Лагерлеф Сельма. Легенды о Христе

   — Ты увидишь, что он не найдет ее, — сказал он Господу.
   Господь посмотрел на него так же печально, как прежде. Он хорошо знал, что апостолу Петру не следует беспокоиться об ангеле.
   Но апостолу Петру казалось, что ангелу не удастся найти его мать среди великого множества осужденных на вечные мучения. Ангел, взмахивая крыльями, реял над дном пропасти в поисках матери апостола Петра.
   Вдруг один из несчастных грешников увидел ангела. Он вскочил, простер к нему руки и закричал:
   — Возьми меня с собой, возьми меня! И разом все оживилось. Все миллионы миллионов изнывавших в аду в одно мгновение вскочили, подняли руки и стали взывать к ангелу, моля его перенести их в райскую обитель.
   Вопли грешников были слышны даже наверху, где стояли Господь и апостол Петр, и наполнили трепетом скорби их сердца.
   Ангел высоко парил над грешниками; но пока он носился в поисках матери апостола Петра, все они мчались вслед за ним, точно гонимые вихрем.
   Наконец, ангел увидел ту, которую должен был взять. Он сложил над спиной крылья и, как молния, ринулся вниз. И апостол Петр вскрикнул от радости, видя, как он обвил рукой и поднял его мать.
   — Да будешь благословен ты, несущий ко мне мою мать! — сказал он.
   Господь тихо положил руку на плечо апостола Петра, как бы предупреждая его, что он не должен слишком рано предаваться радости.
   Но апостол Петр готов был плакать от счастья, что мать его спасена. Он не мог представить себе, что что-нибудь еще может разлучить их. И радость его еще усилилась, когда он увидел, что, как ни быстро поднял ангел его мать, все же некоторым грешникам удалось ухватиться за душу, которую ожидало спасение, чтоб и самим перенестись в рай вместе с ней.
   Их, наверное, не менее дюжины повисло на плечах старой женщины, и апостол Петр подумал, что это великая честь для его матери — помочь стольким несчастным избавиться от погибели.
   Ангел, со своей стороны, ничего не делал, чтобы помешать им. Казалось, ноша совсем не была для него тяжела. Он поднимался все выше и выше, и взмахи его крыльев были так легки, словно он нес на небо мертвую птичку.
   Но вдруг апостол Петр увидел, что мать его начала освобождаться от уцепившихся за нее грешников. Она хватала их за руки и разжимала их пальцы, так что несчастные один за другим падали стремглав в ад.
   Апостолу Петру было слышно, как они умоляли ее о пощаде, но старуха, очевидно, не хотела и подумать, чтобы кто-нибудь кроме нее получил вечное блаженство. Она освобождалась от несчастных, сбрасывая их одного за другим в пучину ада. И, когда они падали туда, все пространство оглашалось стенаниями и проклятиями.
   Тогда апостол Петр окликнул свою мать и стал молить ее быть милосердной, но она ничего не хотела слышать и продолжала делать по-своему. И апостол Петр увидел, что ангел поднимается тем медленнее, чем легче становится его ноша.
   И такой великий страх охватил апостола Петра, что ноги у него подкосились, и он упал на колени.
   Наконец, осталась только одна единственная из всех грешных душ, крепко прижавшаяся к матери апостола Петра. То была молодая женщина, повисшая у нее на шее и умолявшая ее взять вместе с собой в рай.
   В это время ангел со своей ношей был настолько близко от рая, что апостол Петр уже протягивал руки, чтобы принять свою мать. Ему казалось, что ангелу оставалось сделать лишь два — три взмаха крыльями, чтобы очутиться на вершине горы.
   Но вдруг ангел совсем перестал двигать крыльями, и лик его сделался темнее ночи.
   Ибо старуха, закинув назад руки, вцепилась ими в висевшую на ее спине грешницу, стараясь оторвать ее от себя. Наконец, ей удалось разжать ее стиснутые пальцы и она освободилась и от этой последней души.
   Когда грешница рухнула вниз, ангел опустился немного и, казалось, не в силах был больше взлететь.
   Он посмотрел на старуху с глубокой скорбью во взоре; его руки отделились от ее тела, и он выронил ее, словно она сделалась для него слишком тяжелой ношей с той минуты, как осталась одна.
   Затем одним взмахом крыльев он взлетел в рай.
   Апостол Петр еще долго лежал на том же месте, громко рыдая. Господь же молча стоял возле него.
   — Петр, — сказал наконец Господь, — никогда бы я не подумал, что будешь так плакать, живя в раю.
   Тогда старый слуга Господа поднял голову и воскликнул:
   — Как я могу быть счастлив, когда слышу здесь вопли самых дорогих мне и вижу страдания моих собратьев!
   Лик Господень омрачился глубочайшей печалью.
   — Ничего бы я так не желал, — сказал он, — как всем вам даровать рай, полный одного только светлого счастья. Разве ты не понимаешь, что только ради этого я сошел на землю к людям и учил их любить ближних, как самих себя? Ведь без такой любви не найдется ни на земле, ни в небесах места, где не могли бы настигнуть их мучения и горе.

Свеча от Гроба Господня

   Много, много лет тому назад, когда Флоренция только что была провозглашена республикой, жил в ней человек по имени Раниеро ди Раниери. Он был сын оружейного мастера и знал ремесло своего отца, но не очень-то любил его.
   Этот Раниеро был необыкновенно сильный человек. О нем говорили, что железные доспехи он может носить так же легко, как другой — шелковую рубашку. Он был еще молод, но уже много раз доказывал свою силу. Однажды ему пришлось быть в одном доме, на чердаке которого было ссыпано зерно. Но зерна оказалось слишком много, и как раз тогда, когда Раниеро был в доме, одна из чердачных балок надломилась, и весь потолок грозил обрушиться. Все выбежали на улицу, кроме одного Раниеро. Он поднял руки и поддерживал потолок до тех пор, пока люди не натаскали балок и жердей, чтобы подпереть его.
   Раниеро слыл также величайшим храбрецом, какой когда — либо жил во Флоренции, и неутомимым в бою. Как только с улицы доносился шум, он стремглав бросался вон из мастерской, в надежде, что завяжется драка, в которой и он сможет принять участие. Лишь бы только был случай вступить в борьбу; сражался же он одинаково охотно и с одетыми в железные латы рыцарями, и с простыми поселянами. Он, как бешеный, кидался в бой, не считая, сколько у него противников.
   В то время Флоренция была не особенно могущественна. Население ее состояло, главным образом, из прядильщиков и ткачей, которые больше всего дорожили возможностью мирно трудиться. В городе было немало даровитых людей, но они не отличались воинственностью и славу для себя видели в том, чтобы установить во Флоренции наилучшие законы и порядок.
   Раниеро часто сетовал на то, что не родился в стране, управляемой королем, который собирал бы вокруг себя храбрых воинов. И всякий раз он прибавлял, что в такой стране он достиг бы великой славы, почестей и высокого положения.
   Раниеро был хвастлив и криклив, жесток с животными, груб со своей женой и неуживчив с людьми. Его можно было бы назвать красивым мужчиной, если бы несколько глубоких шрамов не безобразили его лица. Он был быстр в принятии решений, а его поступки, хотя часто необузданные, говорили о широкой натуре.
   Раниеро был женат на Франческе, дочери Джакопо дель Уберти, мудрого и влиятельного человека.
   Джакопо не очень-то хотелось выдавать свою дочь за такого буяна, как Раниеро, и он изо всех сил противился этому браку. Но Франческа заставила отца уступить, сказав ему, что никогда не выйдет замуж ни за кого другого. Когда Джакопо дал, наконец, свое согласие, он обратился к Раниеро со следующими словами:
   — По моим наблюдениям, таким мужчинам, как ты, легче приобрести любовь женщины, чем сохранить ее; поэтому я хочу взять с тебя обещание, что если моей дочери будет так тяжко жить с тобой, что она пожелает вернуться ко мне — ты по первому слову отпустишь ее ко мне.
   Франческа возразила, что подобное условие совершенно излишне — Раниеро так дорог ей, что ничто не в силах разлучить ее с ним. Раниеро же тотчас же дал это обещание.
   — Можешь быть уверен, Джакопо, — сказал он, — что я не буду удерживать у себя женщину, которая вздумает уйти от меня.
   Франческа вошла в дом Раниеро, и на первых порах все шло у них хорошо. Спустя несколько недель после их свадьбы Раниеро вздумал поупражняться в стрельбе в цель. Несколько дней подряд он стрелял в картину, висевшую на стене. Он скоро пристрелялся и бил без промаха. Под конец ему захотелось попробовать свою меткость на какой — либо более трудной цели. Он стал подыскивать подходящую мишень, но ничего не нашел, кроме перепела, висевшего в клетке над воротами. Птица принадлежала Франческе, которая очень любила ее, но Раниеро приказал слуге отворить клетку и, когда перепел взвился в воздух, застрелил его на лету.
   Этот выстрел показался ему очень удачным и он стал хвалиться им перед каждым, кто только готов был его слушать.
   Когда Франческа узнала, что Раниеро убил ее любимую птицу, она побледнела и посмотрела на него широко раскрытыми глазами. Она недоумевала, как мог он так огорчить ее. Но она тотчас же простила его и продолжала любить его по-прежнему.
   Все опять шло хорошо некоторое время.
   Тесть Раниеро, Джакопо, был ткачом. Он имел большую мастерскую, где всегда было много заказов. Раниеро показалось, будто в мастерской Джакопо примешивают в лен пеньку, и он стал рассказывать об этом всему городу.
   Дошли эти сплетни и до Джакопо, и он тотчас же решил положить им конец. Он предложил нескольким другим ткачам исследовать его пряжу и ткани, и они нашли, что все это был чистейший лен. Только в одном тюке, предназначавшемся для вывоза из Флоренции, была найдена небольшая примесь.
   Джакопо заявил, что этот обман был совершен без его ведома кем-нибудь из его подмастерьев. Но он сам понимал, что ему трудно будет заставить всех поверить этому. Он всегда славился своей честностью, и тяжело было ему сознавать, что имя его запятнано.
   Раниеро же гордился тем, что ему удалось раскрыть мошенничество, и похвалялся этим даже при Франческе.
   Она была глубоко опечалена и удивлена, как и тогда, когда он убил ее любимую птичку. Она упорно думала о поступках мужа, и ей вдруг показалось, что она видит перед собой свою любовь и эта любовь подобна большому куску блестящей золотистой ткани. Она видела, как велика эта любовь и как прозрачна. Но с одного конца кусок ткани был отрезан, так что она не была уже так велика и так чудесна, как вначале.
   Впрочем, она была еще так мало повреждена, что Франческа думала: «Моей любви наверное еще хватит на всю мою жизнь. Она так велика, что конца ей никогда не будет».
   Прошло еще некоторое время, она и Раниеро были так же счастливы, как в самом начале.
   У Франчески был брат по имени Таддео. Он ездил в Венецию по торговым делам и купил себе там платье из шелка и бархата. Возвратившись в родной город, он стал им хвастаться; но во Флоренции не было в обычае одеваться роскошно, так что многие смеялись над ним.
   Однажды вечером Таддео и Раниеро были вместе в таверне. На Таддео был зеленый плащ с собольей опушкой и фиолетовый камзол. Раниеро подпоил шурина и, когда тот заснул, снял с него плащ и повесил его на пугало, стоявшее в одном огороде.
   Когда Франческа услышала об этом, гнев на Раниеро снова охватил ее. И тотчас же она увидела перед собой кусок золотистой ткани, изображавшей ее любовь, и ей показалось, что ткань эта все уменьшается, так как Раниеро сам отрезает от нее кусок за куском.
   После этого между ними снова установился мир, и все шло хорошо, но Франческа не была так счастлива, как прежде. Она постоянно ожидала, что Раниеро опять совершит какой-нибудь поступок, который нанесет рану ее любви.
   Франческе долго не пришлось ждать, потому что Раниеро никогда не мог жить спокойно. Ему хотелось, чтобы все только о нем и говорили, чтобы неустанно удивлялись его смелости и отваге.
   На верхушке одной из башен флорентийского собора, который был тогда гораздо ниже теперешнего, кем-то из предков Франчески был повешен большой тяжелый щит. Говорили, что такого тяжелого щита не было никогда ни у кого другого во всей Флоренции, и весь род Уберти гордился тем, что один из его представителей смог подняться на башню и повесить там этот щит.
   Но вот однажды Раниеро снял щит, повесил его себе не спину и спустился с ним с собора.
   Когда Франческа узнала об этом, она впервые высказала Раниеро то, что ее мучило, и стала просить его, чтоб он не старался унижать тот род, к которому она принадлежит. Раниеро, ожидавший, что она будет восхвалять его за его подвиг, страшно рассердился. Он сказал ей в ответ, что давно заметил, что она не радуется его успехам, а думает только о своей родне.
   — Я думаю совсем о другом, — с грустью сказала Франческа, — и это другое — моя любовь. Я не знаю, что станет с ней, если ты будешь и дальше так поступать.
   С этого времени им часто приходилось ссориться, так как Раниеро всегда ухитрялся делать то, что могло глубоко опечалить Франческу.
   В мастерской Раниеро был подмастерье, тщедушный и хромой. Он полюбил Франческу, когда она была девушкой, и продолжал любить ее и после ее замужества. Раниеро, знавший об этом, любил потешаться над ним, особенно когда они вместе сидели за столом. Наконец, дело дошло до того, что несчастный, не будучи в силах выносить насмешек в присутствии Франчески, кинулся однажды на Раниеро и хотел сразиться с ним. Но Раниеро только презрительно усмехнулся и ногой отшвырнул его в сторону. Тогда бедняга почувствовал, что жизнь стала ему невмоготу; он пошел и повесился.
   Это случилось, когда Раниеро и Франческа были женаты около года. Франческе по-прежнему казалось, что любовь ее расстилается пред ней в виде блестящей, драгоценной ткани, но со всех сторон из нее были отрезаны большие куски, и едва ли в ней оставалась половина того, что было вначале.
   Молодая женщина испугалась, когда увидела это, и подумала про себя: «Если я еще год останусь с Раниеро, он окончательно уничтожит мою любовь. Я сделаюсь тогда так несчастна, как была до сих пор счастлива».
   Тогда она решила покинуть дом Раниеро и вернуться к своему отцу, чтобы никогда не наступил тот день, когда она так же сильно возненавидит мужа, как еще и теперь она его любила.
   Джакопо Уберти сидел за своим ткацким станом, а вокруг него работали все его подмастерья, когда он увидел входящую в его дом Франческу. Он сказал, что наконец случилось то, чего он давно ждал, и радушно приветствовал свою дочь. Он тотчас же велел всем своим людям прекратить работу, вооружиться и запереть дом.
   Затем Джакопо отправился к Раниеро. Он застал его в мастерской.
   — Моя дочь вернулась сегодня ко мне и просила позволения жить снова под моим кровом, — сказал он своему зятю. — И я надеюсь теперь, что ты, как обещал когда-то, не станешь принуждать ее возвратиться.
   Раниеро, по-видимому, отнесся к случившему не особенно серьезно и ответил спокойно:
   — Если б даже я и не давал раньше тебе никакого обещания, я не стал бы требовать обратно женщину, не желающую быть моей.
   Он знал, как сильно любит его Франческа, и говорил самому себе: «Еще вечер не наступит, как она снова будет здесь».
   Но она не явилась ни в тот день, ни на следующий.
   На третий день Раниеро вышел из дому и пустился в погоню за двумя разбойниками, давно уже беспокоившими флорентийских купцов. Ему удалось с ними справиться, и он связанными привел их обоих во Флоренцию.
   Два — три дня он просидел спокойно, дожидаясь, когда этот его подвиг сделается известным всему городу. Но вышло не так, как он надеялся, и его удальство не вернуло ему Франческу.
   Раниеро очень хотелось на основании закона принудить Франческу вернуться в его дом, но он понимал, что не может этого сделать вследствие данного им обещания. Жить же в одном городе с женой, которая его покинула, ему казалось невозможным, и поэтому он уехал из Флоренции.
   Сначала он нанялся в солдаты, а вскоре сам сделался предводителем отряда добровольцев — наемников. Он участвовал во многих битвах и служил многим государям.
   Он заслужил большую известность и славу как военачальник, как всегда сам предсказывал. Император посвятил его в рыцари и он считался теперь вельможей.
   Уезжая из Флоренции, он дал обет пред статуей святой Мадонны в соборе присылать в дар Пресвятой Деве все самое дорогое и самое прекрасное, что он добудет в бою. И у подножия этой статуи постоянно можно было видеть драгоценные приношения Раниеро.
   Раниеро знал таким образом, что подвиги его известны в его родном городе. Он удивлялся, почему Франческа дель Уберти не возвращается к нему, раз она знает обо всех его успехах.
   В это время рыцарей призывали участвовать в Крестовом походе для освобождения Гроба Господня, и Раниеро, взяв крест, отправился на Восток. Он надеялся завоевать себе там замки и владения, но, кроме того, он рассчитывал совершить теперь такие блистательные подвиги, что Франческа снова полюбит его и вернется к нему.
   В ночь после того дня, когда был взят Иерусалим, в лагере крестоносцев у стен города было большое веселье. Почти в каждом шатре шла попойка, и далеко кругом были слышны шум и хохот.
   Раниеро ди Раниери тоже пировал с некоторыми боевыми товарищами, и у него было, пожалуй, еще разгульней, чем в других шатрах. Слуги едва успевали наполнять кубки, как они уже оказывались опорожненными.
   Раниеро более, чем кто — либо, имел повод праздновать победу, потому что в этот день он отличился, как никогда. Утром, при взятии Иерусалима приступом, он первым, рядом с Готфридом Бульонским, вступил на городские стены и вечером перед всем войском его чествовали за храбрость.
   Когда кончились грабеж и резня и когда крестоносцы в власяницах и с незажженными восковыми свечами в руках вступили в храм Гроба Господня, Готфрид объявил Раниеро, что ему разрешается первому зажечь свою свечу у священного пламени, горящего перед гробом Спасителя. Раниеро подумал, что Готфрид хочет этим показать, что считает его самым храбрым во всем войске, и очень обрадовался подобной награде за свои подвиги.
   Около полуночи, когда у Раниеро и его гостей веселье было в самом разгаре, в его шатер вошел в сопровождении двух музыкантов шут, расхаживавший по всему стану и забавлявший воинов своими выдумками. Шут попросил у Раниеро позволения рассказать смешную историю.
   Раниеро знал, что этот шут славится как большой выдумщик, и согласился выслушать его рассказ.
   — Случилось однажды, — начал шут, — что Господь и апостол Петр целый день просидели на самой высокой башне райской твердыни и все смотрели оттуда на землю. Им столько пришлось там увидеть, что у них почти не было времени перекинуться словечком друг с другом. Господь все время был спокоен, но апостол Петр то хлопал от радости в ладоши, то отворачивался с отвращением. Он то смеялся и ликовал, то плакал и сокрушался. Наконец, когда день уже склонялся к вечеру и сумерки спускались над раем, Господь обернулся к апостолу Петру и сказал, что теперь он должен радоваться и быть доволен.
   — Чему это я должен радоваться? — запальчиво спросил апостол Петр.
   — Да как же, — кротко ответил Господь, — я думал, что ты должен быть доволен тем, что видел сегодня. — Но эти слова не смягчили апостола Петра.
   — Правда, — сказал он, — в течение многих лет я сетовал на то, что Иерусалим находится во власти неверных, но после всего, что произошло сегодня, я думаю, что лучше бы все оставалось по-прежнему.
   Раниеро понял теперь, что шут говорит о том, что произошло в этот день. И он, и другие рыцари стали прислушиваться к рассказу с большим вниманием, чем вначале.
   — С этими словами, — продолжал шут, бросая лукавый взгляд на рыцарей, — апостол Петр перегнулся через зубцы башни и указал Господу на город на вершине высокой скалы, одиноко поднимавшейся из горной лощины. «Видишь ты там груды трупов, — сказал он, — видишь ты кровь, заливающую улицы, видишь нагих, несчастных пленников, стонущих среди ночной стужи, видишь ты все эти дымящиеся пожарища?»
   — Господь ничего не хотел, по-видимому, сказать ему в ответ, но апостол Петр продолжал сокрушаться. Он говорил, что хотя много раз негодовал на этот город, никогда не желал ему такого несчастья, какое теперь обрушилось на него. Тогда Господь нарушил молчание и попытался возразить. «Не можешь же ты отрицать, — сказал он, — что христианские рыцари с величайшей отвагой шли на гибель».
   Тут возгласы одобрения прервали речь шута, но он поспешил продолжать.
   — Нет, не перебивайте меня! — сказал он. — Теперь я забыл, на чем остановился… Да, я хотел, кажется, сказать, что апостол Петр отер слезы, выступившие у него на глазах и мешавшие ему видеть. «Никогда бы я не мог поверить, что они окажутся свирепыми, как дикие звери, — сказал он. — Ведь они весь день только убивали и грабили. Я не понимаю, как мог ты предать себя на распятие, чтобы приобрести себе потом таких последователей».
   Рыцарям понравилась шутка. Они начали громко и весело смеяться.
   — Неужели, шут, апостол Петр так гневался на нас? — крикнул один из них.
   — Замолчите! Послушаем лучше, не стал ли Господь защищать нас! — подхватил другой.
   — Нет, Господь долго оставался безмолвен, — сказал шут. — Он знал с давних пор, что когда апостол Петр дал волю своему гневу, ему не стоит противоречить. Апостол Петр продолжал горячиться и сказал, что Господь может не говорить, что все эти рыцари вспомнили, наконец, в какой они прибыли город, и, босоногие, в покаянных одеждах, отправились в храм. Не так уж долго продолжалось их покаяние, чтобы стоило о нем толковать. И затем апостол Петр еще раз перегнулся через зубцы башни и указал Господу на Иерусалим и христианский лагерь у его стен. «Видишь ты, — сказал он, — как твои рыцари празднуют победу?» И Господь увидел, что повсюду в стане шли кутежи. Рыцари и воины сидели и смотрели на пляски сирийских танцовщиц. Полные чаши ходили кругом, пирующие бросали кости, деля между собой военную добычу, и…
   — И слушали шутов, рассказывающих глупые истории, — подхватил Раниеро.
   — Не было ли и это большим грехом?
   Шут засмеялся и кивнул ему головой, как бы говоря: «Погоди, я тебе отплачу».
   — Нет, не прерывайте меня! — снова попросил он. — Бедному шуту так легко забыть, что он хочет сказать… Да, так вот: апостол Петр самым строгим голосом спросил Господа, неужели он считает, что эти люди возвеличивают своими делами его имя, на что Господь должен был, конечно, ответить, что он этого не думает. «Они были разбойниками и убийцами, прежде чем покинули свою отчизну, — сказал апостол Петр, — и так и остались разбойниками и убийцами. И ты лучше бы сделал, если бы не допустил этого похода. Ничего хорошего из него не выйдет».
   — Ну, ну, шут! — сказал Раниеро предостерегающим голосом. Но шут считал для себя, по-видимому, вопросом чести испытать, когда же, наконец, кто-нибудь вскочит и вышвырнет его вон. И он бесстрашно продолжал:
   — Господь только опустил голову, словно признаваясь, что его постигла справедливая кара. Но почти в то же мгновение он порывисто наклонился вперед и стал к чему-то присматриваться еще внимательнее, чем прежде. Апостол Петр тоже заглянул вниз. «На что ты смотришь?» — спросил он.
   Шут очень живо показал все это в лицах. Рыцари, казалось, увидели перед собой и Господа, и апостола Петра, и спрашивали себя, что это Господь заметил.
   — Господь отвечал, что там нет ничего особенного, — возобновил шут свой рассказ, — но он все-таки продолжал смотреть вниз. Апостол Петр взглянул в ту сторону, куда был устремлен взор Господа, и увидел только большой шатер, у входа в который высились воткнутые на длинные копья сарацинские головы. Внутри же были во множестве навалены великолепные ковры, золотая посуда и драгоценное оружие, награбленное в святом городе. В этом шатре было то же, что и во всем лагере. Здесь сидела кучка рыцарей и осушала кубки. Единственная разница была, пожалуй, в том, что здесь больше всех шумели и пили. Апостол Петр не мог понять, почему Господь, глядя на эту попойку, так доволен, что радость светится в его очах. Никогда апостол, кажется, не видывал пиршества, где теснилось бы вокруг стола столько суровых и страшных лиц. Тот же, кто был здесь хозяином и сидел на верхнем конце стола, был ужасней всех других. Это был человек лет тридцати пяти, очень высокий и толстый, с медно — красным лицом, изборожденным рубцами и шрамами, с громадными кулаками и оглушительным голосом.
   Здесь шут смолк на минуту, как бы боясь продолжать свой рассказ, но и Раниеро, и всем другим было забавно слушать, как он рассказывал им о них самих, и они только посмеялись над его дерзостью.
   — Смелый ты малый! — сказал Раниеро. — Посмотрим-ка, куда ты гнешь!
   — Наконец, — продолжал шут, — Господь произнес несколько слов, из которых апостол Петр понял, чему он радуется. Он спросил апостола Петра, ошибается он, или, действительно, возле одного из рыцарей стоит зажженная свеча.
   Раниеро вздрогнул при этих словах. Сначала он рассердился на шута и потянулся было за тяжелой кружкой, чтобы бросить ее в лицо рассказчику, но удержался, желая послушать, будет ли тот хвалить его или порицать.
   — Тогда апостол Петр увидел, — продолжал шут, — что, хотя весь шатер был освещен факелами, возле одного рыцаря, действительно, стояла зажженная восковая свеча. Это была большая, толстая свеча, которая могла гореть целые сутки. Так как у рыцаря не было для нее подсвечника, он набрал множество камней и обложил ими свечу, чтобы она не упала.
   При этих словах пирующие разразились громким смехом. Все стали указывать на свечу, стоявшую на столе подле Раниеро и совершенно такую, как описывал шут. Но у Раниеро кровь бросилась в голову, так как это была свеча, которую он за несколько часов перед тем зажег у Гроба Господня. Он не мог решиться погасить ее.