Семенов Юлиан. 37 - 56

Семёнов Юлиан Семёнович
37 - 56

Летом тридцать седьмого

 
   Нас тогда на Спасо-Наливковском осталось трое: Витек, Талька и я. (Раньше с нами всегда был Юрка Блюм, но после того, как забрали его отца, он переехал куда-то на Можайское шоссе.) По утрам мы собирались возле шестого подъезда, читали по складам "Пионерку", играли в "классики" или "штандер", а потом ходили по этажам - смотреть опечатанные квартиры. Каждую ночь в нашем доме опечатывали несколько квартир. Иногда их опечатывали сургучом, и тогда мы уходили ни с чем, но если сургуча не хватало, опечатывали воском или пластилином; мы осторожно соскабливали его, лепили солдатиков, опускали их в лужи, и они становились совсем как оловянные.
   - Говорят, вчера маршала Буденного арестовали, - сказал я, - за то, что у него на даче жила японская балерина.
   - Откуда знаешь? - сердито спросил Талька; он не любил, когда кто-нибудь из нас первым сообщал наиболее важные новости.
   - Люди говорили, - ответил я уклончиво, потому что мама настрого запретила рассказывать про то, что я слышал дома. "Ты уже взрослый мальчик, - сказала она, - ты должен понять, что сейчас надо молчать". "Почему?" - спросил я. А она стала рассказывать про врагов народа, которые теперь, благодаря нашим успехам, со всех сторон окружают родину, - будто я сам не читал об этом в "Пионерке". Родители вообще стали какие-то странные с тех пор, как отец начал меня брать с собой днем. Раньше-то он уезжал на машине к себе в редакцию, где у него были две красивейшие секретарши, которые давали мне печатать на машинке. Одна, тетя Роза, была дьявольски хороша, и я по ночам мечтал, чтобы она стала моей матерью. Я всегда мечтал о красивой матери, но свою я тоже любил. Раньше я редко видел отца, а теперь мы ходили с ним по улицам, и он расклеивал театральные афиши. А раз я крепко струхнул. Я в последнее время часто слышал, как он по ночам тихо говорил матери:
   - Краснощекова забрали, а Курочкина поставили к стенке.
   Я сначала не понимал, что значит "ставить к стенке". Мы, когда играли в "штандер", тоже ставили к стенке, чтобы удобнее было целиться теннисным мячом в того, кто проиграл. А когда отец сказал про дядю Сашу, что его тоже "поставили к стенке", мать охнула и тихо спросила:
   - Неужели Сашу тоже расстреляли?
   Стало быть, "расстреливать" и "ставить к стенке" - одно и то же, понял я. Так вот, в воскресенье мы поехали с отцом в Парк культуры. А в вагоне метро ехал один пьяный в лыжных брюках с коричневыми штрипочками, на которые он то и дело наступал каблуками. Когда мы вышли из вагона на станции "Коминтерн", пьяный ударил отца по голове. Отец закричал:
   - Перестаньте хулиганить! Я вызову милицию! Образовалась толпа. Подошел милиционер и сказал отцу:
   - Гражданин, не мешайте проходу, станьте к стенке.
   Я заревел со страху, решив, что отца сейчас будут расстреливать. Я стал хватать его за руку и тащить вверх, на улицу, где было солнечно, и гудели машины, и не было этого страшного кафельного полумрака. Пальцы у отца сделались холодными, а еще я увидел, как у него затряслось колено, когда милиционер стал требовать паспорт. На улице отец взял меня на руки и прижал к себе, как будто я маленький. Я обнял его за шею, а она у него тряслась, и мне стало стыдно, и я испугался, как бы все не заметили, что он дрожит.
   ...Витек начертил на асфальте новые "классики" с большим "огнем" и начал скакать первым. Он великолепно скакал - и "квадратиком", и "змейкой", и "через раз", и "вслепую". Он лучше всех играл в "штандер" и никогда не мазал мячом, если целился в проигравшего. Он был единственный из нас, кто не обижал девчонок и не скрывал, что влюблен в Алку Блат. Вообще, Алка была не по годам серьезным человеком и знала всю правду о семейной жизни. Когда я сказал ей, что у вождей нет пиписек, она хохотала до слез.
   - Вот что, - шепнула она, подойдя к нам. - Но дайте честное октябрятское, что никому не скажете. Мы дали честное октябрятское.
   - Мне стало известно, - сказала она, - откуда берутся дети. Они рождаются.
   - Это понятно, - сказал Витек. - А как?
   - Очень просто, - ответила Алка Блат. - Для этого надо очень крепко обнять друг друга и поцеловаться.
   Мы с Талькой начали презрительно смеяться, а Витек подошел к Алке и сказал:
   - Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка!
   - Ну, пожалуйста, - ответила Алка Блат.
   Витька обнял ее и поцеловал. Мы с Талькой стояли потрясенные. Потом Талька покашлял в кулак, полистал "Пионерку" и сказал:
   - Я тоже хочу ребенка.
   Алка вопросительно посмотрела на Витька. Тот сосредоточенно скакал в "классиках" и ни на кого не глядел.
   - Он мне друг, - убежденно сказал Талька, - он разрешит.
   - Давайте, - вздохнул Витек, - только побыстрей.
   Но только наш Талик обнял Аллу Блат и начал примериваться, как бы ее поцеловать, Витек пустил камень, который гонял по "классикам", прямо в Талькину ногу. Талька завыл, потому что камень попал в косточку, а она электрическая, в глазах темнеет от боли. Талька скакал на одной ноге и плакал. Алка смеялась и, уперев руки в бедра, говорила, как ее бабушка:
   - Какой же ты мужчина, если плачешь?! Нет, только мы, женщины, умеем переносить боль!
   ...Вечером, после того как мама напоила меня чаем с малиновым вареньем, я сразу же уснул. А проснулся оттого, что в нашей квартире лаяла собака. Сначала я удивился, потому что у нас не было собаки, сколько я ни просил родителей. Я мечтал воспитать ее и отправить на границу, товарищу Карацупе. Но потом, в перерывах между лаем, я услышал быстрый мамин голос. Как только она смолкала, сразу же начинал лаять пес. Я решил, что родители мне сделали подарок и ночью привели немецкую овчарку. Я поднялся с кровати, надел красивые меховые тапочки, которые привез из-за границы Николай Иванович, и потихоньку двинулся в ванную, где лаяла собака, а мама тихо говорила:
   - Ну, не надо, не надо, успокойся... Не надо, прошу тебя, не надо...
   Я чуть приоткрыл дверь и увидел в щелку, что папа сидел на табуретке и лаял, обхватив голову костистыми длинными пальцами, а мама одной рукой гладила его лицо, а другой прижимала к груди отцов маузер, который у него всегда был заперт в столе.
   Я вернулся в комнату, оставив дверь приоткрытой, и сжался под одеялом в комок, чтобы не дрожать. Потом я увидел, как мама подошла к входной двери и долго слушала, прижавшись ухом к скважине. Она осторожно отперла дверь, вышла на площадку и постучалась в квартиру напротив. Там живет отец Витька, папин друг дядя Вася. Я услышал, как отперли дверь, и мне сразу перестало быть так страшно. Я слышал, как мама что-то шептала дяде Васе, но он, перебив ее, громко сказал:
   - Оставь меня в покое с провокационными просьбами! Никакого пистолета я у себя не оставлю! А если твой муж, запутавшись в связях с врагами народа, хочет уйти из жизни, - не мешай ему!
   И захлопнул дверь.
   Мама вернулась в комнату и стала плакать. Тогда из ванной пришел отец и начал гладить ее по голове. Мама плакала очень тихо и жалобно.
   Кивнув на меня, отец сказал:
   - Если бы не он, я бы знал, что делать.
   - Тише, - прошептала мама, - прошу тебя, тише...
   - Мальчика жаль, - повторил отец. А то бы я знал, что надо сделать.
   - Тише, - снова попросила мать, - неужели ты не можешь говорить шепотом?
   - Я бы сделал то, что надо делать! - вдруг визгливо закричал отец. - Я бы сделал!
   - Что ты говоришь?! - охнула мама. - Ты хочешь погубить ребенка?
   - Я не сплю, - сказал я сонным голосом. - Я только что проснулся, мамочка.
   Мать подбежала ко мне; щеки у нее были мокрые, а губы сухие и воспаленные.
   - А что такое "уйти из жизни"? - осторожно спросил я. Она вся затряслась, а потом стала меня баюкать. Отец поднялся и зло усмехнулся:
   - Бардак, а в бардаке еще бардак.
   В дверь постучались. Мать замерла, и я почувствовал, как у нее стало холодеть лицо. А отец засмеялся - весело, так, как он смеялся раньше, когда в нашем доме еще не опечатывали квартиры.
   - Кто? - спросил он громко.
   - Я, - так же громко ответил из-за двери дядя Федя, отец Тальки, чекист, комиссар госбезопасности.
   Отец отпер дверь. Дядя Федя вошел в квартиру. Он был в полной форме, с золотой нашивкой на рукаве гимнастерки.
   - Предъяви сначала ордер, - сказал отец.
   - Дурак, - ответил дядя Федя. - Как только не стыдно, Семен... Давай я заберу оружие, Галя.
   Мать дала ему маузер, и он сунул его в карман.
   - Тебе лучше бы уехать сейчас, - сказал он отцу. - Куда-нибудь в деревню, в шалашик, - сено косить. Он хмыкнул чему-то, потрепал отца по плечу и ушел.
   ...Утром Витек сказал мне:
   - А папа мне с тобой больше не велит водиться.
   - Почему? - удивился я.
   - Потому, что ты сын пособника врага народа.
   - Дурак, - сказал я. - Мой отец работает заместителем Чарли Чаплина.
   (Это была правда; сам отец об этом сказал, когда мы с ним клеили афиши, а я досаждал ему вопросом: "кто ты теперь, пап?". В нашем дворе все мы, дошкольники и октябрята, придавали большое значение постам, которые занимали наши родители. Это было важно потому, что определяло, какую должность ты сам получишь в военной игре: начштаба, комиссара или командира.)
   Витек презрительно засмеялся:
   - Никогда не говори неправды. Чаплина давно поставили к стенке.
   - Он артист, - возразил я.
   - Ну и что? Артистов тоже ставят к стенке. Всех можно поставить к стенке.
   Пришла Алка Блат с нарезанным носом.
   - В чем дело? - спросил Витек.
   - Талька съябедил, что я вам буду рожать детей.
   - Да? - спросил Витек, ни на кого не глядя.
   - Нет, - ответил Талька. - Я никому ничего не ябедил. Я просто сказал, что у нас скоро будет ребенок.
   - Кому? - спросил Витек.
   - Бабушке.
   Витек коротко стукнул Тальку в грудь, а потом ударил ногой по заднице.
   - Иди отсюда, - сказал он. - Я больше не стану играть с тобой в "классики".
   И мы стали играть в "классики" втроем, а Талька сидел возле парадного на скамеечке, сопел носом, но молчал, потому что боялся Витька.
   К нашему шестому подъезду прикатила зеленая "эмочка" и из нее вышли три человека в кепках с длинными козырьками. Шофер не стал выключать мотор, из выхлопной трубы попырхивал голубенький дымок, солнце сверкало в полированной крыше, и в никелированных бамперах, и в ослепительных колпаках, на которых красным было выведено: "Завод имени Молотова".
   Трое в кепках быстро вошли в подъезд. Мы удивились: куда это они так рано? Талькин отец, чекист дядя Федя, уезжает в двенадцать, и за ним приходит машина с номерным знаком МА 12-41. На шестом этаже никто не живет, потому что там всех забрали, на пятом этаже трубач из военного оркестра, но про него говорят, что он "родственник" и потом у него туберкулез, а на трубе он играет только по ночам. На четвертом этаже живем мы с Витьком, на третьем этаже всех забрали, на втором квартира Тальки, а на первый вселился домоуправ, - после того как увезли Винтера с женой, которые оказались японскими шпионами. Они вечно кидали нам леденцы из окна, когда мы играли в "классики" или в войну. После того как к ним приехала Надежда Константиновна Крупская, мы - в знак большого уважения - стали говорить Винтерам "гутен абенд". Но мы недолго говорили "гутен абенд", потому что вскоре их арестовали. Наутро, после того как их квартиру опечатали, Талька сказал:
   - А я колики в животе почувствовал.
   - Ну и что? - спросил Витек.
   - Ничего, - Талька вздохнул. - Если не понимаешь, так подумай.
   Мы начали думать, но так ни до чего и не додумались.
   - Леденцы-то мы ели чьи? - помог наконец Талька.
   - Винтеровские, - ответили мы.
   - Вражеские, - поправил Талька. - Вражеские, троцкистско-бухаринские леденцы.
   - Ерунда, - ответил Витек, подумав, - на них было написано по-советски.
   - Маскируются, - грустно усмехнулся Талька. - Верьте не верьте, а леденцы были явно отравлены проклятыми Винтерами.
   Трое в кепках вышли из подъезда вместе с Витькиным отцом и мамой.
   - Витенька! - закричал дядя Вася. - Сынок!
   - Сыночек! - крикнула мама. - Сыночка, дай я тебя поцелую! Витенька, дай я тебя поцелую!
   - Мальчик остался один! - кричал Витькин папа, когда его сажали в машину. - Мальчик остался совсем один! Поймите, товарищи, мальчик остался один!
   Шофер дал газу, и машина умчалась. Витек как стоял на месте, так и замер. Талька многозначительно подмигнул мне. На первом этаже открылось окно, и жена управдома внимательно на нас посмотрела. Потом открылась наша форточка, и мама крикнула мне:
   - Быстренько поднимись домой!
   - Сейчас, - ответил я.
   Открылось окно и в Талькиной квартире.
   - Таля, домой! - крикнула его бабушка. - Быстро!
   - Алла! - пробасила бабушка Блат из пятого подъезда. - Домой!
   И мы пошли по квартирам. А Витька так и остался стоять на месте.
   Их квартира была опечатана воском. Я сковырнул кусочек, чтобы потом вылепить солдатика. Воск был еще очень теплым и податливым.
 

Осень пятьдесят второго

 
   Ах, какая прекрасная была та осень! Леса стояли тихие, золотые, гулкие. Над полями гудели пчелы. В маленьких речушках, - прозрачных и медленных, опрокинувшееся небо казалось неподвижным и торжественным, словно заутреня. Кончался сентябрь, но было словно в июне: травы - зеленые, вода - теплая, ночи - светлые.
   - Господи, - сказала старуха в белом платке, стоявшая рядом со мной, благость-то вокруг какая, а?! Будто и греха нет.
   Она оглянулась: очередь на передачу в Ярославскую пересыльную тюрьму тянулась с Волги вверх, прерывалась булыжной дорогой, где стоять не разрешалось, чтобы не было излишнего скопления возле тюрьмы, и плотно жалась на деревянном тротуаре, который вел к маленьким зеленым воротам под сторожевой вышкой.
   В очереди стояли старухи с серыми от загара лицами; руки их были коричневы, синие вены казались черными, а ногти были бугорчатые от копанья в земле; стояли здесь молодые бабы с детишками, чаще всего грудными; на солнце детишки плакали, а в тень отойти нельзя, потому что очередь и есть очередь, к тюремным ли воротам, за сахаром ли: пропустил свое, на себя и пеняй.
   И среди сотен женщин стояли в очереди двое мужчин: безногий полковник запаса Швец и я. Швец передвигался на тележке, к которой были приделаны шарикоподшипниковые колесики. Раньше он ходил на двух протезах, - с громадным трудом, но все-таки ходил. Однако с тех пор, как арестовали его сына, аспиранта филфака, и по решению ОСО осудили на десять лет по пятьдесят восьмой статье за участие в антисоветской организации, преследовавшей "ослабление и подрыв существующего строя", безногий полковник запил, бросил свои хитрые протезы и стал передвигаться, как рядовые инвалиды, - на тележке.
   Швец стоял под березой, в единственном месте, где была тень; он был как командир на параде, - с орденами и медалями на белом чесучовом кителе, а мимо него, к тюремным воротам, тянулась бесконечная тихая очередь.
   ...Приехав в Ярославль, я долго искал тюрьму и нашел ее только наутро, потому что сначала, когда еще ходили автобусы, было как-то стыдно спрашивать кондукторов, где пересылка: был субботний день, в автобусах ехали веселые молодые люди в белых рубашках и красивые девушки; они говорили тихо, нежно, о чем-то заветном. Словом, к тюрьме я добрался только ранним утром. От Волги тянуло великолепным запахом свежей рыбы, дегтя и дымка. Из открытых тюремных ворот попарно шли зэки с чемоданчиками и вещмешками. Они спускались к баржам, а по обе стороны тюрьмы, оттесненные конвоем, стояли женщины: все в белых платочках, похожие на птиц, с коричневыми лицами и громадными, натруженными руками. Заключенные шли быстро, стараясь не смотреть на своих баб, а те кричали, и невозможно было разобрать, что они кричали, потому что голоса их слились в один. Там были имена, - в их вопле слились воедино десятки Николаев, Иванов, Петров. Шла волна, когда забирали колхозников, и поэтому имена были земные, прекрасные и многострадальные.
   Когда наша очередь подошла вплотную к воротам, поджужжал на своей каталке Швец и, подтянувшись на руках, забрался на деревянный тротуар. Старуха, что стояла перед нами, спросила:
   - А ты по ком страдаешь, убогонький?
   - По России, - ответил полковник запаса. - По России, бабка, ети ее мать...
   Нас запустили в ворота. Охранник сказал:
   - Быстро, быстро, граждане, не задерживайтесь во дворе!
   Мы пошли по асфальтовой дорожке вдоль линии колючей проволоки, протянутой по внутренней стороне забора, мимо окон, забранных намордниками, чувствуя на своих спинах глаза охранников, стоявших с автоматами на вышке.
   Запускали в тюрьму десятками. Сейчас шли семь старух, русая красавица в открытом сарафане и мы со Швецом.
   В приемной камере, - в отличие от столичных Бутырок, - стоял тяжелый запах карболовки и хозяйственного мыла. Прямо напротив маленькой входной двери было окошко, а налево железная дверь, запертая на громадный висячий замок. Старухи, осторожно отталкивая друг друга острыми локтями, сразу же выстроили очередь. Окошко открылось. В квадратном вырезе, освещенном низко висящей лампой, я увидел две большие руки, лежавшие на списках, нацарапанных чернильным карандашом. Больше в окошке ничего не было видно: две руки и списки.
   Бабка, стоявшая в очереди первой, быстро прошамкала в окошко:
   - Передача для Сургучевых, Павла Васильевича, Михаила Васильевича и Федюньки.
   - Сургучевы? - тихо переспросили из окна.
   - Да, Сургучевы.
   - Какая статья?
   - Пятьдесят восьмая, десятый пункт и еще какой-то, - быстро ответила бабка. - Разговаривали они, батюшка, по пьяному делу, разговаривали.
   Окно захлопнулось. Стало тихо. Только муха гудела вокруг маленькой лампочки, свисавшей с потолка на кривом шнуре. Я обернулся на Швеца. Он был бледен, и сейчас, в полутьме, стали особенно заметны глубокие старческие морщины на его желтоватых висках. Русая красавица достала маленькое зеркальце и, облизнув припухлые губы кончиком острого языка, принялась рассматривать свое лицо, - то хмуря брови, то, наоборот, чуть улыбаясь.
   - Пониже поглядите, - сказал я.
   Женщина опустила зеркальце, увидала насосанный синяк на шее, озабоченно разглядела его, поджала губы и покачала головой.
   - От гад, - вздохнула она грустно, - гадюка проклятая...
   Окошко открылось; голос оттуда донесся глухо:
   - Сургучевы выбыли на этап.
   - Да что ты, батюшка, - оживилась старуха. - Я ж сегодня ночью этап выстояла: не было Сургучевых.
   - Повторяю, они выбыли на этап.
   - Ой, батюшка, - заговорила старуха быстро-быстро, - я ж лепешечек им напекла, яиц наварила, прямо с-под курочки. Вот узелок, он маленький, батюшка, вы ж примите для них, Федюнька у нас легочный, маленький он у нас, вы уж похлопочите пожалуйста...
   - Следующий, - сказал голос из окна.
   - Батюшка, - тонко заплакала старуха, - лепешечки-то куды? Куды ж лепешечки на масле? И яички с-под курочки?
   - Следующий, - снова ответил голос из окна.
   Русая красавица задумчиво сказала:
   - Вот сволочь, а? Мать его рожала или сноха?
   Швец начал откашливаться, будто в горло ему попала рыбья кость. Но вслух никто ничего не говорил: каждый ждал своей очереди, в глубине души понимая, что получит такой же отказ, однако человек - такой организм, который во всех перипетиях жизни ждет. Бог его знает чего, а - ждет, даже если и сам уверен, что ждать-то, в сущности, уже нечего.
   - Батюшка, - дрожащим голосом сказала старуха, - что ж делать мне? Я ж лепешки не сжую, у меня и зубов нет, десны только тесто протягивают, а вкуса во внутрь не дают...
   Продолжая говорить что-то быстрое и несуразное, бабка достала из-за пазухи желтую тридцатку и, комкая ее в потной ладони, сунула в окно. Тридцатка вылетела оттуда на пол, и в окне появилось лицо молоденького паренька в форме младшего лейтенанта:
   - Да что вы, мамаша?! - жалобно крикнул он. - С ума свернули?! Заберите свои деньги и станьте в сторонку, пока другие не пройдут.
   Бабка, жалобно причитая, спрятала тридцатку, отошла к окну и там стала мотать головой, словно лошадь, замученная оводами. Плакала она беззвучно, не утирая слез, только часто-часто хлюпала покрасневшим носом.
   - Следующий! - сказал младший лейтенант.
   Полковник Швец, стоявший под оконцем, выкрикнул с пола:
   - Константин Иванович Швец, тридцать третьего года рождения, осужден ОСО на десять лет!
   Младший лейтенант рассерженно сказал:
   - Что за шутки? Заявитель, покажитесь!
   - Не мо-гу!
   - Не можете, так покиньте помещение!
   - Мальчишка! - крикнул Швец и, резко откинув потную голову, зажмурился.
   - Что?!
   - То самое. Молокосос!
   Младший лейтенант пристукнул кулаками по спискам и стремительно высунулся из окошка. Он увидел меня и решил, по-видимому, что это я с ним так говорил.
   - Вниз посмотри! - исступленно прокричал полковник. - На меня смотри!
   Младший лейтенант недоуменно посмотрел вниз, увидел Швеца на платформе с подшипниками, в лице его что-то на мгновение дрогнуло, а потом замерло, будто захолодело.
   В камере было тихо, а муха вокруг лампочки жужжала громко, словно трансформатор. Младший лейтенант спрятался в свое оконце и сказал:
   - Следующий!
   - Швец, Константин Иванович, тридцать третьего года рождения, осужден ОСО на десять лет!
   - Выбыл на этап.
   - Когда?
   - Вчера.
   - Куда?
   - По месту отбытия наказания.
   Швец попросил:
   - А ну, подними меня.
   Я уцепил его под мышки и поднял к окну. Выставив колено, я опустил на него платформочку, Швец уцепился своими громадными, как у всех безногих, ручищами за деревянное оконце и сказал:
   - Ну-ка, лейтенант, посмотри мне в глаза.
   - А в чем дело? - тихо осведомился младший лейтенант.
   - Дела нет никакого. Просто посмотри мне в глаза. Вот так. Только не мигай, сынок. Тебе не совестно, а? Как же тебе не совестно, сынок?! - И Швец шепнул мне: - Опускай!
   Я опустил его на пол. Швец отъехал к старухе, которая по-прежнему плакала возле окна, и начал громко сморкаться в большой полотняный платок.
   - Следующий, - тихо позвали из окна.
   Подошел я и, передохнув, сказал:
   - Тут у вас в лазарете мой отец.
   - Фамилия?
   Я назвал.
   Младший лейтенант посмотрел на меня огромными глазами святого. Он долго смотрел на меня, - почти столько же, как Швец - на него.
   - Вам нельзя с ним видеться. И передачи тоже нельзя, - сказал он наконец. - Только по прибытии к месту наказания...
   Он по-прежнему смотрел на меня своими огромными глазами, в которых было отчаяние.
   - А записку? - спросил я. - Просто, чтоб он знал. Младший лейтенант молча покачал головой. Швец из угла выкрикнул:
   - Какого черта ты унижаешься перед этим мракобесом?! После долгой паузы младший лейтенант ответил:
   - Я не мракобес... Я службу несу.
   Он сказал это тихо-тихо, почти беззвучно.
   Я достал листок, написал карандашом: "Я здесь" - и протянул младшему лейтенанту. Тот проглядел записку со всех сторон, а потом закрыл оконце. Я услыхал шаги по кафельному полу. Где-то лязгнула железная дверь, и стало по-особому тихо. Все эти десять минут, что мы провели в приемной камере, было то очень громко, то ужасно тихо: до звона в ушах. Только кто начинал говорить, - все ухало, сотрясалось вокруг, а как ждали ответа из окошка, - становилось мучительно, предсмертно тихо, даже уши закладывало.
   Я ждал ответа, опершись спиной о холодную стену. Вдруг молчащую громадину тюрьмы разрезал высокий, кричащий плач. Никто еще ничего толком не понял, а меня прижало к подоконнику. Я почувствовал себя крохотным, руки у меня заледенели и к горлу подступила тошнота.
   - Ишь, балует, словно ребеночек воет, - сказала русая красавица.
   Я бросился к двери, через которую нас сюда впустили, отбросил щеколду и закричал:
   - Старик, я тут!
   Плач прервался, и я услышал страшный, совсем незнакомый мне, но такой родной отцовский голос:
   - Пустите, не затыкайте рот! Сын пришел! Пустите же!
   - Папа!
   Отец глухо завыл.
   Я бросился в тюремный двор.
   - Назад! - крикнул с вышки охранник.
   Я почувствовал, как кто-то мягко схватил меня сзади за шею и больно, тисками, за ноги. Я вырывался и орал что-то, а отец выл в камере.
   - Да что ты?! Да погоди! - слышал я снизу сопение Швеца, который держал меня за ноги.
   - Миленький, миленький, успокойся, - шептала русая красавица, повиснув у меня на шее. - Ну, золотенький мой, ну маленький, успокойся, - твердила она и вся вздрагивала, словно от ударов.
   - Па-па! - кричал я что было сил, потому что меня уже почти затащили в камеру Швец, женщина и две старухи с сильными и длинными руками. И в это время тюрьма загрохотала, завопила, заулюлюкала. Слышно было, как в камерах стучали чем-то деревянным по стенам, топали ногами и вопили визгливыми, длинными голосами:
   - Дайте свиданку! Дайте им свиданку, псы! Старика пустите, пустите его, свиданку дайте!
   Я увидел, как на сторожевую вышку выскочили еще три охранника, щелкнули затворы автоматов, услышал быстрые команды, на Волге начали басить баржи, заглушавшие вопль тюрьмы, - и меня затолкнули в камеру.
   Швец упал возле двери, тяжело дыша; в легких у него тонко свистело, и видно было, как возле кадыка пульсировала артерия.
   - Там и мой кричал, - шепнул он. - Константин. Я его голос узнал.
   Прибежал младший лейтенант, распахнул свое оконце и крикнул мне:
   - Ну?! Вот твоя записочка! Он сознание потерял, а мне отвечай?! Все вы только об себе думаете, совести в вас ни на грош!
   - Это он прав, - тихо согласился полковник Швец. - Совести в нас ни на грош. Скоты и есть скоты, только тешимся.
   - Разговорчики! Кто получил справку - очистить помещение! - приказал младший лейтенант.
   В комнату к нему кто-то зашел, потому что младший лейтенант вскочил со своего места и вытянулся.
   В оконце показалась седая голова капитана со шрамом через весь лоб.