Семен Злотников. Божьи дела (сборник)

   – Любимый! – послышалось вдруг у меня за спиной.
   Я так и застыл, боясь обернуться.
   – Хорошо, что явился! – ее удивительный голос звучал искренне, почти с восторгом.
   Я молчал и только молил про себя Бога, чтобы все это опять не оказалось сном.
   – Ты так быстро бежал от меня, – прошептала она, – что я тебя еле догнала!
   Несмотря на одежду, спиной я с волнением ощущал упругость ее девичьего тела.
   Тут уместно заметить – чувство невыразимого блаженства переполняло меня.
   Я искренне не понимал ее упрека и пытался вспомнить, когда я бежал от нее!
   – Дрожишь, как воробышек, милый, – воскликнула она с обидой, – как будто меня боишься.
   Должно быть, меня в самом деле бил озноб…
   Но то был не страх, а скорее растерянность, ибо я с трудом осознавал происходящее.
   Если меня что и пугало, так это – что я обернусь, а ее опять не окажется…
   – Не меня тебе надо бояться, любимый! – прошелестела она.
   – Но кого же? – мне подумалось вслух.
   – Узнаешь еще! – рассмеялась проказница и прильнула ко мне, словно желая слиться в одно.
   Я даже не поинтересовался, куда она меня зовет.
   О, я готов был за нею последовать – без колебаний, немедленно, хоть на край света!..
   – Хочу тебя видеть! – закричал я, схватил ее за руку, чтобы не ускользнула, и обернулся уже наконец – и с ужасом и разочарованием обнаружил возле себя вчерашнего гиганта монаха, просителя автографа.
   Я настолько не ожидал встречи с ним, что невольно отпрянул и закричал:
   – Что вы тут делаете?!
   – Я тут живу! – изумился монах и даже потянулся ко мне рукой, желая успокоить.
   – Почему вы меня преследуете? – повторил я вопрос, прямо глядя ему в глаза и не снижая тона.
   – Но я же сказал, что живу тут! – Монах в подтверждение дважды истово перекрестился.
   – Не морочьте мне голову, вы! – прошептал я, медленно отступая и стискивая кулаки, как для удара.
   – Не буду, не буду, Лев Константинович, не буду! – запричитал он, часто и как будто испуганно моргая белесыми ресницами. – Просто вы тут, я увидел, стояли…
   – И что? – перебил я. – И что?!
   – Я подумал…
   – И что?! – закричал я, уже не сдерживаясь.
   – Такой писатель, подумал, стоит… – повысил он голос, при этом попятившись.
   Тут, должен признаться, его комплимент вконец лишил меня равновесия.
   Сами собой опять напряглись мышцы рук, и с новой силой сжались кулаки.
   – Вот этого только, пожалуйста, не надо! – произнес я, угрожающе подступая к моему преследователю в рясе.
   – Вот этого точно не будет! – пообещал монах.
   – И оставьте свое колдовство, – неожиданно вежливо попросил я, медленно поводя указательным пальцем у него перед глазами.
   – Во имя спасения души, уважаемый Лев Константинович… – пятясь, монах театрально крестился и причитал. – Только во имя ее, так сказать…
   – Вам не надо меня спасать! – оборвал я его.
   – Не спасать? – ужаснулся монах, схватился руками за голову и смешно на меня выпучился.
   – Не спасать! – повторил я решительно и повернулся, чтобы уйти, но и шагу ступить не успел, как услышал: «Любимый!»
   Я опять ощущал, как она нежно и доверчиво прижимается ко мне, я узнавал ее тело и терял голову…
   – Мой любимый, прекрасный мой, мой удивительный! – легко восклицала она, не встречая препятствий с моей стороны – так, словно мы с ней знакомы тысячу лет.
   – Что мне делать? – стонал я, позабыв обо всем на свете.
   – Делай, что должно! – шептала она…

11

   Я уже знал, что меня ожидает, когда обернусь…
   Какое-то время мы с ним молча стояли и внимательно разглядывали друг друга: монах смотрел на меня по-доброму и с любопытством, я – с нескрываемой злостью и в упор.
   Мне все в нем не нравилось: и низкий, скошенный лоб неандертальца, и белесые брови, и близко посаженные болотные глаза, и широченный распухший нос, сплошь усеянный жирными черными точками, и тонкий рот, лишенный губ, и треугольный подбородок с тремя-четырьмя белесыми волосками, и оплывшая шея…
   Вчера, впрочем, я его видел мельком и поверхностно; теперь же меня поразило, до чего человек бывает некрасив!
   Я даже хотел было поглумиться над ним – однако сдержался: ибо кто виноват, что родился уродом?..
   – Да полно вам, Лев Константинович, не обижайте меня, вдруг еще пригожусь! – как будто все понял и совсем даже не обиделся монах.
   – Не знаю, – устало поморщился я, – для чего это вы можете мне пригодиться?
   – Для спасения вашей бессмертной души! – повторил он почти без нажима.
   – Скажите еще, для спасения мира! – сдаваясь, махнул я рукой.
   – А что, или поздно, уже не спасти? – как от уксуса, скорчился он и натурально загробным голосом запел похоронный марш.
   – Как слепой не прозреет и мертвый не оживет, – мрачно отреагировал я, – так и мир навряд ли спасется, если ему суждено погибнуть.
   – Да вы пессимист никак, Лев Константинович! – весело и от души рассмеялся монах, разглаживая лицо.
   – Просто давно живу! – констатировал я не без скуки.
   Монах между тем медленно, помалу подступал ко мне все ближе и ближе.
   Наконец расстояние между нами сузилось до предела.
   Теперь он возвышался надо мной, подобно колонне, и я чувствовал зловоние, исходящее из его безгубого рта.
   Инстинктивно отпрянув, я едва не обрушился в черный провал за спиной, – к счастью, монах успел протянуть мне руку, за которую я судорожно ухватился.
   – Вот так иной раз стоишь на краю пропасти, Лев Константинович, и даже об этом не подозреваешь! – как будто посетовал монах.
   К своему ужасу, я в самом деле висел над пропастью, удерживаемый всего-навсего скользкой рукой и неведомой милостью странного незнакомца.
   Откуда-то снизу, издалека до меня доносились всхлипы и стоны волн, казалось, в отчаянии бьющихся о прибрежные камни.
   Море в Москве – в изумлении представилось – море в Москве!..
   – От общения с вами – одно удовольствие, Лев Константинович! – прокричал он, помогая мне вновь обрести равновесие и почву под ногами. – Другой бы на вашем месте кричал и нервничал, вы же так скоро и правильно все схватываете!
   – Ничего я пока не схватил… – пробормотал я, осторожно переминаясь с ноги на ногу.
   – Не оступитесь! – опять крикнул он и крепко меня обнял.
   Неожиданно в небе над нами сверкнула молния, осветив вершину скалы (крохотный пятачок, на котором мы оба едва помещались!) и седые равнины бушующего океана под нами – и больше ничего!
   Замечу, однако, при всей напряженности момента страха я не испытывал.
   В общем, напасти последнего дня могли приключиться в любом из моих романов – с той разве разницей, что на сей раз не я был автором!
   Не иначе, подумалось вдруг, я кому-то понадобился в роли персонажа!
   Оставалось понять – кому именно?
   И с какой целью?
   И почему, собственно, я?..
   За размышлениями я прозевал момент, когда мы с монахом переместились с овеваемой всеми ветрами вершины в сырую монашескую келью без окон, с узким полуметровым лазом в стене вместо двери.
   Мы с ним мирно сидели друг против друга на низких деревянных табуретах за грубо сколоченным столом, на котором я с удивлением обнаружил свой последний роман.
   Монах, увидев мое замешательство, понимающе улыбнулся.
   – Ваша последняя книга, Лев Константинович! – подтвердил он, не сводя с меня внимательно прищуренных глаз…

12

   Тут, во избежание пробелов и недосказанности, я позволю себе отступление и повторюсь: с той самой минуты, как незабвенный родитель приколотил у меня над кроватью копию с картины Караваджо «Жертвоприношение Авраама», этот жуткий сюжет не шел у меня из головы.
   Но можно сказать по-другому: давным-давно, в раннем детстве во мне поселился роман о несчастном отце и бедном сыне!
   (Могу в скобках заметить, что Бога я, как ни старался, понять не мог, а человеку безмерно сочувствовал!)
   История эта, как бы там ни было, непостижимым образом мучила меня и терзала – настолько, что я однажды отважился и придал ей некую литературную форму.
   Неблагодарное это занятие – своими словами пытаться пересказать художественное произведение (тем более собственное!); рискну изложить самую суть…
   Согласно преданию, «Бог потребовал от Авраама принести в жертву единственного сына Исаака; но когда Авраам занес нож, ему с неба явился Ангел и, взяв за руку, сообщил, что Бог убедился в его верности и не хочет человеческой крови; и тут же Авраам увидел ягненка в кустах, коего и поймал – и принес Всевышнему в жертву».
   И так оно долгое время для меня и происходило – согласно с записанным в Святой Книге текстом.
   Но однажды простейшая мысль, что книгу, пускай и святую, записывали люди (с присущей нам всем способностью подправить пережитое и приукрасить!), естественным образом повлекла за собой догадку, что этими людьми были сам Авраам либо его сын Исаак…
   Я вспомнил картину отца (ту самую, что он когда-то давно повесил над моей детской кроваткой!): на ней вообще не присутствовал Ангел, без которого чудесного спасения Исаака никак не получалось…
   И второе несоответствие копии оригиналу – в нижнем левом углу отцовской картины где-то между деревьями маячил человечек с посохом наперевес…
   Получалось, отец своей властью исключил из канонического сюжета всем известного Ангела и дорисовал некоего таинственного соглядатая с посохом…
   Я подумал о том, что отец не случайно повесил картину не в их с мамой спальне, а именно в моей комнате: тем самым как будто хотел сообщить мне (может быть, миру через меня), что не все в этой невероятной истории происходило по написанному…
   И еще, я тогда заподозрил, что вся эта невероятная история о далеком праотце неким образом связана с самоубийством отца…
   Положив себе целью добраться до истины, я перекопал гору старинных эссе, исторических исследований и диссертаций, посвященных Аврааму, встречался с религиозными мыслителями – но так и не обнаружил ничего, что хоть как-то подтверждало бы революционную догадку отца…
   Однажды, будучи в Иерусалиме (куда специально приехал для встречи с известным знатоком Каббалы), я без видимой цели забрел на Масличную гору, откуда открывался сказочный вид на город.
   Утомленное солнце клонилось к закату.
   Мощно и торжественно звонили колокола в церквах Старого города, созывая верующих для вечерней молитвы, пронзительно и требовательно завывали в микрофоны муэдзины в зеленоглазых мечетях, восхищенно и благодарно возносили хвалу Господу длиннобородые раввины в синагогах.
   Я сидел на согретых солнцем камнях и расслабленно созерцал золотой купол мечети на Храмовой горе, под сводами которой, согласно преданию, и покоился жертвенный камень Авраама.
   «И, связав сына своего Исаака, положил его на жертвенник поверх дров…»
   И там, размышлял я неспешно, четыре тысячи лет назад несчастный отец вознес нож над единственным сыном, но не убил его, потому что…
   Там, там, шевельнулось во мне, Авраам пощадил сына…
   Внезапно я вздрогнул: там, там Авраам искусил Бога!
   Меня потрясло ощущение взрыва: там, там Авраам не исполнил завета!
   Я опешил от простоты и ясности догадки, прозвучавшей во мне откровением.
   «Но зато Авраам, – все во мне ликовало, – неповинен в убийстве безвинного дитя!»
   «Авраам, – бурлило внутри и требовало выхода, – не исполнил завета, но и не допустил гибели самого дорогого и любимого, что у него было!»
   «Он был сильным и слабым, непреклонным и сомневающимся, мудрым и страдающим, он…» – в ту минуту воистину я мог полететь на крыльях своего открытия.
   Герой оказался человеком и, как все люди, заслуживал любви и сострадания…

13

   Вернувшись в гостиницу, я долго сидел в темноте, боясь спугнуть это удивительное ощущение гармонии и согласия с великим страдальцем, внемлющим Богу, но уступающим только велению своего сердца, и ничему больше.
   Так же, в темноте, я с небывалой скоростью набросал план будущего романа.
   Такое со мною случалось впервые: я заранее видел книгу – до буквы; и знал о ней все наперед; и меня впервые с такой силой тянуло изложить эту историю на бумаге.
   Не смогу объяснить ту поспешность, с какой я в тот вечер собрал чемодан и помчался в аэропорт, чтобы успеть на ближайший самолет в Москву.
   Меня уже не удерживала встреча с каббалистом, которой я так долго и трудно добивался и ради которой, по сути, приезжал в святой город. (Впрочем, я понимал, что отныне любой комментарий извне, пускай и авторитетный, мне только помешает!)
   Дома я первым делом извлек из чулана папашину мазню, очистил от пыли и паутины и внимательнейшим образом обследовал.
   Я буквально по миллиметру ощупывал ее, изучал под лупой, принюхивался и опять приглядывался.
   Готов поклясться, я и отдаленно не догадывался, чего ищу!
   Можно, впрочем, предположить, что я искал знака или хотя бы зацепки, оставленной человеком, который подарил мне жизнь…
   Холстом для картины (что меня удивило и заинтриговало) служила шкура козы или овцы, превосходно выделанная и наверняка очень давнего происхождения.
   «Кому же еще, – я с нежностью вспомнил отца, – могло прийти в голову малевать на коже!»
   Еще одним невероятным открытием явился крошечный, едва различимый иероглиф на оборотной стороне картины (без увеличительного стекла я бы его не обнаружил!).
   И снова, как в детстве, меня поразило необыкновенное внешнее сходство отца с бесстрастным палачом, облаченным в просторные одежды цвета запекшейся крови, и также мое – с мальчуганом, слезно умоляющим о пощаде…

14

   В тот же день, невзирая на поздний час, я помчался с картиной к своему старинному приятелю, художнику и реставратору древних икон.
   Вскоре он подтвердил мою догадку о древнем происхождении кожаного свитка, использованного отцом под холст, и сам предложил просветить, как он выразился, «штучку» в лабораторных условиях Греко-Латинской академии, куда мы с ним немедленно и отправились.
   «Штучка», согласно рентгеноскопии, по возрасту могла принадлежать библейским праотцам(!), но, того больше, – под отцовой мазней обнаружился текст, параллельный каноническому!..
   Тогда-то, с того самого дня, и началась для меня другая жизнь, полная абсурда и страданий…

15

   В отличие от некоторых восторженных почитателей, я, в общем-то, трезво оцениваю свое более чем скромное место в литературе и первым готов признать: мой новый роман «Спасение» – всего лишь еще одна версия невероятной истории, послужившей основой для сотен и тысяч богословских трактатов, философских эссе и художественных интерпретаций.
   В моем изложении все события вокруг самого «жертвоприношения» с документальной простотой рассказаны рабом Элиэзером – одним из «двух отроков», сопровождавших Авраама с Исааком до подножия горы и там же оставленных сторожить осла.
   Итак, пока старший сын Авраама и Агари – Ишмаэль – сладко посапывал в спасительной тени оливы, другой отрок, верный слуга Элиэзер, движимый любопытством, поднялся крадучись на гору и застал там следующую картину…
   Тут впору сравнить оба текста: один, записанный в Книге Книг со слов Авраама либо Исаака, и другой, что начертал на шкуре ягненка правдолюбивый раб Элиэзер.
   Однако прочтем каноническую версию случившегося в означенный день четыре тысячи лет тому на горе Мория:
   «И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтобы заколоть сына своего. Но Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: Авраам! Авраам! Он сказал: вот я. Ангел сказал: не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего; ибо теперь Я знаю, как ты боишься Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня. И возвел в горе и безумии своем Авраам очи свои и увидел: и вот назади овен, запутавшийся в чаще рогами своими. Авраам пошел, взял овна и принес его во всесожжение вместо сына своего».
   Поразительно, но сообщение безмолвного свидетеля выглядит почти копией библейского текста – разве что короче и лаконичней:
   «И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтобы заколоть сына своего, – и не смог этого сделать».
   Вот они – слова, в корне меняющие представление о случившемся четыре тысячи лет назад на горе Мориа: «и не смог этого сделать!».
   Далее запись на кожаном свитке фактически повторяла каноническую: «И возвел в горе и безумии своем Авраам очи свои, и увидел: и вот назади овен, запутавшийся в чаще рогами своими. Авраам пошел, взял овна и принес его во всесожжение вместо сына своего…»
   Тайное послание отрока Элиэзера о случившемся (в действительности!) на горе Мория, помню, произвело на меня эффект разорвавшейся бомбы и только укрепило в справедливости догадок: отец Авраам лжесвидетельствовал во спасение сына Исаака!
   Наконец я его понимал и мог по нему заплакать.
   Наконец, написав роман, я с ним помирился…
   16
   Как мне показалось, слова «ваш последний роман» монах произнес с едва уловимой нотой сожаления.
   – А что мой роман? – поинтересовался я сдержанно, стараясь не выдать внезапно охватившего меня волнения.
   – Ваш последний роман, – повторил он с улыбкой, – собственно, и побудил меня к личному знакомству с вами.
   Он глядел на меня без иронии – скорее, как мне показалось, с почтением.
   – Вот как значит… – выдавил я из себя, плохо понимая, как мне реагировать на странные замечания этого загадочного существа в сутане.
   – Так, по вашему мнению, Лев Константинович, Авраам Бога предал? – спросил он таким тоном, как если бы речь шла о некоем незначительном происшествии, но никак не о страшном предательстве.
   Все во мне напряглось: Авраам представлялся мне мучеником, страдальцем, несчастным отцом – но отнюдь не предателем!
   И в своем изложении я стремился к созданию образа человека, наконец победившего страх и трепет перед лицом Необходимости.
   После всего, что я узнал и успел передумать об Аврааме, он возвысился в моих глазах, превратился в кумира, властителя дум, воплощение отцовской любви.
   Это верно, что он ослушался Бога, размышлял я, но зато и себе не изменил!
   Ну так что ж, что он при этом слукавил (если, конечно, доверять свидетельству раба Элиэзера!), – но зато и не замарал себя кровью любимого существа!