Семенов Александр. Неистовая ночь

   "Как вы оцениваете ваш стиль?"
   "Стиль зависит от запаса красок, которые даны внешне, как говорят научные работники, и объективно".
   "Ну, а в каких рамках ты поешь?"
   "В рамках поют канарейки", - отвечал Машка под смех.
   "На эстраду не хочешь?"
   "Петь "Кисель в иллюминаторе", "Миллион пьяных рож"? Увольте".
   "Молодой человек! - Поднялся один из пенсионеров. - Вы хотя бы чувствуете какую-нибудь ответственность перед публикой?"
   "Публика... Да, это кладет на меня большую ответственность. Иногда даже накладывает... Еще вопросы будут? Нет?.. Ну, так вот. Вообще-то, я собирался поведать вам какую-то историю... Про одну нашу общую с вами знакомую... Ну, вот, опять кто-то смеется... Откуда вы знаете, про кого я собираюсь? Ну, ладно. А начну я, ежели позволите, немножечко издалека...
   Дело в том, да будет вам известно, что едва ли не во всех городах и населенных пунктах многоликой нашей отчизны обитает категория людей особенных. Добрые самаритяне не очень-то обращают на них внимание, они называют их так: бомжи, бичи, гопники etc... Однако, другая категория людей особенных почему-то их не уважает очень и, хотя те, вроде, ничего плохого им не делают, все время норовит лягнуть их побольней и кинуть пообидней. В малых городах они ловили их раньше, как конквистадоры - наивных аборигенов, в больших городах было малость повольготнее, но и тут творила свое черное дело химия монополизма. По сути своей, и те, и другие - люди, обиженные природой, разница в том, что если первые только об этом и говорят, то вторые об этом как-то вообще даже не думают. Однако (зачем и весь базар), дело в том, что, наряду с этими двумя достойными формациями, существует и третья. С бомжами их роднит лишь то, что они тоже - "без определенного места жительства". С ментами их не роднит ничего, кроме Адама или обезьяны. Это люди из системы.
   Это странный, очарованный народ. Люди они сплошь и поперек разные, однако, всех их роднит и примиряет любовь к искусству, к свободе и к милой девочке Фанни.
   Мотаются они автостопом по стране или сидят на нычке, хиппари они или панкующая лимитежь, поклонники ли литургии, музыканты, поставившие жизнь на рок-н-ролл, художники помоечных диванов, пехотинцы (ходоки за планом), поэты андеграунда или же просто кайфовальщики - Господи, да всякий, кто способен плакать не только по себе, да хавку свою презреть ради святого, а там уже не важно, любишь ты Христа или Леннона, Роттена или Кришну! - всякий хороший человек из системы мог прийти на флэт и найти для себя чай, хань, торчево иль пристанище (на ночь, неделю или месяц, а коли приживешься, так хоть на сколько хочешь) у милой девочки Фанни...
   А кто же такая Фанни? А вот она кто такая.
   Фанни впервые оказалась в столице... м-м... фиг знает, сколько лет назад, без копья в кармане, с книжкой Керуака, с пачкой нот и туманной перспективой Гнесинки. Она неплохо играла на фоно, но в Гнесинку так ни разу и не сходила, а к родственникам своим московским даже никогда не дошла, потому что сразу же заблудилась, попала на Арбат, где ее тут же сходу снял некий юный кайфовальщик, динамивший прохожим мозги мастерскими гитарными импровизациями на темы Баха и Вивальди...
   А теперь, прежде чем продолжить рассказ про девочку Фанни, в виде небольшой музыкальной паузы, я спою для вас одну военную песню..."
   Малина засвистал на флейте Баховскую "Шутку", Машка смотался за кулисы и появился вновь с гитарою в руке. Взял на пробу несколько аккордов в первой позиции и объявил название...
   Но не успели, как говорится, зазвенеть клинки, как отряд гвардейцев кардинала... то есть - тьфу! - целое отделение милиции (полсотни бравых городовых) вошло в зал... Не иначе, "а намедни Змей Горыныч прилетал, телефонный провод чуть не оборвал"... Без Горыныча-стукача, понятно, не обошлось (да впрочем, и не Горыныч вовсе, а вообще какой-то Шишел-Мышел-Пернул-Вышел). Кто-то капнул, кто-то свистнул, прискакали расторопы-мусора, тут и паучок в штатском, как из табакерки, возник и "Цокотуху (то бишь, тетеньку-заведующую) в уголок, в уголок"...
   "Красная свитка!" - ахнула Таня.
   Вечерело. Последние трассирующие лучи солнца добивали мертвую бензиновую лужу. Где-то вдалеке с солидным, утробным звуком содрогнулся гром. И точно - с севера густою, каменною лавой подымались тучи. Тяжко вздохнул ветер.
   На подоконнике открытого настежь окна в одиночестве сидел Ибрагим. Он с трудом сохранял равновесие, и туловище его механически вращалось. Грусть лежала на лице его складками бровей, и даже в спорадическом блуждании полуулыбки казалось более инерции, нежели расположения души. На коленях Ибрагим держал тарелку с дымящимся гороховым супом. Но - странно! - пар, что подымался над тарелкой, вдруг, совсем как в LSD trip, то превращался, кольцами свиваясь, в кудри каких-то черных ангелиц, крутобедрых и с физиономиями, как у Поль Робсона (ангелицы вились вкруг него в тяжеловесном бреющем полете и обмахивали его опахалами), а то вдруг обернулись кольца змейками, как две капли воды смахивающими на гюрзу из последних фотографий Жоржа Ордановского, и Ибрагим в ужасе бежал, перепрыгивая через какие-то груды кирпичей и трубы, и сидел затем под лестницей в неведомом подъезде, а пол кругом бурлил, кипел и пенился, наподобие грязевого источника. Ибрагим кинул в источник сигарету, и сигарета побежала... Он в изумлении опустился на корточки, чтобы получше разглядеть это диво, а сигарета - большая, вообще-то, оказалась сигарета, навроде торпеды, и прозрачная, как пробирка стеклянная, а в ней, внутри, находились три маленьких таких, бодрых мужичка с ноготок, и они, эти мужички, все время что-то такое бодрое выделывали - то ли плясали от избытка задора, а то бегали по стенам с таким проворством, словно бы в них вселился сам Патрик Эдлинджер...
   "Ей-богу, - сказал Ибрагим, протирая глаза, - да ведь я сплю! Правда ведь, братцы, я сплю? Право, жизнь - настолько медлительная штука, что в идеале все ее стоило бы провести во сне. Ведь сны могут быть какими угодно, но, по крайней мере, они никогда не бывают скучными. И главное, во сне все происходит быстро..."
   Ибрагим сел на кровати и опустил ноги в сквозняк. Все вокруг было уже покрыто инеем. Ветер терся об оконные стекла, будто большое, мягкое животное, и задувал в щели снежную пыль, толпившуюся в воздушном потоке над батареей отопления.
   "Ничего себе, - пробормотал Ибрагим. - Сволочь Густав, что он меня, в Швецию привез?"
   Ибрагим снова залез под одеяло, обхватил колени руками. Думать ни о чем не хотелось. Голова была набита чем-то сонливым и вязким, как сырковая масса без изюма. Ибрагим закрыл глаза.
   Следующий сон проскочил, как встречный локомотив, оставив в памяти лишь нараставшее чувство ужаса и моментальный шок от схватившей за горло тяжести...
   Очнувшись, он никак не мог понять, где находится. Пустая комната. Кровать. Над кроватью табличка - "Не уйдем с поля, пока не выполним норму!"
   "Ничего себе, - прошептал Ибрагим, - Машкина табличка..."
   События прошлой жизни внезапно вспыхнули в его сознании цепью бессвязных образов. Образам было тесно, они сталкивались и распадались, будто куски движений, выхваченные из темноты чередою пульсирующих софитов, среди которых, время от времени, точно куплеты песенные в паузах неистового джазового джэма, проскакивали отдельные вразумительные эпизоды... Вот они на мансарде, в старом, питерском, жилище Малины: звучат битлы, он сидит на полу, поджав под себя ноги, в потоке теплого солнечного воздуха, льющегося из окна, и нет на свете ничего, кроме музыки и солнца... Вот сели они пиво пить и решили в туалет не ходить, и посмотреть, что из этого выйдет, потому что Машка сказал, что тогда кайфу больше... Вот они идут по берегу моря, у Ланы гитара, сильный голос ее летит над волнами, Лана босиком приплясывает на мокрых камнях...
   Гром прогремел так близко, словно раскололось над головою каменное небо. Хлынул дождь.
   Ибрагим поднялся на подоконнике. Прямо на него, в блистаньи молний, покрытый пеной дымных облаков, шествовал величественный исполин тираннозавр...
   СОН ИБРАГИМА
   ...лица - сотни, снизу доверху, вокруг тебя, размазанные, точно в замедленном течении кадров. Ты - в огромной чаше пчелиных сот. Звуки глохнут и хрипят, издыхая в вышине. Руки. Лицо. Руки - заперли всю жизнь твою в прошлое, как за дверь в соседнюю комнату. Руки - настигают везде. Осталось тебе - отдаться в их власть и лететь, забыв свое тело, и ощутить его разом, лишь врезавшись с полета об землю, - всего себя, с екнувшей в внезапном выдохе удара селезенкой, и раздавленного под бесконечный свод потолка с застывшей резью бесстыдных ламп... Или же - выдернуть эти руки из спрятавшегося за ними и повисшего в веревочном ритме шагов лица, сложить как складной метр, в единое тело, с ногами и с туловищем в синем трико, упругое и вмиг выпавшее из тягучего, замедленного и размытого впечатления в резкий и свежий свет. Далее: как в грохочущий танк, осколками огромного зеркала, дробясь и вспыхивая в сознании, взрывается круговорот лиц и звуков, из которых, будто выхваченные из эфирного хаоса, доносятся отдельные возгласы... Белый силуэт - за спиной, сбоку... мелькает, ненастоящий, как в немом видении. Свист его - какой-то издали, из прошлого сна... Сжавши кулак, ординарный нельсон, жестко, от шеи - в волосы на затылке: каков он на боль, когда ерш против шерстки?.. Лег ничком, напряжен зло. Приподнять его и - на накат классический?.. Ан нет, руки, ноги расставил, не пойдет - сильный. Что ж? Свисток. Стойка... Швунги! Швунги! Бьет предплечьями по шее. По ушам, по ушам... Звон. Белые глаза от злости - словно отблески на лезвиях... Фиксирую руку. Так... Подсед! С вертушки на мост. Круто мостит. Захват... хороший. Придушить бы его - судья не даст. Так не ляжет. На ножницы брать... неудобно. Уйдет. Дышит... ровно дышит! Гонг... Рывки. Швунги. Кочерга!.. Срыв. Стойка. Раздергать его. Смешать. Показывать атаки, но не вязаться. Пусть занервничает, пропускает начало... Так... Счас ты поплывешь у меня... Показываю: рывок, проход... Дергается. Аж на колени прыгнул - испугался. Ну-ка... А в глазах - лезвия, и рот - оскален, и пальцы - в бессильной ненависти впиться в алое и дымное горло... И внезапно, вдруг - весь мир взорвался тысячью беззвучных, сверкающих осколков...
   СОБАКА ПАВЛОВА
   У старика Павлова была большая, сутулая собака неопределенной масти и туманного происхождения. А сам же Павлов был - широк, могуч, никем не победим, и лицо носил величественное, как развалины Парфенона.
   Павлов любил бить собаку по голове большой столовой ложкой. Голова собаки отвечала колокольным гулом.
   "Я из тебя сделаю человека!" - говорил Павлов.
   Павлов был человек.
   ДАЛЬШЕ
   Ну, что там дальше-то случилось с ратоборцем нашим, с Машкой? А его опять забрали в ментовку. Нет, не тогда, на концерте, - тогда его как раз и не замели. А вообще-то, необходимо добавить, что автор отнюдь не хочет сказать про своего героя, будто он - суть суицид, без всякой отдачи становящийся на дороге - эх, стреляйте в меня! - и не то, что называют enfant terrible (несносное дитя) от андеграунда, и даже я б не сказал, что Машке все - как напильником по сухому яблоку, и у него не играет очко, и что ему совсем уж незнаком тот особенный мандраж, что испытывает всякий человек, которым занялось государство... Просто Машка не совсем похож на многих людей, занимающихся, скажем, искусством, которые прекрасно знают, где масло, где хлеб. А всем известно, как трудно быть живым там, где смерть - условие любви...
   А забрали его в "Жигулях". Пивбар такой, знаете, есть в Москве. Первой, видите ли, наценочной категории. А что это значит? А то, что за то же самое, что и в обычной рыгаловке, здесь вам втюхают втрое дороже. Но так, конечно, все тут чистенько, опрятно, эксцессов, говорят, тут, вроде, не бывает, ну да посмотрим. Зал - просторный, красивый. Да и народ тусуется здесь, в основном, пристойный - рожи, пуза... короче, все кукурузное поколение.
   То ли горло промочить туда зашел он, то ли что... То ли ждал кого-то, то ли, наоборот, к кому-то собирался... Раз пять, наверное, подходил он к автомату, пытался дозвониться - тщетно. Лишь простуженно хрипели далекие гудки в аденоидной мембране. Совсем уже собрался было уходить, но тут-то и случился конфуз...
   А началось с того, что за соседним столиком произошло некоторое недоразумение. Какой-то проходивший мимо человек не то зацепил столик, не то толкнул кого-то... Слово за слово, и пошел уже кипеж мнений и сомнений... Внезапно некий потасканного вида мужичонка взмахнул кулачком и с покривившейся физиономией тюкнул в неприятеля. Неприятель, буде наготове, извернулся, и мужицкий кулачок, пройдя, как тать в ночи, сквозь сигаретный дым, с маху контузил подымавшегося Машку прямо в нос. Брызнула кровь. Машка взревел. В следующее мгновение мужичонка летел над столом в перевернутой проекции, по-балетному размахивая ногами. И понеслась. На Машку тут же насело человек десять, включая обслуживающий персонал, с ними дядька-швейк. События развивались в ритме катастрофы.
   Машка сокрушал врагов, как лом, но известно, что на всякую силу находится сила, и вскорости он уже терся бородой об мокрый пол, а сидели на нем и крутили руки ему дюжие ребята из милиции. А командовали ими старые Машкины знакомцы, некогда тормознувшие Машку с Таней на дороге, во-первых весельчак с лучистыми глазами, вот и теперь радость вскипала на лице его, как на дрожжах; а во-вторых, ну как же без него, - кент в твердом переплете, однако, видимо, на сей раз, в этой богатырской симфонии, ему уже успело перепасть, так что ряшка у него была, можно сказать, без конца и начала, и мрачность, выраженная в углах и ломких паузах, так и бродила по ней.
   "Имя", - спросил весельчак, лаская Машку материнским взором.
   "Мария".
   "Фамилия?"
   "Ave", - нахально отвечал Машка.
   Переплет махнул вялой ладошкой, и Машку поволокли из зала.
   А на улице, меж тем, стояла очередь (у "Жигулей" всегда очередь). Стояли, стояли, и вдруг, откуда ни возьмись, сверху, без всякого перехода, шлепнулась на тротуар птичка. Лежала она, пошевеливалась, глазели на нее мужики, и тут-то как раз и вывели Машку.
   "Дай птичку", - слезливо промычал пьяный Машка, напоровшись на тварь.
   Переплет было нетерпеливо заорал, но Машка уперся. Менты потели.
   "Ох, нелегкая это работа - из болота тащить бегемота", - съязвил весельчак.
   Какая-то женщина с мальцом прошла сквозь очередь.
   "Мам, а зачем они стоят?" - пропищал малой.
   "Пиво пить, организм свой разрушать", - сердито ответила женщина, с отвращением оглядываясь на Машку.
   Но все это случилось, впрочем, потом-потом, и немало еще воды и портвейна, как говорится, утекло до тех пор по Машкиному подбородку.
   А пока они лежали на берегу реки (вообще, в реальной жизни люди сплошь и рядом мотаются туда-сюда без всякого смысла, а не сидят на одном месте, как герои какой-нибудь пьесы).
   "Дождь собирается", - озабоченно произнес Шина, озирая горизонт.
   В воде шумно плескались Фанни и близняшки (Таня давно уже, сразу после концерта, уехала домой - что-то то ли ей нездоровилось, то ли депруха нашла, да и просто - устала).
   Малина с томной усмешечкой разглядывал купающихся див, пошевеливая ногами, зарытыми в песок. Машка грубо хохотал и, надувая презерватив, предлагал его купальщицам в качестве плывучего агрегата. Было жарко. Новость, мрачно отключившийся на берегу, даже не успев раздеться, аж дымился от духоты и храпел ворчливо, как расстроенная виолончель. А что же касается Шины - Шина оказался инвалидом: на правой ступне у него не было пальцев. Да и купаться он отказался, заявив, что он на бюллетене.
   "Намин культи стопы правой ноги", - не без важности открещивался он от уговоров с дамской стороны.
   Но нахальные барышни не отставали и даже хотели было с визгом повалить его на спину, но Шина им не дался - он с обезьяньим проворством вскарабкался на высокое дерево и закидал покушительниц сверху какой-то колючей дрянью.
   "Я плавать не умею", - объяснил он все же наконец.
   Впрочем, Шина не унывал.
   "Меньшевик Новость внес раскол в партийную группировку", прокомментировал он ситуацию, когда вся мужская половина, глядя на дымящегося "меньшевика", почему-то раздумала лезть в воду.
   "У него что, тоже намин?" - съехидничал он, увидев на Машке футболку с Бобом Диланом. Рисунок и впрямь был полустерт от давности, и гордые черты американского музыканта расплылись до неузнаваемости.
   "У него талант, - досадливо проворчал Машка. - Это у тебя намин".
   "Быть дождю", - уверенно повторил Шина.
   "И слава Богу, - кивнул Малина. - А то я уже подумывал, не распеленать ли нам Новикова, чтоб он совсем не сварился".
   "Да, через полчаса его можно было бы подавать на стол, - согласился Шина. - Блюдо бы называлось "меньшевик в мундире"".
   Машка продолжал ворчать.
   "И что это за имя такое - "Шина"? - ворчал он, потягивая пиво из горлышка, разгрызая соленый сухарик - любимый свой пивной закусон. - И что это за слово - "шина"? - ворчал он. - Вот помню, в студенческие годы мы занимались одно время тем, что таскали отовсюду всякие, там, таблички с дверей, вывески всякие, типа: "Уважайте труд уборщиц", "Место для огнетушителя"... всякие, там, "Схема включения насосов при пожаре", "Врач-уролог принимает на дому"... совершенно всевозможные были... "Друзья желудка", "Первая помощь шлангу"... Помнится, в кафе "Лира" мы стянули надпись "Чистые подносы", в ЦДЛ украли "Дежурного администратора", была у нас даже такая большая красная плита под стеклом - "Финансовое управление Кировского района г.Москва"... Но перлом, конечно, был указатель... огромный такой, на оргалите, - "Переход к Детскому миру, Центральному универмагу (ЦУМ), Большому и Малому театрам"... Так вот, однажды был у нас такой искус - стянуть такое здоровенное колесо с надписью "Шиноремонт". Но дело в том, что мы долгое время никак не могли придумать, в толк не могли взять, зачем он нам нужен, что с ним делать, с этим "Шиноремонтом", покуда один парнишка не сказал, что вот, мол, у него есть такой знакомый по фамилии Шин, так разве что ему подарить..."
   "А я про тебя, Машка, стишок знаю", - злорадно сказал Шина.
   "Да ладно вам, - вмешался Малина. - Я вот, ребята, все спросить у вас собирался..."
   "О чем же?"
   "Да вот насчет этого вашего... - с некоторой как бы досадой сказал Малина. - Как бишь его?.. Густав, кажется, так?"
   "Густав, - подтвердил Шина. - Швед".
   "Так вот... Вы его хорошо знаете?"
   "Ну... как бы сказать..."
   "Понятно. Все дело в том, что на днях я видел его с Броневицким. Шина, как ты относишься к Броневицкому?"
   "Прагматически, - усмехнулся Шина. - Без примеси солипсизма".
   "А правда, - заинтересовался Машка, - что Броня в Органах - ну, как бы шишка, да?"
   "Не очень, - скривился Шина, помахав неопределенно рукой. - Не очень такая большая, деликатная такая среднерусская возвышенность... Так что же, Саня, продолжай. Где ты их видел?"
   "На улице. Они ходили по улице, но ходили они просто по инерции..."
   "Странно, - задумчиво проговорил Шина. - Я думал, Броня не пьет".
   "Что касается меня, - сказал Машка, - то я это сразу понял".
   "Что ты понял?"
   "Что он такой же швед, как я космонавт".
   "Идет, допустим, женщина, - продолжал Малина, - а Броня говорит ей вслед: "Хороша девка-с!" - таким толстым голосом, каких и не бывает. И Густав тоже добавляет: "Снизу-с!" - голосом еще более толстым. Ну, и дальше что-то там базарили они о каких-то, наверное, глубинных чувствах, синхронных их состоянию. Ходили, ходили, ну и ушли в конце концов. Вот и все, что я видел".
   "Ну и прик с ними, - сказал Шина. - Нашли, о ком говорить".
   "Да, - согласился Малина, - мне лично тогда показалось, что тут уж таким реализмом пахнет, такой бескорыстною дружбой мужской..."
   "Короче, мы с вами поняли друг друга, и мы с вами еще не самые главные идиоты, и нам на них гораздо больше, чем им на нас, - подвел итог Машка.
   Когда-то, давным-давно, как известно, жили-были на Земле тираннозавры. Тираннозаврами их называли потому, что они были очень большими. Каждый тираннозавр был ростом с пятиэтажный дом.
   И были они просты, как воздух, и одиноки, как смерть. Единственным занятием тираннозавров была любовь. А поскольку любовь вещь простая, словно мычание, то тираннозавры никогда не мылись, были политически безграмотны, и ходили всегда только голыми, ибо они гордились своими половыми атрибутами. И небо над ними висело белое-белое, как потолок, ибо они не знали, что такое ветер.
   В общем, жили они, не тужили, как говорится, ели ананасы да рябчиков жевали, как вдруг, откуда ни возьмись, появились у них на планете странные существа. Впрочем, что значит "вдруг"? И раньше, бывало, мелькали они из-под земли, и вели они подпольный образ жизни.
   Поначалу тираннозавры не обращали на них особого внимания, даже стипендию платили, хотя те, в целях борьбы, испускали стойкий аммиачный дух, отчего тираннозавры, существа нежные, чихали и валились в богатырских позах, и не сразу приходили в себя. Однако, случилось так, что в скором времени эти подпольщики расплодились настолько, что оккупировали всю головную, спинную и грудную часть суши, так что глупым тираннозаврам пришлось мигрировать в северо-западный проход, а затем и вовсе переселиться под воду, где единственно еще сохранился неиспорченный воздух.
   Самой большой загадкой для бедных тираннозавров навсегда остался вопрос о том, как же эти подпольщики умудрялись размножаться, ибо не было у них ни лица, ни гениталий, а спереди и сзади была сплошная спина.
   И прошло так много-много времени...
   "И все, что ли? - разочарованно спросил Шина. - На этом что, сказочка твоя и кончается?"
   "Да понимаешь, - отвечал Машка, доставая очередную штуку пива, - дело в том, что это сейчас я целый цикл начал писать. Цикл про тираннозавров. А готово покамест мало: пролог, ныне зачитанный, ну и про собаку Павлова еще..."
   "Собака - тираннозавр?" - спросил Малина.
   "Павлов - тираннозавр, - объяснил Машка. - Правда, не все еще у меня ясно с общей концепцией... не все еще там тишь да гладь, да Божий рай, да, Мейерхольд, лапу дай... Хотя, ежели есть желание, можно еще что-нибудь почитать. Есть желание?"
   "Есть!" - сказала Фанни, вылезая из воды.
   "А вот и Фаничка, - просиял Шина. - Казалось бы, что в ней такого, ну, Фаничка и Фаничка, такой же человек, как и мы..."
   Машка помолчал, глядя на Фанни, разминающую в тонких пальцах сигарету, и заговорил густым, тяжким жуемотом:
   "Однажды утром проснулся Густав, а у него на кровати сидела Фанни..."
   "Кончай стебаться", - скривилась Фанни.
   "Ладно, - кивнул Машка. - Тогда пусть будет так: однажды утром проснулся Шина, а у него в тот момент сидела Фанни..."
   "Мне этот вариант больше нравится", - заметил Шина.
   "Шина думает, что это сон, закрывает глаза и отворачивается к стене. "Что ты ко мне тухесом повернулся?" - обижается Фанни. "Ладно, - говорит Шина, понимая, что это не сон, - тогда я повернусь к тебе яйцами"..."
   "А по-моему, - предложил Малина, - лучше всего будет так: однажды утром проснулся Броневицкий, а у него в гостях сидел Густав..."
   "Правильно! - подхватила Фанни. - А дальше так: Густав с видом маши-растеряши шарится под одеялом ("Где тут маленький? Маленький мой красный броненосец?") и наконец с торжествующим видом извлекает мрачный Броневицкий огнетушитель..."
   "Сосредоточенный массаж архитектурных излишеств", - продолжил Шина.
   "Буги-вуги с бравурным тремоло", - сказал Малина.
   "Стремительный домкрат!" - воскликнула Фанни, заливаясь смехом и хлопая в ладоши.
   "В конце концов, - опять же загнусавил Машка, - оба шарятся в поисках трусов..."
   "Куда это запчасти разбежались?" - пропищала Фанни.
   "...И далее Броневицкий воняет, что я, мол, как Фридрих Энгельс, и трезвый, и навеселе, в любой, мол, позе я сохраняю трудоспособность, и я являюсь представителем больших, там, я не знаю каких... и вообще, мол, время совершать мне моцион и омывать телеса, и освежаться вежеталем, и что, спасибо, мол, за коллективное мероприятие, но..."
   "Вот какую жуемотину поднес Броневицкий приятелю", - резюмировал Шина.
   "Птички дерутся", - сказал Малина.
   Птички голуби дрались за огрызок Машкиного сухаря. Чик-чирик да прыг, да хлоп, три-четыре, прямо в лоб...
   "Что ж, - заметила Фанни, - как говорил Булгаков, голуби тоже сволочь порядочная".
   "Так вот, - рассказывал Машка, поводя могучими плечами, густо, словно шерстью, облепленными комарами, - о чем этот мой цикл - а дело в том, что всякое литературное произведение, что б там ни говорили на сей счет их авторы, пишется, на самом деле, с целью развлечения. Или читателя, или же самого автора - то есть, автор развлекает сам себя. Ведь, согласитесь, если бы одним не нравилось писать, а другим - читать, то никакой литературы, разумеется, на свете б не было..."
   "Бедненький Машенька, - жалела его Фанни, хлопая ладошками по Машкиной спине, - вкусненький Машенька, хавают Машеньку комарики..."
   "У него кожа как у слона, - сказал Малина, - ни один супостат не одолеет".
   "Как у тираннозавра", - поправил Машка.
   "Так вот, - продолжал он. - То есть, что я хочу сказать? А то, что каждый волен устанавливать свои условия в этой игре, так как правильных систем не только в искусстве, но и вообще ни в чем не бывает, ибо всякая система хороша лишь для определенной категории людей".
   "Ну и что?" - сказал Шина.
   "А то, что и этот мой цикл - не более, чем игра, которую каждый волен толковать, как ему угодно".
   "Ну и что?" - опять сказал Шина.
   "А ничего".
   "Слушайте, - сказал Малина, залезая в штаны, - по-моему, уже дождь начинается. Ей-богу, капает. Эй, девки, вылезайте, едем!"
   Близняшки, наконец-то, выбрались на берег, стали, наконец-то, сушиться-вытираться.
   "Что ж поделаешь, - вздохнул Машка, поднимаясь. - Поехали, так поехали".