Юлиан Семенов
Гибель Столыпина
«Помогите нам обратить былое поражение в грядущую победу, генерал!»
Двенадцатого декабря 1923 года в Мюнхене в дверь квартиры по Рёмерштрассе, 12, позвонили – просяще и аккуратно.
– Кто? – спросил человек, остановившись возле косяка так, чтобы выстрел, если случится, не мог д о с т а т ь его.
– Ваши друзья из штаб-квартиры национал-социалистской рабочей партии Германии.
Человек открыл дверь; неторопливо, изучающе обсмотрел пришельца – молодой мужчина с высоким лбом, голубые, чуть навыкате глаза; в облике нетерпеливая устремленность, но в то же время и спокойствие.
– Могу я говорить с генерал-лейтенантом Курловым? – спросил незнакомец на чистом русском, с едва заметным прибалтийским акцентом.
– Это я.
Курлов пропустил пришельца в маленькую гостиную, обставленную старой, красного плюша мебелью, предложил садиться возле столика, на котором стояли две початые бутылки молока, тонкая соленая соломка и крекеры; сухо поинтересовался:
– С кем имею честь?
– Меня зовут Александр Васильевич… По-русски… Но вообще-то я немец, Альфред Розенберг… В нашей партии я занимаюсь вопросами международного планирования и теорией и практикой антисемитизма. По поручению фюрера германского народного движения Адольфа Гитлера я Должен задать вам ряд вопросов…
– Это если я соглашусь отвечать, господин Розенберг… Вопрос, как и ответ, – понятия сопряженные, в подоплеке должна быть обоюдность желаний.
– Полагаю, вы согласитесь ответить, ибо наши цели и желания согласуются с вашими, генерал… Крушение большевизма, гибель еврейского интернационала, создание в Европе зоны стабильности – общие для нас с вами задачи…
– А кто это намерен осуществить? – спросил Курлов. – Насколько мне известно, господин Гитлер заточен в тюрьму, а ваше движение запрещено, поставлено вне закона…
– Первое поражение лишь способствует окончательному триумфу, генерал. Ошибки помогают корректировать стратегический курс… Мы обращаемся к национальному духу, который неистребим.
– Истребим. Сугубо, – отрезал Курлов. – Что вас интересует конкретно?
– Поскольку нам предстоит идти к власти сложным путем, партию занимает, в частности, все, связанное с историей устранения вашего премьера Столыпина.
– А какое я имею к этому отношение? – изучающе глянув в глаза собеседника, ставшие неожиданно прозрачными, бесцветными, водянистыми, спросил Курлов.
– Генерал, у нас сильные связи в обществе. Мы запрещены, мы вне закона, – поэтому мы окружены симпатиями нации… Информация поступает к нам отовсюду – из ведомств разведки, иностранных дел, из канцелярии министерства с вязи, из секретариата рейхспрезидента в частности. Я не стал бы задавать вам этот вопрос, не располагай мы достаточно авторитетными источниками. Вы заинтересованы ответить мне в большей степени, чем я – выслушать вас, хотя, не скрою, мне поручено п о н я т ь существо краха проведенной вами операции…
– Какого краха? Какой операции?
– Я понимаю ваше недоверие, генерал, я смогу представить вам доказательства нашей компетентности… Что же касается провала задуманной вами комбинации, то он очевиден: вы не имели кандидатуры того человека, который должен был заменить Столыпина, – в этом ваша кардинальная ошибка. Нам поэтому и хочется понять: когда, на каком этапе и кто именно не додумал до конца р а б о т у. Узнать это и понять – наш долг, ибо нам предстоит сделать то, чего не смогли, не сумели, а может быть, не захотели сделать вы.
– А что вам предстоит сделать? – поинтересовался Курлов.
– Создать национальный порядок, научиться управлять обществом, раскассировав его по кланам, сословиям, цехам и разделив по интересам. Вас занимали вопросы такого плана? Или же в подоплеке поступка была лишь одна эмоция?
– Милый Александр Васильевич Розенберг, – улыбаясь вздохнул Курлов. – Я тронут вашим вниманием, но вы что-то напутали… Вы обратились не по адресу…
Розенберг достал из кармана чековую книжку, раскрыл ее, положил подле самопишущее перо и сказал – рубяще и безапелляционно:
– Вы должны за квартиру, генерал. За последние три месяца. Вы должны в лавке. Вы не можете постирать белье; у вас нет денег не то что на прачку, но даже на кусок мыла. Напишите сумму, которая выведет вас из затруднений, а затем, если ваша информация покажется нам оперативной, то есть целесообразной, я уполномочен пригласить вас в качестве консультанта в иностранный отдел партии. Итак, повторяю вопрос: отчего операция по устранению Столыпина закончилась крахом? Кто повинен в этом? Чтобы победить в будущем, надо знать прошлое!
– Кто? – спросил человек, остановившись возле косяка так, чтобы выстрел, если случится, не мог д о с т а т ь его.
– Ваши друзья из штаб-квартиры национал-социалистской рабочей партии Германии.
Человек открыл дверь; неторопливо, изучающе обсмотрел пришельца – молодой мужчина с высоким лбом, голубые, чуть навыкате глаза; в облике нетерпеливая устремленность, но в то же время и спокойствие.
– Могу я говорить с генерал-лейтенантом Курловым? – спросил незнакомец на чистом русском, с едва заметным прибалтийским акцентом.
– Это я.
Курлов пропустил пришельца в маленькую гостиную, обставленную старой, красного плюша мебелью, предложил садиться возле столика, на котором стояли две початые бутылки молока, тонкая соленая соломка и крекеры; сухо поинтересовался:
– С кем имею честь?
– Меня зовут Александр Васильевич… По-русски… Но вообще-то я немец, Альфред Розенберг… В нашей партии я занимаюсь вопросами международного планирования и теорией и практикой антисемитизма. По поручению фюрера германского народного движения Адольфа Гитлера я Должен задать вам ряд вопросов…
– Это если я соглашусь отвечать, господин Розенберг… Вопрос, как и ответ, – понятия сопряженные, в подоплеке должна быть обоюдность желаний.
– Полагаю, вы согласитесь ответить, ибо наши цели и желания согласуются с вашими, генерал… Крушение большевизма, гибель еврейского интернационала, создание в Европе зоны стабильности – общие для нас с вами задачи…
– А кто это намерен осуществить? – спросил Курлов. – Насколько мне известно, господин Гитлер заточен в тюрьму, а ваше движение запрещено, поставлено вне закона…
– Первое поражение лишь способствует окончательному триумфу, генерал. Ошибки помогают корректировать стратегический курс… Мы обращаемся к национальному духу, который неистребим.
– Истребим. Сугубо, – отрезал Курлов. – Что вас интересует конкретно?
– Поскольку нам предстоит идти к власти сложным путем, партию занимает, в частности, все, связанное с историей устранения вашего премьера Столыпина.
– А какое я имею к этому отношение? – изучающе глянув в глаза собеседника, ставшие неожиданно прозрачными, бесцветными, водянистыми, спросил Курлов.
– Генерал, у нас сильные связи в обществе. Мы запрещены, мы вне закона, – поэтому мы окружены симпатиями нации… Информация поступает к нам отовсюду – из ведомств разведки, иностранных дел, из канцелярии министерства с вязи, из секретариата рейхспрезидента в частности. Я не стал бы задавать вам этот вопрос, не располагай мы достаточно авторитетными источниками. Вы заинтересованы ответить мне в большей степени, чем я – выслушать вас, хотя, не скрою, мне поручено п о н я т ь существо краха проведенной вами операции…
– Какого краха? Какой операции?
– Я понимаю ваше недоверие, генерал, я смогу представить вам доказательства нашей компетентности… Что же касается провала задуманной вами комбинации, то он очевиден: вы не имели кандидатуры того человека, который должен был заменить Столыпина, – в этом ваша кардинальная ошибка. Нам поэтому и хочется понять: когда, на каком этапе и кто именно не додумал до конца р а б о т у. Узнать это и понять – наш долг, ибо нам предстоит сделать то, чего не смогли, не сумели, а может быть, не захотели сделать вы.
– А что вам предстоит сделать? – поинтересовался Курлов.
– Создать национальный порядок, научиться управлять обществом, раскассировав его по кланам, сословиям, цехам и разделив по интересам. Вас занимали вопросы такого плана? Или же в подоплеке поступка была лишь одна эмоция?
– Милый Александр Васильевич Розенберг, – улыбаясь вздохнул Курлов. – Я тронут вашим вниманием, но вы что-то напутали… Вы обратились не по адресу…
Розенберг достал из кармана чековую книжку, раскрыл ее, положил подле самопишущее перо и сказал – рубяще и безапелляционно:
– Вы должны за квартиру, генерал. За последние три месяца. Вы должны в лавке. Вы не можете постирать белье; у вас нет денег не то что на прачку, но даже на кусок мыла. Напишите сумму, которая выведет вас из затруднений, а затем, если ваша информация покажется нам оперативной, то есть целесообразной, я уполномочен пригласить вас в качестве консультанта в иностранный отдел партии. Итак, повторяю вопрос: отчего операция по устранению Столыпина закончилась крахом? Кто повинен в этом? Чтобы победить в будущем, надо знать прошлое!
«И тем не менее грядет революция!»
Пятнадцатого марта тысяча девятьсот одиннадцатого года в Берлине, на одной из конспиративных квартир главного правления социал-демократической партии Польши и Литвы, Роза Люксембург собрала экстренное совещание своих ближайших сподвижников – товарищей Франека, Вацлава, Лео, Юлиана; от большевиков был приглашен «Максим».
– Товарищи, в России только что грянул правительственный кризис, – сказала Люксембург. – Либкнехт позвонил мне утром: видимо, завтра следует ждать начала газетных спекуляций. Поскольку все в России происходит тайно, гласность – фиктивна, инспирирована; мнения – сумбурны, ибо общественность не умеет еще отделять злаки от плевел, нам следует помочь здешнему общественному мнению.
Чтобы журналисты – не только в Берлине, но и в Других европейских столицах – смогли более или менее верно ориентироваться в русском политическом море, надо, по мнению Либкнехта, провести определенного рода брифинг [1]. Либкнехт назвал товарищей Франека, Ивана, Вацлава и Юзефа.
Есть другие мнения?
Не было, понятно.
Товарищ Юлиан отправился в Вену и Краков, Вацлав – в Швейцарию, Максим – в Скандинавию, на встречу с Ганецким, – к мнению скандинавской прессы прислушивались, полагая, видимо, что близость Финляндии придает стокгольмским и норвежским газетам максимум достоверности; Роза оставила за собою оперативную связь с Международным Социалистическим Бюро, Лео – с правлением немецкой социал-демократии и редакцией «Форвертс».
Товарищ Франек встретился назавтра с девятью газетчиками крупнейших германских газет в вайнштубе, в районе Фишермаркта, где по маленьким каналам медленно плавали лебеди, а весеннее солнце разбивалось о водяную гладь на тысячи сине-желтых бликов.
Как всегда, Франек был атакующ, четок, краток:
– Я прочитал сообщение в вашей прессе, будто некий сибирский старец по фамилии Распутин, близкий к царской семье, ультимативно продиктовал премьеру Столыпину прошение об отставке. Это – смехотворно. Нельзя столь надменно относиться к серьезнейшим проблемам величайшей державы мира. Можно любить или не любить я в л е н и е, нельзя, однако, явление не замечать, это чревато. Возможное крушение русского премьера продиктовано не религиозным мракобесом, но ходом прогресса, который поддается определенному замедлению со стороны власть предержащих, но остановлен ими быть не может. Поэтому разрешите мне изложить вам нашу точку зрения на предмет правительственного кризиса в России… Премьер Столыпин недавно внес свой законопроект в Государственную думу и в консервативный Государственный совет, не столько выбираемый, сколько назначаемый царем из числа наиболее близких. ему по духу землевладельцев. Проект закона Столыпина был посвящен введению земских самоуправлений в шести западных, пограничных губерниях империи, где живет много инокровцев – украинцев, поляков, белорусов, литовцев, евреев. Законопроект предусматривает, что в этих губерниях выборы будут проводиться по национальным куриям – русской и польской; белорусской, литовской, украинской как бы и не существует; евреи к выборам не допускаются. При этом русских помещиков и священников д о л ж н о быть выбрано две трети, то есть абсолютное большинство; руководителями земств и ведущими работниками имеют право быть лишь русские люди; украинцы, белорусы и литовцы практически лишаются Столыпиным права на свой язык, культуру, традиции, на свою национальность, словом, – русские и все тут! Казалось бы, консервативный Государственный совет должен был поддержать такого рода законопроект, ибо он – при всем при том – составлен таким образом, чтобы продемонстрировать Западу движение России к некоему новому либерализму, с одной стороны, но при сем доказать, что империя незыблемо стоит на монархической, великорусской государственной идее – с другой.
Однако же нет! Старцы в Государственном совете поднялись против Столыпина, клеймя его чуть ли не в подрыве основ самодержавной власти! Бывший премьер Витте, например, прямо обвинил Столыпина, что тот – самим фактом своего проекта – признает, «будто в исконных русских губерниях Российской империи (заметьте себе, что речь, в частности, идет о Вильно, Белостоке, Львове) могут существовать политические курии нерусских людей». Все это демагогия чистейшей воды, господа! Смотреть надобно глубже. Проект Столыпина предполагал приход в земства, а оттуда и в Думу значительного числа «крепких хозяев», справных мужиков, а их Витте и иже с ним, то есть крупные землевладельцы, – весьма и весьма боятся. В этом корень вопроса, коли подойти к проблеме с экономической точки зрения, с позиции глубинного и н т е р е с а старцев. Причем – об этом хоть прямо и не говорилось в Петербурге – большинство «хозяев» люди не русской, но украинской национальности. Если же рассмотреть проблему с политической точки зрения, то она так же очевидна для тех, кто не с наскока, но серьезно изучает русскую проблематику, ибо своим проектом Столыпин п о д с т а в и л с я под удар старцев, позволив им пугать царя чрезмерной самостоятельностью премьера, его самовластием, выдвижением им на арену политической борьбы своих ставленников, хозяев, для которых не старые монархические лозунги превыше всего, а новое буржуазное дело, не пустое слово, но золотой рубль! А крупный помещик делу не учен, он просто-напросто не умеет д е л а т ь, он желает лишь удерживать имеющиеся у него земли с помощью аппарата насилия, который подчинен царю. Пугая петербургский двор угрозой «русского Бонапарта», старцы жонглировали теми словесами, которые понятны царю, они пугали и продолжают его пугать фразами про то, что над «православной государственностью занесена столыпинская секира».
Стращая двор угрозой западного конституционализма, старцы валят премьера, ибо тот сформулировал свою позицию недвусмысленно: или его проект проходит, или он подает в отставку. Проект провален. Следует ли из этого, что Столыпин должен уйти?
– Вы закончили вопросительной интонацией, – заметил корреспондент вечерней берлинской газеты. – Сами-то вы как считаете?
– Я не Кассандра, – ответил товарищ Франек. – Я боюсь предсказаний такого рода, ибо не только отставка Столыпина или его победа определит ход событий в России, но развитие капитала и борьба рабочих за свои права. Однако вы верно почувствовали мою интонацию. Я не знаю, как правильнее ответить вам… За возможную победу Столыпина говорит то, как он смог организовать в России контрреволюцию, как ловко он смог провести разгон Первой и Второй думы, посадив в Таврический дворец в июне девятьсот седьмого года вполне послушных ему депутатов… За него говорит то, как он бросил в тюрьмы большинство деятелей революционных партий, загнал в подполье оппозицию, заставил замолчать слишком уж рьяных критиканов даже из своего лагеря… Это все говорит в его пользу, он – удобен для Царского Села… Но то, что его стал побаиваться царь, – видимо, факт, ибо голоса, раздающиеся против Столыпина с правых скамей Государственной думы, свидетельствуют, что его позиции закачались в высоких сферах…
– Объясните расстановку мест в русском парламенте, – попросил журналист из дрезденской газеты.
– В России нет парламента, – ответил Франек. – Дума есть орган совещательный.
Что бы ни предприняли Дума и Госсовет, царь может распубликовать высочайший указ, распустить заседания и провести любой закон, не обращая внимания на речи депутатов; Дума вообще лишена права влиять на вопросы обороны, флота, финансов, на иностранные дела… Дума не зря названа Думой: думайте себе на здоровье, говорите, сколько душе угодно, а решение всегда за мною, за с а м о д е р ж ц е м. Так что, пожалуйста, когда станете писать, уясните себе самым серьезным образом разницу между западным парламентом и российскою Думой. Что же касается расстановки мест, то запишите себе ряд имен, это поможет вам ориентироваться в нашем политическом лабиринте… Начнем слева. Социал-демократы и трудовики выражают – в пределах допустимого, понятно, – концепцию организованного рабочего класса и беднейшего трудового крестьянства. К центру относят несколько партий:
на «левом фланге» – конституционные демократы приват-доцента Милюкова, либеральные интеллигенты, которых называют кадетами. Они конечно же монархисты, категорические враги социал-демократии, особенно ее большевистского крыла, анархистов эсеров. Они – если можно спроецировать формулировку времен французской революции – «болото» Думы. «Правый фланг» центра до настоящего времени являл собою более или менее зыбкое сообщество, составленное из партии октябристов во главе с Александром Гучковым и прогрессистов. Крайне правые – это националисты во главе с Пуришкевичем и Марковым-вторым, которых во всем, всегда и безусловно поддерживают царь и самые близкие ему люди, влияющие на политику, – в первую очередь дворцовый комендант генерал Дедюлин и, конечно, государыня, – от этой зависит все! Поскольку Гучков и его октябристы вкупе с прогрессистами выражают интересы промышленников и финансистов, двор относится к ним настороженно, ибо главной ставкой Царского Села были и продолжают быть помещики.
Им принадлежит около восьмидесяти процентов земель в империи, а численность их не превышает сорока – семидесяти тысяч человек. Они просто-таки обязаны сражаться за свой интерес до последней капли крови! При этом октябристов и крайне правых роднит национальный вопрос: и те и другие стоят на позиции шовинизма. Вопли о «русскости», однако, потребны этим господам не для того, чтобы воистину радеть об интересах великого народа, удивляющего мир своей культурой, наукой, революционной борьбою, но для того, чтобы подкрепить собственные позиции силой армии в борьбе против всех и всяческих конкурентов – будь то англичанин, француз, поляк, немец, еврей или швед.
– Что случится, если Столыпин все-таки уйдет?
– Уйдет он или останется, суть вопроса не в этом, – как-то досадливо поморщившись, ответил товарищ Франек. – Меня не интересуют хитросплетения дворцовых интриг, я верен научному анализу данностей. Мы, социал-демократы, говорили всегда и готовы повторить ныне: Россия переживает кризис оттого, что дворцовый блок царя с помещиками, то есть с крайне правыми, не может дать промышленникам тех реформ, которых требует развитие капитализма. Буржуазии, капиталу, потребна определенного рода политическая свобода, дабы активно развивать Промышленное производство, а царь, главный помещик империи, не хочет, да и не может дать ей политическую свободу. Итак, царь и землевладельцы – с одной стороны, промышленники и буржуазные либералы – с другой. Лебедь, рак и щука. Между ними идет сложная – бескровная пока – драка за власть; царь добровольно не отдаст ее либеральным промышленникам. И при этом – стомиллионный трудящийся люд, а б с о л ю т н о бесправный и забитый. Вот в чем суть кризиса.
Выход из него отнюдь не в отставке Столыпина или в его победе над дедушками Государственного совета.
– Так все же, – спросил журналист из Гамбурга, – что ждет Россию в ближайшем будущем?
– То есть как это «что»? – удивился Франек. – Революция.
Реакция у всех журналистов была одинаковой; весело улыбаясь шутке наивного лектора социал-демократии, тем не менее дружелюбно ему поаплодировали; внес хоть какую-то ясность в таинственные российские дебри…
– Товарищи, в России только что грянул правительственный кризис, – сказала Люксембург. – Либкнехт позвонил мне утром: видимо, завтра следует ждать начала газетных спекуляций. Поскольку все в России происходит тайно, гласность – фиктивна, инспирирована; мнения – сумбурны, ибо общественность не умеет еще отделять злаки от плевел, нам следует помочь здешнему общественному мнению.
Чтобы журналисты – не только в Берлине, но и в Других европейских столицах – смогли более или менее верно ориентироваться в русском политическом море, надо, по мнению Либкнехта, провести определенного рода брифинг [1]. Либкнехт назвал товарищей Франека, Ивана, Вацлава и Юзефа.
Есть другие мнения?
Не было, понятно.
Товарищ Юлиан отправился в Вену и Краков, Вацлав – в Швейцарию, Максим – в Скандинавию, на встречу с Ганецким, – к мнению скандинавской прессы прислушивались, полагая, видимо, что близость Финляндии придает стокгольмским и норвежским газетам максимум достоверности; Роза оставила за собою оперативную связь с Международным Социалистическим Бюро, Лео – с правлением немецкой социал-демократии и редакцией «Форвертс».
Товарищ Франек встретился назавтра с девятью газетчиками крупнейших германских газет в вайнштубе, в районе Фишермаркта, где по маленьким каналам медленно плавали лебеди, а весеннее солнце разбивалось о водяную гладь на тысячи сине-желтых бликов.
Как всегда, Франек был атакующ, четок, краток:
– Я прочитал сообщение в вашей прессе, будто некий сибирский старец по фамилии Распутин, близкий к царской семье, ультимативно продиктовал премьеру Столыпину прошение об отставке. Это – смехотворно. Нельзя столь надменно относиться к серьезнейшим проблемам величайшей державы мира. Можно любить или не любить я в л е н и е, нельзя, однако, явление не замечать, это чревато. Возможное крушение русского премьера продиктовано не религиозным мракобесом, но ходом прогресса, который поддается определенному замедлению со стороны власть предержащих, но остановлен ими быть не может. Поэтому разрешите мне изложить вам нашу точку зрения на предмет правительственного кризиса в России… Премьер Столыпин недавно внес свой законопроект в Государственную думу и в консервативный Государственный совет, не столько выбираемый, сколько назначаемый царем из числа наиболее близких. ему по духу землевладельцев. Проект закона Столыпина был посвящен введению земских самоуправлений в шести западных, пограничных губерниях империи, где живет много инокровцев – украинцев, поляков, белорусов, литовцев, евреев. Законопроект предусматривает, что в этих губерниях выборы будут проводиться по национальным куриям – русской и польской; белорусской, литовской, украинской как бы и не существует; евреи к выборам не допускаются. При этом русских помещиков и священников д о л ж н о быть выбрано две трети, то есть абсолютное большинство; руководителями земств и ведущими работниками имеют право быть лишь русские люди; украинцы, белорусы и литовцы практически лишаются Столыпиным права на свой язык, культуру, традиции, на свою национальность, словом, – русские и все тут! Казалось бы, консервативный Государственный совет должен был поддержать такого рода законопроект, ибо он – при всем при том – составлен таким образом, чтобы продемонстрировать Западу движение России к некоему новому либерализму, с одной стороны, но при сем доказать, что империя незыблемо стоит на монархической, великорусской государственной идее – с другой.
Однако же нет! Старцы в Государственном совете поднялись против Столыпина, клеймя его чуть ли не в подрыве основ самодержавной власти! Бывший премьер Витте, например, прямо обвинил Столыпина, что тот – самим фактом своего проекта – признает, «будто в исконных русских губерниях Российской империи (заметьте себе, что речь, в частности, идет о Вильно, Белостоке, Львове) могут существовать политические курии нерусских людей». Все это демагогия чистейшей воды, господа! Смотреть надобно глубже. Проект Столыпина предполагал приход в земства, а оттуда и в Думу значительного числа «крепких хозяев», справных мужиков, а их Витте и иже с ним, то есть крупные землевладельцы, – весьма и весьма боятся. В этом корень вопроса, коли подойти к проблеме с экономической точки зрения, с позиции глубинного и н т е р е с а старцев. Причем – об этом хоть прямо и не говорилось в Петербурге – большинство «хозяев» люди не русской, но украинской национальности. Если же рассмотреть проблему с политической точки зрения, то она так же очевидна для тех, кто не с наскока, но серьезно изучает русскую проблематику, ибо своим проектом Столыпин п о д с т а в и л с я под удар старцев, позволив им пугать царя чрезмерной самостоятельностью премьера, его самовластием, выдвижением им на арену политической борьбы своих ставленников, хозяев, для которых не старые монархические лозунги превыше всего, а новое буржуазное дело, не пустое слово, но золотой рубль! А крупный помещик делу не учен, он просто-напросто не умеет д е л а т ь, он желает лишь удерживать имеющиеся у него земли с помощью аппарата насилия, который подчинен царю. Пугая петербургский двор угрозой «русского Бонапарта», старцы жонглировали теми словесами, которые понятны царю, они пугали и продолжают его пугать фразами про то, что над «православной государственностью занесена столыпинская секира».
Стращая двор угрозой западного конституционализма, старцы валят премьера, ибо тот сформулировал свою позицию недвусмысленно: или его проект проходит, или он подает в отставку. Проект провален. Следует ли из этого, что Столыпин должен уйти?
– Вы закончили вопросительной интонацией, – заметил корреспондент вечерней берлинской газеты. – Сами-то вы как считаете?
– Я не Кассандра, – ответил товарищ Франек. – Я боюсь предсказаний такого рода, ибо не только отставка Столыпина или его победа определит ход событий в России, но развитие капитала и борьба рабочих за свои права. Однако вы верно почувствовали мою интонацию. Я не знаю, как правильнее ответить вам… За возможную победу Столыпина говорит то, как он смог организовать в России контрреволюцию, как ловко он смог провести разгон Первой и Второй думы, посадив в Таврический дворец в июне девятьсот седьмого года вполне послушных ему депутатов… За него говорит то, как он бросил в тюрьмы большинство деятелей революционных партий, загнал в подполье оппозицию, заставил замолчать слишком уж рьяных критиканов даже из своего лагеря… Это все говорит в его пользу, он – удобен для Царского Села… Но то, что его стал побаиваться царь, – видимо, факт, ибо голоса, раздающиеся против Столыпина с правых скамей Государственной думы, свидетельствуют, что его позиции закачались в высоких сферах…
– Объясните расстановку мест в русском парламенте, – попросил журналист из дрезденской газеты.
– В России нет парламента, – ответил Франек. – Дума есть орган совещательный.
Что бы ни предприняли Дума и Госсовет, царь может распубликовать высочайший указ, распустить заседания и провести любой закон, не обращая внимания на речи депутатов; Дума вообще лишена права влиять на вопросы обороны, флота, финансов, на иностранные дела… Дума не зря названа Думой: думайте себе на здоровье, говорите, сколько душе угодно, а решение всегда за мною, за с а м о д е р ж ц е м. Так что, пожалуйста, когда станете писать, уясните себе самым серьезным образом разницу между западным парламентом и российскою Думой. Что же касается расстановки мест, то запишите себе ряд имен, это поможет вам ориентироваться в нашем политическом лабиринте… Начнем слева. Социал-демократы и трудовики выражают – в пределах допустимого, понятно, – концепцию организованного рабочего класса и беднейшего трудового крестьянства. К центру относят несколько партий:
на «левом фланге» – конституционные демократы приват-доцента Милюкова, либеральные интеллигенты, которых называют кадетами. Они конечно же монархисты, категорические враги социал-демократии, особенно ее большевистского крыла, анархистов эсеров. Они – если можно спроецировать формулировку времен французской революции – «болото» Думы. «Правый фланг» центра до настоящего времени являл собою более или менее зыбкое сообщество, составленное из партии октябристов во главе с Александром Гучковым и прогрессистов. Крайне правые – это националисты во главе с Пуришкевичем и Марковым-вторым, которых во всем, всегда и безусловно поддерживают царь и самые близкие ему люди, влияющие на политику, – в первую очередь дворцовый комендант генерал Дедюлин и, конечно, государыня, – от этой зависит все! Поскольку Гучков и его октябристы вкупе с прогрессистами выражают интересы промышленников и финансистов, двор относится к ним настороженно, ибо главной ставкой Царского Села были и продолжают быть помещики.
Им принадлежит около восьмидесяти процентов земель в империи, а численность их не превышает сорока – семидесяти тысяч человек. Они просто-таки обязаны сражаться за свой интерес до последней капли крови! При этом октябристов и крайне правых роднит национальный вопрос: и те и другие стоят на позиции шовинизма. Вопли о «русскости», однако, потребны этим господам не для того, чтобы воистину радеть об интересах великого народа, удивляющего мир своей культурой, наукой, революционной борьбою, но для того, чтобы подкрепить собственные позиции силой армии в борьбе против всех и всяческих конкурентов – будь то англичанин, француз, поляк, немец, еврей или швед.
– Что случится, если Столыпин все-таки уйдет?
– Уйдет он или останется, суть вопроса не в этом, – как-то досадливо поморщившись, ответил товарищ Франек. – Меня не интересуют хитросплетения дворцовых интриг, я верен научному анализу данностей. Мы, социал-демократы, говорили всегда и готовы повторить ныне: Россия переживает кризис оттого, что дворцовый блок царя с помещиками, то есть с крайне правыми, не может дать промышленникам тех реформ, которых требует развитие капитализма. Буржуазии, капиталу, потребна определенного рода политическая свобода, дабы активно развивать Промышленное производство, а царь, главный помещик империи, не хочет, да и не может дать ей политическую свободу. Итак, царь и землевладельцы – с одной стороны, промышленники и буржуазные либералы – с другой. Лебедь, рак и щука. Между ними идет сложная – бескровная пока – драка за власть; царь добровольно не отдаст ее либеральным промышленникам. И при этом – стомиллионный трудящийся люд, а б с о л ю т н о бесправный и забитый. Вот в чем суть кризиса.
Выход из него отнюдь не в отставке Столыпина или в его победе над дедушками Государственного совета.
– Так все же, – спросил журналист из Гамбурга, – что ждет Россию в ближайшем будущем?
– То есть как это «что»? – удивился Франек. – Революция.
Реакция у всех журналистов была одинаковой; весело улыбаясь шутке наивного лектора социал-демократии, тем не менее дружелюбно ему поаплодировали; внес хоть какую-то ясность в таинственные российские дебри…
I
13 марта 1911, вечер.
Обида.
(Генерал Дедюлин)
Человеком, стоявшим ближе всех к царю, был дворцовый комендант, генерал-лейтенант Владимир Александрович Дедюлин, боготворивший свою жену Елизавету Александровну не только за ангельский характер и красоту (в ее сорок семь лет седина лишь подчеркивала свежесть лица и детские ямочки на щеках), не за восхитительное, никогда не изменявшее ей чувство юмора, но за то – в основном, – что была она из рода легендарного партизана Дохтурова, друга Дениса Давыдова. Именно отсвет славы героя Отечественной войны, павший на Дедюлина после того, как он сочетался браком с Лизанькой, позволил ему оставить лейб-гвардии уланский его величества полк и перейти – с повышением – в отдельный корпус жандармов.
Всякое действие лишь тогда обретает форму жизненной устремленности, если продиктовано оно не эмоцией, но логической выверенностью посылов, с одной стороны, и – с другой – точным осознанием перспективы, которая должна открыться в результате предпринятого шага.
Поскольку в доме Дохтуровых была собрана уникальная библиотека о методах партизанских войн – не только в России, но во Франции (в пору английского нашествия), в Испании, Северо-Американских Штатах, когда индейцы героически сопротивлялись вторжению белых; поскольку Дедюлин внимательнейшим образом проштудировал книги, ранившиеся в доме невесты, – в голове его выстроилась последовательная жизненная программа.
Он пришел к выводу, что в трудные для монархии годы, когда «корректная доброта царя» входила в противоречие с «алчными устремлениями нуворишей», а также с интересами финансистов, требовавших захвата новых районов мира для вложения своих капиталов (разве не британские банкиры стояли за белолицыми покорителями Северной Америки?!), когда методы исстари сложившихся отношений между государем и ближайшим его окружением нарушены (чаще всего вследствие заговора сторонников машинной техники, рождающей алчность и нищету), прежние методы служения идее самодержавия невозможны; победить коварные силы конституционализма западного образца или, того хуже, революции можно лишь методами партизанской отваги, когда командир отряда берет на себя смелость за принятие решений, не советуясь со старшим, когда подданный несет личную ответственность за судьбу империи, отвечая за поступок лишь перед богом и собственной совестью.
Именно поэтому, перейдя в корпус жандармов, Дедюлин совершил ознакомительную поездку по Ярославской губернии, – там он родился, там были земли его и брата Николеньки (роду были дворянского, но колола сердце обида, что не столбовые, а жалованные). По Волге спустился в Нижний Новгород, поклонился стенам Кремля, посетовал, что город не сохранил посвященные памяти князя Пожарского реликвии, видно, ю р к и е подсуетились, от них беспамятство – пойди найди, где почил в бозе Петр (хоть и чужак по идее, но ведь наш самодержец), куда подевались личные вещи Николая I, кто запрятал письма Александра III (один князь Мещерский хранит переписку с усопшим монархом), и лишний раз утвердился, что идея спасения самодержавия только тогда обретет реальную силу, если слуги ее откровенно скажут себе самим: в борьбе со злом победа будет за тем лишь, кто бесстрашно станет на путь всепозволенности в борьбе с крамолой.
Смещение понятий, подмена смысла, ложное трактование святых терминов бывает наказано историей, но кара за это приходит далеко не сразу.
Действительно, примерять на жандармский всезапрещающий мундир венгерку партизана Дохтурова, боровшегося с чужеземным завоевателем, было кощунством, однако возмездие не есть акт спорадический, одномоментный, – потребно время, чтобы вызрела необходимость возмездия лишь тогда оно делается неотвратимым, и поводом может послужить сущая безделица; закономерность воистину есть последствие случайности.
Поэтому честолюбивый замысел Дедюлина сделаться спасителем монархии, бороться за идею самодержавия партизанскими методами на первых порах принес ему невероятные дивиденды.
Ставши в начале века начальником штаба отдельного его величества корпуса жандармов, сорокапятилетний Дедюлин, в отличие от предшественников, далеко не все свои указания подчиненным фиксировал формальным приказом; окружив себя единомышленниками, Дедюлин пользовал в отношениях с ними не только слово, но даже взгляд: хочешь служить идее, хочешь расти – изволь п о н и м а т ь все так, как мать понимает дитя.
Именно эта его концепция встретила конечно же противодействие и затаенную ненависть со стороны формалистов министерства внутренних дел, которые решили монарший манифест о даровании свободы крепостным принимать буквально, никак не заботясь о духе самодержавия, его высоком, национальном смысле подданичества всех воле одного, помазанного божьей милостью на неограниченное властвование…
Будучи от природы мечтателем, Дедюлин и люди его типа не хотели (а скорее всего не могли) считаться с фактами, с тем, то есть, что не Витте привел Россию к кризисной ситуации девятьсот четвертого года, да и не авантюристы Абаза с Безобразовым, толкавшие государя к началу войны против Японии, но неодолимость развития машинной техники, пришедшей на смену ручному труду, ибо в конечном счете подлинная мощь, то есть независимость государств, определялась теперь не лозунгами и доктринами, но именно уровнем производства рельсов, орудий, дирижаблей и броненосцев.
Ничто так не опасно для режима личной власти, как преобладание на верхах «партии мечтателей», типа Дедюлина, имевших право на принятие государственных решений, практически бесконтрольных и не поддающихся никаким коррективам.
Математически точному уму Витте, его холодной логике противопоставлялись эмоции с ф е р (то есть двора) и преданных ему мечтателей, типа Дедюлина; на пути компетентности вставала незримая стена дремучих представлений, рожденных не истиной, но легендами и слухами.
Народившейся в России главной силе общества, то есть рабочему классу, искусственно противопоставлялось крестьянство; интеллигенцию знать – не знали; главным врагом, помимо либералов, почиталась бомба анархистов, а не наука Ленина и Плеханова, – «книжники», «говоруны», «чужеродный элемент, не имеющий корней в российском обществе, лишены п о ч в ы, не ощущают в себе к р о в ь, сущая ерунда, отомрут сами по себе».
Однако с ф е р ы искренне верили, что не прогресс привел Россию к кризису, но всяческие масоны-конституционалисты типа Витте, для которых мнение Европы было важнее традиций «народного духа». Именно они, либералы, а не развитие машинной техники, довели до того, что случилось на Дворцовой площади в январе девятьсот пятого, когда войска были вынуждены стрелять в темный народ, подстрекаемый бунтарями против царя, против того, кто единственно и мог гарантировать самим фактом своего существования всеобщее благоденствие и счастье.
В дни революции государь повелел сделать Дедюлина санкт-петербургским градоначальником с чрезвычайными полномочиями; патронов не жалели, стреляли в народ беспощадно; судьба династии была, казалось, спасена; потом привели к ф о р м а л ь н о й власти тех, кто должен был отвечать за содеянное (ответят, ужо как ответят, только б время подоспело), и когда повсеместно были введены – решениями «либерала» Витте – военно-полевые суды (то есть вина за расстрелы была задним числом возложена на тех, кто болтал о реформах и конституции), Дедюлин был назначен комендантом царского дворца, который стал главным штабом контрреволюции; именно там замышлялся реванш за прошлое и неторопливо выстраивалась концепция будущего под надежной защитой дедюлинской гвардии.
Именно здесь, в Царском, п о в а л и л и Витте, после того как «мавр сделал свое дело»; именно в кабинете Дедюлина правился устав «Союза русских людей» доктора Дубровина (на встречи с ним ездил генерал Спиридович, переодевшись в гражданское платье, соблюдая меры конспирации, дабы не попасть в фокус внимания не только левой, но даже кадетской и октябристской прессы); именно здесь вырабатывались шаги, которые надо было предпринять для замирения «Михаила Архангела»
Пуришкевича с киевскими «дружинниками» погромщика Замысловского, – какая жалость, свои, истинно свои люди, и на ж тебе, не могут поделить сущую безделицу; а ведь надежда трона впереди всего ставят вопрос чистоты крови, чтоб, упаси бог, какой жид или полячишка не затесался в святые ряды (исключение, правда, составили для Грингмута, выкреста ставшего одним из лидеров «Союза русских людей» в Москве). Не зря так ненавидел этого доброго человека мерзавец и тайный революционер Витте (в его дневниках агент, подведенный к семье бывшего премьер-министра, переписал строки, в коих граф аттестовал Грингмута следующим образом: «Нет большего юдофоба, как еврей, принявший православие. Нет большего врага поляков, как поляк, взявший православие и одновременно поступивший в русскую тайную полицию… По нынешним временам тот, кто не жидоед, не может получить аттестацию истинного консерватора. Поэтому он и сделался жидоедом. Тем не менее это не мешало ему несколько лет ранее находиться в особой дружбе с директором Международного банка Ротштейном и пользоваться его подачками»).
Всякое действие лишь тогда обретает форму жизненной устремленности, если продиктовано оно не эмоцией, но логической выверенностью посылов, с одной стороны, и – с другой – точным осознанием перспективы, которая должна открыться в результате предпринятого шага.
Поскольку в доме Дохтуровых была собрана уникальная библиотека о методах партизанских войн – не только в России, но во Франции (в пору английского нашествия), в Испании, Северо-Американских Штатах, когда индейцы героически сопротивлялись вторжению белых; поскольку Дедюлин внимательнейшим образом проштудировал книги, ранившиеся в доме невесты, – в голове его выстроилась последовательная жизненная программа.
Он пришел к выводу, что в трудные для монархии годы, когда «корректная доброта царя» входила в противоречие с «алчными устремлениями нуворишей», а также с интересами финансистов, требовавших захвата новых районов мира для вложения своих капиталов (разве не британские банкиры стояли за белолицыми покорителями Северной Америки?!), когда методы исстари сложившихся отношений между государем и ближайшим его окружением нарушены (чаще всего вследствие заговора сторонников машинной техники, рождающей алчность и нищету), прежние методы служения идее самодержавия невозможны; победить коварные силы конституционализма западного образца или, того хуже, революции можно лишь методами партизанской отваги, когда командир отряда берет на себя смелость за принятие решений, не советуясь со старшим, когда подданный несет личную ответственность за судьбу империи, отвечая за поступок лишь перед богом и собственной совестью.
Именно поэтому, перейдя в корпус жандармов, Дедюлин совершил ознакомительную поездку по Ярославской губернии, – там он родился, там были земли его и брата Николеньки (роду были дворянского, но колола сердце обида, что не столбовые, а жалованные). По Волге спустился в Нижний Новгород, поклонился стенам Кремля, посетовал, что город не сохранил посвященные памяти князя Пожарского реликвии, видно, ю р к и е подсуетились, от них беспамятство – пойди найди, где почил в бозе Петр (хоть и чужак по идее, но ведь наш самодержец), куда подевались личные вещи Николая I, кто запрятал письма Александра III (один князь Мещерский хранит переписку с усопшим монархом), и лишний раз утвердился, что идея спасения самодержавия только тогда обретет реальную силу, если слуги ее откровенно скажут себе самим: в борьбе со злом победа будет за тем лишь, кто бесстрашно станет на путь всепозволенности в борьбе с крамолой.
Смещение понятий, подмена смысла, ложное трактование святых терминов бывает наказано историей, но кара за это приходит далеко не сразу.
Действительно, примерять на жандармский всезапрещающий мундир венгерку партизана Дохтурова, боровшегося с чужеземным завоевателем, было кощунством, однако возмездие не есть акт спорадический, одномоментный, – потребно время, чтобы вызрела необходимость возмездия лишь тогда оно делается неотвратимым, и поводом может послужить сущая безделица; закономерность воистину есть последствие случайности.
Поэтому честолюбивый замысел Дедюлина сделаться спасителем монархии, бороться за идею самодержавия партизанскими методами на первых порах принес ему невероятные дивиденды.
Ставши в начале века начальником штаба отдельного его величества корпуса жандармов, сорокапятилетний Дедюлин, в отличие от предшественников, далеко не все свои указания подчиненным фиксировал формальным приказом; окружив себя единомышленниками, Дедюлин пользовал в отношениях с ними не только слово, но даже взгляд: хочешь служить идее, хочешь расти – изволь п о н и м а т ь все так, как мать понимает дитя.
Именно эта его концепция встретила конечно же противодействие и затаенную ненависть со стороны формалистов министерства внутренних дел, которые решили монарший манифест о даровании свободы крепостным принимать буквально, никак не заботясь о духе самодержавия, его высоком, национальном смысле подданичества всех воле одного, помазанного божьей милостью на неограниченное властвование…
Будучи от природы мечтателем, Дедюлин и люди его типа не хотели (а скорее всего не могли) считаться с фактами, с тем, то есть, что не Витте привел Россию к кризисной ситуации девятьсот четвертого года, да и не авантюристы Абаза с Безобразовым, толкавшие государя к началу войны против Японии, но неодолимость развития машинной техники, пришедшей на смену ручному труду, ибо в конечном счете подлинная мощь, то есть независимость государств, определялась теперь не лозунгами и доктринами, но именно уровнем производства рельсов, орудий, дирижаблей и броненосцев.
Ничто так не опасно для режима личной власти, как преобладание на верхах «партии мечтателей», типа Дедюлина, имевших право на принятие государственных решений, практически бесконтрольных и не поддающихся никаким коррективам.
Математически точному уму Витте, его холодной логике противопоставлялись эмоции с ф е р (то есть двора) и преданных ему мечтателей, типа Дедюлина; на пути компетентности вставала незримая стена дремучих представлений, рожденных не истиной, но легендами и слухами.
Народившейся в России главной силе общества, то есть рабочему классу, искусственно противопоставлялось крестьянство; интеллигенцию знать – не знали; главным врагом, помимо либералов, почиталась бомба анархистов, а не наука Ленина и Плеханова, – «книжники», «говоруны», «чужеродный элемент, не имеющий корней в российском обществе, лишены п о ч в ы, не ощущают в себе к р о в ь, сущая ерунда, отомрут сами по себе».
Однако с ф е р ы искренне верили, что не прогресс привел Россию к кризису, но всяческие масоны-конституционалисты типа Витте, для которых мнение Европы было важнее традиций «народного духа». Именно они, либералы, а не развитие машинной техники, довели до того, что случилось на Дворцовой площади в январе девятьсот пятого, когда войска были вынуждены стрелять в темный народ, подстрекаемый бунтарями против царя, против того, кто единственно и мог гарантировать самим фактом своего существования всеобщее благоденствие и счастье.
В дни революции государь повелел сделать Дедюлина санкт-петербургским градоначальником с чрезвычайными полномочиями; патронов не жалели, стреляли в народ беспощадно; судьба династии была, казалось, спасена; потом привели к ф о р м а л ь н о й власти тех, кто должен был отвечать за содеянное (ответят, ужо как ответят, только б время подоспело), и когда повсеместно были введены – решениями «либерала» Витте – военно-полевые суды (то есть вина за расстрелы была задним числом возложена на тех, кто болтал о реформах и конституции), Дедюлин был назначен комендантом царского дворца, который стал главным штабом контрреволюции; именно там замышлялся реванш за прошлое и неторопливо выстраивалась концепция будущего под надежной защитой дедюлинской гвардии.
Именно здесь, в Царском, п о в а л и л и Витте, после того как «мавр сделал свое дело»; именно в кабинете Дедюлина правился устав «Союза русских людей» доктора Дубровина (на встречи с ним ездил генерал Спиридович, переодевшись в гражданское платье, соблюдая меры конспирации, дабы не попасть в фокус внимания не только левой, но даже кадетской и октябристской прессы); именно здесь вырабатывались шаги, которые надо было предпринять для замирения «Михаила Архангела»
Пуришкевича с киевскими «дружинниками» погромщика Замысловского, – какая жалость, свои, истинно свои люди, и на ж тебе, не могут поделить сущую безделицу; а ведь надежда трона впереди всего ставят вопрос чистоты крови, чтоб, упаси бог, какой жид или полячишка не затесался в святые ряды (исключение, правда, составили для Грингмута, выкреста ставшего одним из лидеров «Союза русских людей» в Москве). Не зря так ненавидел этого доброго человека мерзавец и тайный революционер Витте (в его дневниках агент, подведенный к семье бывшего премьер-министра, переписал строки, в коих граф аттестовал Грингмута следующим образом: «Нет большего юдофоба, как еврей, принявший православие. Нет большего врага поляков, как поляк, взявший православие и одновременно поступивший в русскую тайную полицию… По нынешним временам тот, кто не жидоед, не может получить аттестацию истинного консерватора. Поэтому он и сделался жидоедом. Тем не менее это не мешало ему несколько лет ранее находиться в особой дружбе с директором Международного банка Ротштейном и пользоваться его подачками»).