Страница:
– Ты, наверно, будешь моим последним интересным пациентом перед тем, как этот проклятый рак сгложет меня, – сказал Старик.
С течением времени его мысли становились все яснее, хотя их по-прежнему окутывала некая дымка тайны. Но потом все-таки передо мной предстала голая правда. Я стал совладельцем его сознания.
В конце концов я не утерпел и рассказал про встречу с Блюмом. Слушая меня, Фрейд впервые на моей памяти вскочил; он обошел вокруг письменного стола и снова сел. Сеанс продолжался. Он хотел знать все, с подробностями. Мы вышли за рамки времени, которое мне обычно отводилось. Но ни потеря времени, ни нарушение незыблемых правил больше ничего не значили для него. Старик потерял привычные точки опоры. Его снедала жажда знания.
В дверь негромко постучали. Он не откликнулся.
– Зигмунд, с тобой все в порядке? – послышался встревоженный голос тетушки Марты.
Старик прервал сеанс.
Это было пятнадцатого августа. Я хорошо помню дату, потому что тем утром поздравил с днем рождения Наполеона Марию Бонапарте. Старик был настойчивее обычного. Он стал раздражителен. Мои увиливания и уклончивые ответы уже не удовлетворяли его. Он требовал фактов. Его вопросы крутились вокруг моих видений. Он стремился понять, выявить скрытые механизмы. Войти в мою душу, как бы взломав ее. На мои душевные состояния ему было наплевать. Значение имели только бессовестный Блюм, эпизод с индейкой, моя связь с Беньямином. Зигмунд осадил мою душу и атаковал ее со всех сторон.
Вдруг сердце мое сильно забилось, ладони вспотели. Я закрыл глаза – и внезапно увидел, как по мозгу Старика прошла мысль, от лобных долей до затылка. Зигмунд пытался изгнать ее, но тщетно. Это была навязчивая мысль, наваждение. Он представил себе, что я сижу в кресле, а он лежит на кушетке, не произнося ни слова, и я раскрываю перед ним все глубины его помыслов. Доктор Фрейд нашел наконец равного собеседника. Я стал его профессиональной совестью.
Потом эту мысль вытеснила другая. В амфитеатре, заполненном седобородыми старцами, Старик, в мантии распорядителя торжества, предлагал аплодировать юноше в парадном костюме, словно посвящая его в рыцари. И этим гениальным учеником был опять-таки я!
Спустя два дня я сбежал из дома Фрейдов.
6
7
8
С течением времени его мысли становились все яснее, хотя их по-прежнему окутывала некая дымка тайны. Но потом все-таки передо мной предстала голая правда. Я стал совладельцем его сознания.
В конце концов я не утерпел и рассказал про встречу с Блюмом. Слушая меня, Фрейд впервые на моей памяти вскочил; он обошел вокруг письменного стола и снова сел. Сеанс продолжался. Он хотел знать все, с подробностями. Мы вышли за рамки времени, которое мне обычно отводилось. Но ни потеря времени, ни нарушение незыблемых правил больше ничего не значили для него. Старик потерял привычные точки опоры. Его снедала жажда знания.
В дверь негромко постучали. Он не откликнулся.
– Зигмунд, с тобой все в порядке? – послышался встревоженный голос тетушки Марты.
Старик прервал сеанс.
Это было пятнадцатого августа. Я хорошо помню дату, потому что тем утром поздравил с днем рождения Наполеона Марию Бонапарте. Старик был настойчивее обычного. Он стал раздражителен. Мои увиливания и уклончивые ответы уже не удовлетворяли его. Он требовал фактов. Его вопросы крутились вокруг моих видений. Он стремился понять, выявить скрытые механизмы. Войти в мою душу, как бы взломав ее. На мои душевные состояния ему было наплевать. Значение имели только бессовестный Блюм, эпизод с индейкой, моя связь с Беньямином. Зигмунд осадил мою душу и атаковал ее со всех сторон.
Вдруг сердце мое сильно забилось, ладони вспотели. Я закрыл глаза – и внезапно увидел, как по мозгу Старика прошла мысль, от лобных долей до затылка. Зигмунд пытался изгнать ее, но тщетно. Это была навязчивая мысль, наваждение. Он представил себе, что я сижу в кресле, а он лежит на кушетке, не произнося ни слова, и я раскрываю перед ним все глубины его помыслов. Доктор Фрейд нашел наконец равного собеседника. Я стал его профессиональной совестью.
Потом эту мысль вытеснила другая. В амфитеатре, заполненном седобородыми старцами, Старик, в мантии распорядителя торжества, предлагал аплодировать юноше в парадном костюме, словно посвящая его в рыцари. И этим гениальным учеником был опять-таки я!
Спустя два дня я сбежал из дома Фрейдов.
6
Я был один в целом мире.
Я бродил по улицам Вены, кружил по Рингу, вышагивал по мостовой Пратера, грустный и неприкаянный. Сесть в первый же поезд и вернуться в Польшу? Я отчетливо представил себе причитания мамы, когда она узнает о причинах моего бегства: «Натан отказался стать духовным сыном доктора Фрейда!» И папу в полной прострации, с ужасом ожидающего той минуты, когда он найдет своего сыночка в конюшне, с ушами, засунутыми в рот. Я окажусь виноватым во всем – и в неудаче исцеления, и в том, что остался низкопробным пророком.
Единственно чем я гордился – тем, что расстроил планы Зигмунда. С моей помощью Старик надеялся познать до малейших подробностей свое собственное Я, чего не могли ему обеспечить ни будущий предатель Юнг, ни безумец Ференци – неудачные ученики, с которыми я сталкивался каждый вечер в коридорах его дома. Прозондировав бездны собственной мысли, Фрейд представил бы меня своим собратьям: «Можете убедиться, какие результаты приносит мой метод! – торжествовал бы он. – После года обучения в моем духе Натан способен анализировать мысли любого человека!» Вот уж нет, старый развратник, не видать тебе Нобелевской премии!
Тех денег, что у меня оставались, могло хватить недели на две, чтобы просиживать на террасах кафе, одновременно и надеясь, и опасаясь наткнуться на какого-нибудь Цвейга или Эйнштейна, которые, конечно, в состоянии были предоставить мне кров, но с тем же успехом могли и отволочь обратно к Старику. Когда шел дождь, я укрывался во дворцах и музеях. На закате уходил на Пратер и там спал на скамейках под открытым небом. Я был Иеремией в стране тевтонов. Однажды вечером, в глубоком сне – пребывая в объятиях Морфея и моей «шиксе» Марии, – я вдруг ощутил сильный толчок в живот, а потом удар по правой щеке. Чтобы меня не заподозрили в неуважении к местным обычаям, я подставил левую. Меня снова пнули в живот стоптанным сапогом. Я скорчился. Удары посыпались с удвоенной яростью.
Мелькнула печальная мысль, как будет горевать мама, когда узнает о фатальном исходе моего путешествия. Но тут нападение прекратилось, и я открыл глаза. Передо мной стояли двое полицейских весьма невзрачного облика, но с внушительными кулаками. Видимо, я как бродяга нарушил ленивое течение их обычного обхода. Они приказали мне подняться. Я преступил действующий в этой стране закон негостеприимства.
– Твои родители близко живут? – спросил тот, что поменьше ростом.
– Ой, нет, – ответил я. – За тысячу километров отсюда, в нашем местечке.
– Значит, Давид, ты тут совсем один? Следуй за нами, мы отведем тебя в участок.
– Извините, но меня зовут Натан, Натан Левинский. Я могу вам все объяснить.
– Так, – пробормотал коротышка, – одного поймали. Вот Герман-то будет доволен…
– Можешь мне поверить, Ганс, – сказал другой, – это доброе предзнаменование. Через десять лет нам все будут кланяться, как князьям!
– Как князьям! – эхом повторил Ганс. Полицейский комиссариат, с колоннами розового мрамора, выглядел, как дворец. Я гордо шествовал по ступеням, сопровождаемый двумя стражами порядка. Меня охватило странное ощущение: наконец-то я в безопасности! Так мы добрались до маленькой комнатки в подвальном этаже, с серыми, но чистыми стенами.
– Имя! – потребовал офицер, сидевший за столом.
– Натан. Натан Левинский.
– Почин есть, парни! – вскричал офицер. – Отлично! Пиво вечером ставлю я!
– Я его увидел первый, – поспешил доложить коротышка, мысли которого чистотой не отличались.
– Итак, дорогой мой Леви… – начал комиссар.
– Простите, Левинский, Натан Левинский.
– Ты прав, Натан, будем соблюдать точность. (Никогда еще мое имя на произносили так – без придыхания на «т», с настойчивым и недружелюбным упором на «-ан», от которого холодок пробегал по спине.) Что ты делал в нашем добропорядочном парке после закрытия?
– Ничего, господин капитан. Я просто спал. Но теперь, когда силы порядка помогли мне восстановить душевное равновесие, я могу спокойно вернуться домой.
– Ах, так у тебя есть дом, Натан?
Брррр! Опять все сначала!
– Позвольте, я вам все объясню. Я проживаю у доктора Фрейда…
– Слыхали, парни? Он, оказывается, лечится у нашего великого апостола сексуальных влечений! – хмыкнул комиссар. – Ну тогда расскажи, что там интересного, в Хозяйстве нашего великого раввина? Небось на завтрак едите тело и кровь Мессии?
– Нет-нет, что вы! Просто доктор пытается излечить меня… излечить… от моих видений…
– Ну разве не здорово, Ганс? У мальца бывают видения! Кажется, мы арестовали нового Христа! – Тут он спохватился и добавил: – Ладно, хватит богохульствовать. Пора нам кончать с этими людишками!
Офицер встал и направился в глубь комнаты. И тут все понеслось кувырком. Я заглянул в его мозг, как бросают беглый взгляд на журнал через плечо читающего рядом человека. Там было нацеленное на меня оружие, потом – треск двух выстрелов и мое окровавленное тело, выброшенное на улицу. Смерть, конечно, всегда является не вовремя, но сейчас она, на мой взгляд, слишком торопилась. Я вскочил со стула, вылетел из комнаты и стремглав помчался по коридору. Мои стражи яростно завопили. Большой вестибюль я проскочил зигзагами, обманув бдительность охранников.
– Стой! Держите жида! – орали во всю глотку мои преследователи, растеряв остатки хладнокровия.
А я все бежал – сбил с ног парочку юных, растерявшихся горожанок, опрокинул какие-то мраморные статуи… Я был теперь Аттилой, и воинство гуннов следовало за мной. Прыгая через две ступеньки, я слетел с крыльца розового мрамора, на первом же углу свернул направо, на втором – налево. Еще чуть-чуть – и я свободен!
В детстве я развлекался, прямо скажем, нехорошим образом. Ловил муху, обрывал ей крылья и бросал на паутину. Паук тотчас выскакивал и налетал на жертву. Я завороженно наблюдал за этим актом недопустимого насилия, за стихийным бедствием, причиной коего была моя собственная жестокость. А паук поедал свою добычу. И вот сейчас моя собственная жизнь держалась на тонкой ниточке. Трое тарантулов были пущены по моему следу. Вена теперь стала для меня паутиной. Недаром мама верила, что Господь всегда воздает за содеянное.
После безумной пробежки по Шпигельгассе я забился в щель между двумя жилыми домами, чтобы передохнуть и поразмыслить. Сложившаяся ситуация противоречила всему моему жизненному опыту. До сих пор плотный покров любви простирался надо мной, и теперь перед лицом неприкрытой ненависти я оказался совершенно беззащитным. Привычная система ценностей распадалась на глазах. Я попытался вспомнить уроки Гломика Всезнайки. Вот, скажем, Моисей – он тоже оказался один в царстве фараоновом. Можно последовать его примеру. Но где здесь, в наше время, посреди большого города найти неопалимую купину? И потом, обстоятельства несколько изменились. Еврейский народ более не изнывает в рабстве. Кому в Вене, в году 1932, взбредет в голову убивать первенцев семейств Израилевых? Разве что тем, кто за мной гнался…
Так или иначе, положение было не из приятных. Я долго ломал голову, пока не установил, исходя из наставлений моего учителя и простой логики, свод правил, которых стоило придерживаться, – мои Десять Заповедей:
первая: не доверяй никому, кроме самого себя;
вторая: у тех, кто в чем-то виновен, не обязательно на лбу выжжено клеймо «убийца»;
третья: еврей – это точно такой же человек, как и все остальные;
четвертая: пробираясь под стенами, ты не становишься невидимым, зато рискуешь получить цветочным горшком по голове;
пятая: у того, кто избегает смотреть вам в лицо, наверняка совесть нечиста;
шестая: улыбаясь полицейскому, ты наносишь ему тяжкое оскорбление;
седьмая: с наступлением ночи не оглядывайся на свою тень;
восьмая: если ты встаешь утром с чувством страха, это значит, что накануне другие люди легли спать с головной болью;
девятая: еврей, конечно, точно такой же человек, как и все остальные, но в некоторых отношениях все же чем-то лучше;
десятая: немцы тоже что-то скрывают.
За моей спиной послышались чьи-то шаги. Я встал, не испытывая страха: новые установления придавали мне сил. Пусть паук плетет свою вечернюю паутину – надежда жива. Я решил отправиться спать на ту самую скамейку Пратера, где меня подловили. Ведь полицейские никогда не возвращаются на место совершенного ими преступления.
Я перелез через решетку ограды и принялся собирать хворост и ветки, опавшие с деревьев. Потом направился в самый глухой уголок парка. С помощью коробка спичек, похищенного из дома Старика, я развел огонь и стал ждать. Пожар устраивать я не собирался: мой костерок едва теплился в ночи. Застыв в нетерпении, я ждал, и минуты казались невыносимо долгими. Молния не ударила в мою горящую купину, таинственный голос не воззвал ко мне из кучи хвороста. Не слышалось и громов Господних. Поначалу я был разочарован, но в конце концов даже обрадовался: разум восторжествовал. Уф-ф, у меня нет ничего общего с Моисеем! Ни дикая пустыня, ни мстительный бог не ожидали меня на переломе века. Несчастья обойдут моих близких стороной. Наше славное местечко будет долгие века жить в мире. Я не стану птицей, несущей зловещие предзнаменования. А если бы еще удалось избежать первой брачной ночи в объятиях кузины Руфи, то жизнь моя развернется далее подобно красному ковру на ступенях Шенбруннского дворца.
В ту ночь я заснул сном праведника.
Солнечный луч коснулся моего лица; я открыл глаза, но тут же снова зажмурился, ослепленный сиянием дня. Кто-то ласково погладил меня по лбу, потом поцеловал в щеку. Чья-то рука вжалась между моими бедрами и стала поглаживать пенис. Сомневаться не приходилось: я попал в Рай. Ночью меня хладнокровно убили, без шума, чтобы не беспокоить окрестных жителей. Этим летним утром жизнь моя окончилась. Так я и не успел ни вызволить свой народ из изгнания, ни даже открыть вакцину против туберкулеза. Какой ужасный конец!
Я бродил по улицам Вены, кружил по Рингу, вышагивал по мостовой Пратера, грустный и неприкаянный. Сесть в первый же поезд и вернуться в Польшу? Я отчетливо представил себе причитания мамы, когда она узнает о причинах моего бегства: «Натан отказался стать духовным сыном доктора Фрейда!» И папу в полной прострации, с ужасом ожидающего той минуты, когда он найдет своего сыночка в конюшне, с ушами, засунутыми в рот. Я окажусь виноватым во всем – и в неудаче исцеления, и в том, что остался низкопробным пророком.
Единственно чем я гордился – тем, что расстроил планы Зигмунда. С моей помощью Старик надеялся познать до малейших подробностей свое собственное Я, чего не могли ему обеспечить ни будущий предатель Юнг, ни безумец Ференци – неудачные ученики, с которыми я сталкивался каждый вечер в коридорах его дома. Прозондировав бездны собственной мысли, Фрейд представил бы меня своим собратьям: «Можете убедиться, какие результаты приносит мой метод! – торжествовал бы он. – После года обучения в моем духе Натан способен анализировать мысли любого человека!» Вот уж нет, старый развратник, не видать тебе Нобелевской премии!
Тех денег, что у меня оставались, могло хватить недели на две, чтобы просиживать на террасах кафе, одновременно и надеясь, и опасаясь наткнуться на какого-нибудь Цвейга или Эйнштейна, которые, конечно, в состоянии были предоставить мне кров, но с тем же успехом могли и отволочь обратно к Старику. Когда шел дождь, я укрывался во дворцах и музеях. На закате уходил на Пратер и там спал на скамейках под открытым небом. Я был Иеремией в стране тевтонов. Однажды вечером, в глубоком сне – пребывая в объятиях Морфея и моей «шиксе» Марии, – я вдруг ощутил сильный толчок в живот, а потом удар по правой щеке. Чтобы меня не заподозрили в неуважении к местным обычаям, я подставил левую. Меня снова пнули в живот стоптанным сапогом. Я скорчился. Удары посыпались с удвоенной яростью.
Мелькнула печальная мысль, как будет горевать мама, когда узнает о фатальном исходе моего путешествия. Но тут нападение прекратилось, и я открыл глаза. Передо мной стояли двое полицейских весьма невзрачного облика, но с внушительными кулаками. Видимо, я как бродяга нарушил ленивое течение их обычного обхода. Они приказали мне подняться. Я преступил действующий в этой стране закон негостеприимства.
– Твои родители близко живут? – спросил тот, что поменьше ростом.
– Ой, нет, – ответил я. – За тысячу километров отсюда, в нашем местечке.
– Значит, Давид, ты тут совсем один? Следуй за нами, мы отведем тебя в участок.
– Извините, но меня зовут Натан, Натан Левинский. Я могу вам все объяснить.
– Так, – пробормотал коротышка, – одного поймали. Вот Герман-то будет доволен…
– Можешь мне поверить, Ганс, – сказал другой, – это доброе предзнаменование. Через десять лет нам все будут кланяться, как князьям!
– Как князьям! – эхом повторил Ганс. Полицейский комиссариат, с колоннами розового мрамора, выглядел, как дворец. Я гордо шествовал по ступеням, сопровождаемый двумя стражами порядка. Меня охватило странное ощущение: наконец-то я в безопасности! Так мы добрались до маленькой комнатки в подвальном этаже, с серыми, но чистыми стенами.
– Имя! – потребовал офицер, сидевший за столом.
– Натан. Натан Левинский.
– Почин есть, парни! – вскричал офицер. – Отлично! Пиво вечером ставлю я!
– Я его увидел первый, – поспешил доложить коротышка, мысли которого чистотой не отличались.
– Итак, дорогой мой Леви… – начал комиссар.
– Простите, Левинский, Натан Левинский.
– Ты прав, Натан, будем соблюдать точность. (Никогда еще мое имя на произносили так – без придыхания на «т», с настойчивым и недружелюбным упором на «-ан», от которого холодок пробегал по спине.) Что ты делал в нашем добропорядочном парке после закрытия?
– Ничего, господин капитан. Я просто спал. Но теперь, когда силы порядка помогли мне восстановить душевное равновесие, я могу спокойно вернуться домой.
– Ах, так у тебя есть дом, Натан?
Брррр! Опять все сначала!
– Позвольте, я вам все объясню. Я проживаю у доктора Фрейда…
– Слыхали, парни? Он, оказывается, лечится у нашего великого апостола сексуальных влечений! – хмыкнул комиссар. – Ну тогда расскажи, что там интересного, в Хозяйстве нашего великого раввина? Небось на завтрак едите тело и кровь Мессии?
– Нет-нет, что вы! Просто доктор пытается излечить меня… излечить… от моих видений…
– Ну разве не здорово, Ганс? У мальца бывают видения! Кажется, мы арестовали нового Христа! – Тут он спохватился и добавил: – Ладно, хватит богохульствовать. Пора нам кончать с этими людишками!
Офицер встал и направился в глубь комнаты. И тут все понеслось кувырком. Я заглянул в его мозг, как бросают беглый взгляд на журнал через плечо читающего рядом человека. Там было нацеленное на меня оружие, потом – треск двух выстрелов и мое окровавленное тело, выброшенное на улицу. Смерть, конечно, всегда является не вовремя, но сейчас она, на мой взгляд, слишком торопилась. Я вскочил со стула, вылетел из комнаты и стремглав помчался по коридору. Мои стражи яростно завопили. Большой вестибюль я проскочил зигзагами, обманув бдительность охранников.
– Стой! Держите жида! – орали во всю глотку мои преследователи, растеряв остатки хладнокровия.
А я все бежал – сбил с ног парочку юных, растерявшихся горожанок, опрокинул какие-то мраморные статуи… Я был теперь Аттилой, и воинство гуннов следовало за мной. Прыгая через две ступеньки, я слетел с крыльца розового мрамора, на первом же углу свернул направо, на втором – налево. Еще чуть-чуть – и я свободен!
В детстве я развлекался, прямо скажем, нехорошим образом. Ловил муху, обрывал ей крылья и бросал на паутину. Паук тотчас выскакивал и налетал на жертву. Я завороженно наблюдал за этим актом недопустимого насилия, за стихийным бедствием, причиной коего была моя собственная жестокость. А паук поедал свою добычу. И вот сейчас моя собственная жизнь держалась на тонкой ниточке. Трое тарантулов были пущены по моему следу. Вена теперь стала для меня паутиной. Недаром мама верила, что Господь всегда воздает за содеянное.
После безумной пробежки по Шпигельгассе я забился в щель между двумя жилыми домами, чтобы передохнуть и поразмыслить. Сложившаяся ситуация противоречила всему моему жизненному опыту. До сих пор плотный покров любви простирался надо мной, и теперь перед лицом неприкрытой ненависти я оказался совершенно беззащитным. Привычная система ценностей распадалась на глазах. Я попытался вспомнить уроки Гломика Всезнайки. Вот, скажем, Моисей – он тоже оказался один в царстве фараоновом. Можно последовать его примеру. Но где здесь, в наше время, посреди большого города найти неопалимую купину? И потом, обстоятельства несколько изменились. Еврейский народ более не изнывает в рабстве. Кому в Вене, в году 1932, взбредет в голову убивать первенцев семейств Израилевых? Разве что тем, кто за мной гнался…
Так или иначе, положение было не из приятных. Я долго ломал голову, пока не установил, исходя из наставлений моего учителя и простой логики, свод правил, которых стоило придерживаться, – мои Десять Заповедей:
первая: не доверяй никому, кроме самого себя;
вторая: у тех, кто в чем-то виновен, не обязательно на лбу выжжено клеймо «убийца»;
третья: еврей – это точно такой же человек, как и все остальные;
четвертая: пробираясь под стенами, ты не становишься невидимым, зато рискуешь получить цветочным горшком по голове;
пятая: у того, кто избегает смотреть вам в лицо, наверняка совесть нечиста;
шестая: улыбаясь полицейскому, ты наносишь ему тяжкое оскорбление;
седьмая: с наступлением ночи не оглядывайся на свою тень;
восьмая: если ты встаешь утром с чувством страха, это значит, что накануне другие люди легли спать с головной болью;
девятая: еврей, конечно, точно такой же человек, как и все остальные, но в некоторых отношениях все же чем-то лучше;
десятая: немцы тоже что-то скрывают.
За моей спиной послышались чьи-то шаги. Я встал, не испытывая страха: новые установления придавали мне сил. Пусть паук плетет свою вечернюю паутину – надежда жива. Я решил отправиться спать на ту самую скамейку Пратера, где меня подловили. Ведь полицейские никогда не возвращаются на место совершенного ими преступления.
Я перелез через решетку ограды и принялся собирать хворост и ветки, опавшие с деревьев. Потом направился в самый глухой уголок парка. С помощью коробка спичек, похищенного из дома Старика, я развел огонь и стал ждать. Пожар устраивать я не собирался: мой костерок едва теплился в ночи. Застыв в нетерпении, я ждал, и минуты казались невыносимо долгими. Молния не ударила в мою горящую купину, таинственный голос не воззвал ко мне из кучи хвороста. Не слышалось и громов Господних. Поначалу я был разочарован, но в конце концов даже обрадовался: разум восторжествовал. Уф-ф, у меня нет ничего общего с Моисеем! Ни дикая пустыня, ни мстительный бог не ожидали меня на переломе века. Несчастья обойдут моих близких стороной. Наше славное местечко будет долгие века жить в мире. Я не стану птицей, несущей зловещие предзнаменования. А если бы еще удалось избежать первой брачной ночи в объятиях кузины Руфи, то жизнь моя развернется далее подобно красному ковру на ступенях Шенбруннского дворца.
В ту ночь я заснул сном праведника.
Солнечный луч коснулся моего лица; я открыл глаза, но тут же снова зажмурился, ослепленный сиянием дня. Кто-то ласково погладил меня по лбу, потом поцеловал в щеку. Чья-то рука вжалась между моими бедрами и стала поглаживать пенис. Сомневаться не приходилось: я попал в Рай. Ночью меня хладнокровно убили, без шума, чтобы не беспокоить окрестных жителей. Этим летним утром жизнь моя окончилась. Так я и не успел ни вызволить свой народ из изгнания, ни даже открыть вакцину против туберкулеза. Какой ужасный конец!
7
Ангел, который явился по мою душу, был вполне земным и плотским, обладал запасом сладострастия, способного соблазнить всех святых, и звался Таней. Это она нашла меня. Как только я открыл глаза, она отдернула руку – по-моему, весьма некстати. Мне так хотелось хоть раз бездумно насладиться текущим днем!
Однако эрекция моя вся пропала, когда горничная Фрейдов стала описывать, какие волнения вызвал мой уход в доме по Берггассе, 19. Тетушка Марта лишилась сна. Старик изрыгал пену и грыз удила. Меня искали в гостиницах, больницах, в синагогах. И в бордели тоже заглядывали: Старик знал мою озабоченность. Полиция шла по моим следам. Слава богу, что в то время хоть гестапо там не было!
А Таня знала мои излюбленные места. Она догадывалась, что последним моим прибежищем станет Пратер. Уже пять дней, как она выслеживала меня там. Накануне сторож описал ей мои приметы. Похоже, здесь к каждой двери был приставлен свой предатель.
– Что ты намерена предпринять? – спросил я у Тани.
Солнечные лучи ласкали ее голые плечи. Сколько раз подглядывал я за этим гибким телом в замочную скважину прежде, чем уединиться в своей комнате и предаться самоуслаждению. Я снова стал напрягаться.
– Обещай, что ни за какие деньги не поведешь меня снова к Фрейдам! – умолял я.
Она поклялась, что не сделает этого, а потом поцеловала меня в губы – впервые в моей жизни. Даже сейчас, когда рот мой напоминает перезрелый плод, хранящий прикосновение созданий навеки исчезнувших, я ощущаю в уголках губ вкус того поцелуя, аромат персика и розмарина.
Мы ушли из парка обнявшись.
По мере того, как поезд набирал скорость, Вена уплывала в густой туман. Я молился, чтобы этот город поглотил когда-нибудь разлив Дуная – на веки вечные, целиком и полностью. Улицы, дворцы, даже цветущие сады – от всего этого разило смертью. Золото, покрывающее фасады Шенбрунна, на солнце оказывалось золой. Когда последний дом утонул в дымке, угрожающие рожи полицейских, подозрительные взгляды туземцев, даже фрейдовские сальные мыслишки – все улетучилось. Яркий свет лился на обнаженные до колен ноги моей спутницы, спящей напротив.
Поезд углубился в темный лес. Когда деревья немного расступались, открывалось небо над гигантскими вершинами. Надвигалась гроза. Твердь земная вздрогнула. Ей вторили громы и молнии. Над каким-то ледником в тяжелых серых тучах открылся вдруг просвет, и луч божественного света проник сквозь окно ко мне. Это была волшебная гора.
Таня уснула быстро, крепким сном, которому не мешали ни свистки локомотива, ни подвывание поезда, вырывавшегося из туннелей. Я молча созерцал силуэт моей подруги, погруженной в сон, подробно изучал черты ее лица, формы тела, подолгу задерживаясь на изящно выточенных бедрах; их покрывал светлый, нежный пушок, я мог это видеть, потому что подол цветастого платья слегка задрался. И тут я осознал, что под складками тонкой ткани, обтянувшей ее бедра, таится самый настоящий женский лобок! В душе моей боролись восторг и страх. Мне довелось узреть – почти узреть – тайну женского пола!
На что это может быть похоже? Такое же красивое, как грудь? Или грязное, как задница Гедеона? В школе сведения, предоставленные Шимоном и Ароном, которые, в свою очередь, пользовались данными из достойного доверия источника, а именно от их сестры, привели меня к заключению, что это некое отверстие, снабженное губами, Я сходил в библиотеку и тайком порылся в большом словаре, в поисках точного описания. На «П» я ничего не нашел, зато на «В» имелась статья «Влагалище», которая все разъяснила: «канал, соединяющий вульву с маткой. См. растяжение в., сокращение в.». Я представил себе эту штуку и содрогнулся: получалось что-то вроде улитки с большим ртом, переходящим в громадную глотку. Я рискнул расспросить Гломика Всезнайку; глаза учителя потемнели, брови грозно сошлись на переносице. Он молча встал и пересел на другой стул, подальше, да еще и повернулся ко мне спиной. Я вышел из комнаты, повесив голову, в гробовом молчании. Случись эта сцена при свидетелях, меня бы точно побили камнями.
И вот сегодня влагалище было так близко, что я мог бы до него дотронуться! Кто знает, может быть, такой оказии больше никогда и не представится? Я тихонько опустился на колени у Таниных ног, и в душе моей зрела готовность бросить вызов законам природы. У моей собственной матери было такое же устройство, как то, что скрывалось на расстоянии вытянутой руки! Я приблизился к самым истокам жизни.
Вдруг меня посетила нелепая мысль: а не обладают ли половые органы сознанием? Тогда я, вероятно, смогу как-то прочесть их тайны? Я знал, что женщины способны ради сладострастия продать душу. Мужчины тоже пускались во все тяжкие и попирали требования морали. Кое-кто уверял, что плотская страсть правит миром. Это вполне могло бы объясняться наличием соединительных каналов между паховой областью и мозгом.
Я вспомнил, что у нас в местечке был сумасшедший, Беня Дугурт, которого трижды сажали за растление малолетних. Но как только его выпускали, он снова принимался бегать за маленькими девочками. Нет, ничего плохого он им не делал, но учитывались его дурные намерения. Родители подумывали, не отдать ли его казакам; другие предлагали кастрировать – и дело с концом. Наши мудрецы пустились в разыскания. Не говорится разве в Писании о побиении камнями? Можно ли считать кастрацию наименьшим злом? Имеет ли право человек судить себе подобного? Разве не создал Предвечный равно и Добро, и Зло? И можно ли достойно толковать об этом на пустой желудок? Добрая порция чулента просветляет разум. И ученые прения временно прерывались…
Отобедав, с новым пылом предавались диспуту. Цитировали Пророков, противореча друг другу. Предлагали решить голосованием основополагающий вопрос о любви к ближнему. Некий просвещенный муж протестовал против правосудия, основанного на гнусных, мелочных принципах распределительности и пропорциональности. «Все это смехотворно!» – успел выкрикнуть этот смельчак, прежде чем его выставили из помещения.
До какого предела должна доходить любовь к Божьим творениям? Требовалось произвести изыскания. Раввины настаивали, чтобы им предоставили каждому по два голоса. Поискали в Писании каких-нибудь наметок, установлений. Еще раз проголосовали по вопросу о распределении голосов. Раввины снова потребовали по два голоса. Общество попало в квадратуру круга.
Тут поднялся Беньямин. Он был тогда еще на высоте, в ореоле славы. «Доверьте мне Беню на месяц, – сказал он. – И если за это время я не сделаю из него другого человека, тогда судите его так, как сочтете возможным!» Даже противники склонились перед силой его веры в исправление личности. «Что за человек!» – бормотали в восхищении служители Божьи. Послали за Беней Дугуртом, который содержался в кутузке. Увы, пока шли дебаты, несчастный успел повеситься.
Половые инстинкты плохо влияли на душу.
Стоя на коленях у бедер Тани, я тонул в размышлениях, и вдруг что-то тяжелое обрушилось мне на голову. Небо внезапно потемнело, сверкнули звезды. От истоков жизни я мгновенно перенесся к моменту Большого Взрыва! От удара я ткнулся лбом в пах моей соседке, бедра ее раздвинулись и сомкнулись вокруг моей шеи. Потом мне прикрыли рот платком с сильным запахом хлороформа. И я впал в глубокое беспамятство, и меня одолели чудовищные кошмары.
Когда я очнулся, выяснилось, что руки мои связаны за спиной, рот стянут тряпкой, а череп раскалывается. Вытаращив глаза, я уставился на ужасное зрелище: на скамейке напротив рыжий и пузатый великан с маленькими свирепыми глазками обнимал Таню за плечи! Красавица предала меня.
Похитители спорили между собою, ничуть не заботясь о моем состоянии. Речь шла о выкупе. Они намеревались продать меня тому, кто больше предложит. Обсуждалась моя товарная стоимость. Я решил не вмешиваться, боясь вызвать ажиотажный подъем цены или, наоборот, из ложной скромности неоправданно ее занизить. Мне всегда трудно было определить, чего я на самом деле стою: слишком велико было расхождение между завышенными оценками моей мамы и повсеместно признанной репутацией ничтожества.
Солнце клонилось к закату. Прошел целый день. Вскоре пейзаж стал меняться. Среди лесов появились заводы. Холмы покрылись скопищами домов из красного кирпича. Затем последовала процессия серых и бездушных доходных домов, обрамляющих пустынные улицы. Поезд стал замедлять ход. Мы въехали под свод вокзала. На фронтоне здания промелькнула надпись; я прочел: «Берлин» – и понял, что конца моим кошмарам не предвидится.
Рыжий великан велел: «Встань и иди!» – и разрезал веревку на моих запястьях. Я с трудом разогнулся, сожалея, что еще не достиг двадцати лет и не обрел должной гибкости. Оказавшись лицом к лицу с Таней, я не испытал жажды отмщения. Мне представлялось, что она скорее заложница этого великана, чем его сообщница. Любовь не только дала мне по башке, но еще и ослепила.
Перрон заполняла невероятно шумная толпа. Мужчины в клетчатых костюмах и шляпах-борсалино шагали стремительно, расталкивая крестьянок с плетеными коробами на спинах; оборванные нищие приставали к юным дамам, одетым по последней моде. Зажатый между двумя похитителями, я уныло тащился сквозь волнующуюся толпу.
– Будешь рыпаться – раздавлю, – пригрозил рыжий великан.
Я изобразил вымученную улыбку, и какой-то ротозей, вряд ли старше меня самого, подмигнул мне в ответ и покрутил вверх-вниз высунутым языком. Я стал Ионой во чреве кита!
Однако эрекция моя вся пропала, когда горничная Фрейдов стала описывать, какие волнения вызвал мой уход в доме по Берггассе, 19. Тетушка Марта лишилась сна. Старик изрыгал пену и грыз удила. Меня искали в гостиницах, больницах, в синагогах. И в бордели тоже заглядывали: Старик знал мою озабоченность. Полиция шла по моим следам. Слава богу, что в то время хоть гестапо там не было!
А Таня знала мои излюбленные места. Она догадывалась, что последним моим прибежищем станет Пратер. Уже пять дней, как она выслеживала меня там. Накануне сторож описал ей мои приметы. Похоже, здесь к каждой двери был приставлен свой предатель.
– Что ты намерена предпринять? – спросил я у Тани.
Солнечные лучи ласкали ее голые плечи. Сколько раз подглядывал я за этим гибким телом в замочную скважину прежде, чем уединиться в своей комнате и предаться самоуслаждению. Я снова стал напрягаться.
– Обещай, что ни за какие деньги не поведешь меня снова к Фрейдам! – умолял я.
Она поклялась, что не сделает этого, а потом поцеловала меня в губы – впервые в моей жизни. Даже сейчас, когда рот мой напоминает перезрелый плод, хранящий прикосновение созданий навеки исчезнувших, я ощущаю в уголках губ вкус того поцелуя, аромат персика и розмарина.
Мы ушли из парка обнявшись.
По мере того, как поезд набирал скорость, Вена уплывала в густой туман. Я молился, чтобы этот город поглотил когда-нибудь разлив Дуная – на веки вечные, целиком и полностью. Улицы, дворцы, даже цветущие сады – от всего этого разило смертью. Золото, покрывающее фасады Шенбрунна, на солнце оказывалось золой. Когда последний дом утонул в дымке, угрожающие рожи полицейских, подозрительные взгляды туземцев, даже фрейдовские сальные мыслишки – все улетучилось. Яркий свет лился на обнаженные до колен ноги моей спутницы, спящей напротив.
Поезд углубился в темный лес. Когда деревья немного расступались, открывалось небо над гигантскими вершинами. Надвигалась гроза. Твердь земная вздрогнула. Ей вторили громы и молнии. Над каким-то ледником в тяжелых серых тучах открылся вдруг просвет, и луч божественного света проник сквозь окно ко мне. Это была волшебная гора.
Таня уснула быстро, крепким сном, которому не мешали ни свистки локомотива, ни подвывание поезда, вырывавшегося из туннелей. Я молча созерцал силуэт моей подруги, погруженной в сон, подробно изучал черты ее лица, формы тела, подолгу задерживаясь на изящно выточенных бедрах; их покрывал светлый, нежный пушок, я мог это видеть, потому что подол цветастого платья слегка задрался. И тут я осознал, что под складками тонкой ткани, обтянувшей ее бедра, таится самый настоящий женский лобок! В душе моей боролись восторг и страх. Мне довелось узреть – почти узреть – тайну женского пола!
На что это может быть похоже? Такое же красивое, как грудь? Или грязное, как задница Гедеона? В школе сведения, предоставленные Шимоном и Ароном, которые, в свою очередь, пользовались данными из достойного доверия источника, а именно от их сестры, привели меня к заключению, что это некое отверстие, снабженное губами, Я сходил в библиотеку и тайком порылся в большом словаре, в поисках точного описания. На «П» я ничего не нашел, зато на «В» имелась статья «Влагалище», которая все разъяснила: «канал, соединяющий вульву с маткой. См. растяжение в., сокращение в.». Я представил себе эту штуку и содрогнулся: получалось что-то вроде улитки с большим ртом, переходящим в громадную глотку. Я рискнул расспросить Гломика Всезнайку; глаза учителя потемнели, брови грозно сошлись на переносице. Он молча встал и пересел на другой стул, подальше, да еще и повернулся ко мне спиной. Я вышел из комнаты, повесив голову, в гробовом молчании. Случись эта сцена при свидетелях, меня бы точно побили камнями.
И вот сегодня влагалище было так близко, что я мог бы до него дотронуться! Кто знает, может быть, такой оказии больше никогда и не представится? Я тихонько опустился на колени у Таниных ног, и в душе моей зрела готовность бросить вызов законам природы. У моей собственной матери было такое же устройство, как то, что скрывалось на расстоянии вытянутой руки! Я приблизился к самым истокам жизни.
Вдруг меня посетила нелепая мысль: а не обладают ли половые органы сознанием? Тогда я, вероятно, смогу как-то прочесть их тайны? Я знал, что женщины способны ради сладострастия продать душу. Мужчины тоже пускались во все тяжкие и попирали требования морали. Кое-кто уверял, что плотская страсть правит миром. Это вполне могло бы объясняться наличием соединительных каналов между паховой областью и мозгом.
Я вспомнил, что у нас в местечке был сумасшедший, Беня Дугурт, которого трижды сажали за растление малолетних. Но как только его выпускали, он снова принимался бегать за маленькими девочками. Нет, ничего плохого он им не делал, но учитывались его дурные намерения. Родители подумывали, не отдать ли его казакам; другие предлагали кастрировать – и дело с концом. Наши мудрецы пустились в разыскания. Не говорится разве в Писании о побиении камнями? Можно ли считать кастрацию наименьшим злом? Имеет ли право человек судить себе подобного? Разве не создал Предвечный равно и Добро, и Зло? И можно ли достойно толковать об этом на пустой желудок? Добрая порция чулента просветляет разум. И ученые прения временно прерывались…
Отобедав, с новым пылом предавались диспуту. Цитировали Пророков, противореча друг другу. Предлагали решить голосованием основополагающий вопрос о любви к ближнему. Некий просвещенный муж протестовал против правосудия, основанного на гнусных, мелочных принципах распределительности и пропорциональности. «Все это смехотворно!» – успел выкрикнуть этот смельчак, прежде чем его выставили из помещения.
До какого предела должна доходить любовь к Божьим творениям? Требовалось произвести изыскания. Раввины настаивали, чтобы им предоставили каждому по два голоса. Поискали в Писании каких-нибудь наметок, установлений. Еще раз проголосовали по вопросу о распределении голосов. Раввины снова потребовали по два голоса. Общество попало в квадратуру круга.
Тут поднялся Беньямин. Он был тогда еще на высоте, в ореоле славы. «Доверьте мне Беню на месяц, – сказал он. – И если за это время я не сделаю из него другого человека, тогда судите его так, как сочтете возможным!» Даже противники склонились перед силой его веры в исправление личности. «Что за человек!» – бормотали в восхищении служители Божьи. Послали за Беней Дугуртом, который содержался в кутузке. Увы, пока шли дебаты, несчастный успел повеситься.
Половые инстинкты плохо влияли на душу.
Стоя на коленях у бедер Тани, я тонул в размышлениях, и вдруг что-то тяжелое обрушилось мне на голову. Небо внезапно потемнело, сверкнули звезды. От истоков жизни я мгновенно перенесся к моменту Большого Взрыва! От удара я ткнулся лбом в пах моей соседке, бедра ее раздвинулись и сомкнулись вокруг моей шеи. Потом мне прикрыли рот платком с сильным запахом хлороформа. И я впал в глубокое беспамятство, и меня одолели чудовищные кошмары.
Когда я очнулся, выяснилось, что руки мои связаны за спиной, рот стянут тряпкой, а череп раскалывается. Вытаращив глаза, я уставился на ужасное зрелище: на скамейке напротив рыжий и пузатый великан с маленькими свирепыми глазками обнимал Таню за плечи! Красавица предала меня.
Похитители спорили между собою, ничуть не заботясь о моем состоянии. Речь шла о выкупе. Они намеревались продать меня тому, кто больше предложит. Обсуждалась моя товарная стоимость. Я решил не вмешиваться, боясь вызвать ажиотажный подъем цены или, наоборот, из ложной скромности неоправданно ее занизить. Мне всегда трудно было определить, чего я на самом деле стою: слишком велико было расхождение между завышенными оценками моей мамы и повсеместно признанной репутацией ничтожества.
Солнце клонилось к закату. Прошел целый день. Вскоре пейзаж стал меняться. Среди лесов появились заводы. Холмы покрылись скопищами домов из красного кирпича. Затем последовала процессия серых и бездушных доходных домов, обрамляющих пустынные улицы. Поезд стал замедлять ход. Мы въехали под свод вокзала. На фронтоне здания промелькнула надпись; я прочел: «Берлин» – и понял, что конца моим кошмарам не предвидится.
Рыжий великан велел: «Встань и иди!» – и разрезал веревку на моих запястьях. Я с трудом разогнулся, сожалея, что еще не достиг двадцати лет и не обрел должной гибкости. Оказавшись лицом к лицу с Таней, я не испытал жажды отмщения. Мне представлялось, что она скорее заложница этого великана, чем его сообщница. Любовь не только дала мне по башке, но еще и ослепила.
Перрон заполняла невероятно шумная толпа. Мужчины в клетчатых костюмах и шляпах-борсалино шагали стремительно, расталкивая крестьянок с плетеными коробами на спинах; оборванные нищие приставали к юным дамам, одетым по последней моде. Зажатый между двумя похитителями, я уныло тащился сквозь волнующуюся толпу.
– Будешь рыпаться – раздавлю, – пригрозил рыжий великан.
Я изобразил вымученную улыбку, и какой-то ротозей, вряд ли старше меня самого, подмигнул мне в ответ и покрутил вверх-вниз высунутым языком. Я стал Ионой во чреве кита!
8
Когда Таня называла рыжего великана «Франц, миленький мой», в голосе ее звучала такая нежность, что сердце мое разрывалось. Каждый вечер квартира Франца превращалась в зверинец, полный прелюбопытнейших экспонатов.
Там бывал Гюнтер, косоглазый Тип по прозвищу «Гунт Кокаинчик», Генрих, он же «Слепой», который носил стеклянный глаз, заработанный в окопах под Верденом, Герман, гигант, готовый убить меня взглядом, «Сладкая» Ирма, чье декольте вызывало у меня головокружение, Альберт-«Шпаненок» с грязными лапами, которые он все время примерял к моему горлу, а еще Грюзен-кашлюн, Иван Грозный, Ингрид-засранка, Шмудьце-отравитель и Гульдике-акробат, Камилла по прозвищу Добрая Задница. Трудно было понять, что может быть общего с этой ордой у Натана «Жидовича», как они вскоре меня прозвали.
Я жил как пленник в каморке без окон, смежной с гостиной: днем меня привязывали к ножке железной кровати, ночью меня окружала толпа варваров и Генрих не сводил с меня своего неусыпного глаза.
Каждый вечер, напившись и накурившись, мои тюремщики принимались говорить о политике. Главной темой бесед была ответственность за кризис двадцать девятого года. Один из кланов, в котором предводительствовала Сладкая Ирма, склонялся на сторону большевиков. Судя по речам, «красные» были похожи на индейцев из исторических книжек братца Шломы. Они держали в страхе весь мир, а ножи в зубах явно предназначались для того, чтобы скальпировать противников. Их вдохновитель, некий Маркс, был, как и следовало ожидать, евреем, но это не давало им никаких преимуществ – наоборот, в глазах моих похитителей авторитет красным придавала единственно их ненависть к жидам.
Другую партию возглавлял Иван Грозный. Они нападали на Америку и поносили «Крупный Капитал» – судя по всему, это был мерзкий тип, сильный, но совершенно бессовестный; я бы с таким связываться не стал. Обвиняли также некий «еврейский банк» – я сделал вывод, что, обретя свободу, мне стоит только разыскать адрес этого самого «банка», и я буду как сыр в масле кататься.
Обмен мнениями между двумя лагерями очень быстро переходил на повышенные тона. Сыпались оскорбления, звучали угрозы, одна другой страшнее. Но в конце концов вражда стихала и стороны приходили к единодушному выводу. Все дело в евреях – вот кто, оказывается, главные и единственные виновники всех бед. Дабы завершить дискуссию с максимальной назидательностью – покарать виновных, – красавица Ирма била меня по лицу кулаком. Сглатывая кровь, текущую из разбитых губ, я ощущал горький вкус избранности.
Конечно, в том, что я позволял женщине бить себя, трудно было усмотреть проявление благородства и галантности. Зато я был уверен в своей правоте. Лица еврейской национальности больше нуждаются в презумпции невиновности, чем любой приговоренный к смерти преступник.
Днем, сидя в своей норе, я размышлял о превратностях судьбы. Зачем и почему меня похитили? Я припоминал историю Оливера Твиста: может быть, и меня хотели приспособить для нужд воровской шайки? Однако моя полная непригодность к этому ремеслу была столь же очевидна, как форма моего носа. Мне чудилось, что за спиною стоит мама и бдит, чтобы я не совершил ничего недостойного. Тысячи раз она твердила и заставляла меня повторять урок: «Не лги… не укради…» С такой теоретической подготовкой трудно будет перейти к преступной практике.
Желание получить выкуп? Но мои родители бедны как Иов, хотя и живут в более опрятной обстановке. Их средств хватило бы разве что на оплату телефонных переговоров. И потом, много ли за меня можно выручить? Этот вопрос не давал мне покоя. Какова цена живого существа? Крыса, которая делила со мною квартиру и грызла корки моего хлеба, Ирма, не упускавшая случая разбить мне лицо, благочестивый Гломик Всезнайка – неужели все они относятся к одному виду? Кому отпущена вся квота любви? Стоит ли справляться в расчетных таблицах? Существует ли рай для честных людей? Действительно ли ад вымощен добрыми намерениями или забит пеплом от пола до потолка? Я засыпал, лелея намерение написать длинный трактат обо всем этом, как только вернусь домой.
Там бывал Гюнтер, косоглазый Тип по прозвищу «Гунт Кокаинчик», Генрих, он же «Слепой», который носил стеклянный глаз, заработанный в окопах под Верденом, Герман, гигант, готовый убить меня взглядом, «Сладкая» Ирма, чье декольте вызывало у меня головокружение, Альберт-«Шпаненок» с грязными лапами, которые он все время примерял к моему горлу, а еще Грюзен-кашлюн, Иван Грозный, Ингрид-засранка, Шмудьце-отравитель и Гульдике-акробат, Камилла по прозвищу Добрая Задница. Трудно было понять, что может быть общего с этой ордой у Натана «Жидовича», как они вскоре меня прозвали.
Я жил как пленник в каморке без окон, смежной с гостиной: днем меня привязывали к ножке железной кровати, ночью меня окружала толпа варваров и Генрих не сводил с меня своего неусыпного глаза.
Каждый вечер, напившись и накурившись, мои тюремщики принимались говорить о политике. Главной темой бесед была ответственность за кризис двадцать девятого года. Один из кланов, в котором предводительствовала Сладкая Ирма, склонялся на сторону большевиков. Судя по речам, «красные» были похожи на индейцев из исторических книжек братца Шломы. Они держали в страхе весь мир, а ножи в зубах явно предназначались для того, чтобы скальпировать противников. Их вдохновитель, некий Маркс, был, как и следовало ожидать, евреем, но это не давало им никаких преимуществ – наоборот, в глазах моих похитителей авторитет красным придавала единственно их ненависть к жидам.
Другую партию возглавлял Иван Грозный. Они нападали на Америку и поносили «Крупный Капитал» – судя по всему, это был мерзкий тип, сильный, но совершенно бессовестный; я бы с таким связываться не стал. Обвиняли также некий «еврейский банк» – я сделал вывод, что, обретя свободу, мне стоит только разыскать адрес этого самого «банка», и я буду как сыр в масле кататься.
Обмен мнениями между двумя лагерями очень быстро переходил на повышенные тона. Сыпались оскорбления, звучали угрозы, одна другой страшнее. Но в конце концов вражда стихала и стороны приходили к единодушному выводу. Все дело в евреях – вот кто, оказывается, главные и единственные виновники всех бед. Дабы завершить дискуссию с максимальной назидательностью – покарать виновных, – красавица Ирма била меня по лицу кулаком. Сглатывая кровь, текущую из разбитых губ, я ощущал горький вкус избранности.
Конечно, в том, что я позволял женщине бить себя, трудно было усмотреть проявление благородства и галантности. Зато я был уверен в своей правоте. Лица еврейской национальности больше нуждаются в презумпции невиновности, чем любой приговоренный к смерти преступник.
Днем, сидя в своей норе, я размышлял о превратностях судьбы. Зачем и почему меня похитили? Я припоминал историю Оливера Твиста: может быть, и меня хотели приспособить для нужд воровской шайки? Однако моя полная непригодность к этому ремеслу была столь же очевидна, как форма моего носа. Мне чудилось, что за спиною стоит мама и бдит, чтобы я не совершил ничего недостойного. Тысячи раз она твердила и заставляла меня повторять урок: «Не лги… не укради…» С такой теоретической подготовкой трудно будет перейти к преступной практике.
Желание получить выкуп? Но мои родители бедны как Иов, хотя и живут в более опрятной обстановке. Их средств хватило бы разве что на оплату телефонных переговоров. И потом, много ли за меня можно выручить? Этот вопрос не давал мне покоя. Какова цена живого существа? Крыса, которая делила со мною квартиру и грызла корки моего хлеба, Ирма, не упускавшая случая разбить мне лицо, благочестивый Гломик Всезнайка – неужели все они относятся к одному виду? Кому отпущена вся квота любви? Стоит ли справляться в расчетных таблицах? Существует ли рай для честных людей? Действительно ли ад вымощен добрыми намерениями или забит пеплом от пола до потолка? Я засыпал, лелея намерение написать длинный трактат обо всем этом, как только вернусь домой.