Сэлинджер Джером. Два рассказа

-- сказал седовласый. Он бросил быстрый взгляд направо: там на
краю пепельницы лежала сигарета, которую закурили раньше, до
телефонного звонка. Впрочем, она уже погасла, и он не
соблазнился ею. -- Прежде всего, -- продолжал он в трубку, -- я
тебе сто раз говорил, Артур: вот тут-то ты и совершаешь самую
большую ошибку. Ты понимаешь, что делаешь? Сказать тебе? Ты как
нарочно -- я серьезно говорю, -- ты просто как нарочно себя
растравляешь. В сущности, ты сам внушаешь Джоанне... -- Он
оборвал себя на полуслове. -- Твое счастье, что она молодец
девочка. Серьезно тебе говорю. А по-твоему, у нее так мало
вкуса, да и ума, если уж на то пошло...
-- Ума! Да ты шутишь? Какой там у нее, к черту, ум! Она
просто животное!
Седовласый раздул ноздри, словно ему вдруг не хватило
воздуха.
-- Все мы животные, -- сказал он. -- По самой сути все мы
-- животные.
-- Черта с два. Никакое я не животное. Я, может быть,
болван, бестолочь, гнусное порождение двадцатого века, но я не
животное. Ты мне этого не говори. Я не животное.
-- Послушай, Артур. Так мы ни до чего не...
-- Ума захотел. Господи, знал бы ты, до чего это смешно.
Она-то воображает, будто она ужасная интеллектуалка. Вот где
смех, вот где комедия. Читает в газете театральные новости и
смотрит телевизор, покуда глаза на лоб не полезут, значит,
интеллектуалка. Знаешь, кто у меня жена? Нет, ты хочешь знать,
кто такая моя жена? Величайшая артистка, писательница,
психоаналитик и вообще величайший гений во всем Нью-Йорке,
только еще не проявившийся, не открытый и не признанный. А ты и
не знал? О черт, до чего смешно, прямо охота перерезать себе
глотку. Мадам Бовари, вольнослушательница курсов при
Колумбийском университете. Мадам...
-- Кто? -- досадливо переспросил седовласый.
-- Мадам Бовари, слушательница лекций на тему "Что нам
дает телевидение". Господи, знал бы ты...
-- Ну ладно, ладно. Не стоит толочь воду в ступе, --
сказал седовласый. Повернулся и, поднеся два пальца к губам,
сделал женщине знак, что хочет закурить. -- Прежде всего, --
сказал он в трубку, -- черт тебя разберет, умный ты человек, а
такта ни на грош. -- Он приподнялся, чтобы женщина могла за его
спиной дотянуться до сигарет. -- Серьезно тебе говорю. Это
сказывается и на твоей личной жизни, и на твоей...
-- Ума захотел! Фу, помереть можно! Боже милостивый! А ты
хоть раз слыхал, как она про кого-нибудь рассказывает, про
какого-нибудь мужчину? Вот выпадет у тебя минутка свободная,
сделай одолжение, попроси, чтобы она тебе описала кого-нибудь
из своих знаковых. Про каждого мужчину, который попадается ей
на глаза, она говорит одно и то же: "Ужасно симпатичный". Пусть
он будет распоследний, жирный, безмозглый, старый...
-- Хватит, Артур, -- резко перебил седовласый. -- Все это
ни к чему. Совершенно ни к чему. -- Он взял у женщины зажженную
сигарету. Она тоже закурила. -- Да, кстати, -- сказал он,
выпуская дым из ноздрей, -- а как твои сегодняшние успехи?
-- Что?
-- Как твои сегодняшние успехи? Выиграл дело?
-- Фу, черт! Не знаю. Скверно. Я уже собирался начать
заключительную речь, и вдруг этот Лисберг, адвокат истца,
вытащил откуда-то дуру горничную с целой кучей простынь в
качестве вещественного доказательства, а простыни все в пятнах
от клопов. Брр!
-- И чем же кончилось? Ты проиграл? -- спросил седовласый
и опять глубоко затянулся.
-- А ты знаешь, кто сегодня судил? Эта старая баба
Витторио. Черт его разберет, почему у него против меня зуб. Я и
слова сказать не успел, а он уже на меня накинулся. С таким не
сговоришь, никаких доводов не слушает.
Седовласый повернул голову и посмотрел, что делает
женщина. Она взяла со столика пепельницу и поставила между
ними.
-- Так ты проиграл, что ли? -- спросил он в трубку.
-- Что?
-- Я спрашиваю, дело ты проиграл?
-- Ну да. Я еще на вечере хотел тебе рассказать. Только не
успел в этой суматохе. Как по-твоему, шеф полезет на стену?
Мне-то плевать, но все-таки как по-твоему? Очень он взбесится?
Левой рукой седовласый стряхнул пепел на край пепельницы.
-- Не думаю, что шеф непременно полезет на стену, Артур,
-- сказал он спокойно. -- Но, уж надо полагать, и не
обрадуется. Знаешь, сколько времени мы заправляет этими тремя
паршивыми гостиницами? Еще папаша нашего Шенли основал...
-- Знаю, знаю. Сынок мне рассказывал уже раз пятьдесят, не
меньше. Отродясь не слыхивал ничего увлекательнее. Так вот, я
проиграл это треклятое дело. Во-первых, я не виноват. Чертов
псих Витторио с самого начала травил меня, как зайца. Потом
безмозглая дура горничная вытащила эти простыни с клопами...
-- Никто тебя не винит, Артур, -- сказал седовласый. -- Ты
хотел знать мое мнение -- очень ли обозлится шеф. Вот я и
сказал тебе откровенно...
-- Да знаю я, знаю... Ничего я не знаю. Кой черт! В
крайнем случае могу опять податься в военные. Я тебе говорил?
Седовласый опять повернулся к женщине -- может быть, хотел
показать, как терпеливо, даже стоически он все это выслушивает.
Но она не увидела его лица. Она нечаянно опрокинула коленом
пепельницу и теперь поспешно собирала пепел в кучку; она
подняла глаза секундой позже, чем следовало.
-- Нет, Артур, ты мне об этом не говорил, -- сказал
седовласый в трубку.
-- Ну да. Могу вернуться в армию. Еще сам не знаю.
Понятно, я вовсе этого не жажду и не пойду на это, если сумею
выкрутиться по-другому. Но, может быть, все-таки придется. Не
знаю. По крайней мере, можно будет забыть обо всем на свете.
Если мне опять дадут тропический шлем, и большущий письменный
стол, и хорошую сетку от москитов, может быть, это будет не так
уж...
-- Вот что, друг, хотел бы я вправить тебе мозги, --
сказал седовласый. -- Очень бы я этого хотел. Ты до черта... Ты
ведь вроде неглупый малый, а несешь какой-то младенческий
вздор. Я тебе это от души говорю. Из пустяка раздуваешь невесть
что...
-- Мне надо от нее уйти. Понятно? Еще прошлым летом надо
было все кончить, тогда был такой разговор -- ты это знаешь? А
знаешь, почему я с нею не порвал? Сказать тебе?
-- Артур. Ради всего святого. Этот наш разговор совершенно
ни к чему.
-- Нет, погоди. Ты слушай. Сказать тебе, почему я с ней не
порвал? Так вот, слушай. Потому что мне жалко ее стало. Чистую
правду тебе говорю. Мне стало ее жалко.
-- Ну, не знаю. То есть, я хочу сказать, тут не мне
судить, -- сказал седовласый. -- Только, мне кажется, ты
забываешь одно: ведь Джоанна взрослая женщина. Я, конечно, не
знаю, но мне кажется...
-- Взрослая женщина! Да ты спятил! Она взрослый ребенок,
вот она кто! Послушай, вот я бреюсь -- нет, ты только послушай,
-- бреюсь, и вдруг здрасьте, она зовет меня через всю квартиру.
Я недобрит, морда вся в мыле, иду смотреть, что у нее там
стряслось. И знаешь, зачем она меня звала? Хотела спросить, как
по-моему, умная она или нет. Вот честное слово! Говорю тебе,
она жалкое существо. Сколько раз я смотрел на нее спящую, и я
знаю, что говорю. Можешь мне поверить.
-- Ну, тебе виднее... я хочу сказать, тут не мне судить,
-- сказал седовласый. -- Черт подери, вся беда в том, что та
ничего не делаешь, чтобы исправить...
-- Мы не пара, вот и все. Коротко и ясно. Мы совершенно
друг другу не подходим. Знаешь, что ей нужно? Ей нужен
какой-нибудь здоровенный сукин сын, который вообще не станет с
ней разговаривать, -- вот такой нет-нет да и даст ей жару,
доведет до полнейшего бесчувствия -- и пойдет преспокойно
дочитывать газету. Вот что ей нужно. Слаб я для нее, по всем
статьям слаб. Я знал, еще когда мы только поженились, клянусь
богом, знал. Вот ты хитрый черт, ты так и не женился, но
понимаешь, перед тем как люди женятся, у них иногда бывает
вроде озарения: вот, мол, какая будет моя семейная жизнь. А я
от этого отмахнулся. Отмахнулся от всяких озарений и
предчувствий, черт дери. Я слабый человек. Вот тебе и все.
-- Ты не слабый. Только надо шевелить мозгами, -- сказал
седовласый и взял у молодой женщины зажженную сигарету.
-- Конечно, я слабый! Конечно, слабый! А, дьявольщина, я
сам знаю, слабый я или нет! Не будь я слабый человек, неужели,
по-твоему, я бы допустил, чтобы все так... А-а, что об этом
говорить! Конечно, я слаб... Господи боже, я тебе всю ночь
спать не даю. И какого дьявола ты не повесишь трубку? Я
серьезно говорю. Повесь трубку, и все.
-- Я вовсе не собираюсь вешать трубку, Артур. Я хотел бы
тебе помочь, если это в человеческих силах, -- сказала
седовласый. -- Право же, ты сам себе худший...
-- Она меня не уважает. Господи боже, да она меня и не
любит. А в сущности, в самом последнем счете и я тоже больше ее
не люблю. Не знаю. И люблю, и не люблю. Всяко бывает. То так,
то эдак. О черт! Каждый раз, как я твердо решаю положить этому
конец, вдруг почему-то оказывается, что мы приглашены куда-то
на обед, и я должен где-то ее встретить, и она является в белых
перчатках, или еще в чем-нибудь таком... Не знаю. Или я начинаю
вспоминать, как мы с ней в первый раз поехали в Нью-Хейвен на
матч принстонцев с йельцами. И только выехали, спустила шина, а
холод был собачий, и она светила мне фонариком, пока я
накачивал эту треклятую шину... ты понимаешь, что я хочу
сказать. Не знаю. Или вспомнится... черт, даже неловко...
вспомнятся дурацкие стихи, которые я ей написал, когда у нас
только-только все начиналось. "Чуть розовеющая и лилейная, и
эти губы, и глаза зеленые... " Черт, даже неловко... Эти
строчки всегда напоминали мне о ней. Глаза у нее не зеленые...
у нее глаза как эти проклятые морские раковины, чтоб им... но
все равно, мне вспоминается... не знаю. Что толку говорить? Я с
ума схожу. И почему ты не повесишь трубку? Серьезно...
-- Я совсем не собираюсь вешать трубку, Артур. Тут только
одно...
-- Как-то она купила мне костюм. На свои деньги. Я тебе не
рассказывал?
-- Нет, я...
-- Вот так взяла и пошла к Триплеру, что ли, и купила мне
костюм. Сама, без меня. О черт, я что хочу сказать, есть в ней
что-то хорошее. И вот забавно, костюм пришелся почти впору.
Надо было только чуть сузить в бедрах... брюки... да
подкоротить. Черт, я хочу сказать, есть в ней что-то хорошее...
Седовласый послушал еще минуту. Потом резко обернулся к
женщине. Он лишь мельком взглянул не нее, но она сразу поняла,
что происходит на другом конце провода.
-- Ну-ну, Артур. Послушай, этим ведь не поможешь, --
сказал он в трубку. -- Этим не поможешь. Серьезно. Ну,
послушай. От души тебе говорю. Будь умницей, разденься и ложись
в постель, ладно? И отдохни. Джоанна скорей всего через минуту
явится. Ты же не хочешь, чтобы она застала тебя в таком виде,
верно? И вместе с ней скорей всего ввалятся эти черти
Эленбогены. Ты же не хочешь, чтобы вся эта шатия застала тебя в
таком виде, верно? -- Он помолчал, вслушиваясь. -- Артур! Ты
меня слышишь?
-- О господи, я тебе всю ночь спать не даю. Что бы я ни
делал, я...
-- Ты мне вовсе не мешаешь, -- сказал седовласый. -- И
нечего об этом думать. Я же тебе сказал, я теперь сплю часа
четыре в сутки. Но я бы очень хотел тебе помочь, дружище, если
только это в человеческих силах. -- Он помолчал. -- Артур! Ты
слушаешь?
-- Ага. Слушай. Вот что. Все равно я тебе спать не даю.
Можно я зайду к тебе и выпью стаканчик? Ты не против?
Седовласый выпрямился и свободной рукой взялся за голову.
-- Прямо сейчас? -- спросил он.
-- Ну да. То есть если ты не против. Я только на минутку.
Просто мне хочется пойти куда-то и сесть, и... не знаю. Можно?
-- Да, отчего же. Но только, Артур, я думаю, не стоит, --
сказал седовласый и опустил руку. -- То есть я буду очень рад,
если ты придешь, но, уверяю тебя, сейчас ты должен взять себя в
руки, и успокоиться, и дождаться Джоанну. Уверяю тебя. Когда
она прискачет домой, ты должен быть на месте и ждать ее. Разве
я не прав?
-- Д-да. Не знаю. Честное слово, не знаю.
-- Зато я знаю, можешь мне поверить, -- сказал седовласый.
-- Слушай, почему бы тебе сейчас не лечь в постель и не
отдохнуть, а потом, если хочешь, позвони мне опять. То есть
если тебе захочется поговорить. И не волнуйся ты! Это самое
главное. Слышишь? Ну как, согласен?
-- Ладно.
Седовласый еще минуту прислушивался, потом опустил трубку
на рычаг.
-- Что он сказал? -- тотчас спросила женщина.
Седовласый взял с пепельницы сигарету -- выбрал среди
окурков выкуренную наполовину. Затянулся, потом сказал:
-- Он хотел прийти сюда и выпить.
-- О боже! А ты что?
-- Ты же слышала, -- сказал седовласый, глядя на женщину.
-- Ты сама слышала. Разве ты не слыхала, что я ему говорил? --
Он смял сигарету.
-- Ты был изумителен. Просто великолепен, -- сказала
женщина, не сводя с него глаз. -- Боже мой, я чувствую себя
ужасной дрянью.
-- Да-а, -- сказал седовласый. -- Положение не из легких.
Уж не знаю, насколько я был великолепен.
-- Нет-нет. Ты был изумителен, -- сказала женщина. -- А на
меня такая слабость нашла. Просто ужасная слабость. Посмотри на
меня.
Седовласый посмотрел.
-- Да, действительно, положение невозможное, -- сказал он.
-- То есть все это настолько неправдоподобно...
-- Прости, милый, одну минутку, -- поспешно сказала
женщина и перегнулась к нему. -- Мне показалось, ты горишь! --
Быстрыми, легкими движениями она что-то смахнула с его руки. --
Нет, ничего. Просто пепел. Но ты был великолепен. Боже мой, я
чувствую себя настоящей дрянью.
-- Да, положение тяжелое. Он, видно в скверном...
Зазвонил телефон.
-- А черт! -- выругался седовласый, но тотчас снял трубку.
-- Да?
-- Ли? Я тебя разбудил?
-- Нет, нет.
-- Слушай, я подумал, что тебе будет интересно. Сию минуту
ввалилась Джоанна.
-- Что? -- переспросил седовласый и левой рукой заслонил
глаза, хотя лампа светила не в лицо ему, а в затылок.
-- Ага. Вот только что ввалилась. Прошло, наверно, секунд
десять, как мы с тобой кончили разговаривать. Вот я и решил
тебе позвонить, пока она в уборной. Слушай, Ли, огромное тебе
спасибо. Я серьезно -- ты знаешь, о чем я говорю. Я тебя не
разбудил, нет?
-- Нет, нет. Я как раз... нет, нет, -- сказал седовласый,
все еще заслоняя глаза рукой, и откашлялся.
-- Ну вот. Получилось, видно, так: Леона здорово напилась
и закатила истерику, и Боб упросил Джоанну поехать с ними еще
куда-нибудь выпить, пока все не утрясется. Я-то не знаю. Тебе
лучше знать. Все очень сложно. Ну и вот, она уже дома. Какая-то
мышиная возня. Честное слово, это все подлый Нью-Йорк. Я вот
что думаю: если все наладится, может, мы снимем домик
где-нибудь в Коннектикуте. Не обязательно забираться уж очень
далеко, но куда-нибудь, где можно жить по-людски, черт возьми.
Понимаешь, у нее страсть -- цветы, кусты и всякое такое. Если
бы ей свой садик и все такое, она, верно, с ума сойдет от
радости. Понимаешь? Ведь в Нью-Йорке все наши знакомые -- кроме
тебя, конечно, -- просто психи, понимаешь? От этого и
нормальный человек рано или поздно поневоле спятит. Ты меня
понимаешь?
Седовласый все не отвечал. Глаза его за щитком ладони были
закрыты.
-- Словом, я хочу сегодня с нею об этом поговорить. Или,
может быть, завтра утром. Она все еще немножко не в себе.
Понимаешь, в сущности, она ужасно славная девочка, и если нам
все-таки еще можно хоть как-то все наладить, глупо будет не
попробовать. Да, кстати, я заодно попытаюсь уладить эту гнусную
историю с клопами. Я уж кое-что надумал. Ли, как по-твоему,
если мне прямо пойти к шефу и поговорить, могу я...
-- Извини, Артур, если ты не против, я бы...
-- Ты только не думай, я не потому тебе звоню, что
беспокоюсь из-за моей дурацкой службы или что-нибудь в этом
роде. Ничего подобного. В сущности, меня это мало трогает, черт
подери. Просто я подумал, если бы удалось не слишком лезть вон
из кожи и все-таки успокоить шефа, так дурак я буду...
-- Послушай, Артур, -- прервал седовласый, отнимая руку от
лица, -- у меня вдруг зверски разболелась голова. Черт ее
знает, с чего это. Ты извинишь, если мы сейчас кончим?
Потолкуем утром, ладно? -- Он слушал еще минуту, потом положил
трубку.
Женщина тотчас начала что-то говорить, но он не ответил.
Взял с пепельницы не докуренную ею сигарету и поднес было к
губам, но уронил. Женщина хотела помочь ему отыскать сигарету
-- еще прожжет что-нибудь, -- но он сказал, чтобы она, ради
всего святого, сидела смирно, -- и она убрала руку.