Сэлинджер Джером. Школьные годы Поля Келвера

заключению Уэйкэм.
Мои успехи в роли рассказчика, комментатора, критика и шутника вновь
пробудили во мне мои детские мечты стать писателем. Я не могу сказать
точно, когда у меня впервые возникло такое желание. Помню, как-то однажды,
еще совсем маленьким, я провалился в мусорную яму, довольно глубокую, куда
садовник выбрасывал всякий хлам. При падении я вывихнул ногу и не мог
двинуться с места. Между тем уже наступил вечер, а моя западня находилась
далеко от дома, так что положение, в которое я попал, представлялось мне в
мрачном свете. Но у меня было одно утешение: это приключение окажется
весьма ценным для автобиографии, составлением которой я тогда занимался.
Ясно помню, как я лежал на спине среди гниющих листьев и битого стекла,
сочиняя свой рассказ: "В этот день со мной произошло удивительное
приключение. Гуляя по саду и ничего не подозревая, я внезапно..." Но мне
не хотелось рассказывать правду - "свалился в мусорную яму шести футов в
ширину, не заметить которую мог только идиот!" - и я стал придумывать
более достойную ситуацию: мусорная яма превратилась в пещеру, вход в
которую был тщательно скрыт, и я пролетел шесть или семь футов, скользя
вниз "по бесконечному склону, ведущему в огромный мрачный склеп".
Во мне боролись два противоположных желания: с одной стороны, я жаждал
спасения с вытекающими из него ужином и всеобщим сочувствием, а с другой -
меня соблазняла мысль провести здесь, в яме, тревожную, полную опасностей
ночь. Наконец природа взяла верх над романтикой, я заревел, и приключение
закончилось весьма прозаически - теплой ванной и примочками из арники. Но
этот случай позволяет мне заключить, что уже с малых лет меня влекло к
превратностям и горестям писательского труда.
Обо всех своих других мечтах я не таясь рассказывал окружающим и долго
обсуждал их с теми, кто проявлял интерес. Но во всем, что касалось моего
стремления стать писателем, я был удивительно сдержан. За все время я
никому ни слова не сказал об этой тайне, кроме двух человек - моей матери
и незнакомца с седой бородой. Я скрывал свою мечту даже от отца, хотя мы
были с ним большими друзьями. Мне казалось, что он вытащит мою тайну на
всеобщее обозрение и начнет подробно и пространно обсуждать ее. От одной
этой мысли я содрогался.
Мой разговор с незнакомцем произошел следующим образом. Однажды вечером
я гулял в Виктория-парке - летом это было мое излюбленное место для
прогулок. Стоял прекрасный тихий вечер, и я бродил в приятной
задумчивости, пока сгущающиеся сумерки не заставили меня подумать о том,
который теперь час. Я огляделся вокруг. В парке уже никого не было, только
какой-то человек сидел на скамейке у пруда, спиной ко мне. Я подошел
ближе. Он не обратил на меня внимания, но я вдруг, сам не знаю почему,
заинтересовался им и присел на край его скамейки. Это был красивый человек
с запоминающимся лицом, удивительно живыми и ясными глазами и седыми
волосами и бородой. Если бы не его руки, скрещенные на набалдашнике
трости, белые и тонкие, как у женщины, я принял бы его за капитана, - их
тогда часто можно было встретить в этих местах. Он повернулся и посмотрел
на меня. Мне показалось, что под его седыми усами шевельнулась улыбка, и я
невольно подвинулся чуть ближе.
- Простите, сэр, - сказал я немного погодя, - не скажете ли вы, который
час?
- Без двадцати восемь, - ответил он, взглянув на часы. Его голос
произвел на меня еще более сильное впечатление, чем его мужественное лицо.
Я поблагодарил его, и мы снова замолчали.
- Где ты живешь? - неожиданно повернулся он ко мне.
- Совсем рядом, вон там, - махнул я рукой в сторону торчавших на
горизонте труб, - я могу гулять до половины девятого. Я так люблю этот
парк, - добавил я, - я часто прихожу сюда по вечерам!
- А почему тебе здесь нравится? - спросил он. - Расскажи мне.
- Не знаю, - отвечал я, - я здесь, думаю.
Я не мог понять, что со мной. Обычно в присутствии чужих я становился
застенчивым и молчаливым, но магическая сила его веселых глаз, казалось,
развязала мне язык.
Я сказал ему, как меня зовут, и рассказал, что мы живем на улице, где
вечно царит страшный шум и где совсем нельзя сосредоточиться и подумать
даже по вечерам, когда в голове начинают бродить всякие мысли.
- Мама не любит сумерки, - сообщил я, - в сумерках ей всегда хочется
плакать. Но, знаете, мама, она... она уже не очень молода, и у нее много
забот. Наверно, поэтому так и получается!
Он положил свою руку на мою. Теперь мы сидели совсем рядом.
- Бог создал женщин слабыми, чтобы научить нас, мужчин, нежности, -
сказал он. - Ну, а ты, Поль, ты любишь сумерки?
- Да, - отвечал я, - очень! А вы?
- А почему тебе нравятся сумерки? - спросил он.
- О, - ответил я, - ко мне приходят всякие мысли!
- Какие же мысли?
- О, я сочиняю! - признался я. - Когда я вырасту, я хочу стать
писателем и писать книги.
Он взял мою руку и крепко пожал, а затем сказал:
- Я тоже пишу книги.
И тогда я понял, почему меня потянуло к нему.
Так я впервые в жизни узнал, как радостно обсуждать профессиональные
вопросы со своим собратом по ремеслу. Я назвал ему своих любимых писателей
- Скотта, Дюма и Виктора Гюго, и к своему удовольствию узнал, что это и
его любимые писатели; он согласился со мной и в том, что лучше всего
рассказы о настоящей жизни, где люди не говорят, а действуют.
- Вы знаете, когда-то я читал разные глупости, - сознался я, - рассказы
об индейцах, и все в таком роде, но мама сказала, что я никогда не смогу
стать писателем, если буду читать такую ерунду.
- То же самое будет открываться во всех случаях жизни, Поль, - ответил
он. - Приятные вещи редко оказываются для нас полезными. А что ты читаешь
теперь?
- Сейчас я читаю пьесы Марло и "Признания" де Квинси, - сообщил я ему.
- К ты их понимаешь?
- Да, как будто, - ответил я. - Мама говорит, что когда я вчитаюсь, они
мне еще больше понравятся. Я очень, очень хочу научиться писать, -
доверился я ему, - тогда я смогу заработать кучу денег.
Он улыбнулся.
- Так ты не веришь в искусство ради искусства, Поль?
Я был удивлен.
- А что это значит? - спросил я.
- У нас, писателей, Поль, это значит, - ответил он, - писать книги ради
самого удовольствия их писать, не думая о вознаграждении, не мечтая ни о
деньгах, ни о славе.
Для меня это было новостью.
- И многие писатели так делают? - спросил я.
Он откровенно рассмеялся. Смех у него был громкий и веселый. Он
разбудил эхо в тихом парке, и, не удержавшись, я засмеялся тоже.
- Ш-ш! - сказал он, оглянувшись с притворным страхом, что нас могут
подслушать. - Говоря между нами, Поль, - прошептал он, придвинувшись ко
мне ближе, - я думаю, что никто так не делает, мы только говорим об этом.
Но вот что я тебе скажу, Поль, это профессиональная тайна, и ты ее
хорошенько запомни: еще ни один писатель не заработал ни денег, ни славы,
если он не старался писать как можно лучше. Пусть это будет не так хорошо,
как у других, но всегда надо стремиться дать лучшее, что ты можешь,
Запомни это, Поль.
Я обещал запомнить.
- И нельзя думать только о деньгах и славе, Поль, - прибавил он через
минуту, говоря уже серьезно. - Конечно, деньги и слава - вещи хорошие, и
только лицемеры могут говорить, что это их не интересует. Но, если ты
будешь писать, думая только о деньгах, Поль, тебя ждет разочарование. Их
гораздо легче заработать другими способами. Скажи, ведь ты хочешь быть
писателем не только из-за денег?
Я задумался.
- Мама говорит, что быть писателем - это благородное призвание, -
припомнил я, - она говорит, что каждый, кто может писать книги, должен
гордиться этим и радоваться, потому что он дает людям счастье и заставляет
их забывать все неприятности. И еще она говорит, что, если собираешься
стать писателем, нужно быть очень хорошим человеком, чтобы быть достойным
помогать другим, учить их.
- И ты стараешься быть хорошим, Поль? - спросил меня незнакомец.
- Да, - отвечал я, - но очень трудно быть совсем хорошим, - конечно,
пока не вырастешь!
Он улыбнулся, но скорее своим мыслям, чем моим словам.
- Да, - сказал он, - я тоже считаю, что трудно быть хорошим, пока не
вырастешь. Вероятно, все мы станем хорошими только когда будем совсем
взрослыми.
Услышав такие слова от джентльмена с седой бородой, я был озадачен.
- А что еще говорила тебе твоя мама о литературе, - спросил он, - ты не
помнишь?
Я снова задумался, и мне вспомнились ее слова.
- Она говорит, что тот, кто может написать великую книгу, более велик,
чем сам король, что дар писать книги дается человеку в залог свершения и
поэтому писатель никогда не должен забывать, что он - слуга божий.
Некоторое время он сидел молча, опустив подбородок на скрещенные руки,
лежавшие на золотом набалдашнике трости.
Потом он повернулся ко мне, положил руку мне на плечо, и его живые
ясные глаза приблизились к моему лицу.
- Твоя мать - умная женщина, Поль, - сказал он. - Никогда не забывай ее
слов. Вспоминай их, когда станешь взрослым, они будут лучше влиять на
тебя, чем болтуны в клубах...
- Ну, а каких ты читаешь современных писателей? - спросил он, немного
помолчав. - Читал ты кого-нибудь - Теккерея, Булвера-Литтона, Диккенса?
- Я читал "Последнего барона", - сказал я ему, - и мне понравилось. Я
был в Барнете и видел ту церковь. И мистера Диккенса я тоже кое-что читал.
- Ну и что ты думаешь о мистере Диккенсе? - спросил незнакомец, но мне
показалось, что этот вопрос его не очень интересовал. Он подобрал с земли
горсть камешков и стал сосредоточенно бросать их в воду.
- Я очень люблю его, - сказал я, - он смешной.
- Но ведь не всегда же? - он перестал бросать камешки и резко обернулся
ко мне.
- Нет, не всегда, - согласился я, - но больше всего мне нравятся у него
смешные места. Я так люблю то место, где мистер Пиквик...
- К черту мистера Пиквика! - воскликнул он.
- Разве он вам не нравится? - удивился я.
- Да нет, в общем я люблю его - или, скорее, любил, - ответил он, -
просто он мне немного надоел, вот и все. А твоей маме нравятся книги
мистера... мистера Диккенса?
- Только не смешные места, - объяснил я ему, - она считает, что иногда
он бывает...
- А, знаю! - прервал он меня, и мне показалось, что он сказал это с
раздражением. - Немного вульгарен, да?
Меня удивило, как точно он угадал ее слова.
- По-моему, мама плохо разбирается в юморе, - сказал я, - иногда она не
понимает даже папиных шуток.
Он снова рассмеялся.
- Ну, а другие места ей нравятся? - спросил он. - Те места, где мистер
Диккенс... не вульгарен?
- Да, - ответил я. - Она говорит, что, когда он хочет, он может писать
так тонко и нежно!
Сумерки сгущались. Я решил снова спросить его, который час.
- Чуть больше четверти девятого, - сказал он, посмотрев на часы.
- О, мне так жаль, - воскликнул я, - но мне уже надо идти!
- И мне очень жаль, Поль, - ответил он. - Может быть, мы еще
встретимся. До свидания.
И, пожимая мне руку, он сказал:
- Ты так и не спросил, как меня зовут, Поль.
- Разве? - удивился я.
- Нет, Поль, - ответил он, - и это заставляет меня думать о твоем
будущем с надеждой. Ты эгоист, Поль, а это - начало всякого искусства.
И он так и не назвал мне своего имени.
- Может быть, в другой раз, когда мы снова встретимся, - сказал он. -
До свидания, Поль, желаю тебе счастья!
И я пошел своей дорогой. На повороте тропинки я оглянулся. Он все еще
сидел на скамейке. Его лицо было обращено в мою сторону, и он махал мне
рукой. Я тоже помахал в ответ, а потом кусты и ветки деревьев понемногу
скрыли его от меня, и в подымающемся тумане зазвучали грубые, хриплые
голоса: "Парк закрыт!", "Парк закрыт!".