Страница:
Практика жизни и теория у них,
Как хлебный козел и созвездный овен.
Фурье, Кампанелла, Маркс или Оуэн-
Блестящие фантасты, но не больше, ни-ни,
Нет. Коллектив - это дутая бронь,
Под которой прячутся авантюрист и лодырь,
Трудящимся же массам это только одурь,
Как и религия, как серебро.
Мы, анархисты, подняли стяг,
Стяг беспощадной борьбы с держимордой
За личность, за святость ее, ее гордость,
Во имя и хищников и растяп!
Мы не позволим солдафонским коленям,
Зажав нашу душу, ее кудри остричь-
Все равно из Третьего ль они Отделения
Или из Особого Отдела 3.
Итак, резюмирую: я призываю
Каждого выбрать - свобода иль закон.
Надеюсь, что я среди казаков.
Граждане-слово за вами!"
Серга, то вполне музыкально зевая,
А то в рассуждении ногти грызя,
Рванулся, услыша - "слово за вами":
"Слово товарышшу Дылду. (Ты сядь)".
И вот вышел Дылда. Голый, как язык.
Если даже мама родила его в сорочке,
То и эту сорочку он скинул. Короче-
На нем были только одни... усы.
Но он не дрейфил. Наоборот.
Стоял себе и дул в пупырышки по коже,
Пока от хиха и хоха корежился
Этот непривычный к ощущениям народ,
"Гражданы! Ваша нация дюже резва.
Но плакать про это вы вполне достойны.
Вот видите, как ходють богоносные воины,
Каждодневно умирающие через вас.
Теперьча, значит, наш анархицкий сход,
Который есть за вас в боях закаленный,
Вынес: просить от вас миллиона,
А то очень масса пойдет в расход".
Партер покрыт. Кабарэтный смех
Зацепился за глотку и полез обратно.
Как? Миллион? Да в своем ли он уме?
Сколько же это на брата?
Гай не слушал. Он вышел на воздух,
Но сзади пала чья-то тень.
"Итак, ваше мненье: не парни, а гвозди?"
Гай обернулся: "Это вы. Штейн?"
"Я. Пойдемте, так сказать, в таверну,
Пропустим рюмаху, а потом и закусон".
И Штейн зашагал геометрически верно,
Как человек планирующий пищу и сон.
И циркуль этих размеренных бурок,
А с другой стороны - его лоскутная речь
Под черепом Гая в какой-то норе
Классифицировались из сумбура.
Пивная лужа лошадиной мочи,
Зеленая вывеска-омар во фраке:
Трактир "Растабаровка" - "Мальчик! Очисть.
Пиво, моченый горох и раки",
Острой бородки гофрированный каракуль,
Смех через ноздри при сжатых губах:
"Мальчик. Скоро там? Я просил раки.
(Не люблю России-тупа)".
У Гая была ищейская снасть -
Он следил за его разговорной манерой:
"Ого, очевидно, скоро весна,
Если даже распускаются почки в мадере".
Отбросил меню, повернулся и стал
Разглядывать стенные размалевы для потехи.
"Западная живопись изрядно пуста,
Но: обожаю ее, как техник.
Сравните японца: арбуз как арбуз,
Петушьи гребни и пузырьки морозца,
Но рядом гейша - такусенький бкгст,
И вся лилипутного роста.
Варвары-ну, и метод такой.
Иное дело Сезанн, барбизонцы:
Они - композиция, план, протокол,
У них на каркасе солнце.
А тут полюбуйтесь: ведь здесь наши судьбы -
Лимон, банан и... зеленый лук.
Эх, взять бы этот лук, тетиву натянуть бы-
Да в Русь! Чу-чу! Свинопасом на луг!
А с поэзией лучше? У Эдгара По,
Который, я подчеркиваю, Пушкину был сверстник,
Стихи наплывают по каплям в перстни
И россыпь акростихов гнездится между пор.
Возьмите Вийона: баллады своих Оргий
Он строил транспортиром-не на глаз, а на градус.
Возьмите Маллармэ, с его манерой радуг,
Где "счастье" в то же время расцвечено и в "горе".
А мы. Что у нас? Беспризорный Есенин,
Где "вяз присел пред костром зари"?
Да ведь это же Япония, как я говорил:
Огромный закат да под лиственной сенью?..
Вы скажете: случайность. Но нет-я берусь
Доказать, что Пегас без хлыста обнаглел.
Например: "Сторожит голубую Русь
Старый клен на одной ноге".
А где же другая? Утолите мои нервы.
Иль от этой ловкости надевать мне панцырь?
Вы себе представили всю грациозность дерева,
Которое балетно стоит на пуанте?"
"Видите ли. Штейн, я не так закален.
Но вы-то как сказали бы-любопытно право-
"Я бы сказал- "одноногий клен"
И разом вогнал бы образ в оправу".
"Ка-кой придира! - а скажите-ка вы
Ну, "медведь ковыляет" это грамотно?"-"Что же!
Ковылять глагол от слова ковыль,
Значит белый медведь ковылять не может" .
Гай его пальцы на пальцы вздел:
"Бросимте все эти стихи-
Слушайте, Штейн, что вы делаете здесь?
Никогда не поверю, что вы анархист.
Эта точная поступь, этот точный словарь,
Любовь компановки, неприязнь к стихии,
Самая манера расцвечивать слова-
Да разве в шпане такие?
Наконец, этот шахматный ход на трибуне.
Критика урывками из Маркса. А дальше?
Где постулат? Его нет и не будет.
Вместо него истерика с фальшью.
В пулеметном порядке начали браться
Говард и Штирнер и тут же Прудон.
Жалко, Толстого забыли. Притом
Из Руссо передержка. (Вы помните - братство?)
Наконец, ваши цифры. Пф. Хо-хо!
Семьдесят, семьдесят паки и паки.
В Талмуде есть пословица: "Семь это враки".
Но это не безграмотность. Повторяю: ход.
Кто ж вы? По размаху - вы не трудовик,
Для него вы, кроме того, слишком рафинированы.
Что же до эс-эра, то и тут, увы,
Вы не любите России - значит вырваны.
И все же в вас напичкано того и того,
Вы эс-эр в меньшевизме и меньшевик в эсэрстве;
Типичный петербуржец, чопорно-дерзкий,
С гипертрофированной головой.
Мне так и чудится: английский кэпи,
Ваш прорезиненный макинтош
И в серых губах папироса-"Скепсис",
Приподнятая бровь и дежурное "Не то".
И вы-вы сильны. Нет, больше-могучи
9той вечной усмешкой бритого сатира
Над всем, кто увлекает, зовет и учит
Святой банальности о счастии мира".
Штейн поднял палец: "Спокойно, сэр.
Кружечку пива. (Не мочите мизинца.)
Итак, дорогой Пинкертон, мой принцип
Не отпираться: да, я эс-эр.
Понятно, не такой, как Сазонов или Ропшин,
Я более расчетлив, если хотите - низмен,
Но все же я эс-эр, так, говоря в общем,
Конечно, с оговорками и ревизионизмом.
Но, отдавая должное вашей хирургии,
Точной до секунды, как хронометр Бурэ,
Все же замечу-это другие,
А я - до последней кровинки борец.
Ведь большевики захватчики власти,
И нужно мутить и мутить народ,
Пока наши люди кого следует наластят
И на Западе вопрос хорошенько нарвет.
А там оккупация. Серый террор.
Какая-нибудь Дума, как венец революций,
Но до этого времени народная прорвь
Ни в коем случае не должна затянуться.
Рабочий сагитирован. Интеллигент - пустяк-
Нужно помнить, что такое Россия.
Мы ориентируемся на крестьян
И будем будировать и трясти их.
Теперь по вопросу дня: как?
Партия наша переживает кризис.
Мелкого хозяйчика и средняка
Приманишь только на анархизм.
Зато это средство - вернее смерти,
Что ни час - то новый аршин.
Вот вам проект политической коммерции,
Которая в будущем даст барыши.
Да, виноват. Я горланю, как гусь,
А вы, небось, сидите да на ус мотаете.
Кто вы? И если узнать я могу-с,
Я распускаюсь в ухо. Катайте".
В памяти чекиста вздулся архив,
Но Гай не тронул его сонной идиллии.
"До сих пор я, видите ли, был анархист,
Но вы меня, кажется, разубедили".
Уральск. IV - 1924.
Тверь. Х - 1924.
Кобылье сало жевали у костров они-
Косые, лопоухие, с мяучьей кличкой;
Но гимназеры разочарованы,
Упрямство с отчаянием гонялись по личику.
Отваги у них - латинский кувшин,
Да дело не в этом: их меч только вытяни;
Дело в другом - например: вши.
Этого Сенкевич и Майн-Рид не предвидели
Не всякий уснет, ночника не спустя;
И потом другое, да-да, это тоже:
Для него-то, конечно, мама пустяк,
Но мама без него, понимаете, не может.
А у них коридор будто уличка,
А на ночь на столике коржик.
Мамочка, моя мамулечка,
Пропадает твой мальчик Жоржик.
И все же, хотя бы их обожрали черви,
Они не уйдут ни за какое злато:
Их сердце, классически скроенное червой,
Пришпилено к имени "Тата".
И эти две оттененные буквы,
Ее обаятельный облик,
Качались под веками и на хоругвях
В мехах ресничьего соболя.
Это ей то в интиме, то в барабанном грохоте
Бряцали канцоны, сонеты и рондо
О голубой перчатке, о шампанском манто,
О луночке на ногте.
Но так и не узнал их рыцарский орден,
Что эти томления яви и сна-
Очередной расходный ордер,
Ибо - была весна.
Чалая козлица с мокрыми ноздрями
Сапнула воздух и сказала: "Май"-
Но она ошиблась - был только март,
Хотя уже снега кипели всяческой дрянью;
В клочечках, сучечках и птичьем пуху
Пузырясь крутилось топленное солнце
Ручьистыми пульсами, полными подсолнух,
Лепеча веселую чепуху.
А потом шел дождь и сбежал по лазейке,
Проливным золотом на тухлой заре,
И даже лужи изумленные глазели
Стоглазьем лопающихся пузырей.
И Тате почему-то было чудно-смешно
От этих лупастых лягушечьих буркул;
От индюка с зобастой мошной,
Который, подъехав, ей что-то буркнул;
И то, что в небе налив голубой,
Что воздух, как море - густ и расцвечен,
Что восхитительно жить на свете,
Когда по глазам полыхает любовь.
И пока, стрекоча сверчками, галоши
В водянке снегов разбухали след-
Улялаев, подплясывая и волнуя лошадь,
Умильно глядел ей вслед.
Он ей завидовал, что она - Тата,
Что она всегда с собой неразлучна.
.Но звал его освистанный знаменем театр;
Сквозняком простуженный и хрипами измученный.
И слегка шевельнулись отекшие ковбахи,
Закованные в боевицы из колец и перстней;
Опять цветные ленты рассыпались по шерсти
С погонами, вплетенными в гриву Карабаха.
А грива кровавого, как ворон, коня
Играла струйками часовых цепочек,
А женские груди его даже ночью
Сверкали водой каратного огня.
И снова зарипела в стременах стрекотуха,
Морщины решоткой построились на лбу:
Сегодня заседание-приехал инструктор
Южной федерации анархистов-"Бунт". .
Улялаев. Мамашев. Дылда. Маруся.
И покуда свобода входит в азарт,
Дылда надувался - вот-вот засмеюся,
Маруська боялась поднять глаза.
Анархист Свобода, бунтарь-вдохновенник,
Старый каторжанин в голубых кудрях,
Сокрушенно укорял: "Да не надо ж вам денег,
Путаники эдакие - зря.
Деньги-ведь это орудие рабства,
На них-то и возник буржуазный режим.
А вы? Не калеча старых пружин,
Вы только создадите новое барство.
Второе: не должно быть места разговорам
О тюрьмах, о казни, о спуске в ров,
Ибо нельзя же бороться с вором,
Ворующим в обществе воров.
Поэтому как только вы захватите пункт,
Сейчас же выпускать уголовщиков. Просто?"
Маруська: "А как же, если бунт?"
"Какой такой бунт, не понимаю вопроса".
Улялаев: "Та годи, слухай там баб,
Бреши соби дале". Маруська: "Почему же?
Я могу пояснить. Предположим пальба,
Режут обывателя. Защитник-то ведь нужен?"
Дылда: "Дык што жа? Чегось кажись лучше-
Стряхай пулемету-и жарь пономарь".
"Что вы! Ни-ни. Ни в коем случае.
Только убежденьем, только логикой ума.
Ведь если бы мир был построен на аде,
Был миром волка или совы,
Но в том-то и дело, что наш массовик
От природы вовсе не кровожаден.
Ведь ясно доказали юристы и врачи
Всю нелепость "типа убийцы" (Ломброзо),
Поэтому в первую очередь лозунг:
"Преступленье-нарыв социальных причин".
Значит нужно бороться не с самим злодеем.
А с причинами, стравившими его на злость".
Мамашев: "Яхши. Эту самую идею .
Говорят болшевики". Улялаев: "О-сь..."
"Ну, так что же. И все-таки: остроги и тюрьмы,
Они - диктатурщики. Им нужен переход.
А мы непреклонны. В грохоте бурь мы
Прыгнем в анархизм всенародной рекой.
И тогда будет жизнь, как дно в лагуне,
А личность-не рахитичный шарж.
Но для этого выйдем под медный марш
"К свободе через свободу!" (Бакунин).
Прянишная тройка, измазанная в охре,
Аида по тротуару в бубенцах цепей.
На парнях галифэ из портьер кинематографа,
На ямщике горжетка - голубой песец.
Смаху кони осели на круп,
Захлебнулись в ошейниках колокольца.
"Руки вверх!" Лицо. И рупь
В карман, набитый обрубленными кольцами.
Геть! На Главной кричали тачанки,
Наскакивая колесом на стенки, в стекло,
Улялаевцы пьяные валглись из чайной,
Кому-то в морду, из кого-то текло,
Вырывая с корнем пейсы из жидюшка,
Лапали гражданок втроем за углом,
И по всем известкам жирным углем
Написано "хрен" и намалевана пушка
А Тата шла, задушевно смеясь
Р'1а самой вкусной струне из голоса.
И платье, радужное, как змея,
Отливало, шипело, прыгало и ползало
Тату гнала какая-то власть,
Тата, разбрызгивая пежины снега
Так, что коленки были мокры,-с негой
Оглохшее эхо звала.
Ее наливало томлением взбухнуть,
Вскормить яйцо, как янтарь на вымет,
И Тате казалось, что в лифчике вымя
И сладко бесстыдное слово - "брюхо"
И вот пришла на пустынный берег,
Здесь, может быть, ящерицы и фаланги,
Но только здесь на лебяжьих перьях
Явится ей осиянный ангел.
Пусть ниспарит, вожделея к Тате,
И, содрогая крылами тени,
Ей как любовник вдунет зачатье,
Чтобы, как в мифе, родился гений.
Закат сатанел. Облака тонули
В сусальном золоте ладанным туманом,
И перекатйполе и новолунье,
Места незнакомые да и сама она...
И вот с востока и юга навыхрест
Облепил, обтянул ее шелковой бронзой-
И она отдавалась морскому вихрю,
И пачкали платье капли солнца.
Мускулистый ветер, задыхаясь от счастья,
Вспыхнул об волосы и рассыпал в искры,
И она улыбалась, щекой к нему ластясь,
И тихий свет ее глаз был искрен.
Изо рта сделав "о", его голос ловила,
Его свежим звоном полоскала зубы...
Этот ск льзкий торс из медузы вылит
И как статуя льда - голубый...
...А по окраине тянулись возы
С мебелью красного и черного дерева-
В цветных кожухах бандитских возниц,
По мокрым дорогам - в деревню, в деревню.
Казалось, город переезжал на дачу -
Матрацы, самовары и (крестьянская ревность):
Сбоку неожиданно гравюра Бохкаччио,
Крайне изумленного - в деревню, в деревню
Аптечные баллоны духов и ревеню,
Какая-то вывеска с медалями в рубль -
Все это Гнедко задумчиво хлюпал
В деревню, в деревню, в деревню, в деревню...
...А домой возвращалась по затянутым лужам,
Утоленная, звонкая, занюханная ветром,
И думала: "А что у нас сегодня на ужин?
Должно быть, котлеты в полтора метра",
Но что бы там ни было - вилкой отклевав,
Накапав на стул у постели свечку,
Она непременно за сегодняшний вечер
Окончит Гамсуна и примется за Льва.
Навстречу швыряя колокола штанов,
Дуя вонь из газетной цыгарки,
С золотыми якорями через ленту "Новь"
Шатался матросяга и харкал.
Его знобило, и он искал погреться.
И вдруг лафа. Какая-то бабенка.
Ишь-ты. Кусаться? Втягивать губенки?..
Это от кого же? От черного гвардейца?
Но Тата вырвалась, и он, похабно зыря,
Сдунул харк, обкуренный и горький,
И слизь, ляпнув, поползла пузырясь
Зеленым ядом по шее за норку.
И стало ясно: от жизни устала.
Ничего не нужно. Мертвая скука.
И кто-то в висок настойчиво стукал,
Что ангелы-глупость. Что их не осталось.
Керенские прапоры все видели у столика.
Черное пиво сопело ноздрями,
Но никто из них не тронулся, и только
Ломали пальцы - и всем было странно.
Но матрос ворочался. Присел на бруствер.
Треснул спичкой - и рыжий ужал
Лизнул сафьян "Истории Искусства",
Трезубой короной яростно жужжа,
Керенские прапоры страдали от сплина.
Что это все? Грабеж или ересь?
Липовые командиры рыскали карьеры-с,
А какая тут карьера, если нет дисциплины?
С печальными глазами, не в силах отстраниться,
Но по-демагожьи растягиваясь ртом,
Смотрели, как в пламени роскошный том
Пеплился, от боли листая страницы.
Ганзейская шхуна. Вот кошка и пинчер.
Вот натюрморт и Бордо.
И листнулись вдруг глаза Леонардо да-Винчи
Над струистой золотистой бородой.
Один из них не вынес. Шарапнулся руками,
Но рыжий язык стер.
Дергая ртом он булыжный камень
С яростью брызнул в костер.
Прапоры захлопали: брависсимо, Краузе!
Но вдруг из гурта, где отдувался зубр,
Кто-то, рванув музыкальный маузер,
Вдарил огнем в зубы.
Поручик Краузе. Метнулся пробор.
Устоял на ногах. - "Господа офицеры!.."
Поручик Краузе. Руку в борт,
Левой, как на дуэли, целя.
Бац! Офицеры заняли кафе
И под прикрытием мрамора и стульев
Уже-(бац-бац!)-своротили лафет
И пустили стакан в нарезное ду/ю.
Но тут - матроса. Но тут мужики.
Под мат и галдеж в киргизские орды.
Дззз... заскулил орудийный шкив,
И в панике шпана удирала из города.
Заунывно отвыв, разорвался выстрел.
Загремела шрапнель, ковыряя тумбы.
И оторопев, отрезвевшая лумпырь
Принимала на штык остервенелых гимназистов.
И сразу каждый так или иначе
Понял, что это не спросту бой -
"Да здравствует Леонардо да-Винчи!"
"Интеллигузию бей!.. "
Анархистский штаб прискакал на площадь,
Свобода сунулся в рухлядь баррикад,
Но вмиг обломилась миротворная рука,
Маруська разрешила это проще:
Каждый атаман отзывает своих:
Мамашев киргизов, а Дылда русских.
И когда в полчаса отгремели бои,
К прапорам подъехала Маруська.
Серая лошадка, нахально подцокивая
Серебристым дробиком умеренно крупным,
Прошлась бочком, им в лицо кивая,
По-проститутски играя крупом.
Купринский штабс-капитан захихикал:
"Да она ей-богу аппетитней хозяйки".
"А рысца ничего, как ты думаешь, Мика?"
"Ерунда. Я даю ей фору до Яика",
"Не много ль?" "А что?" "Да твой Одноглазый
Грузноват пожалуй, хоть ноги и длинней".
"Пари". "На что?" "Раз по морде". "Согласен".
"Ну, что же, господа - стрелять или нет?"
Благородный клуб немного опешил:
Как никак - женщина, пусть даже брак.
Но купринский штабе, багровея плешью,
Заорал: "Полковых Мессалин убрать!"
Пуля заерзала по земле вброд.
Лошадка обиженно вздернула голову,
И в ропоте опора попыхивало олово
До самых театральных ворот.
Тогда на баррикаду молодого оборонца
Из ворот театра - еще за версту
Гремя колоколами басовых струн-
Помчалась конная бронза.
Ряженый жеребец былинных держав
Скакал, и медью звонило брюхо,
И латы его мышц отливали глухо,
Где зеленела от окиси ржа.
На нем неподвижно, подъяв подбородок,
Сплющенный свистами вешней пурги,
Мчал в величественных дородах
Самодержавнейший анархищ.
Дланью забрав храп жеребца
И широко растопырив копыта,
Памятник врылся, и воздух разбитый
От боли бубенцами забряцал.
Т. к. прапорщики-дети буржуа и кустарей,
То по традиции дворянской чести
Они тут же поклялись меж собой на винчестере
(Меч давно устарел).
Атаман не любит со смертью хитрить -
Он где-нибудь здесь в ответственном месте,
И Краузе в сладострастии мести
Дулом искал вождя из витрин.
Всадник чернел на бугре. Плеть.
Чугунный кабан, кривоногий от мяса,
И сам монарх, о бедро обопряся,
Тяжело нагруженный массивами плеч.
Краузе вздрогнул. Где он видал,
Где видал этот груз, эту позу?
В кнехтских музеях? Или в Италии?
Нет, кондотьеры изящней; на озере?
Ба, Петербург! Эта, как ее, площадь -
Медь императору Александру-Три.
И Краузе в восторге флагом полощет,
А винчестер сполз, отцарапав штрих.
Ночью по городу шел патруль,
Проверяя у прохожих пропуск;
Ночью Маруська загнула трюк
Касательно введенья Агитпропа.
По типу "красных"-при каждой части
Должен быть Политотдел.
А инструктор врет: никогда и нигде
Нельзя обойтись без власти.
Свобода вскочил. Но нелепы усилий.
С ним не считались (Трепло! Орган!).
Агитпроп утвердили. Тогда Серга
Запросил, каковы у них силы.
По сумме подсчетов каждого начальника
Около трети их полчищ
Рассыпано пй степи. Это печально.
Серга - так тот даже щелкнул от желчи.
Кроме того, Золотой Зуб
Испарился со всей своей хеврой:
Знаменитый мокрятник разом севрил
Что у банды шатается зуб.
Батька серчал: беглецов перекроют,
Допытают про банду - сколько да как.
А после как двинут тебе каюка,
Аж только обмоешься кровью.
Надо подкинуть "красным" письмо,
Чтобы те со страху за Чаганом заперлися.
И Серга, проведя жидковатый смотр,
Колбасными пальцами накатал бисер:
"Дорогие сволоча коммунисты!
Отдаю до вас приказ разверстку сократить,
Каковую аж сам осподын прыстав
Драли послабже в четыре краты.
Сие сообщается отнюдь не для облаю:
Ну, как у банде больше нема вже местоу-
Кажный ден мужиков сто
Остаюсь народный Улялаев".
Кашин, X,
Астрахань. XI- 1924.
______________________
1 Севрил (воровок.) - догадался.
"Июнь 20-е. На станции "Верблюжья"
Убили коммуниста и взорвали полотно".
"Июнь 21-е. Приезжал Блатной.
Спрашивал, может быть он тут нужен.
Отшили. Своих небось некуда деть.
Уехал. Говорил, что налетчики Одессы
Сенька-Сахалинчик и с ним человек десять -
Просятся к нам-они там не у дел".
"Июнь 25-е. Остановили поезд.
Публика - мешочники. Один - кооператор.
Молодой такой, шустрый. Кричал "пираты".
А денег всего 100 мильярдов с собой.
Думали больше. Пустили на "пику".
А деньги - Дылде (он крепко скандалил).
В тюремной теплушке нашелся кандальный
Какой-то офицерик. Возьмем за него выкуп".
"Июнь 30-е. Сегодня Серга
Шлялся пьяный и рубал прохожих.
Трое замертво, но четвертый ожил.
"Июль 2-е. Пронесся ураган".
"Июль 6-е. Ввели к Серге
Парламентера советских республик.
Атаман потянулся к своей серьге
(А серьгой-то висел серебряный рублик)
Да эдак в пальцах измявши вдруг
(Хоть правда и сам побледнел-то уж как):
"На,-говорит,-я рабочему друг-
Для милбго дружка и сережка з ушка".
"Июль 7-е. Вчера был почин.
Сегодня приезжал деникинский поручик,
Привез приказ на генеральский чин.
Крути, Улялаев, усы покруче".
"Июль 10-е. Были в кино,
Смотрели "Фальшивый купон" Толстого.
Мозжухин дуся. Лакали вино.
Дылда наскандалил и немного арестован".
"Июль 20-е. Взорвали "Вороное".
Локомотив пустили под откос.
Я ушибла палец (наружной стороною),
И теперь растет какая-то кость.
Краузе тоже болен. Хорошенький мальчик.
Читает Полежаева, становится в эффект.
Вот бы хорошо бы с ним скопить капитальчик
И где-нибудь открыть ночное кафе:
Лампочки бы красные, портьеры на блоке,
Столики в стекле, а под стеклом стихи,
Какого-нибудь модного, например, Блока.
......................................................................
Ох, как я устала от стихий".
Маруська дописала. Подсушила над свечой.
Краузе... С ним она не ссорилась бы веки.
Э, да что мечтать. Тряхнула плечом,
Вздохнула и подняла веки.
Женская тень раздевалась на стене,
Держа в зубах зазубренную шпильку.
"Ты умеешь гадать по рисунку теней?"
Пауза.-"А что-Серга небось пылкий?"
Гостиница, где жили Маруська и Тата,
Хорошенький карточный домик,
Рассыпалась об уличку, да и та-то
Заикаясь валилась под номер.
А в этом номере было темно:
Военный спец в соломенном кресле,
Упирая венгерки шнурованных ног,
Качался и думал песни.
Роста небольшого, в щеках слегка обрюзг,
Орлиные очи, брюшко, но плотность-
Хоть он приближался уже к сентябрю,
Но им не маслили батальные полотна.
А он их искал. С кадетской скамьи,
С юнкерских пьянок, с гусарских дуэлей
Мучился мыслью, что неужели
Жизнь пройдет как миг?
Люди обычно дней не замечают-
Живут как живется, только бы как все;
Лишь иногда за трубкой, за чаем,
А чаще в вагоне, плывущем в овсе,
Когда опустеет усталый чердак
От папок, телефона, заседаний и пульки,
Бывает, газетных будней черта
Распускается в тухлой мечтульке.
Но Зверж не мечтал. Даже весной.
Философия его выражалась мыслицей:
"Я не знаю, зачем я родился, но -
Раз я рожден-я должен вцепиться".
Он был умеренный штирнерианец
Под соусом ионийской школы,
Но звон шпор и погонный глянец,
Но даже его гусарский околыш-
Все, в чем армейская чвань плыла,
Для Звержа-пузырь. И гроша не стоит.
У него на века прищуренный план:
Прокатиться над миром звездою!
И с юности в зубрежке, муштре и дудье
По хронометру процеживалась каждая минута;
Он стал учитывать каждый день,
Записывая: научился тому-то.
Стратег, теоретик, четкий, как кодак,
Лет за 12 наконец накатал
Плотный томик-технический кодекс
Рейдов, позиций, разведок, атак.
Но издавать он не думал. О, нет.
Карьера военного писателя и лектора
Самая тусклая в поле того спектра,
Который расцветает перед Мозгом на коне.
О, нет, он выжидал. А пока,
Оловянные солдатики расставляя в панике,
Вел хитроумнейшие кампании
Combinaison' ом из "т" по "к".
Основная военная мысль Звержа:
Солдат - это нуль. Командир,- это все.
Но дело не в том, чтоб держаться тверже
И авторитет чтобы был высок.
История учит - татарская "лава"
Сильнейший метод, где требуется зверь.
Но разве (по Мольтке) конторский ландвер
Чопорной шагистикой их не раздавит?
Боевой опыт ему показал:
Сраженье не битва, а бегство и погоня,
И в ней животная психика кбней
Столько же весит, сколько сам казак.
А так называемый "дух"-ерунда.
Храбрости нет-есть стычка количеств
И их впечатленье от прущих наличии
Солдат.
Поэтому цель командира-добиться
Сведения к нулю одушевленности масс,
Так, чтобы выделить из нервов и мяс
Механику жестов рубийцы.
Иначе говоря, надо сделать так,
Чтоб в шансы не шла истерия части,
И какую бы линию ни приняло несчастье -
Найти для нее командный контакт.
Отсюда новая система боя:
Положим паника, буквально рябит вас.
К 1К общее правило, паника - проигрыш,
И ею кончается битва.
Но бегство перепуганных Жиздр и Коломн
Отмерь на план - и хаос построен:
Как хлебный козел и созвездный овен.
Фурье, Кампанелла, Маркс или Оуэн-
Блестящие фантасты, но не больше, ни-ни,
Нет. Коллектив - это дутая бронь,
Под которой прячутся авантюрист и лодырь,
Трудящимся же массам это только одурь,
Как и религия, как серебро.
Мы, анархисты, подняли стяг,
Стяг беспощадной борьбы с держимордой
За личность, за святость ее, ее гордость,
Во имя и хищников и растяп!
Мы не позволим солдафонским коленям,
Зажав нашу душу, ее кудри остричь-
Все равно из Третьего ль они Отделения
Или из Особого Отдела 3.
Итак, резюмирую: я призываю
Каждого выбрать - свобода иль закон.
Надеюсь, что я среди казаков.
Граждане-слово за вами!"
Серга, то вполне музыкально зевая,
А то в рассуждении ногти грызя,
Рванулся, услыша - "слово за вами":
"Слово товарышшу Дылду. (Ты сядь)".
И вот вышел Дылда. Голый, как язык.
Если даже мама родила его в сорочке,
То и эту сорочку он скинул. Короче-
На нем были только одни... усы.
Но он не дрейфил. Наоборот.
Стоял себе и дул в пупырышки по коже,
Пока от хиха и хоха корежился
Этот непривычный к ощущениям народ,
"Гражданы! Ваша нация дюже резва.
Но плакать про это вы вполне достойны.
Вот видите, как ходють богоносные воины,
Каждодневно умирающие через вас.
Теперьча, значит, наш анархицкий сход,
Который есть за вас в боях закаленный,
Вынес: просить от вас миллиона,
А то очень масса пойдет в расход".
Партер покрыт. Кабарэтный смех
Зацепился за глотку и полез обратно.
Как? Миллион? Да в своем ли он уме?
Сколько же это на брата?
Гай не слушал. Он вышел на воздух,
Но сзади пала чья-то тень.
"Итак, ваше мненье: не парни, а гвозди?"
Гай обернулся: "Это вы. Штейн?"
"Я. Пойдемте, так сказать, в таверну,
Пропустим рюмаху, а потом и закусон".
И Штейн зашагал геометрически верно,
Как человек планирующий пищу и сон.
И циркуль этих размеренных бурок,
А с другой стороны - его лоскутная речь
Под черепом Гая в какой-то норе
Классифицировались из сумбура.
Пивная лужа лошадиной мочи,
Зеленая вывеска-омар во фраке:
Трактир "Растабаровка" - "Мальчик! Очисть.
Пиво, моченый горох и раки",
Острой бородки гофрированный каракуль,
Смех через ноздри при сжатых губах:
"Мальчик. Скоро там? Я просил раки.
(Не люблю России-тупа)".
У Гая была ищейская снасть -
Он следил за его разговорной манерой:
"Ого, очевидно, скоро весна,
Если даже распускаются почки в мадере".
Отбросил меню, повернулся и стал
Разглядывать стенные размалевы для потехи.
"Западная живопись изрядно пуста,
Но: обожаю ее, как техник.
Сравните японца: арбуз как арбуз,
Петушьи гребни и пузырьки морозца,
Но рядом гейша - такусенький бкгст,
И вся лилипутного роста.
Варвары-ну, и метод такой.
Иное дело Сезанн, барбизонцы:
Они - композиция, план, протокол,
У них на каркасе солнце.
А тут полюбуйтесь: ведь здесь наши судьбы -
Лимон, банан и... зеленый лук.
Эх, взять бы этот лук, тетиву натянуть бы-
Да в Русь! Чу-чу! Свинопасом на луг!
А с поэзией лучше? У Эдгара По,
Который, я подчеркиваю, Пушкину был сверстник,
Стихи наплывают по каплям в перстни
И россыпь акростихов гнездится между пор.
Возьмите Вийона: баллады своих Оргий
Он строил транспортиром-не на глаз, а на градус.
Возьмите Маллармэ, с его манерой радуг,
Где "счастье" в то же время расцвечено и в "горе".
А мы. Что у нас? Беспризорный Есенин,
Где "вяз присел пред костром зари"?
Да ведь это же Япония, как я говорил:
Огромный закат да под лиственной сенью?..
Вы скажете: случайность. Но нет-я берусь
Доказать, что Пегас без хлыста обнаглел.
Например: "Сторожит голубую Русь
Старый клен на одной ноге".
А где же другая? Утолите мои нервы.
Иль от этой ловкости надевать мне панцырь?
Вы себе представили всю грациозность дерева,
Которое балетно стоит на пуанте?"
"Видите ли. Штейн, я не так закален.
Но вы-то как сказали бы-любопытно право-
"Я бы сказал- "одноногий клен"
И разом вогнал бы образ в оправу".
"Ка-кой придира! - а скажите-ка вы
Ну, "медведь ковыляет" это грамотно?"-"Что же!
Ковылять глагол от слова ковыль,
Значит белый медведь ковылять не может" .
Гай его пальцы на пальцы вздел:
"Бросимте все эти стихи-
Слушайте, Штейн, что вы делаете здесь?
Никогда не поверю, что вы анархист.
Эта точная поступь, этот точный словарь,
Любовь компановки, неприязнь к стихии,
Самая манера расцвечивать слова-
Да разве в шпане такие?
Наконец, этот шахматный ход на трибуне.
Критика урывками из Маркса. А дальше?
Где постулат? Его нет и не будет.
Вместо него истерика с фальшью.
В пулеметном порядке начали браться
Говард и Штирнер и тут же Прудон.
Жалко, Толстого забыли. Притом
Из Руссо передержка. (Вы помните - братство?)
Наконец, ваши цифры. Пф. Хо-хо!
Семьдесят, семьдесят паки и паки.
В Талмуде есть пословица: "Семь это враки".
Но это не безграмотность. Повторяю: ход.
Кто ж вы? По размаху - вы не трудовик,
Для него вы, кроме того, слишком рафинированы.
Что же до эс-эра, то и тут, увы,
Вы не любите России - значит вырваны.
И все же в вас напичкано того и того,
Вы эс-эр в меньшевизме и меньшевик в эсэрстве;
Типичный петербуржец, чопорно-дерзкий,
С гипертрофированной головой.
Мне так и чудится: английский кэпи,
Ваш прорезиненный макинтош
И в серых губах папироса-"Скепсис",
Приподнятая бровь и дежурное "Не то".
И вы-вы сильны. Нет, больше-могучи
9той вечной усмешкой бритого сатира
Над всем, кто увлекает, зовет и учит
Святой банальности о счастии мира".
Штейн поднял палец: "Спокойно, сэр.
Кружечку пива. (Не мочите мизинца.)
Итак, дорогой Пинкертон, мой принцип
Не отпираться: да, я эс-эр.
Понятно, не такой, как Сазонов или Ропшин,
Я более расчетлив, если хотите - низмен,
Но все же я эс-эр, так, говоря в общем,
Конечно, с оговорками и ревизионизмом.
Но, отдавая должное вашей хирургии,
Точной до секунды, как хронометр Бурэ,
Все же замечу-это другие,
А я - до последней кровинки борец.
Ведь большевики захватчики власти,
И нужно мутить и мутить народ,
Пока наши люди кого следует наластят
И на Западе вопрос хорошенько нарвет.
А там оккупация. Серый террор.
Какая-нибудь Дума, как венец революций,
Но до этого времени народная прорвь
Ни в коем случае не должна затянуться.
Рабочий сагитирован. Интеллигент - пустяк-
Нужно помнить, что такое Россия.
Мы ориентируемся на крестьян
И будем будировать и трясти их.
Теперь по вопросу дня: как?
Партия наша переживает кризис.
Мелкого хозяйчика и средняка
Приманишь только на анархизм.
Зато это средство - вернее смерти,
Что ни час - то новый аршин.
Вот вам проект политической коммерции,
Которая в будущем даст барыши.
Да, виноват. Я горланю, как гусь,
А вы, небось, сидите да на ус мотаете.
Кто вы? И если узнать я могу-с,
Я распускаюсь в ухо. Катайте".
В памяти чекиста вздулся архив,
Но Гай не тронул его сонной идиллии.
"До сих пор я, видите ли, был анархист,
Но вы меня, кажется, разубедили".
Уральск. IV - 1924.
Тверь. Х - 1924.
Кобылье сало жевали у костров они-
Косые, лопоухие, с мяучьей кличкой;
Но гимназеры разочарованы,
Упрямство с отчаянием гонялись по личику.
Отваги у них - латинский кувшин,
Да дело не в этом: их меч только вытяни;
Дело в другом - например: вши.
Этого Сенкевич и Майн-Рид не предвидели
Не всякий уснет, ночника не спустя;
И потом другое, да-да, это тоже:
Для него-то, конечно, мама пустяк,
Но мама без него, понимаете, не может.
А у них коридор будто уличка,
А на ночь на столике коржик.
Мамочка, моя мамулечка,
Пропадает твой мальчик Жоржик.
И все же, хотя бы их обожрали черви,
Они не уйдут ни за какое злато:
Их сердце, классически скроенное червой,
Пришпилено к имени "Тата".
И эти две оттененные буквы,
Ее обаятельный облик,
Качались под веками и на хоругвях
В мехах ресничьего соболя.
Это ей то в интиме, то в барабанном грохоте
Бряцали канцоны, сонеты и рондо
О голубой перчатке, о шампанском манто,
О луночке на ногте.
Но так и не узнал их рыцарский орден,
Что эти томления яви и сна-
Очередной расходный ордер,
Ибо - была весна.
Чалая козлица с мокрыми ноздрями
Сапнула воздух и сказала: "Май"-
Но она ошиблась - был только март,
Хотя уже снега кипели всяческой дрянью;
В клочечках, сучечках и птичьем пуху
Пузырясь крутилось топленное солнце
Ручьистыми пульсами, полными подсолнух,
Лепеча веселую чепуху.
А потом шел дождь и сбежал по лазейке,
Проливным золотом на тухлой заре,
И даже лужи изумленные глазели
Стоглазьем лопающихся пузырей.
И Тате почему-то было чудно-смешно
От этих лупастых лягушечьих буркул;
От индюка с зобастой мошной,
Который, подъехав, ей что-то буркнул;
И то, что в небе налив голубой,
Что воздух, как море - густ и расцвечен,
Что восхитительно жить на свете,
Когда по глазам полыхает любовь.
И пока, стрекоча сверчками, галоши
В водянке снегов разбухали след-
Улялаев, подплясывая и волнуя лошадь,
Умильно глядел ей вслед.
Он ей завидовал, что она - Тата,
Что она всегда с собой неразлучна.
.Но звал его освистанный знаменем театр;
Сквозняком простуженный и хрипами измученный.
И слегка шевельнулись отекшие ковбахи,
Закованные в боевицы из колец и перстней;
Опять цветные ленты рассыпались по шерсти
С погонами, вплетенными в гриву Карабаха.
А грива кровавого, как ворон, коня
Играла струйками часовых цепочек,
А женские груди его даже ночью
Сверкали водой каратного огня.
И снова зарипела в стременах стрекотуха,
Морщины решоткой построились на лбу:
Сегодня заседание-приехал инструктор
Южной федерации анархистов-"Бунт". .
Улялаев. Мамашев. Дылда. Маруся.
И покуда свобода входит в азарт,
Дылда надувался - вот-вот засмеюся,
Маруська боялась поднять глаза.
Анархист Свобода, бунтарь-вдохновенник,
Старый каторжанин в голубых кудрях,
Сокрушенно укорял: "Да не надо ж вам денег,
Путаники эдакие - зря.
Деньги-ведь это орудие рабства,
На них-то и возник буржуазный режим.
А вы? Не калеча старых пружин,
Вы только создадите новое барство.
Второе: не должно быть места разговорам
О тюрьмах, о казни, о спуске в ров,
Ибо нельзя же бороться с вором,
Ворующим в обществе воров.
Поэтому как только вы захватите пункт,
Сейчас же выпускать уголовщиков. Просто?"
Маруська: "А как же, если бунт?"
"Какой такой бунт, не понимаю вопроса".
Улялаев: "Та годи, слухай там баб,
Бреши соби дале". Маруська: "Почему же?
Я могу пояснить. Предположим пальба,
Режут обывателя. Защитник-то ведь нужен?"
Дылда: "Дык што жа? Чегось кажись лучше-
Стряхай пулемету-и жарь пономарь".
"Что вы! Ни-ни. Ни в коем случае.
Только убежденьем, только логикой ума.
Ведь если бы мир был построен на аде,
Был миром волка или совы,
Но в том-то и дело, что наш массовик
От природы вовсе не кровожаден.
Ведь ясно доказали юристы и врачи
Всю нелепость "типа убийцы" (Ломброзо),
Поэтому в первую очередь лозунг:
"Преступленье-нарыв социальных причин".
Значит нужно бороться не с самим злодеем.
А с причинами, стравившими его на злость".
Мамашев: "Яхши. Эту самую идею .
Говорят болшевики". Улялаев: "О-сь..."
"Ну, так что же. И все-таки: остроги и тюрьмы,
Они - диктатурщики. Им нужен переход.
А мы непреклонны. В грохоте бурь мы
Прыгнем в анархизм всенародной рекой.
И тогда будет жизнь, как дно в лагуне,
А личность-не рахитичный шарж.
Но для этого выйдем под медный марш
"К свободе через свободу!" (Бакунин).
Прянишная тройка, измазанная в охре,
Аида по тротуару в бубенцах цепей.
На парнях галифэ из портьер кинематографа,
На ямщике горжетка - голубой песец.
Смаху кони осели на круп,
Захлебнулись в ошейниках колокольца.
"Руки вверх!" Лицо. И рупь
В карман, набитый обрубленными кольцами.
Геть! На Главной кричали тачанки,
Наскакивая колесом на стенки, в стекло,
Улялаевцы пьяные валглись из чайной,
Кому-то в морду, из кого-то текло,
Вырывая с корнем пейсы из жидюшка,
Лапали гражданок втроем за углом,
И по всем известкам жирным углем
Написано "хрен" и намалевана пушка
А Тата шла, задушевно смеясь
Р'1а самой вкусной струне из голоса.
И платье, радужное, как змея,
Отливало, шипело, прыгало и ползало
Тату гнала какая-то власть,
Тата, разбрызгивая пежины снега
Так, что коленки были мокры,-с негой
Оглохшее эхо звала.
Ее наливало томлением взбухнуть,
Вскормить яйцо, как янтарь на вымет,
И Тате казалось, что в лифчике вымя
И сладко бесстыдное слово - "брюхо"
И вот пришла на пустынный берег,
Здесь, может быть, ящерицы и фаланги,
Но только здесь на лебяжьих перьях
Явится ей осиянный ангел.
Пусть ниспарит, вожделея к Тате,
И, содрогая крылами тени,
Ей как любовник вдунет зачатье,
Чтобы, как в мифе, родился гений.
Закат сатанел. Облака тонули
В сусальном золоте ладанным туманом,
И перекатйполе и новолунье,
Места незнакомые да и сама она...
И вот с востока и юга навыхрест
Облепил, обтянул ее шелковой бронзой-
И она отдавалась морскому вихрю,
И пачкали платье капли солнца.
Мускулистый ветер, задыхаясь от счастья,
Вспыхнул об волосы и рассыпал в искры,
И она улыбалась, щекой к нему ластясь,
И тихий свет ее глаз был искрен.
Изо рта сделав "о", его голос ловила,
Его свежим звоном полоскала зубы...
Этот ск льзкий торс из медузы вылит
И как статуя льда - голубый...
...А по окраине тянулись возы
С мебелью красного и черного дерева-
В цветных кожухах бандитских возниц,
По мокрым дорогам - в деревню, в деревню.
Казалось, город переезжал на дачу -
Матрацы, самовары и (крестьянская ревность):
Сбоку неожиданно гравюра Бохкаччио,
Крайне изумленного - в деревню, в деревню
Аптечные баллоны духов и ревеню,
Какая-то вывеска с медалями в рубль -
Все это Гнедко задумчиво хлюпал
В деревню, в деревню, в деревню, в деревню...
...А домой возвращалась по затянутым лужам,
Утоленная, звонкая, занюханная ветром,
И думала: "А что у нас сегодня на ужин?
Должно быть, котлеты в полтора метра",
Но что бы там ни было - вилкой отклевав,
Накапав на стул у постели свечку,
Она непременно за сегодняшний вечер
Окончит Гамсуна и примется за Льва.
Навстречу швыряя колокола штанов,
Дуя вонь из газетной цыгарки,
С золотыми якорями через ленту "Новь"
Шатался матросяга и харкал.
Его знобило, и он искал погреться.
И вдруг лафа. Какая-то бабенка.
Ишь-ты. Кусаться? Втягивать губенки?..
Это от кого же? От черного гвардейца?
Но Тата вырвалась, и он, похабно зыря,
Сдунул харк, обкуренный и горький,
И слизь, ляпнув, поползла пузырясь
Зеленым ядом по шее за норку.
И стало ясно: от жизни устала.
Ничего не нужно. Мертвая скука.
И кто-то в висок настойчиво стукал,
Что ангелы-глупость. Что их не осталось.
Керенские прапоры все видели у столика.
Черное пиво сопело ноздрями,
Но никто из них не тронулся, и только
Ломали пальцы - и всем было странно.
Но матрос ворочался. Присел на бруствер.
Треснул спичкой - и рыжий ужал
Лизнул сафьян "Истории Искусства",
Трезубой короной яростно жужжа,
Керенские прапоры страдали от сплина.
Что это все? Грабеж или ересь?
Липовые командиры рыскали карьеры-с,
А какая тут карьера, если нет дисциплины?
С печальными глазами, не в силах отстраниться,
Но по-демагожьи растягиваясь ртом,
Смотрели, как в пламени роскошный том
Пеплился, от боли листая страницы.
Ганзейская шхуна. Вот кошка и пинчер.
Вот натюрморт и Бордо.
И листнулись вдруг глаза Леонардо да-Винчи
Над струистой золотистой бородой.
Один из них не вынес. Шарапнулся руками,
Но рыжий язык стер.
Дергая ртом он булыжный камень
С яростью брызнул в костер.
Прапоры захлопали: брависсимо, Краузе!
Но вдруг из гурта, где отдувался зубр,
Кто-то, рванув музыкальный маузер,
Вдарил огнем в зубы.
Поручик Краузе. Метнулся пробор.
Устоял на ногах. - "Господа офицеры!.."
Поручик Краузе. Руку в борт,
Левой, как на дуэли, целя.
Бац! Офицеры заняли кафе
И под прикрытием мрамора и стульев
Уже-(бац-бац!)-своротили лафет
И пустили стакан в нарезное ду/ю.
Но тут - матроса. Но тут мужики.
Под мат и галдеж в киргизские орды.
Дззз... заскулил орудийный шкив,
И в панике шпана удирала из города.
Заунывно отвыв, разорвался выстрел.
Загремела шрапнель, ковыряя тумбы.
И оторопев, отрезвевшая лумпырь
Принимала на штык остервенелых гимназистов.
И сразу каждый так или иначе
Понял, что это не спросту бой -
"Да здравствует Леонардо да-Винчи!"
"Интеллигузию бей!.. "
Анархистский штаб прискакал на площадь,
Свобода сунулся в рухлядь баррикад,
Но вмиг обломилась миротворная рука,
Маруська разрешила это проще:
Каждый атаман отзывает своих:
Мамашев киргизов, а Дылда русских.
И когда в полчаса отгремели бои,
К прапорам подъехала Маруська.
Серая лошадка, нахально подцокивая
Серебристым дробиком умеренно крупным,
Прошлась бочком, им в лицо кивая,
По-проститутски играя крупом.
Купринский штабс-капитан захихикал:
"Да она ей-богу аппетитней хозяйки".
"А рысца ничего, как ты думаешь, Мика?"
"Ерунда. Я даю ей фору до Яика",
"Не много ль?" "А что?" "Да твой Одноглазый
Грузноват пожалуй, хоть ноги и длинней".
"Пари". "На что?" "Раз по морде". "Согласен".
"Ну, что же, господа - стрелять или нет?"
Благородный клуб немного опешил:
Как никак - женщина, пусть даже брак.
Но купринский штабе, багровея плешью,
Заорал: "Полковых Мессалин убрать!"
Пуля заерзала по земле вброд.
Лошадка обиженно вздернула голову,
И в ропоте опора попыхивало олово
До самых театральных ворот.
Тогда на баррикаду молодого оборонца
Из ворот театра - еще за версту
Гремя колоколами басовых струн-
Помчалась конная бронза.
Ряженый жеребец былинных держав
Скакал, и медью звонило брюхо,
И латы его мышц отливали глухо,
Где зеленела от окиси ржа.
На нем неподвижно, подъяв подбородок,
Сплющенный свистами вешней пурги,
Мчал в величественных дородах
Самодержавнейший анархищ.
Дланью забрав храп жеребца
И широко растопырив копыта,
Памятник врылся, и воздух разбитый
От боли бубенцами забряцал.
Т. к. прапорщики-дети буржуа и кустарей,
То по традиции дворянской чести
Они тут же поклялись меж собой на винчестере
(Меч давно устарел).
Атаман не любит со смертью хитрить -
Он где-нибудь здесь в ответственном месте,
И Краузе в сладострастии мести
Дулом искал вождя из витрин.
Всадник чернел на бугре. Плеть.
Чугунный кабан, кривоногий от мяса,
И сам монарх, о бедро обопряся,
Тяжело нагруженный массивами плеч.
Краузе вздрогнул. Где он видал,
Где видал этот груз, эту позу?
В кнехтских музеях? Или в Италии?
Нет, кондотьеры изящней; на озере?
Ба, Петербург! Эта, как ее, площадь -
Медь императору Александру-Три.
И Краузе в восторге флагом полощет,
А винчестер сполз, отцарапав штрих.
Ночью по городу шел патруль,
Проверяя у прохожих пропуск;
Ночью Маруська загнула трюк
Касательно введенья Агитпропа.
По типу "красных"-при каждой части
Должен быть Политотдел.
А инструктор врет: никогда и нигде
Нельзя обойтись без власти.
Свобода вскочил. Но нелепы усилий.
С ним не считались (Трепло! Орган!).
Агитпроп утвердили. Тогда Серга
Запросил, каковы у них силы.
По сумме подсчетов каждого начальника
Около трети их полчищ
Рассыпано пй степи. Это печально.
Серга - так тот даже щелкнул от желчи.
Кроме того, Золотой Зуб
Испарился со всей своей хеврой:
Знаменитый мокрятник разом севрил
Что у банды шатается зуб.
Батька серчал: беглецов перекроют,
Допытают про банду - сколько да как.
А после как двинут тебе каюка,
Аж только обмоешься кровью.
Надо подкинуть "красным" письмо,
Чтобы те со страху за Чаганом заперлися.
И Серга, проведя жидковатый смотр,
Колбасными пальцами накатал бисер:
"Дорогие сволоча коммунисты!
Отдаю до вас приказ разверстку сократить,
Каковую аж сам осподын прыстав
Драли послабже в четыре краты.
Сие сообщается отнюдь не для облаю:
Ну, как у банде больше нема вже местоу-
Кажный ден мужиков сто
Остаюсь народный Улялаев".
Кашин, X,
Астрахань. XI- 1924.
______________________
1 Севрил (воровок.) - догадался.
"Июнь 20-е. На станции "Верблюжья"
Убили коммуниста и взорвали полотно".
"Июнь 21-е. Приезжал Блатной.
Спрашивал, может быть он тут нужен.
Отшили. Своих небось некуда деть.
Уехал. Говорил, что налетчики Одессы
Сенька-Сахалинчик и с ним человек десять -
Просятся к нам-они там не у дел".
"Июнь 25-е. Остановили поезд.
Публика - мешочники. Один - кооператор.
Молодой такой, шустрый. Кричал "пираты".
А денег всего 100 мильярдов с собой.
Думали больше. Пустили на "пику".
А деньги - Дылде (он крепко скандалил).
В тюремной теплушке нашелся кандальный
Какой-то офицерик. Возьмем за него выкуп".
"Июнь 30-е. Сегодня Серга
Шлялся пьяный и рубал прохожих.
Трое замертво, но четвертый ожил.
"Июль 2-е. Пронесся ураган".
"Июль 6-е. Ввели к Серге
Парламентера советских республик.
Атаман потянулся к своей серьге
(А серьгой-то висел серебряный рублик)
Да эдак в пальцах измявши вдруг
(Хоть правда и сам побледнел-то уж как):
"На,-говорит,-я рабочему друг-
Для милбго дружка и сережка з ушка".
"Июль 7-е. Вчера был почин.
Сегодня приезжал деникинский поручик,
Привез приказ на генеральский чин.
Крути, Улялаев, усы покруче".
"Июль 10-е. Были в кино,
Смотрели "Фальшивый купон" Толстого.
Мозжухин дуся. Лакали вино.
Дылда наскандалил и немного арестован".
"Июль 20-е. Взорвали "Вороное".
Локомотив пустили под откос.
Я ушибла палец (наружной стороною),
И теперь растет какая-то кость.
Краузе тоже болен. Хорошенький мальчик.
Читает Полежаева, становится в эффект.
Вот бы хорошо бы с ним скопить капитальчик
И где-нибудь открыть ночное кафе:
Лампочки бы красные, портьеры на блоке,
Столики в стекле, а под стеклом стихи,
Какого-нибудь модного, например, Блока.
......................................................................
Ох, как я устала от стихий".
Маруська дописала. Подсушила над свечой.
Краузе... С ним она не ссорилась бы веки.
Э, да что мечтать. Тряхнула плечом,
Вздохнула и подняла веки.
Женская тень раздевалась на стене,
Держа в зубах зазубренную шпильку.
"Ты умеешь гадать по рисунку теней?"
Пауза.-"А что-Серга небось пылкий?"
Гостиница, где жили Маруська и Тата,
Хорошенький карточный домик,
Рассыпалась об уличку, да и та-то
Заикаясь валилась под номер.
А в этом номере было темно:
Военный спец в соломенном кресле,
Упирая венгерки шнурованных ног,
Качался и думал песни.
Роста небольшого, в щеках слегка обрюзг,
Орлиные очи, брюшко, но плотность-
Хоть он приближался уже к сентябрю,
Но им не маслили батальные полотна.
А он их искал. С кадетской скамьи,
С юнкерских пьянок, с гусарских дуэлей
Мучился мыслью, что неужели
Жизнь пройдет как миг?
Люди обычно дней не замечают-
Живут как живется, только бы как все;
Лишь иногда за трубкой, за чаем,
А чаще в вагоне, плывущем в овсе,
Когда опустеет усталый чердак
От папок, телефона, заседаний и пульки,
Бывает, газетных будней черта
Распускается в тухлой мечтульке.
Но Зверж не мечтал. Даже весной.
Философия его выражалась мыслицей:
"Я не знаю, зачем я родился, но -
Раз я рожден-я должен вцепиться".
Он был умеренный штирнерианец
Под соусом ионийской школы,
Но звон шпор и погонный глянец,
Но даже его гусарский околыш-
Все, в чем армейская чвань плыла,
Для Звержа-пузырь. И гроша не стоит.
У него на века прищуренный план:
Прокатиться над миром звездою!
И с юности в зубрежке, муштре и дудье
По хронометру процеживалась каждая минута;
Он стал учитывать каждый день,
Записывая: научился тому-то.
Стратег, теоретик, четкий, как кодак,
Лет за 12 наконец накатал
Плотный томик-технический кодекс
Рейдов, позиций, разведок, атак.
Но издавать он не думал. О, нет.
Карьера военного писателя и лектора
Самая тусклая в поле того спектра,
Который расцветает перед Мозгом на коне.
О, нет, он выжидал. А пока,
Оловянные солдатики расставляя в панике,
Вел хитроумнейшие кампании
Combinaison' ом из "т" по "к".
Основная военная мысль Звержа:
Солдат - это нуль. Командир,- это все.
Но дело не в том, чтоб держаться тверже
И авторитет чтобы был высок.
История учит - татарская "лава"
Сильнейший метод, где требуется зверь.
Но разве (по Мольтке) конторский ландвер
Чопорной шагистикой их не раздавит?
Боевой опыт ему показал:
Сраженье не битва, а бегство и погоня,
И в ней животная психика кбней
Столько же весит, сколько сам казак.
А так называемый "дух"-ерунда.
Храбрости нет-есть стычка количеств
И их впечатленье от прущих наличии
Солдат.
Поэтому цель командира-добиться
Сведения к нулю одушевленности масс,
Так, чтобы выделить из нервов и мяс
Механику жестов рубийцы.
Иначе говоря, надо сделать так,
Чтоб в шансы не шла истерия части,
И какую бы линию ни приняло несчастье -
Найти для нее командный контакт.
Отсюда новая система боя:
Положим паника, буквально рябит вас.
К 1К общее правило, паника - проигрыш,
И ею кончается битва.
Но бегство перепуганных Жиздр и Коломн
Отмерь на план - и хаос построен: