Страница:
В течение пятнадцати лет после разгрома гитлеризма Хейде скрывался под именем Заваде. Когда он был арестован, начались всякого рода судебные затяжки. Более пяти лет он сидел в тюрьме, а когда, под давлением общественности, дело его должны были передать на открытое судебное разбирательство, он покончил жизнь самоубийством, причем до сих пор никто не может сказать со всей определенностью, было ли это убийство или самоубийство.
Этому предшествовал целый ряд загадочных событий. Хейде пытались похитить из тюрьмы. Доктор Боне, человек, который организовывал похищение, когда план провалился, немедленно улетел в Аргентину. Его сообщник, доктор Тильман, за четыре дня до начала процесса выбросился из окна, а министр одной из "земель" ФРГ, доктор Остерло, который был замешан в дело Хейде, 25 февраля 1964 года был обнаружен на дне кильской бухты задушенным.
Эйхмана выдали потому, что он находился в подчинении мертвого Гиммлера и мертвого Розенберга. Выдали Штангля потому, что он находился в подчинении мертвого Кальтенбруннера. А когда дело касается Бормана и его участия в злодейской операции "эйтаназия", тут все концы обрываются немедленно.
Испанские друзья пытались устроить мне встречу с представителями вполне легальных здесь нацистских организаций. Первой из них по весомости можно считать мадридский "Геополитический центр", который занимается идеологической деятельностью. Рядом с ним, неподалеку от вокзала Аточе, находится организация "Балканских эмигрантов", которую возглавлял хорватский фашист, военный преступник Павелич. Здесь же существует "Европейский центр документации и информации" во главе с Габсбургом, в который входят не только нацисты, но и недавно умерший командир "Голубой дивизии", в прошлом ближайший сотрудник Франко.
Испанские друзья считают, что Мадрид не является центром всемирной подпольной организации нацистов. Однако, утверждают они, в Мадриде существует подпольное руководство нацистским движением в Европе. А руководить есть кем: в Англии, например, легально существует национал-социалистское движение, "Лига защиты белых"; в Бельгии - "Движение гражданского действия" и "Центр контрреволюционных исследований"; в Голландии - "Национальное европейское социалистическое движение"; в Швейцарии - организация "Новый европейский порядок"; в Швеции - "Северная имперская партия"; в Норвегии - "Союз социального обновления"; в ФРГ - неонацисты НДП; в Италии - открытые последователи дуче, ультраправые из "МСИ", имеющие места в парламенте.
* * *
Чему учат теперь в классах литературы - не знаю, но знакомство с этой величайшей и самой грустной книгой из всех, созданных гением человека, несомненно, возвысило бы душу юноши великою мыслию, заронило бы в сердце его великие вопросы и способствовало бы отвлечь его ум от поклонения вечному и глупому идолу середины, вседовольному самомнению и пошлому благоразумию...
(Федор Достоевский о "Дон-Кихоте" "Дневник писателя за 1877")
...Ночью мы возвращались из рабочего района Мадрида, - там, возле нового стадиона, среди темных махин кранов, собирались товарищи, чтобы обговорить завтрашний день: была назначена демонстрация в поддержку бастующих басков.
В центр, на Кальво Сотелло, меня подвозили Франсиско, Лопес и Виктор. Я был под впечатлением этого ночного собрания; мои товарищи, для которых это каждодневная жизнь, быстро говорили о чем-то, смеялись, а я вспоминал оратора с заводов "Пегаса". Так же, как в наших фильмах тридцатых годов, он стоял на перевернутом ящике, комкал в руках берет и произносил речь - тихо, почти шепотом, но говорил он так ярко и сильно, что казалось, будто голос его грохочет, усиленный сотнями ретрансляторов.
- Хулиан, у нас возникло предложение, - сказал Лопес, когда мы выехали на авениду Хенералисимо. - Мы очень внимательно читаем все, что пишут в Москве об Испании. У вас верно и хорошо пишут о том, что здесь происходит. Но вы совсем не пишете о том, как прекрасна земля Испании, как красивы ее дороги и как поразительны синие водопады. Мы, - Лопес улыбнулся, - наша ячейка, хотим поручить тебе ответственное задание: проехать по дороге Дон-Кихота и написать об этом для советских товарищей. Честное слово, нам это будет очень приятно. Ваши люди смогут тогда понять, что мы хотим счастья не просто нашей стране, а нашей самой красивой, нежной и самой замечательной стране.
Назавтра утром за мной приехал товарищ, и мы отправились на юг.
...Дороги Ла-Манчи... То брошенные через плоскую, как доска, желто-красную равнину с фиолетовыми контурами далеких гор, одиноких и неожиданных, в дрожащем, размытом предзакатном мареве, то внезапно извилисто уходящие в холмы, - а их минуту назад и видно-то не было, - а холмы эти, словно в волшебстве, становятся лесом, и шершавые листья жестяно перекатываются по асфальту, а под вами, в метре от правого крыла старенькой машины, - зеленые лагуны Руидеры. Дороги Ла-Манчи уже сами по себе поэтичны, и не оставляло меня ощущение, что когда-то я дороги эти уже видел.
А когда нам встретился пастух с маленькой собачонкой, которая следила за волосатыми козами, и был одет пастух в кожаные лапти, и в коричневой его руке был посох, а на голове козья шапка, и сумка с вином и сыром за спиной была связана из толстых веревок, и земля была каменистой, красноватой, и закат был тугим, сине-багрово-желтым, я вспомнил козинцевского "Дон-Кихота", Черкасова с Толубеевым и подивился тому, как великолепно сняли Ла-Манчу под Коктебелем.
...Товарищ привез меня в самый центр Ла-Манчи, в маленький городок Мота-дель-Куэрво, - все окна забраны игривыми ажурными решетками, в открытых двориках цветы и белье, кажущееся голубоватым - так оно чисто; редко блеснет черный глаз юной красавицы за белой занавеской окна, - отсюда я решил начать путешествие по "Рута Сервантеса", - по дороге Дон-Кихота. В Мота-дель-Куэрво было пусто, туристский сезон кончился, и незримая печаль наступающего зимнего одиночества лежала здесь на всем: и на безмашинной бензозаправочной станции, разукрашенной как во время фиесты, и на пустом ресторанном зале "Месон де Дон-Кихоте", сделанном с отменным вкусом и незаискивающим уважением к старине, и даже на том жадном любопытстве, с которым завсегдатаи таверны обернулись в мою сторону: всякий новый человек здесь всегда событие, позволяющее пропустить лишнюю пару стаканчиков тинто, а заодно решить целый ряд животрепещущих мировых и местных проблем...
Портье в "Месон де Дон-Кихоте" Мигель Бросалес, по счастью, знал немецкий в тех пределах, которые позволили нам отменно понять друг друга.
Товарищ уехал в Мадрид, а я остался здесь, в Ла-Манче, с пятью испанскими словами в моем словарном багаже и с картой, на которой были помечены городки, которые мне надлежало посетить: Аргамасилья-де-Альба, Томельосо, Руидера, Вальдепенья, Мансанарес, Пузрто-Лапиче, Эль-Тобосо, Алькасар-де-Сан-Хуан и Кампо-де-Криптана...
Ах, добрый, веселый шофер Маноло! Мигель познакомил меня с ним, когда тот, страдая от вынужденного безделья, допивал пятый стакан терпкого тинто, стоя возле стойки "Дома Дон-Кихота".
- Проехать по дороге Сервантеса с сеньором русо?! Это ли не моя работа! воскликнул Маноло, закуривая черную сигару. - Я и по-русски немного говорю: "Моска", "спютник", "здравству"! Мы прекрасно поймем друг друга.
Через пять минут он подогнал к "Дому Дон-Кихота" машину, и мы отправились по дороге Сервантеса.
Маноло сразу же начал обстоятельно объяснять мне что-то, подолгу бросая руль, - испанец не может говорить не жестикулируя; иногда он оборачивался назад и, чуть оттягивая нижнее веко левого глаза указательным пальцем, что означает у испанцев: "Смотри внимательно!" - показывал мне ветряные мельницы возле Кампо-де-Криптана и коричневые средневековые замки, горделиво возвышавшиеся на вершинах холмов, а машина его, словно Росинант, катилась сама по себе, иногда по бровке кювета, а иногда заезжая не на свою сторону. Маноло это нимало не смущало, он в самый последний миг резко вывертывал руль и спрашивал:
- Компренде, Хулиан?
- Но компрендо, Маноло, - скорбно признавался я. - Не понимаю...
Тогда он начинал повторять то же самое, только в три раза громче и в два раза медленнее.
...Ла-Манча, Ла-Манча, живое средневековье, крохотные городки под красными черепичными крышами, оливковые рощи, виноградные склоны, пастухи на обочинах дорог, в тени дерева, с надвинутыми на глаза шапками, редкие "форды", тишина и музыка - неслышная, но ощутимая в тебе самом, - музыка фламенго, их короткопалые, крепкие руки, точно выбивающие ритм, их голоса - пронзительно чистые, доверчивые, грустно-веселые, их мокрые лица после десяти минут медлительно-яростного танца, когда ты, зараженный ритмом и песней, не можешь сидеть спокойно и тебе хочется подняться и стать таким же сильным, потным и веселым, как этот крестьянский парень, которого никто и никогда не учил песне - он рожден вместе с песней, этот фламенго...
("О, эта книга великая, не такая, какие теперь пишут; такие книги посылаются человечеству по одной в несколько сот лет... Взять уже то, что этот Санчо, олицетворение здравого смысла, благоразумия, хитрости, золотой середины, попал в друзья и спутники к самому сумасшедшему человеку в мире... Все время он обманывает его, надувает, как ребенка, ив то же время вполне верит в его великий ум, до нежности очарован великостью сердца его, вполне верит во все фантастические сны великого рыцаря и ни разу во все время не сомневается, что тот завоюет ему, наконец, остров!"
Федор Достоевский)
В Аргамасилья-де-Альба - пустынном бело-черном городе - Маноло бросил машину посреди маленькой Пласа Майор, только была она не похожа на мадридскую главную площадь, не была она окружена спинами древних домов и не открывалась неожиданно, гулко, словно бы ударом, а вся подчинялась громадному кафедралу со старинными, XVI века, деревянными воротами. Маноло пошел по улице Сервантеса к подъезду, где живет смотрительница дома, в котором родился Дон-Кихот.
- Анхелита! - громко, так, что высунулись из окон все жители окрестных домов, закричал Маноло и несколько раз стукнул литой бронзовой лапой тигра, укрепленной на двери домика (испанцы презирают звонки).- - Я привез сеньора русо!
Появилась Анхелита с "пепитой" Хосеба - десятилетней дочуркой. Помогая себе плечом, открыла громадным ключом ворота дома, где в темнице, в подполе, сидел Сервантес и писал своего, нет, не своего, а нашего Дон-Кихота, и я вошел следом за ней в пустой двор, и увидел колесо от кареты, седло Росинанта, брошенное возле громадных глиняных кувшинов, и вошел в холодный, пустой дом: бурдюки с вином, по-украински чисто выбеленные стены, - и встретился я с детством, с тем первым "Дон-Кихотом", которого нам читают, а потом спустился в подвал, где было холодно, а не прохладно, и увидел решетки - не витые, а тюремные, - и встретился с Сервантесом, которого мы читаем, став взрослыми...
Анхелита ворчливо объясняла, на каком столе обычно обедает Дон-Кихот и где он читает, и говорила она о рыцаре так, словно бы этот добрый непутевый старик ненадолго уехал в Эль-Тобосо, а Маноло "переводил" мне - повторяя слова Анхелиты очень громко, но в пять раз медленнее, чем тараторила смотрительница.
...Водопад, голубая прозрачная вода, красные скалы, желтые тополя, белый прибрежный песок, серебряные нити проводов, словно паутинки в наших лесах в дни редкого ныне бабьего лета, - это дорога к пещерам Монтесимос, по берегам поразительных в своей красоте лагун Руидеры. Асфальт уходит вперед, а Маноло сворачивает направо, на каменистую бурую землю, кустарники царапают дверцы машины, путь преграждают козы, волосатые, как хиппи (боже, сколько их!), пастухи смотрят на машину с серьезным и пристальным интересом; минуем деревушку, обгоняем двух мулов (не Санчо ли Панса сидит на одном из них такой же толстенький и приземистый), поднимаемся по крутому склону, потом чуть спускаемся вниз. Маноло резко берет на тормоза, распахивает дверцу, закуривает очередную черную сигару и говорит:
- Куерос Монтесимос. Компренде, Хулиан?
- Компрендо, Маноло, понимаю, милый Маноло, как же это не понять?!
Дон-Кихот "направился к обрыву, но, удостоверившись, что проложить себе дорогу к спуску в пещеру можно лишь с помощью рук и клинка, выхватил меч и давай крушить и рубить заросли, преграждавшие доступ к пещере, по причине какового шума и треска из пещеры вылетело видимо-невидимо большущих ворон и галок... Они... сшибли Дон-Кихота с ног, так что, будь он столь же суеверным человеком, сколь ревностным был он католиком, то почел бы это за дурной знак и отдумал забираться в такие места".
Все точно. Воронье летело из пещеры, гомонливо переругиваясь, вход прикрывали кусты с острыми колючками, и не было вокруг ни единой души.
- Пошли, - предложил я Маноло, но он, видимо, отличался от Дон-Кихота в сторону суеверной почтительности к таинственному, поэтому от спуска в пещеру отказался, сделав неопределенный жест рукой: мол, лучше с этим делом не вязаться.
Пещера, поначалу маленькая, уходит под землю далеко и глубоко. Летом, когда сюда забредают вездесущие американские туристки, ребята из окрестных селений водят их за небольшую плату по лабиринтам и показывают истоки Гвадианы. Водят их с фонариками, некоторые, особенно щеголеватые гиды - с керосиновыми лампами. Группа бабушек предложила установить в пещерах электроосвещение ("американская деловитость", куда ни крути!), однако этот проект остался пока что, слава богу, неосуществленным. (Приезжавшая на съемки картины американская киногруппа, между прочим, предложила городским властям Авилы, уникального в своем роде средневекового города, обнесенного крепостными стенами, - живой памятник мировой культуры, - взорвать для нужд съемок один из пролетов стены. Когда им отказали, американские продюсеры не могли взять в толк: "Почему? Мы же потом все реставрируем, построим такой же пролет из настоящих кирпичей и облицуем так, что нельзя будет отличить от остальных...")
...Когда я вышел из пещеры, солнце стояло в зените, и в который раз потрясли меня цвета Испании, и понял я русских художников, приезжавших сюда работать: нигде в мире, даже в Италии, нет такого соседства цветов, которые на каждом шагу встречаешь здесь. От бурых, выгоревших под солнцем виноградников, но не просто бурых, а таящих в себе избыточно-сочную красоту, цвет их силен и мощен, ибо он пропитан солнцем, - до далеких золотых полей пшеницы; от густой синевы лесов до отсутствующей голубизны неба - такие цвета были вокруг у входа в пещеру Монтесимос и была еще тишина, подчеркивавшаяся серебряным перезвоном колокольчиков, надетых на бычьи шеи...
...В Эль-Тобосо - городок словно бы остановился в своем развитии со времен Сервантеса - смотритель дома Дульсинеи сначала завел меня в маленькую, пыльную комнату-библиотеку и открыл большую книгу - немецкое издание "Дон-Кихота".
- А у вас, русских, знают Дон-Кихота?
Мне было бы трудно сказать смотрителю, что Луис Мигель Домингин, человек, не просто любящий Испанию, но и очень тонко понимающий ее, сказал мне: "Лучшее издание "Дон-Кихота" - русское, с иллюстрациями... - он долго не мог справиться с мудреной фамилией, но потом все-таки выговорил: - Кукрыниксы..." Мне было трудно объяснить ему, что у меня на родине Сервантес издан тиражом в несколько миллионов экземпляров - больше, чем в других странах мира.
...Так же, как и в Аргамасилья-де-Альба, большой ключ отпирает деревянную, старинную, с загадочной ковкой дверь, так же, как там, ощущение - Дульсинея сейчас вернется от подруги; такая же узнаваемость всех предметов: и зала, которая казалась Сервантесу громадной, а нам кажется маленькой комнатой (с веками изменилось не только время, которое стало стремительным, но и понятие "пространство" - оно выросло; впрочем, и человечество "подросло" за эти триста лет сантиметров на двадцать), и спальня прекрасной испанки, и комната, отведенная Дон-Кихоту на втором этаже, с узкими стрельчатыми окнами, обращенными на восток.
- Здесь, - говорит Маноло и подходит к стене, - Дон-Кихот, - он ложится на старинную кровать и подкладывает руки, сложенные щепотью, под щеку, - спал. А к этой двери подходила "гуаппа", "мухер" де Дон-Кихоте - Дульсинея.
...Ночью я вышел из отеля, - городок спал, а мне не спалось, и, согласитесь, это естественное состояние для любого человека, оказавшегося бы на моем месте. Луна была совсем белой, с радужным фиолетовым ободком. Даже ночью улица была поделена на точные, бескомпромиссные цвета непроглядно-черный и сине-голубой, лунный.
Я вышел из городка; ветер, который прилетал с полей, был пронизан горьким запахом жженых листьев, был он теплым и сухим, и приближение зимы угадывалось только в черной бездонности неба, которое зимой всегда кажется дальше от земли, и звезды перемигиваются чаще, и цвет их меняется - делается каким-то неживым, электрическим...
- Пст! - окликнул меня человек из длинной белой машины, стоявшей на обочине. - Пст, амиго!
"Пст" - это не оскорбительно в Испании. Так обращаются не только к официанту, шоферу или кондуктору, так обращаются и к другу.
- Русский или английский - пожалуйста, - ответил я, - на крайний случай немецкий. Йо но компрендо эспаньоль.
- Неужели вы из России? - спросил высокий мужчина на хорошем английском и быстро вышел из машины. - Фантасмагория какая-то.
Был он одет в охотничий костюм - ботинки с высокими крагами, зеленые гольфы, шляпа с пером. Он протянул руку.
- Давайте знакомиться, - и назвал свое имя.
Был он маркизом, из семьи, широко известной в Испании, и был маркиз слегка пьян. (Еще тогда я подумал, что кое-кто из хранителей канонов изящной словесности наверняка поморщится: "Маркиз был пьян".)
А как быть, если наш разговор у него на "финке" [загородное поместье], в котором принимали участие известный тележурналист и профессор Толедского университета, носил такой характер, что имени собеседника моего не назовешь и, следовательно, иначе, как "маркиз", не определишь, учитывая специфику испанской ситуации?
Маркиз ждал "автопомощь", что-то у него случилось с карбюратором, он гонял по бездорожью, отыскивая жирных красноголовых куропаток, - не удивительно, что мотор к вечеру сдал.
Мы перебросали в кузов подошедшего "пикапа" десятка два птиц и поехали к маркизу, на берег лагуны, в новый дом, построенный из старинных мореных бревен. Маркиз не уставал поражаться, что встретил в ночной Ла-Манче настоящего "совиетико", цокая при этом языком и делая левой рукой точно такой жест, как шоферы и пастухи: пальцы в кружок, локоть отстранен от туловища, словно отталкиваешь кого-то незримого, и резкие движения - вверх и вниз, вниз и вверх...
Налив мне вина, маркиз пояснил:
- Мое. Самое вкусное. У него тоже есть виноградники, - он кивнул на журналиста. - То, что он делает в печати, - хобби, на самом деле он эксплуататор. Как и я. Только он еще примыкает к "Атлантику" [крупнейший банк Испании]...
Маркиз выжидающе посмотрел на меня и закончил:
- А это значит, что он тайный агент вездесущего "Опус деи".
Журналист-"эксплуататор" весело посмеялся.
- Как и всякий истинный аристократ, наш друг пугает сам себя и всех окружающих. Власть имущим аристократам нравится сокрушать тайные заговоры. Особенно когда их нет - ведь без заговоров так скучно...
Профессор, сняв "очки-велосипед", попросил:
- Дай виски, маркиз. Твою доморощенную бурду я пить не могу. Изжога.
- Сейчас он начнет звать к крови, - пояснил маркиз, вздохнув. - Объясните: почему интеллектуалы, вместо того чтобы обращаться к светлому в человеческих душах, апеллируют к нашему звериному изначалию? Может быть, вы, - он обернулся ко мне, - тоже хотите виски? Нет? Правильно, вино - это солнечные консервы. Дешево, но полезно. Режьте хамон, это тоже сделано у меня, мясо изумительное...
- Долго думаете пробыть у нас? - спросил профессор.
- Месяц...
- Если побудете дольше, увидите хорошую корриду.
- Я в воскресенье приглашен на Пласа де торос... Профессор вскинул брови:
- Я имею в виду иную корриду. Когда пустят кровь "Опусу".
Об "Опусе деи" до недавнего времени я знал очень мало, как, впрочем, и большинство жителей "шарика", пока в Париже не появилась сенсационная "Белая книга" участника "Опуса", который впоследствии вышел из этой таинственной технократо-масонской ложи.
Организация эта была создана в 1928 году двадцатишестилетним Хосе Марией Эскрива Балагером. О ней до недавнего времени никто ничего толком не знал.
Сейчас об "Опусе" в Испании знают все. Я видел, как полиция замазывала громадный лозунг на стене дома: "Испания - да, "Опус" - нет!" Не правда ли, занятно: полиция охраняет достоинство "Опуса"?! Сам Балагер, купивший ныне титул маркиза, приставку "де" и добавление к имени "Альба", живет в Риме. Ранее об "Опусе деи" можно было судить лишь по книге изречений Балагера, озаглавленной резко и кратко - "Путь".
Я прочитал эту книгу. Это нечто среднее между цитатником "великого кормчего" и выдержками из Библии, серьезно подредактированными человеком, прошедшим хорошую школу бизнеса.
"Ты полон сил. Энергии. То, что должно быть сделанным, сделай! Иначе Тереса из Авилы никогда бы не стала святой Тересой, а Игнасио Лойола не стал бы святым Игнасием..." "Стоп! Не говори: "У меня такой характер, я не могу иначе!" Будь мужчиной!" "Компромисс - это слово можно найти лишь в словаре тех, кто не хочет сражаться, в словаре тех, кто признает себя побежденным, даже не начав драки". "Без четко составленного плана всей твоей жизни ты никогда ничего не добьешься". "Сердце - в сторону! Долг - сначала! Лишь выполнив долг, можешь вернуть сердце на место". "Ты, счастливый сын бога, живи и чувствуй дух нашего братства! Но без фамильярностей!"
В Испании, где авторитет католичества весьма силен, всякое слово, произнесенное от имени бога, воспринимается очень серьезно. Но можно ли считать "Опус деи" организацией воистину католической, религиозной?
- "Опус" далек от религии, как я от гинекологии! - говорил профессор. "Опус" служит делу. Он космополитичен! Сам Балагер утверждает, что его филиалы существуют в шестидесяти странах пяти континентов. И вот, пользуясь тем моральным капиталом, который наработал в Испании католицизм, они, - профессор обернулся к журналисту, - твои друзья по "Опусу", объединив вас в масонскую ложу бизнеса, растаскивают Испанию по карманам, не утруждая себя думами о национальном достоинстве испанцев! Поэтому вас не любят.
Журналист отхлебнул вина и спросил:
- Кого это "нас"? И почему "не любят"?
- Перестань! Теперь кое-кто из министров открыто говорит о том, что состоит в "Опусе"!
- Ты не ответил на второй вопрос: почему не любят? За что? Разве "Опус" не помог борьбе с безработицей? У нас ведь нет безработицы, Эусебио! Разве "Опус" - если, конечно, это "Опус" - не строит отели на Солнечном берегу [Солнечным берегом называют район Средиземноморья от Малаги до Гибралтара], куда приезжает ежегодно двадцать миллионов туристов?! А их доллары остаются в Испании! Хочу подчеркнуть - в Испании!
- А что эти доллары дают испанцам? Их видят испанцы? Эти доллары немедленно вкладываются в строительство новых отелей и вилл!
Маркиз зевнул, прикрыв рот тонкой ладонью, и тихо спросил меня:
- Не скучно? Потерпите, они скоро подерутся. Мы ведь горячая нация, анархисты... Распусти нас - все друг друга перестреляем...
Журналист явно дразнил профессора своей вкрадчивой медлительностью, отточенной четкостью формулировок и предельной обнаженностью своих позиций.
- Ты напрасно сердишься, Эусебио. Да, деньги вкладываются в новые отели, а это означает в свою очередь приток еще большего числа туристов, что позволит в будущем иначе спланировать бюджет страны, выделив средства на строительство школ и больниц...
- Каких школ и чьих больниц? Я сам рву себе зубы! Сам! Ниткой к двери! Как в тюрьме! У меня нет денег на стоматолога!
- Это твое личное дело, - улыбнулся журналист. - Меня сейчас интересуют не твои зубы, а твои соображения. Что ты предлагаешь - в широком плане?
Профессор сел на подоконник.
- Ничего, - устало сказал он. - В этом всегдашняя беда интеллигенции. Ничего я не предлагаю, я выступаю лишь против очевидно несправедливого. И я очень боюсь того, что армия, те в ней силы, которые связаны с американцами, а это "черные полковники", - могут воспользоваться народной нелюбовью к "Опусу"... И американцы поддержат "полковников", потому что те - против ваших "европейских тенденций развития".
Журналист не выдержал, вспылил:
- Ты говоришь как оголтелый... красный!
- Красными не рождаются, красными становятся... И я совершенно не против того, чтобы вы вели свой бизнес, - возразил профессор, - но только, пожалуйста, думайте хоть немного о будущем, а это значит - о народе... И не только через призму вашего личного благополучия, а как о той силе, которая станет в конечном итоге принимать решение, самое последнее решение! От этого никому и никогда не уйти. Никогда, и никому, - повторил профессор, - и нигде... Вы все ищете лишь очевидную выгоду. И губите душу народа: разлагаете юношество мизерными идеалами аккуратного благополучия; ученых заставляете служить вашей схеме, душите их мысль; в искусстве поощряете серость...
Маркиз выключил громадный краснодеревый комбайн: два молчаливых человека в белых смокингах и накрахмаленных перчатках кончали сервировать стол.
Этому предшествовал целый ряд загадочных событий. Хейде пытались похитить из тюрьмы. Доктор Боне, человек, который организовывал похищение, когда план провалился, немедленно улетел в Аргентину. Его сообщник, доктор Тильман, за четыре дня до начала процесса выбросился из окна, а министр одной из "земель" ФРГ, доктор Остерло, который был замешан в дело Хейде, 25 февраля 1964 года был обнаружен на дне кильской бухты задушенным.
Эйхмана выдали потому, что он находился в подчинении мертвого Гиммлера и мертвого Розенберга. Выдали Штангля потому, что он находился в подчинении мертвого Кальтенбруннера. А когда дело касается Бормана и его участия в злодейской операции "эйтаназия", тут все концы обрываются немедленно.
Испанские друзья пытались устроить мне встречу с представителями вполне легальных здесь нацистских организаций. Первой из них по весомости можно считать мадридский "Геополитический центр", который занимается идеологической деятельностью. Рядом с ним, неподалеку от вокзала Аточе, находится организация "Балканских эмигрантов", которую возглавлял хорватский фашист, военный преступник Павелич. Здесь же существует "Европейский центр документации и информации" во главе с Габсбургом, в который входят не только нацисты, но и недавно умерший командир "Голубой дивизии", в прошлом ближайший сотрудник Франко.
Испанские друзья считают, что Мадрид не является центром всемирной подпольной организации нацистов. Однако, утверждают они, в Мадриде существует подпольное руководство нацистским движением в Европе. А руководить есть кем: в Англии, например, легально существует национал-социалистское движение, "Лига защиты белых"; в Бельгии - "Движение гражданского действия" и "Центр контрреволюционных исследований"; в Голландии - "Национальное европейское социалистическое движение"; в Швейцарии - организация "Новый европейский порядок"; в Швеции - "Северная имперская партия"; в Норвегии - "Союз социального обновления"; в ФРГ - неонацисты НДП; в Италии - открытые последователи дуче, ультраправые из "МСИ", имеющие места в парламенте.
* * *
Чему учат теперь в классах литературы - не знаю, но знакомство с этой величайшей и самой грустной книгой из всех, созданных гением человека, несомненно, возвысило бы душу юноши великою мыслию, заронило бы в сердце его великие вопросы и способствовало бы отвлечь его ум от поклонения вечному и глупому идолу середины, вседовольному самомнению и пошлому благоразумию...
(Федор Достоевский о "Дон-Кихоте" "Дневник писателя за 1877")
...Ночью мы возвращались из рабочего района Мадрида, - там, возле нового стадиона, среди темных махин кранов, собирались товарищи, чтобы обговорить завтрашний день: была назначена демонстрация в поддержку бастующих басков.
В центр, на Кальво Сотелло, меня подвозили Франсиско, Лопес и Виктор. Я был под впечатлением этого ночного собрания; мои товарищи, для которых это каждодневная жизнь, быстро говорили о чем-то, смеялись, а я вспоминал оратора с заводов "Пегаса". Так же, как в наших фильмах тридцатых годов, он стоял на перевернутом ящике, комкал в руках берет и произносил речь - тихо, почти шепотом, но говорил он так ярко и сильно, что казалось, будто голос его грохочет, усиленный сотнями ретрансляторов.
- Хулиан, у нас возникло предложение, - сказал Лопес, когда мы выехали на авениду Хенералисимо. - Мы очень внимательно читаем все, что пишут в Москве об Испании. У вас верно и хорошо пишут о том, что здесь происходит. Но вы совсем не пишете о том, как прекрасна земля Испании, как красивы ее дороги и как поразительны синие водопады. Мы, - Лопес улыбнулся, - наша ячейка, хотим поручить тебе ответственное задание: проехать по дороге Дон-Кихота и написать об этом для советских товарищей. Честное слово, нам это будет очень приятно. Ваши люди смогут тогда понять, что мы хотим счастья не просто нашей стране, а нашей самой красивой, нежной и самой замечательной стране.
Назавтра утром за мной приехал товарищ, и мы отправились на юг.
...Дороги Ла-Манчи... То брошенные через плоскую, как доска, желто-красную равнину с фиолетовыми контурами далеких гор, одиноких и неожиданных, в дрожащем, размытом предзакатном мареве, то внезапно извилисто уходящие в холмы, - а их минуту назад и видно-то не было, - а холмы эти, словно в волшебстве, становятся лесом, и шершавые листья жестяно перекатываются по асфальту, а под вами, в метре от правого крыла старенькой машины, - зеленые лагуны Руидеры. Дороги Ла-Манчи уже сами по себе поэтичны, и не оставляло меня ощущение, что когда-то я дороги эти уже видел.
А когда нам встретился пастух с маленькой собачонкой, которая следила за волосатыми козами, и был одет пастух в кожаные лапти, и в коричневой его руке был посох, а на голове козья шапка, и сумка с вином и сыром за спиной была связана из толстых веревок, и земля была каменистой, красноватой, и закат был тугим, сине-багрово-желтым, я вспомнил козинцевского "Дон-Кихота", Черкасова с Толубеевым и подивился тому, как великолепно сняли Ла-Манчу под Коктебелем.
...Товарищ привез меня в самый центр Ла-Манчи, в маленький городок Мота-дель-Куэрво, - все окна забраны игривыми ажурными решетками, в открытых двориках цветы и белье, кажущееся голубоватым - так оно чисто; редко блеснет черный глаз юной красавицы за белой занавеской окна, - отсюда я решил начать путешествие по "Рута Сервантеса", - по дороге Дон-Кихота. В Мота-дель-Куэрво было пусто, туристский сезон кончился, и незримая печаль наступающего зимнего одиночества лежала здесь на всем: и на безмашинной бензозаправочной станции, разукрашенной как во время фиесты, и на пустом ресторанном зале "Месон де Дон-Кихоте", сделанном с отменным вкусом и незаискивающим уважением к старине, и даже на том жадном любопытстве, с которым завсегдатаи таверны обернулись в мою сторону: всякий новый человек здесь всегда событие, позволяющее пропустить лишнюю пару стаканчиков тинто, а заодно решить целый ряд животрепещущих мировых и местных проблем...
Портье в "Месон де Дон-Кихоте" Мигель Бросалес, по счастью, знал немецкий в тех пределах, которые позволили нам отменно понять друг друга.
Товарищ уехал в Мадрид, а я остался здесь, в Ла-Манче, с пятью испанскими словами в моем словарном багаже и с картой, на которой были помечены городки, которые мне надлежало посетить: Аргамасилья-де-Альба, Томельосо, Руидера, Вальдепенья, Мансанарес, Пузрто-Лапиче, Эль-Тобосо, Алькасар-де-Сан-Хуан и Кампо-де-Криптана...
Ах, добрый, веселый шофер Маноло! Мигель познакомил меня с ним, когда тот, страдая от вынужденного безделья, допивал пятый стакан терпкого тинто, стоя возле стойки "Дома Дон-Кихота".
- Проехать по дороге Сервантеса с сеньором русо?! Это ли не моя работа! воскликнул Маноло, закуривая черную сигару. - Я и по-русски немного говорю: "Моска", "спютник", "здравству"! Мы прекрасно поймем друг друга.
Через пять минут он подогнал к "Дому Дон-Кихота" машину, и мы отправились по дороге Сервантеса.
Маноло сразу же начал обстоятельно объяснять мне что-то, подолгу бросая руль, - испанец не может говорить не жестикулируя; иногда он оборачивался назад и, чуть оттягивая нижнее веко левого глаза указательным пальцем, что означает у испанцев: "Смотри внимательно!" - показывал мне ветряные мельницы возле Кампо-де-Криптана и коричневые средневековые замки, горделиво возвышавшиеся на вершинах холмов, а машина его, словно Росинант, катилась сама по себе, иногда по бровке кювета, а иногда заезжая не на свою сторону. Маноло это нимало не смущало, он в самый последний миг резко вывертывал руль и спрашивал:
- Компренде, Хулиан?
- Но компрендо, Маноло, - скорбно признавался я. - Не понимаю...
Тогда он начинал повторять то же самое, только в три раза громче и в два раза медленнее.
...Ла-Манча, Ла-Манча, живое средневековье, крохотные городки под красными черепичными крышами, оливковые рощи, виноградные склоны, пастухи на обочинах дорог, в тени дерева, с надвинутыми на глаза шапками, редкие "форды", тишина и музыка - неслышная, но ощутимая в тебе самом, - музыка фламенго, их короткопалые, крепкие руки, точно выбивающие ритм, их голоса - пронзительно чистые, доверчивые, грустно-веселые, их мокрые лица после десяти минут медлительно-яростного танца, когда ты, зараженный ритмом и песней, не можешь сидеть спокойно и тебе хочется подняться и стать таким же сильным, потным и веселым, как этот крестьянский парень, которого никто и никогда не учил песне - он рожден вместе с песней, этот фламенго...
("О, эта книга великая, не такая, какие теперь пишут; такие книги посылаются человечеству по одной в несколько сот лет... Взять уже то, что этот Санчо, олицетворение здравого смысла, благоразумия, хитрости, золотой середины, попал в друзья и спутники к самому сумасшедшему человеку в мире... Все время он обманывает его, надувает, как ребенка, ив то же время вполне верит в его великий ум, до нежности очарован великостью сердца его, вполне верит во все фантастические сны великого рыцаря и ни разу во все время не сомневается, что тот завоюет ему, наконец, остров!"
Федор Достоевский)
В Аргамасилья-де-Альба - пустынном бело-черном городе - Маноло бросил машину посреди маленькой Пласа Майор, только была она не похожа на мадридскую главную площадь, не была она окружена спинами древних домов и не открывалась неожиданно, гулко, словно бы ударом, а вся подчинялась громадному кафедралу со старинными, XVI века, деревянными воротами. Маноло пошел по улице Сервантеса к подъезду, где живет смотрительница дома, в котором родился Дон-Кихот.
- Анхелита! - громко, так, что высунулись из окон все жители окрестных домов, закричал Маноло и несколько раз стукнул литой бронзовой лапой тигра, укрепленной на двери домика (испанцы презирают звонки).- - Я привез сеньора русо!
Появилась Анхелита с "пепитой" Хосеба - десятилетней дочуркой. Помогая себе плечом, открыла громадным ключом ворота дома, где в темнице, в подполе, сидел Сервантес и писал своего, нет, не своего, а нашего Дон-Кихота, и я вошел следом за ней в пустой двор, и увидел колесо от кареты, седло Росинанта, брошенное возле громадных глиняных кувшинов, и вошел в холодный, пустой дом: бурдюки с вином, по-украински чисто выбеленные стены, - и встретился я с детством, с тем первым "Дон-Кихотом", которого нам читают, а потом спустился в подвал, где было холодно, а не прохладно, и увидел решетки - не витые, а тюремные, - и встретился с Сервантесом, которого мы читаем, став взрослыми...
Анхелита ворчливо объясняла, на каком столе обычно обедает Дон-Кихот и где он читает, и говорила она о рыцаре так, словно бы этот добрый непутевый старик ненадолго уехал в Эль-Тобосо, а Маноло "переводил" мне - повторяя слова Анхелиты очень громко, но в пять раз медленнее, чем тараторила смотрительница.
...Водопад, голубая прозрачная вода, красные скалы, желтые тополя, белый прибрежный песок, серебряные нити проводов, словно паутинки в наших лесах в дни редкого ныне бабьего лета, - это дорога к пещерам Монтесимос, по берегам поразительных в своей красоте лагун Руидеры. Асфальт уходит вперед, а Маноло сворачивает направо, на каменистую бурую землю, кустарники царапают дверцы машины, путь преграждают козы, волосатые, как хиппи (боже, сколько их!), пастухи смотрят на машину с серьезным и пристальным интересом; минуем деревушку, обгоняем двух мулов (не Санчо ли Панса сидит на одном из них такой же толстенький и приземистый), поднимаемся по крутому склону, потом чуть спускаемся вниз. Маноло резко берет на тормоза, распахивает дверцу, закуривает очередную черную сигару и говорит:
- Куерос Монтесимос. Компренде, Хулиан?
- Компрендо, Маноло, понимаю, милый Маноло, как же это не понять?!
Дон-Кихот "направился к обрыву, но, удостоверившись, что проложить себе дорогу к спуску в пещеру можно лишь с помощью рук и клинка, выхватил меч и давай крушить и рубить заросли, преграждавшие доступ к пещере, по причине какового шума и треска из пещеры вылетело видимо-невидимо большущих ворон и галок... Они... сшибли Дон-Кихота с ног, так что, будь он столь же суеверным человеком, сколь ревностным был он католиком, то почел бы это за дурной знак и отдумал забираться в такие места".
Все точно. Воронье летело из пещеры, гомонливо переругиваясь, вход прикрывали кусты с острыми колючками, и не было вокруг ни единой души.
- Пошли, - предложил я Маноло, но он, видимо, отличался от Дон-Кихота в сторону суеверной почтительности к таинственному, поэтому от спуска в пещеру отказался, сделав неопределенный жест рукой: мол, лучше с этим делом не вязаться.
Пещера, поначалу маленькая, уходит под землю далеко и глубоко. Летом, когда сюда забредают вездесущие американские туристки, ребята из окрестных селений водят их за небольшую плату по лабиринтам и показывают истоки Гвадианы. Водят их с фонариками, некоторые, особенно щеголеватые гиды - с керосиновыми лампами. Группа бабушек предложила установить в пещерах электроосвещение ("американская деловитость", куда ни крути!), однако этот проект остался пока что, слава богу, неосуществленным. (Приезжавшая на съемки картины американская киногруппа, между прочим, предложила городским властям Авилы, уникального в своем роде средневекового города, обнесенного крепостными стенами, - живой памятник мировой культуры, - взорвать для нужд съемок один из пролетов стены. Когда им отказали, американские продюсеры не могли взять в толк: "Почему? Мы же потом все реставрируем, построим такой же пролет из настоящих кирпичей и облицуем так, что нельзя будет отличить от остальных...")
...Когда я вышел из пещеры, солнце стояло в зените, и в который раз потрясли меня цвета Испании, и понял я русских художников, приезжавших сюда работать: нигде в мире, даже в Италии, нет такого соседства цветов, которые на каждом шагу встречаешь здесь. От бурых, выгоревших под солнцем виноградников, но не просто бурых, а таящих в себе избыточно-сочную красоту, цвет их силен и мощен, ибо он пропитан солнцем, - до далеких золотых полей пшеницы; от густой синевы лесов до отсутствующей голубизны неба - такие цвета были вокруг у входа в пещеру Монтесимос и была еще тишина, подчеркивавшаяся серебряным перезвоном колокольчиков, надетых на бычьи шеи...
...В Эль-Тобосо - городок словно бы остановился в своем развитии со времен Сервантеса - смотритель дома Дульсинеи сначала завел меня в маленькую, пыльную комнату-библиотеку и открыл большую книгу - немецкое издание "Дон-Кихота".
- А у вас, русских, знают Дон-Кихота?
Мне было бы трудно сказать смотрителю, что Луис Мигель Домингин, человек, не просто любящий Испанию, но и очень тонко понимающий ее, сказал мне: "Лучшее издание "Дон-Кихота" - русское, с иллюстрациями... - он долго не мог справиться с мудреной фамилией, но потом все-таки выговорил: - Кукрыниксы..." Мне было трудно объяснить ему, что у меня на родине Сервантес издан тиражом в несколько миллионов экземпляров - больше, чем в других странах мира.
...Так же, как и в Аргамасилья-де-Альба, большой ключ отпирает деревянную, старинную, с загадочной ковкой дверь, так же, как там, ощущение - Дульсинея сейчас вернется от подруги; такая же узнаваемость всех предметов: и зала, которая казалась Сервантесу громадной, а нам кажется маленькой комнатой (с веками изменилось не только время, которое стало стремительным, но и понятие "пространство" - оно выросло; впрочем, и человечество "подросло" за эти триста лет сантиметров на двадцать), и спальня прекрасной испанки, и комната, отведенная Дон-Кихоту на втором этаже, с узкими стрельчатыми окнами, обращенными на восток.
- Здесь, - говорит Маноло и подходит к стене, - Дон-Кихот, - он ложится на старинную кровать и подкладывает руки, сложенные щепотью, под щеку, - спал. А к этой двери подходила "гуаппа", "мухер" де Дон-Кихоте - Дульсинея.
...Ночью я вышел из отеля, - городок спал, а мне не спалось, и, согласитесь, это естественное состояние для любого человека, оказавшегося бы на моем месте. Луна была совсем белой, с радужным фиолетовым ободком. Даже ночью улица была поделена на точные, бескомпромиссные цвета непроглядно-черный и сине-голубой, лунный.
Я вышел из городка; ветер, который прилетал с полей, был пронизан горьким запахом жженых листьев, был он теплым и сухим, и приближение зимы угадывалось только в черной бездонности неба, которое зимой всегда кажется дальше от земли, и звезды перемигиваются чаще, и цвет их меняется - делается каким-то неживым, электрическим...
- Пст! - окликнул меня человек из длинной белой машины, стоявшей на обочине. - Пст, амиго!
"Пст" - это не оскорбительно в Испании. Так обращаются не только к официанту, шоферу или кондуктору, так обращаются и к другу.
- Русский или английский - пожалуйста, - ответил я, - на крайний случай немецкий. Йо но компрендо эспаньоль.
- Неужели вы из России? - спросил высокий мужчина на хорошем английском и быстро вышел из машины. - Фантасмагория какая-то.
Был он одет в охотничий костюм - ботинки с высокими крагами, зеленые гольфы, шляпа с пером. Он протянул руку.
- Давайте знакомиться, - и назвал свое имя.
Был он маркизом, из семьи, широко известной в Испании, и был маркиз слегка пьян. (Еще тогда я подумал, что кое-кто из хранителей канонов изящной словесности наверняка поморщится: "Маркиз был пьян".)
А как быть, если наш разговор у него на "финке" [загородное поместье], в котором принимали участие известный тележурналист и профессор Толедского университета, носил такой характер, что имени собеседника моего не назовешь и, следовательно, иначе, как "маркиз", не определишь, учитывая специфику испанской ситуации?
Маркиз ждал "автопомощь", что-то у него случилось с карбюратором, он гонял по бездорожью, отыскивая жирных красноголовых куропаток, - не удивительно, что мотор к вечеру сдал.
Мы перебросали в кузов подошедшего "пикапа" десятка два птиц и поехали к маркизу, на берег лагуны, в новый дом, построенный из старинных мореных бревен. Маркиз не уставал поражаться, что встретил в ночной Ла-Манче настоящего "совиетико", цокая при этом языком и делая левой рукой точно такой жест, как шоферы и пастухи: пальцы в кружок, локоть отстранен от туловища, словно отталкиваешь кого-то незримого, и резкие движения - вверх и вниз, вниз и вверх...
Налив мне вина, маркиз пояснил:
- Мое. Самое вкусное. У него тоже есть виноградники, - он кивнул на журналиста. - То, что он делает в печати, - хобби, на самом деле он эксплуататор. Как и я. Только он еще примыкает к "Атлантику" [крупнейший банк Испании]...
Маркиз выжидающе посмотрел на меня и закончил:
- А это значит, что он тайный агент вездесущего "Опус деи".
Журналист-"эксплуататор" весело посмеялся.
- Как и всякий истинный аристократ, наш друг пугает сам себя и всех окружающих. Власть имущим аристократам нравится сокрушать тайные заговоры. Особенно когда их нет - ведь без заговоров так скучно...
Профессор, сняв "очки-велосипед", попросил:
- Дай виски, маркиз. Твою доморощенную бурду я пить не могу. Изжога.
- Сейчас он начнет звать к крови, - пояснил маркиз, вздохнув. - Объясните: почему интеллектуалы, вместо того чтобы обращаться к светлому в человеческих душах, апеллируют к нашему звериному изначалию? Может быть, вы, - он обернулся ко мне, - тоже хотите виски? Нет? Правильно, вино - это солнечные консервы. Дешево, но полезно. Режьте хамон, это тоже сделано у меня, мясо изумительное...
- Долго думаете пробыть у нас? - спросил профессор.
- Месяц...
- Если побудете дольше, увидите хорошую корриду.
- Я в воскресенье приглашен на Пласа де торос... Профессор вскинул брови:
- Я имею в виду иную корриду. Когда пустят кровь "Опусу".
Об "Опусе деи" до недавнего времени я знал очень мало, как, впрочем, и большинство жителей "шарика", пока в Париже не появилась сенсационная "Белая книга" участника "Опуса", который впоследствии вышел из этой таинственной технократо-масонской ложи.
Организация эта была создана в 1928 году двадцатишестилетним Хосе Марией Эскрива Балагером. О ней до недавнего времени никто ничего толком не знал.
Сейчас об "Опусе" в Испании знают все. Я видел, как полиция замазывала громадный лозунг на стене дома: "Испания - да, "Опус" - нет!" Не правда ли, занятно: полиция охраняет достоинство "Опуса"?! Сам Балагер, купивший ныне титул маркиза, приставку "де" и добавление к имени "Альба", живет в Риме. Ранее об "Опусе деи" можно было судить лишь по книге изречений Балагера, озаглавленной резко и кратко - "Путь".
Я прочитал эту книгу. Это нечто среднее между цитатником "великого кормчего" и выдержками из Библии, серьезно подредактированными человеком, прошедшим хорошую школу бизнеса.
"Ты полон сил. Энергии. То, что должно быть сделанным, сделай! Иначе Тереса из Авилы никогда бы не стала святой Тересой, а Игнасио Лойола не стал бы святым Игнасием..." "Стоп! Не говори: "У меня такой характер, я не могу иначе!" Будь мужчиной!" "Компромисс - это слово можно найти лишь в словаре тех, кто не хочет сражаться, в словаре тех, кто признает себя побежденным, даже не начав драки". "Без четко составленного плана всей твоей жизни ты никогда ничего не добьешься". "Сердце - в сторону! Долг - сначала! Лишь выполнив долг, можешь вернуть сердце на место". "Ты, счастливый сын бога, живи и чувствуй дух нашего братства! Но без фамильярностей!"
В Испании, где авторитет католичества весьма силен, всякое слово, произнесенное от имени бога, воспринимается очень серьезно. Но можно ли считать "Опус деи" организацией воистину католической, религиозной?
- "Опус" далек от религии, как я от гинекологии! - говорил профессор. "Опус" служит делу. Он космополитичен! Сам Балагер утверждает, что его филиалы существуют в шестидесяти странах пяти континентов. И вот, пользуясь тем моральным капиталом, который наработал в Испании католицизм, они, - профессор обернулся к журналисту, - твои друзья по "Опусу", объединив вас в масонскую ложу бизнеса, растаскивают Испанию по карманам, не утруждая себя думами о национальном достоинстве испанцев! Поэтому вас не любят.
Журналист отхлебнул вина и спросил:
- Кого это "нас"? И почему "не любят"?
- Перестань! Теперь кое-кто из министров открыто говорит о том, что состоит в "Опусе"!
- Ты не ответил на второй вопрос: почему не любят? За что? Разве "Опус" не помог борьбе с безработицей? У нас ведь нет безработицы, Эусебио! Разве "Опус" - если, конечно, это "Опус" - не строит отели на Солнечном берегу [Солнечным берегом называют район Средиземноморья от Малаги до Гибралтара], куда приезжает ежегодно двадцать миллионов туристов?! А их доллары остаются в Испании! Хочу подчеркнуть - в Испании!
- А что эти доллары дают испанцам? Их видят испанцы? Эти доллары немедленно вкладываются в строительство новых отелей и вилл!
Маркиз зевнул, прикрыв рот тонкой ладонью, и тихо спросил меня:
- Не скучно? Потерпите, они скоро подерутся. Мы ведь горячая нация, анархисты... Распусти нас - все друг друга перестреляем...
Журналист явно дразнил профессора своей вкрадчивой медлительностью, отточенной четкостью формулировок и предельной обнаженностью своих позиций.
- Ты напрасно сердишься, Эусебио. Да, деньги вкладываются в новые отели, а это означает в свою очередь приток еще большего числа туристов, что позволит в будущем иначе спланировать бюджет страны, выделив средства на строительство школ и больниц...
- Каких школ и чьих больниц? Я сам рву себе зубы! Сам! Ниткой к двери! Как в тюрьме! У меня нет денег на стоматолога!
- Это твое личное дело, - улыбнулся журналист. - Меня сейчас интересуют не твои зубы, а твои соображения. Что ты предлагаешь - в широком плане?
Профессор сел на подоконник.
- Ничего, - устало сказал он. - В этом всегдашняя беда интеллигенции. Ничего я не предлагаю, я выступаю лишь против очевидно несправедливого. И я очень боюсь того, что армия, те в ней силы, которые связаны с американцами, а это "черные полковники", - могут воспользоваться народной нелюбовью к "Опусу"... И американцы поддержат "полковников", потому что те - против ваших "европейских тенденций развития".
Журналист не выдержал, вспылил:
- Ты говоришь как оголтелый... красный!
- Красными не рождаются, красными становятся... И я совершенно не против того, чтобы вы вели свой бизнес, - возразил профессор, - но только, пожалуйста, думайте хоть немного о будущем, а это значит - о народе... И не только через призму вашего личного благополучия, а как о той силе, которая станет в конечном итоге принимать решение, самое последнее решение! От этого никому и никогда не уйти. Никогда, и никому, - повторил профессор, - и нигде... Вы все ищете лишь очевидную выгоду. И губите душу народа: разлагаете юношество мизерными идеалами аккуратного благополучия; ученых заставляете служить вашей схеме, душите их мысль; в искусстве поощряете серость...
Маркиз выключил громадный краснодеревый комбайн: два молчаливых человека в белых смокингах и накрахмаленных перчатках кончали сервировать стол.