЫЛО -- мое будущее, понимаете?..
Кто-то снова позвал меня, и, продолжая держать глаза закрытыми, я слепо поднялся и, спотыкаясь, побрел навстречу голосам.
###Глава 2
Еще издали я узнал угловатую коробку машины. Неудивительно! Я видел ее впервые, но мне, как и многим другим, успели прожужжать о ней все уши. Она действительно походила на вытянутую хижину, поставленную на колеса, отличаясь разве что большим количеством окон, и это обилие стекла позволило ей безнаказанно слепить собравшихся, лениво лосниться на солнце подобно огромной, выползшей на мелководье рыбине. В нее можно было смотреться. Совсем как в зеркало. Игрушка, завлекающая любопытных. Именно эта игрушка хотела забрать нас отсюда, увезти далеко-далеко -- к городам, где кипела пестрая незнакомая жизнь.
Тут же, возле машины, я разглядел отъезжающих соплеменников. Группа отважно ухмыляющихся сорванцов под предводительством длинноволосого Лиса, дядюшка Пин, излишне сосредоточенный, ни на секунду не отпускающий от себя великовозрастного и недотепистого Леончика, молодой Уолф, самый умный в нашем селении после старика Василия...
Неизвестно откуда взявшиеся слезы помешали мне рассмотреть остальных. Несколько раз сморгнув, я робко приблизился к машине. Само собой, многочисленное крикливое семейство Мэллованов уже разместилось в сверкающем сооружении на колесах. Из раскрытых дверей доносился галдеж их мамаши, в окнах гримасничали и показывали чумазые кукиши младшие отпрыски Мэллованов. Как ни рассуждай, семейство было боевитое и крайне громогласное. Никто из племени не заговаривал о них, предварительно не надев маску горького снисхождения. На них злились, костеря на все лады их предков, пытались пренебрежительно не замечать. Но в том-то и заключался фокус, что не замечать Мэллованов было невозможно. Верткие и горластые, они гуттаперчевыми пиявками протискивались всюду, уже через ничтожные мгновения обращая на себя внимание всех окружающих без исключения. Такое уж это было семейство! Все они отличались завидным аппетитом, слыли вечно голодными и были нечисты на руку. Особым богатством похвастаться им было трудно, однако в тайной к себе зависти Мэлловны подозревали чуть ли не все племя. Так по крайней мере рассказывал дядюшка Пин -- простодушный, доверчивый островитянин, не раз уже обманутый за свою бытность пронырливым семейством. И потому особенно странно было слышать, когда мудрый старик Василий вовсеуслышанне доказывал, что Мэллованов следует жалеть, что ни родители, ни дети этой фамилии не заслуживают столь лютой и всеобщей нелюбви. В устах Василия это звучало почти кощунственно. Со стариком тут же пускались в спор. Распалялись от мала до велика. Слишком наболевшей темой были эти Мэллованы, и никто, будь то Бог или дьявол, будь то сам Василий, не имел права заступаться за них. Поэтому забывали и общепризнанный ум старика, и его преклонные, никем не считанные годы. За Мэллованов он получал сполна, запросто превращаясь в осла, в старого дуралея, в свихнувшегося на старости лет болвана. Иногда мне казалось, что ругали его так, как никогда не поносили самих Мэллованов -истинную первопричину ссор. Но еще более удивляло то, что всю эту ругань Василий переносил вполне спокойно, с легкой улыбкой на обесцвеченных, истончавших губах.
Мне стало вдруг неывыносимо жаль, что старик останется здесь. Нам, уезжающим навсегда, предстояло никогда более не слышать его размеренной мелодичной речи, не слышать историй, сказочно рождавшихся в седой, шишковатой голове...
-- А-а, вот ты где!
Продолжая удерживать Леончика, дядюшка Пин приблизился ко мне и, водрузив ладонь на мою макушку, поворачивая голову в ту или иную сторону, повел таким мудреным образом к машине. Где-то на полпути, он задержался, неосторожно выпустив Леончика. Долговязый племянник тут же воспользовался предоставленной ему свободой и убрел в неведомом направлении, затерявшись среди толчеи. Дядюшка испугано принялся озираться и на время забыл обо мне. Я мог бы поступить так же, как Леончик, но я чувствовал какую-то нелепую ответственность перед взрослыми, берущимися меня о
пекать и я попросту присел на корточки.
Странно это все происходило. Машина -- или автобус, как некоторые ее называли, продолжала стоять на мелководье и никуда не перемещалась. Зачем-то водителю понадобилось съехать с берега в воду, и потому садились прямо в Лагуне, заходя в волны по пояс, и никто не помогал в раскрытых дверях, отчего посадка утомительно затягивалась. Охваченный волнением, я слушал, о чем говорят окружающие и тоскливыми глазами поглядывал на остающихся на берегу. Старейшина, рослый и мускулистый мужчина, суетливо размахивал руками, не то прощаясь, не то отдавая последние распоряжения. Только что он вручил водителю пачку малиновых пропусков. Насколько я понял, благодаря именно этим бумажкам нас должны были везти в злополучную даль. Выглядел старейшина более чем смущенным. Еще недавно он сам убеждал нас, что машина придет пустой и каждому достанется по мягкому удобному месту возле окна. Пропуск являлся правом на подобное место. Теперь же все видели, что в автобусе уже сидят незнакомые люди, а единственные свободные места успели занять нахальные Мэллованы. С невольным упреком люди нет-нет да и посматривали на старейшину. Внимая шушуканью соплеменников, я тоже начинал все более беспокоиться. Такой большой автобус -- и ни одного свободного места! Это поражало, загодя переполняя смутной обидой, хотя я не знал еще -- страшно это или нет -- не иметь своего места в Пути.
Читая легкую панику на лицах знакомых людей, я неожиданно столкнулся с прищуренным взглядом Лиса. Дерзкая его компания хранила полнейшее спокойствие, выгодно отличаясь от суетящихся родичей. Во всяком случае так они старались это представить. Продолжая стоять чуть в стороне от общей толпы, они дерзко циркали слюной, демонстрируя друг дружке, как глубоко им плевать на царящую вокруг суету, на поездку, на пальмы, на предстоящую разлуку с родиной.
О, как мне захотелось подобно им всунуть кулачки в карманы штанов и небрежно поциркать сквозь зубы! Я развернул голову до шейного хруста, с безнадежной завистью сознавая, что ничего у меня не получится. Циркать я тоже не умел, как читать и писать -- как многое-многое другое. И все-таки, не выдержав, я поднялся и, чуть отвернувшись от людей, со всей силы циркнул. Плевок позорной паутинкой протянулся от подбородка к коленям. Нагнувшись и делая вид, что почесываюсь, я стер плевок ладошкой.
-- Куда ты снова подевался?
Голос раздался откуда-то сверху, и в следующий миг я взлетел на плечи к дядюшке Пину. Унылая макушка Леончика оказалась возле моей голой, опесоченной ступни, и я не без удовольствия поскреб пяткой по ежику его волос.
-- Счастливого пути, малыш!
Это кричал старейшина. Я закрутил головой, пытаясь отыскать его среди пестроты лиц и на крошечное мгновение среди прочих выхватил сморщенный лоб и седую бороду старика Василия, моего учителя и партнера по играм, моего ежедневного собеседника. Я моргнул, и Василий тут же куда-то задевался. В этой толчее сосредоточить на ком-нибудь взор было совершенно невозможно.
-- Держи! -- дядюшка Пин сунул мне в руки мешок с вяленой рыбой, и через несколько секунд мы очутились внутри автобуса. Что-то гаркнул водитель -красномордый сердитый молодец, и ватага Лиса лениво зашлепала за нами следом. Едва они забрались в салон, как всех нас качнуло. Автобус оказался на редкость сильным существом. Он взрычал так громко, что закричи мы все разом, нам и тогда не удалось бы заглушить его рыка. Он ревел, выл и полз, разгребая ребристыми шинами песок, вспенивая мелководье Лагуны, толкая собственное тело и всех нас в загадочном, одному ему известном направлении. Огромный его корпус заметно раскачивался, покрякивая от веса пассажиров, и все же он заметно разгонялся.
Мы валялись кто где, так и не успев толком устроиться. Дядюшка Пин с оханьем потирал ушибленное плечо и ругал рыбьего бога. Самым чудесным образом он сумел удержать меня, не позволив упасть. Ценой собственного плеча.
Я поискал глазами и обнаружил, что мешок с продуктами исчез. Похитительница, младшая Мэллованка, делала мне нос и напропалую гримасничала. Она так увлеклась этим развеселым занятием, что неосторожно опустила мешок к себе на колени. Она забыла, что я отнюдь не разделяю миролюбивых взглядов старика Василия и потому от души радовалась эластичности своего язычка, ядовитым хитросплетениям перепачканных пальчиков. Шагнув к ней, я треснул преступницу по затылку, двумя руками вцепился в мешок. Подумать только, опять Мэллованы! Всюду и кругом! Как мог многомудры
й Василий заступаться за них!..
Возвращался я, как отступающий краб -- пятясь задом, с опаской наблюдая, как все больше и больше свирепых мордашек опасного семейства оборачивается в мою сторону. К счастью, в эту напряженную минуту на сцену выступил дядюшка Пин. Отвлекшись от своего ноющего плеча и, мигом разобравшись в конфликте, он показал сразу всем Мэлловановским отпрыскам свой темный костлявый кулак. Честно сказать, не такая уж грозная штука -- дядин кулак, но для малолетних Мэллованов этого оказалось достаточно. Сердито шипя, они замерли на своих местах, не переступая опасного рубикона. И только тут я догадался посмотреть в затуманенные окна.
Мы уже не ползли и даже не ехали, -- мы неслись среди песчаных, изборожденных морщинами барханов, оставляя за собой клубящийся пыльный шлейф. Песок и мелкие камешки стучали о днище, терлись о стекла, еще более затуманивая пролетающие пейзажи. Отчего-то казалось, что я часто, не ко времени моргаю. Это проскакивали мимо нас высокие пальмы и ветвистые баобабы. Пока я разбирался с чертовыми воришками, наш Путь уже начался! С досады я чуть было не разревелся. Все было смазано с самого начала! Во-первых, я циркнул себе на колено, во-вторых, не успел, как следует, попрощаться со старейшиной и стариком Василием, в-третьих, я не захватил с собой горсть песка, как замышлял это сделать перед посадкой. В довершении всего я не проследил за первыми мгновениями Пути, не кинул последнего взгляда на Лагуну, на остающихся там соплеменников. Излишне добавлять, что все мы по-прежнему сидели и лежали на полу, лишенные обещанных мест, подпрыгивая на крутых ухабах, давая Мэллованам еще один повод для насмешек.
Как я не крепился, слезы выступили на моих мужественных глазенках. Доброе лицо дядюшки Пина расплылось, оказавшись совсем рядом.
-- Ну, чего ты, малыш? -- рука его, еще недавно изображавшая кулак, ласково поерошила мою макушку. И оттого, что голос дядюшки звучал неуверенно, а гладившая рука чуть заметно дрожала, что-то окончательно потекло и растаяло во мне. Уткнувшись в его плечо, я откровенно разрыдался, никого более не стыдясь. Злорадно хихикнули Мэллованы, осуждающе ругнулся Лис, но мне было все равно. Мой Путь начался без меня.
###Глава 3
Что такое дневник, я знаю. Такую штуку втайне от всех ведет Уолф. И он же как-то объяснил мне, что дневник, в сущности, то же самое, что наша память. Не думаю, что он прав на все сто, так как память, на мой взгляд, значительно проще и удобнее в обращении. Я, например, пользуюсь ее услугами ежедневно и без каких-либо особых усилий. И если Уолф хочет вспоминать, листая странички, -пусть. Я предпочитаю делать то же самое в сосредоточенной неподвижности, сидя или лежа. Правда, Уолф говорит, что бумага надежнее памяти, но чтобы окончательно согласиться или не согласиться с ним, мне потребуются долгие годы, а затягивать спор на столь умопомрачительный срок -- занятие, согласитесь, скучное, если не сказать -- бессмысленное. Кроме того, мысленно посовещавшись с многомудрым Василием, я выразил сомнение, что люди видят и ощущают ежесекундно одно и то же. Если бы это было так, они походили бы друг на друга, как капли одного дождя. По счастью, все обстоит иначе. География, время и приключения с аккуратной скрупулезностью вбивают между людьми клинья, и именно по этим пограничным вешкам мы отчетливо видим, где заканчивается, скажем, старик Василий и начинается Уолф. Их можно сделать близнецами без имени, без возраста, уладив с разницей в походке, в голосе, и все равно через день-два один из них превратится в Василия, другой -- в Уолфа. А если так, то о какой бумажной достоверности идет речь?
Все это, только чуть подробнее, я изложил Уолфу, и хотя он продолжал по инерции спорить, но чувствовалось, что он призадумался над моими словами. Наш милый Уолф умел слушать и размышлять. Потому мы, верно, и ладили, потому и свойственно ему было некоторое умственное колебание. Умные люди всегда колеблются. Они выбирают. Из двух и более решений самое верное. Чем больше решений, тем мы умнее. Однако из большего числа труднее и выбрать, и посему колебание -- не слабость и не трусость, колебание -- это время, в течение которого мы пересчитываем в связке бананов плоды, на вид и наощупь определяя самые сочные и сладкие. Зато дядюшка Пин не колебался ни секунды. Услышав, о чем мы ведем спор, он удивился до чрезвычайности. Тут же, оттеснив нас в сторону, принялся журить Уолфа за то, что тот пускается со мной в столь взрослые разговоры. Уолф с деликатностью делал вид, что внимает его пузырящейся от возмущения речи, и украдкой подмигивал мне искрящимся глазом...
Я хорошо помню, как этот же самый глаз подмигивал мне, забившемуся в расщелину между скал, куда еще совсем недавно пытался проткнуться огромных размеров окунь. Это надо было видеть воочию. Нет ничего страшнее для детского сердца, чем первое знакомство с рыбьим "жором". Жор просыпался у морских чудовищ осенью, примерно в середине сентября, и у жителей островов начиналась суетливая пора. Щуки, грипуны и окуни-исполины, шевеля розоватыми жабрами, выныривали из морского тумана и, собираясь в стаи, двигались к островам. Океан не способен был насытить их, -- они выходили на сушу, черными торпедами оплывали пальмовую рощу на краю Лагуны, вторгались в тесные деревенские улочки. Чаще всего к их приходу население острова успевало попрятаться в подвалы и погреба, но иногда это случалось совершенно неожиданно -- посреди ночи или в утреннем промозглом тумане. Впрочем, я отчетливо помню, что в первую мою встречу с воинами из рыбьего племени был день и ярко светило солнце. Мы возились с приятелями в придорожной пыли, когда что-то внезапно закричал прибежавший в деревню старейшина. Он никогда не кричал так страшно, и детвора с визгом сыпанула по домам. Почти тотчас я увидел силуэты первых двух рыбин, показавшихся над крышей амбара. Они двигались какими-то судорожными рывками, хватая зазевавшихся губастыми широкими ртами, заглатывая схваченных, глазами выцеливая следующую жертву. Тетушка Двина спасла тогда многих из нас, выпустив из хлева своих любимых поросят. Отвлекшись от нас, тигровой масти окуни атаковали животных. Оглядываясь на бегу, я видел, как тяжелыми мордами они таранили стены домов, крушили оконные рамы. Пытаться прятаться от них в домах было бесполезно, и именно от такого исполина я удирал во все лопатки в направлении береговых скал. Сам не знаю почему я выбрал такую дорогу, но возможно я ничего не выбирал. Разве овца выбирает путь, когда за ней мчатся собаки? Также было и со мной.
По счастью, укрытие я все же нашел. Втиснувшись в узкую расщелину между шероховатых, прогретых солнцем скал, я кое-как развернулся и, зачерпнув в горсть ноздреватого песка, швырнул в приблизившуюся рыбью морду. Моей атаки этот гигант даже не почувствовал, но и раздвинуть тяжелые камни ему оказалось не под силу. Замирая от ужаса, я битых полчаса наблюдал, как обозленная рыбина мечется вокруг, не зная как добраться до человеческого дитеныша. Должно быть, от страха я потерял сознание. А когда очнулся, увидел подмигивающего мне Уолфа.
-- Ну, ты, брат, и забился! Как же нам теперь тебя доставать?
Расщелина и впрямь была столь узкой, что взрослые в состоянии были просунуть в нее только руку. Но я все же выбрался обратно. Вполне самостоятельно. Мне было тогда три года, но я впервые ощутил себя маленьким, слабым, но мужчиной. Наверное, те страшные минуты, проведенные в содрогающейся от ударов расщелине, изменили мой возраст. Впрочем, об этом я догадался позднее. Много позднее...
###Глава 4
Временами автобус трясет как в лихорадке. Не такой уж он, значит, крепкий и здоровый. А мы по-прежнему располагаемся на полу среди багажа и продуктов. Комфорт сомнительный, но подобное положение вещей уже никого не тревожит. Мы попривыкли. А пассажиры, поселившиеся в автобусе до нас, мало-помалу оживают. Из невозмутимых истуканов с безразличными лицами они потихоньку превращаются в обычных людей. Ну, может быть, не совсем обычных, но все-таки достаточно похожих на нас. В удивительных костюмах, белокожие, с заторможенной мимикой, они мало-помалу развязывают языки, находя среди нас собеседников, а отличие кожаных сверкающих чемоданов от наших залатанных мешков, костюмов от лохмотьев -- с каждым часом все более отходит на второй план. Мы становимся попутчиками, а точнее -- уже стали.