Очнувшись от острого запаха нашатыря, он снова вспомнил, с каким ужасом он вытягивал рубаху из брюк, чтобы посмотреть рану сразу же после выстрела. Ему казалось, что она огромная, как дыра, и ему было очень страшно опустить глаза вниз, чтобы рану посмотреть, но в то же время какая-то чужая, сторонняя и любопытствующая сила заставила его нагнуть голову. Он увидел маленькую красную дырочку - и ничего больше. Он даже захотел улыбнуться, потому что это было совсем не так страшно, как показалось вначале. Но потом стало очень больно, будто туда, в грудь, сунули горящий окурок, и в голову полезли эти нелепые "аскорбинка, ноги, полынь и шофер-любитель"...
- Что, - спросил Валя сестру, стоявшую все время возле него с нашатырем и шприцем, - дрянь дело?
- Да что вы, - ответила сестра, - пустяки...
- Вам артисткой быть, - вздохнув, сказал Валя, - а не сестрой. - И закрыл глаза.
Профессор Гальяновский кончил мыть руки и попросил хирургическую сестру:
- Поторопите, пожалуйста, Галину Васильевну.
- Она побежала звонить...
- Что?
- Этот человек работает вместе с ее мужем. Он тоже не приехал сегодня ночью домой.
- Ну?
- Она волнуется.
- Но я не могу оперировать один, как вы полагаете?
- Сейчас я пойду за ней.
- Да уж, пожалуйста.
Галина Васильевна сидела у телефона и слышала длинные гудки: в квартире все еще никого не было. Где же Садчиков? Тогда бы их привезли вместе. Валя. Бедный мальчик. Он так и не узнал ее. Господи, неужели он не выживет? По-видимому, нет. А может быть, Садчиков в другой клинике? "Какая же я дура! Садчиков, милый мой, прости меня!"
Она достала записную книжку и быстро пролистала страницы...
"Я позвоню к нему в отдел, - решила Галина Васильевна, - они же знают..."
Но и в отделе никого не было, а других телефонов она не знала и если бы даже знала, то наверняка не стала бы звонить, страшась услышать ответ, которого она так боялась.
- Галина Васильевна, - окликнула ее сестра, - он очень нервничает.
- Боже мой, - сказала Галина Васильевна и прижала к груди руки. - Я, наверное, не смогу...
- Он же один... Он ждет вас...
Галина Васильевна опустила трубку на рычаг и пошла в операционную.
Валя лежал без движения. Лицо его было желтым, словно высеченным из слоновой кости. Скулы заострились и стали как у покойника. Он уже не дышал, потому что через горло ему ввели трубку управляемого дыхания, и анестезиолог Татьяна Ивановна монотонно надавливала на красную грушу, через которую в легкие шла жизнь.
Все тело Рослякова было укрыто простынями и салфетками, и только, будто поле сражения, ограниченная всем белым, выпирала часть его груди с маленькой красной дыркой, от которой пахло жженой бумагой.
Профессор, оперируя, тихо матерился. Галина Васильевна давно привыкла к этому, и, если профессор молчал, ей было как-то не по себе. Сейчас, вскрыв полость, профессор работал молча, и Галина Васильевна видела, как у него - от затылка вниз - густо краснела шея. Ей даже было видно, как кровь, пульсируя, скатывалась под кожей от шишковатого блестящего затылка вниз, к сильной, бычьей шее.
Легкое у Вали было чистое, гладко-розовое, почти совсем без черных пятен от табака, которые были у всех мужчин, ложившихся на этот стол.
"Он же спортсмен, - вспомнила Галина Васильевна. - Садчиков говорил, что он мастер спорта".
Профессор сделал еще несколько быстрых надрезов, и открылось сердце. Оно билось неровно, иногда сжималось, делалось маленьким и замирало, а потом вдруг, будто заторопившись, начинало сокращаться лихорадочно-быстро, судорожно. Пуля повредила сердечную сумку, и поэтому сначала ничего нельзя было понять из-за большого сгустка синей крови.
Профессор очень быстро осмотрел раненое сердце Рослякова. Поморщившись, выругался, потому что увидел маленькую ссадинку, шедшую по краю. Такая ссадинка на руке безболезненна, ее прижигают йодом, да и то в крайнем случае. О таких ссадинах детям говорят: "До свадьбы заживет". А здесь, на сердце, она была смертельной, и никто не мог поручиться за то, что сердце не остановится, как только они начнут зашивать его маленькими нетравматическими иглами.
Профессор вытянул правую руку, и, когда сестра положила в его ладонь иглу, он, хищно прищурившись, снова стал разглядывать сердце, а после, покачав головой, взглянул на Галину Васильевну и начал осторожно зашивать красную пульсирующую ткань. И каждый новый прокол - чем дальше он продвигался к концу ссадины - Галина Васильевна воспринимала как некий сплав трагического и счастливого: шансы на спасение Рослякова увеличивались, но одновременно увеличивалась опасность. Ломался режим работы сердца, оно могло захлебнуться кровью, оно могло споткнуться и замереть.
Садчиков и Костенко приехали в клинику через час после начала операции, сдав Прохора в КПЗ. Они сели внизу, в приемном покое, и закурили.
- Кофейку бы, - сказал Садчиков.
- Спать хочется?
- А н-нет? Две ночи как-никак.
- Попрыгай.
- Неловко.
- Как думаешь, вытянет Валька?
- К-конечно.
- А что они так долго возятся?
- Ты далек от м-медицины. Час у них - пустяки. Тут о-одну дамочку шесть часов резали.
- Так то ж дамочку.
- Нездоровые у тебя н-настроения.
- Хочешь, вздремни полчаса.
- Не получится.
- Попробуй.
Садчиков вытянул свои длинные костлявые ноги и притулился головой к краю желтой скамейки, пропахшей хлористым больничным запахом.
Костенко ушел искать дежурного врача. Садчиков чувствовал во всем теле огромную тяжесть. Она давила на него, она делала его безвольным и усталым. Он хотел спать, но в тоже время одна мысль билась у него в голове: "Это я виноват в том, что случилось с Валькой. Это я виноват. Должен был первым в окно прыгать я, а не он".
Но вторая мысль спорила с этой, все под себя подминавшей первой: "Если бы он ждал, пока я подойду и пока мы станем советоваться, Прохор перестрелял бы детей и хозяйку. Тогда он бы сейчас сидел и не мог найти себе места, и все бы в нем кричало: "Я виноват!" А я знаю Вальку, это было бы для него концом, трагедией".
Когда Костенко вернулся, Садчиков попросил его:
- Слушай, тут р-рядом есть гастроном, купи какого-нибудь вина. А то я совсем ошалею. У меня есть т-трешница.
- У меня тоже есть трешница. Ты хочешь есть? Могу купить.
- Нет, не надо...
- Я тоже есть не хочу... Сейчас я вернусь. Если уснешь - разбудить?
- К с-сожалению, я не усну.
- Я быстро.
- Хорошо.
Он вернулся с бутылкой "Гурджаани". Откупорил ее штопором, вмонтированным в нож, и протянул бутылку Садчикову.
- Нет, - сказал тот, - пей п-первым.
- За Вальку, - сказал Костенко.
Он пил долго, уже через силу, маленькими глотками, и ему казалось, что каждый глоток за Вальку - как в детстве "за маму" и "за папу" обязательно принесет тому здоровье и жизнь.
- Держи, - сказал он, - твоя доля.
- За Вальку, - сказал Садчиков и допил все оставшееся в бутылке.
- Хорошее вино, - сказал Костенко.
- У грузин есть л-лучше.
- Там было только это. Что, оно тебе не нравится?
Садчиков усмехнулся:
- Д-да нет, н-ничего...
Потом приехал Коваленко из соседнего отдела.
- Как дела? - спросил он. - Наши волнуются.
- Пока неизвестно.
- Это что, вы пили?
- Мы.
- С ума сошли!
- Почему? - удивился Костенко.
- Ну, все-таки милиция... Решат, что мы все алкаши...
- Черт с ними. Пусть т-только Вальку спасут.
- А что говорят?
- Ничего не говорят. Как там Прохор?
- Его Чита топит, а Сударь молча помогает. Пока лягается, но дело-то ясное, вы его с поличным взяли.
- Не мы, - поправил Садчиков, - а Р-росляков.
- Значит, вы, если Росляков.
Врач-анестезиолог заглянула в лицо Рослякова и сказала скучным, обычным своим голосом:
- Больной порозовел.
Ассистент, "сидевший" на артерии, открытой для переливания крови в случае, если катастрофически упадет давление, тоже сказал скучным голосом:
- У больного действительно заметно порозовело лицо.
Профессор сказал:
- Он не больной, он раненый. Ясно вам?
- Ясно, - отозвалась анестезиолог.
И все в операционной улыбнулись.
- У парня мускулатура, - сказал профессор, - совершенно смертоносная для дам. Вообще-то мне всегда было непонятно, почему женщины так падки на мышцы, Галочка, почему?
- Мой муж худ, как палка.
- Ну, это, я думаю, вы его довели с вашей строптивостью.
- Спасибо.
- Ешь тя с копотью, - удивился профессор, - и она еще обижается, вы слышите?!
Он затянул нитку, бросил иглу и отошел в сторону. Затем он поднял руки, и хирургическая сестра стала стаскивать с него перчатки и халат.
- Гоп со смыком это буду я! - пропел профессор и заметил: - Галочка, вы, как жена сыщика, должны знать эту песню. Ее кто поет: жулики или милиционеры? Я всегда путаю.
- Ее поют жулики.
- Ничего мотив, - сказал профессор, - а слова - так просто поэзия. Идите звоните вашему благоверному.
Галина Васильевна сняла маску и халат, стянула с себя перчатки и присела на краешек табуретки, чтобы прошла дрожь в ногах. Она видела затылок профессора; она видела, кик кровь уходила теперь вверх - от шеи к затылку, и она понимала, как трудно далась ему эта операция, дерзкая и виртуозная, на почти безнадежном сердце.
Выглянув в коридор, она сразу же увидела Садчикова среди восьми мужчин, сидевших на скамейках. Он сидел, вытянув длинные ноги, и курил, низко опустив голову. Галина Васильевна подошла к нему и сказала:
- Здравствуй, родной. Он жив.
Что-то неуловимое, но понятное ей прошло по лицу Садчикова, она погладила его по щеке и присела рядом.
- Он уже говорит? - спросил Костенко.
- Он еще под наркозом. Но теперь все в порядке.
А потом, когда все смеялись и рассказывали что-то наперебой, мешая друг другу, в приемный покой выскочила сестра и крикнула:
- Галина Васильевна, скорей!
Стало тихо-тихо, и было слышно, как шальная муха бьется в окне, жужжа, словно тяжелый бомбардировщик. А потом все услышали, как простучали каблучки Галины Васильевны, и потом настала тишина - гулкая и пустая, как ужас.
У Рослякова остановилось сердце. Кончик носа сразу же заострился и сделался белым. Дали кровь в вену, но ничего не помогало. Тогда профессор вскрыл только что стянувшие грудь швы, отодвинул в сторону легкое и, взяв сердце своей желтой, сожженной йодом рукой, начал массировать его.
- Ну, - говорил он, - ну, ну, ну!
Он снова стал багровым, этот семидесятилетний профессор, и шея у него сразу же налилась кровью, и глаза сузились в меткие и всевидящие щелочки.
Сердце лежало в его руке, мягкое и безжизненное.
Он давил его сильно и властно. Он передавал ему силу и желание жить; он повторял все злее и громче:
- Ну! Ну! Ну! Ну!
Галина Васильевна стала рядом с ним.
- Остановка сердца, - сказал он. - Идиотизм какой-то! Ну! Ну! Ну!
Вдруг он замер: почувствовал слабый, чуть заметный толчок. Он сразу же ослабил пальцы и сдавил сердце едва заметным движением. Оно отозвалось - тук! Он сжал его еще слабее. А оно четче - тук!
- Ну же! - сказал профессор. - Мать твою! Давай!
И сердце снова сократилось.
- Где кровь? - сказал он. - Перелейте кровь! Быстро!
Дали кровь. И сердце стало все отчетливей и резче делать свою работу, а вся работа его - великая и мудрая - заключалась только в одном: в беспрерывном и размеренном движении.
- У него кончается наркоз, - сказала анастезиолог, - максимум три минуты.
- Терпи, парень, - сказал профессор Гальяновский и начал зашивать грудную полость. - Теперь терпи, коли выжил.
Галина Васильевна подошла к Рослякову и, нагнувшись к нему, стала говорить медленно и громко:
- Они все здесь. Они ждут тебя, Валя. Ты меня понимаешь? И Садчиков, и Костенко, и ребята из управления.
Росляков сосредоточенно смотрел в потолок и молчал. Глаза у него были огромные и бездонно-синие.
- Они все здесь, Валя, скажи, что ты меня слышишь, скажи!
Он ничего не мог сказать ей, потому что в горле у него была трубка, шедшая в легкие. Он только кивнул головой и нахмурился.
- Сейчас ты их увидишь, только будь молодцом, ладно?
Он снова кивнул головой, и Галина Васильевна увидела, как глаза у него стали темнеть.
"Как у новорожденного, - подумала она, - у Катюшки тоже потемнели глаза. Он новорожденный. Он был там, за гранью, он был мертвым".
- Выньте у него трубку, - сказал профессор.
- У тебя теперь все в порядке, - говорила Галина Васильевна и гладила его лицо, - мы зашили рану, теперь ты у нас молодец. Ты замечательно перенес операцию, теперь все будет в порядке.
Росляков закрыл глаза и наморщил лоб.
- Тебе больно, да?
Он кивнул головой.
- Терпи.
- Терплю, - прохрипел он и постарался улыбнуться.
- Молодец, ешь тя с копотью, - сказал профессор.
Профессор быстро накладывал шов, только что разорванный им. Наркоз кончился, и он шил по живому телу, а Росляков лежал, закрыв глаза, и морщился, а Галина Васильевна все повторяла и повторяла:
- Они все здесь, они ждут тебя, понимаешь? Садчиков, Костенко, Коваленко, и Бабин, и еще много ваших. Сейчас дотерпи, и мы их пустим к тебе, ладно?
Росляков открыл глаза, посмотрел на Галину Васильевну строго, требовательно, и слезы покатились у него по щекам.
- Все, - сказал профессор, - везите в палату.
Вернувшись в управление, Садчиков достал пачку "Казбека" и прочитал там номер телефона, который продиктовал Росляков в машине перед тем, как потерять сознание. Снял трубку, набрал номер.
- Да, - услышал он девичий голос.
- А-алену пожалуйста.
- Это я.
- Здравствуйте. М-меня просил вам позвонить Валя.
- Какой Валя?
- Росляков.
- Кто говорит?
- Его друг.
- Я его жду.
- П-правильно делаете. Только он не придет.
- Почему?
- Он р-ранен. В больнице на П-пироговке лежит.
В трубке долго молчали. Потом Алена спросила:
- Мне туда можно?
- Н-нужно. Хотя, я думаю, в-вас туда не пустят...
Алена бежала по уснувшим московским улицам. Она забыла переодеть тапочки, и поэтому ноги у нее промокли сразу же, как только она вышла из дому. Она бежала по лужам, почти по середине улицы. В лужах отражались звезды. Дождь кончился, небо стало высоким и ясным. Звезды казались по-южному огромными и низкими. В лужах они отражались точно и незыбко. Алена бежала по лужам, и звезды брызгами поднимались вверх, шлепались на землю и разбивались. Она бежала все быстрее и быстрее. Алене казалось, что сейчас все зависит от того, как быстро она прибежит в больницу к Рослякову, которого зовут детским именем Валя. Она бежала и плакала, а звезды брызгами взлетали в небо и пропадали потом, разбившись об асфальт, который был по-земному теплым.
Конец банде
Сударя, Читу и Прохора допрашивали в трех разных комнатах. Садчиков зашел в медпункт, выпросил две таблетки кофеина и отправился в комнату, где допрашивали Прохора. Допрос вел Костенко.
- Я ж на почве ревности в нее хотел-то, - твердил Прохор, - а он помешал. Откуда я знал, что вы из розыска?
Костенко сидел молча и только изредка, будто метроном, ударял по столу длинной линейкой, измазанной разноцветными чернилами.
- Может, она мне на каждом шагу изменяла, у меня сердце тоже есть, я ведь тайно ее любил-то, - медленно, глядя в одну точку, тянул Прохор. - А он когда стал рваться, я решил, что это, наверное, ее хахаль какой...
Костенко кашлянул, и Прохор быстро на него глянул и замолчал.
- Расскажите, как вы убили милиционера около ВДНХ, - негромко и очень спокойно спросил Костенко.
- Я не убивал милиционера около ВДНХ, - четко и ровно ответил Прохор.
Садчиков закурил, и снова воцарилось долгое молчание, и только время от времени через точные промежутки Костенко ударял линейкой по столу.
- Расскажите, как вы убили шофера Виктора Ганкина, - так же негромко и очень спокойно повторил Костенко.
- Я не убивал никакого Ганкина, - так же четко и ровно ответил Прохор.
Садчиков и Костенко переглянулись.
- Слушай теперь меня, Прохор, - сказал Костенко, - слушай меня очень внимательно и постарайся не упустить ни одного слова из того, что я тебе сейчас скажу. Наш друг, в которого ты стрелял, остался жить. Понимаешь? Его спасли.
- Слава богу, - сказал Прохор, - а то я уж перенервничался.
- Что? - удивился Садчиков.
- Перенервничался, - повторил Прохор и вздохнул.
- Ну так вот, слушай дальше, - продолжал Костенко. - Если бы он погиб, то, вернувшись сюда, я пристрелил бы тебя, как бешеного пса, понимаешь? Меня за это арестовали бы и отдали под суд. Но я думаю, что меня за такого пса, как ты, все-таки не осудили бы. И я бы рассказал на суде все про тебя: и про то, как ты убил Копытова, и про то, как ты убил Ганкина, и про то, как ты изувечил жизнь Леньки Самсонова. Я бы рассказал людям про то, какая ты мразь, понимаешь? И мне бы, я думаю, поверили.
- А может, и не поверили б...
Костенко открыл сейф и выбросил на стол окровавленную перчатку, найденную в ту ночь около Копытова. Потом он выбросил на стол вторую перчатку - такую же, но не окровавленную, найденную в машине, под сиденьем Ганкина, со следами пальцев Прохора. Потом он достал ботинок Прохора и рядом положил слепок с него, сделанный там же, в аллее у Ростокина. Он достал гильзы и выстроил их в ряд, а после того, как все гильзы кончились, он подровнял их копытовским пистолетом.
- Видишь? - спросил он. - Это все против тебя. Но я готов выслушать все твои доводы - в твою защиту. Я очень не хочу делать это, но я готов это сделать, понимаешь? И не смотри на меня дурным глазом, Прохор. Номера не проходят. Институт Сербского быстро тебя расколет, тем более что ты там уже раз пытался прикинуться сумасшедшим в сорок пятом. Ясно?
Прохор долго сидел молча, а потом завыл. Он выл монотонно и страшно, как раненая собака, выл на одной страшной ноте, очень высокой, но в то же время басистой и хриплой.
- Ненавижу вас, - хрипел он, - ненавижу...
- А ты думаешь, я тебя люблю? - удивился Костенко. - Я тебя тоже ненавижу. Только я человек, а ты - зверь. Понял? Вот так-то.
Он раскрыл голубой листок протокола допроса и спросил Садчикова:
- Ты будешь вести или я?
- Веди т-ты. У тебя почерк четче, - ответил Садчиков и, сняв пиджак, повесил его на стул.
Костенко обмакнул перо в чернильницу и начал:
- Давай. Фамилия? Имя? Отчество?
- А зачем? - спросил Прохор глухо.
- Закон требует, - ответил Костенко и затушил сигарету, чтобы дым не щипал глаза.
Апрель - август 1962 г.
- Что, - спросил Валя сестру, стоявшую все время возле него с нашатырем и шприцем, - дрянь дело?
- Да что вы, - ответила сестра, - пустяки...
- Вам артисткой быть, - вздохнув, сказал Валя, - а не сестрой. - И закрыл глаза.
Профессор Гальяновский кончил мыть руки и попросил хирургическую сестру:
- Поторопите, пожалуйста, Галину Васильевну.
- Она побежала звонить...
- Что?
- Этот человек работает вместе с ее мужем. Он тоже не приехал сегодня ночью домой.
- Ну?
- Она волнуется.
- Но я не могу оперировать один, как вы полагаете?
- Сейчас я пойду за ней.
- Да уж, пожалуйста.
Галина Васильевна сидела у телефона и слышала длинные гудки: в квартире все еще никого не было. Где же Садчиков? Тогда бы их привезли вместе. Валя. Бедный мальчик. Он так и не узнал ее. Господи, неужели он не выживет? По-видимому, нет. А может быть, Садчиков в другой клинике? "Какая же я дура! Садчиков, милый мой, прости меня!"
Она достала записную книжку и быстро пролистала страницы...
"Я позвоню к нему в отдел, - решила Галина Васильевна, - они же знают..."
Но и в отделе никого не было, а других телефонов она не знала и если бы даже знала, то наверняка не стала бы звонить, страшась услышать ответ, которого она так боялась.
- Галина Васильевна, - окликнула ее сестра, - он очень нервничает.
- Боже мой, - сказала Галина Васильевна и прижала к груди руки. - Я, наверное, не смогу...
- Он же один... Он ждет вас...
Галина Васильевна опустила трубку на рычаг и пошла в операционную.
Валя лежал без движения. Лицо его было желтым, словно высеченным из слоновой кости. Скулы заострились и стали как у покойника. Он уже не дышал, потому что через горло ему ввели трубку управляемого дыхания, и анестезиолог Татьяна Ивановна монотонно надавливала на красную грушу, через которую в легкие шла жизнь.
Все тело Рослякова было укрыто простынями и салфетками, и только, будто поле сражения, ограниченная всем белым, выпирала часть его груди с маленькой красной дыркой, от которой пахло жженой бумагой.
Профессор, оперируя, тихо матерился. Галина Васильевна давно привыкла к этому, и, если профессор молчал, ей было как-то не по себе. Сейчас, вскрыв полость, профессор работал молча, и Галина Васильевна видела, как у него - от затылка вниз - густо краснела шея. Ей даже было видно, как кровь, пульсируя, скатывалась под кожей от шишковатого блестящего затылка вниз, к сильной, бычьей шее.
Легкое у Вали было чистое, гладко-розовое, почти совсем без черных пятен от табака, которые были у всех мужчин, ложившихся на этот стол.
"Он же спортсмен, - вспомнила Галина Васильевна. - Садчиков говорил, что он мастер спорта".
Профессор сделал еще несколько быстрых надрезов, и открылось сердце. Оно билось неровно, иногда сжималось, делалось маленьким и замирало, а потом вдруг, будто заторопившись, начинало сокращаться лихорадочно-быстро, судорожно. Пуля повредила сердечную сумку, и поэтому сначала ничего нельзя было понять из-за большого сгустка синей крови.
Профессор очень быстро осмотрел раненое сердце Рослякова. Поморщившись, выругался, потому что увидел маленькую ссадинку, шедшую по краю. Такая ссадинка на руке безболезненна, ее прижигают йодом, да и то в крайнем случае. О таких ссадинах детям говорят: "До свадьбы заживет". А здесь, на сердце, она была смертельной, и никто не мог поручиться за то, что сердце не остановится, как только они начнут зашивать его маленькими нетравматическими иглами.
Профессор вытянул правую руку, и, когда сестра положила в его ладонь иглу, он, хищно прищурившись, снова стал разглядывать сердце, а после, покачав головой, взглянул на Галину Васильевну и начал осторожно зашивать красную пульсирующую ткань. И каждый новый прокол - чем дальше он продвигался к концу ссадины - Галина Васильевна воспринимала как некий сплав трагического и счастливого: шансы на спасение Рослякова увеличивались, но одновременно увеличивалась опасность. Ломался режим работы сердца, оно могло захлебнуться кровью, оно могло споткнуться и замереть.
Садчиков и Костенко приехали в клинику через час после начала операции, сдав Прохора в КПЗ. Они сели внизу, в приемном покое, и закурили.
- Кофейку бы, - сказал Садчиков.
- Спать хочется?
- А н-нет? Две ночи как-никак.
- Попрыгай.
- Неловко.
- Как думаешь, вытянет Валька?
- К-конечно.
- А что они так долго возятся?
- Ты далек от м-медицины. Час у них - пустяки. Тут о-одну дамочку шесть часов резали.
- Так то ж дамочку.
- Нездоровые у тебя н-настроения.
- Хочешь, вздремни полчаса.
- Не получится.
- Попробуй.
Садчиков вытянул свои длинные костлявые ноги и притулился головой к краю желтой скамейки, пропахшей хлористым больничным запахом.
Костенко ушел искать дежурного врача. Садчиков чувствовал во всем теле огромную тяжесть. Она давила на него, она делала его безвольным и усталым. Он хотел спать, но в тоже время одна мысль билась у него в голове: "Это я виноват в том, что случилось с Валькой. Это я виноват. Должен был первым в окно прыгать я, а не он".
Но вторая мысль спорила с этой, все под себя подминавшей первой: "Если бы он ждал, пока я подойду и пока мы станем советоваться, Прохор перестрелял бы детей и хозяйку. Тогда он бы сейчас сидел и не мог найти себе места, и все бы в нем кричало: "Я виноват!" А я знаю Вальку, это было бы для него концом, трагедией".
Когда Костенко вернулся, Садчиков попросил его:
- Слушай, тут р-рядом есть гастроном, купи какого-нибудь вина. А то я совсем ошалею. У меня есть т-трешница.
- У меня тоже есть трешница. Ты хочешь есть? Могу купить.
- Нет, не надо...
- Я тоже есть не хочу... Сейчас я вернусь. Если уснешь - разбудить?
- К с-сожалению, я не усну.
- Я быстро.
- Хорошо.
Он вернулся с бутылкой "Гурджаани". Откупорил ее штопором, вмонтированным в нож, и протянул бутылку Садчикову.
- Нет, - сказал тот, - пей п-первым.
- За Вальку, - сказал Костенко.
Он пил долго, уже через силу, маленькими глотками, и ему казалось, что каждый глоток за Вальку - как в детстве "за маму" и "за папу" обязательно принесет тому здоровье и жизнь.
- Держи, - сказал он, - твоя доля.
- За Вальку, - сказал Садчиков и допил все оставшееся в бутылке.
- Хорошее вино, - сказал Костенко.
- У грузин есть л-лучше.
- Там было только это. Что, оно тебе не нравится?
Садчиков усмехнулся:
- Д-да нет, н-ничего...
Потом приехал Коваленко из соседнего отдела.
- Как дела? - спросил он. - Наши волнуются.
- Пока неизвестно.
- Это что, вы пили?
- Мы.
- С ума сошли!
- Почему? - удивился Костенко.
- Ну, все-таки милиция... Решат, что мы все алкаши...
- Черт с ними. Пусть т-только Вальку спасут.
- А что говорят?
- Ничего не говорят. Как там Прохор?
- Его Чита топит, а Сударь молча помогает. Пока лягается, но дело-то ясное, вы его с поличным взяли.
- Не мы, - поправил Садчиков, - а Р-росляков.
- Значит, вы, если Росляков.
Врач-анестезиолог заглянула в лицо Рослякова и сказала скучным, обычным своим голосом:
- Больной порозовел.
Ассистент, "сидевший" на артерии, открытой для переливания крови в случае, если катастрофически упадет давление, тоже сказал скучным голосом:
- У больного действительно заметно порозовело лицо.
Профессор сказал:
- Он не больной, он раненый. Ясно вам?
- Ясно, - отозвалась анестезиолог.
И все в операционной улыбнулись.
- У парня мускулатура, - сказал профессор, - совершенно смертоносная для дам. Вообще-то мне всегда было непонятно, почему женщины так падки на мышцы, Галочка, почему?
- Мой муж худ, как палка.
- Ну, это, я думаю, вы его довели с вашей строптивостью.
- Спасибо.
- Ешь тя с копотью, - удивился профессор, - и она еще обижается, вы слышите?!
Он затянул нитку, бросил иглу и отошел в сторону. Затем он поднял руки, и хирургическая сестра стала стаскивать с него перчатки и халат.
- Гоп со смыком это буду я! - пропел профессор и заметил: - Галочка, вы, как жена сыщика, должны знать эту песню. Ее кто поет: жулики или милиционеры? Я всегда путаю.
- Ее поют жулики.
- Ничего мотив, - сказал профессор, - а слова - так просто поэзия. Идите звоните вашему благоверному.
Галина Васильевна сняла маску и халат, стянула с себя перчатки и присела на краешек табуретки, чтобы прошла дрожь в ногах. Она видела затылок профессора; она видела, кик кровь уходила теперь вверх - от шеи к затылку, и она понимала, как трудно далась ему эта операция, дерзкая и виртуозная, на почти безнадежном сердце.
Выглянув в коридор, она сразу же увидела Садчикова среди восьми мужчин, сидевших на скамейках. Он сидел, вытянув длинные ноги, и курил, низко опустив голову. Галина Васильевна подошла к нему и сказала:
- Здравствуй, родной. Он жив.
Что-то неуловимое, но понятное ей прошло по лицу Садчикова, она погладила его по щеке и присела рядом.
- Он уже говорит? - спросил Костенко.
- Он еще под наркозом. Но теперь все в порядке.
А потом, когда все смеялись и рассказывали что-то наперебой, мешая друг другу, в приемный покой выскочила сестра и крикнула:
- Галина Васильевна, скорей!
Стало тихо-тихо, и было слышно, как шальная муха бьется в окне, жужжа, словно тяжелый бомбардировщик. А потом все услышали, как простучали каблучки Галины Васильевны, и потом настала тишина - гулкая и пустая, как ужас.
У Рослякова остановилось сердце. Кончик носа сразу же заострился и сделался белым. Дали кровь в вену, но ничего не помогало. Тогда профессор вскрыл только что стянувшие грудь швы, отодвинул в сторону легкое и, взяв сердце своей желтой, сожженной йодом рукой, начал массировать его.
- Ну, - говорил он, - ну, ну, ну!
Он снова стал багровым, этот семидесятилетний профессор, и шея у него сразу же налилась кровью, и глаза сузились в меткие и всевидящие щелочки.
Сердце лежало в его руке, мягкое и безжизненное.
Он давил его сильно и властно. Он передавал ему силу и желание жить; он повторял все злее и громче:
- Ну! Ну! Ну! Ну!
Галина Васильевна стала рядом с ним.
- Остановка сердца, - сказал он. - Идиотизм какой-то! Ну! Ну! Ну!
Вдруг он замер: почувствовал слабый, чуть заметный толчок. Он сразу же ослабил пальцы и сдавил сердце едва заметным движением. Оно отозвалось - тук! Он сжал его еще слабее. А оно четче - тук!
- Ну же! - сказал профессор. - Мать твою! Давай!
И сердце снова сократилось.
- Где кровь? - сказал он. - Перелейте кровь! Быстро!
Дали кровь. И сердце стало все отчетливей и резче делать свою работу, а вся работа его - великая и мудрая - заключалась только в одном: в беспрерывном и размеренном движении.
- У него кончается наркоз, - сказала анастезиолог, - максимум три минуты.
- Терпи, парень, - сказал профессор Гальяновский и начал зашивать грудную полость. - Теперь терпи, коли выжил.
Галина Васильевна подошла к Рослякову и, нагнувшись к нему, стала говорить медленно и громко:
- Они все здесь. Они ждут тебя, Валя. Ты меня понимаешь? И Садчиков, и Костенко, и ребята из управления.
Росляков сосредоточенно смотрел в потолок и молчал. Глаза у него были огромные и бездонно-синие.
- Они все здесь, Валя, скажи, что ты меня слышишь, скажи!
Он ничего не мог сказать ей, потому что в горле у него была трубка, шедшая в легкие. Он только кивнул головой и нахмурился.
- Сейчас ты их увидишь, только будь молодцом, ладно?
Он снова кивнул головой, и Галина Васильевна увидела, как глаза у него стали темнеть.
"Как у новорожденного, - подумала она, - у Катюшки тоже потемнели глаза. Он новорожденный. Он был там, за гранью, он был мертвым".
- Выньте у него трубку, - сказал профессор.
- У тебя теперь все в порядке, - говорила Галина Васильевна и гладила его лицо, - мы зашили рану, теперь ты у нас молодец. Ты замечательно перенес операцию, теперь все будет в порядке.
Росляков закрыл глаза и наморщил лоб.
- Тебе больно, да?
Он кивнул головой.
- Терпи.
- Терплю, - прохрипел он и постарался улыбнуться.
- Молодец, ешь тя с копотью, - сказал профессор.
Профессор быстро накладывал шов, только что разорванный им. Наркоз кончился, и он шил по живому телу, а Росляков лежал, закрыв глаза, и морщился, а Галина Васильевна все повторяла и повторяла:
- Они все здесь, они ждут тебя, понимаешь? Садчиков, Костенко, Коваленко, и Бабин, и еще много ваших. Сейчас дотерпи, и мы их пустим к тебе, ладно?
Росляков открыл глаза, посмотрел на Галину Васильевну строго, требовательно, и слезы покатились у него по щекам.
- Все, - сказал профессор, - везите в палату.
Вернувшись в управление, Садчиков достал пачку "Казбека" и прочитал там номер телефона, который продиктовал Росляков в машине перед тем, как потерять сознание. Снял трубку, набрал номер.
- Да, - услышал он девичий голос.
- А-алену пожалуйста.
- Это я.
- Здравствуйте. М-меня просил вам позвонить Валя.
- Какой Валя?
- Росляков.
- Кто говорит?
- Его друг.
- Я его жду.
- П-правильно делаете. Только он не придет.
- Почему?
- Он р-ранен. В больнице на П-пироговке лежит.
В трубке долго молчали. Потом Алена спросила:
- Мне туда можно?
- Н-нужно. Хотя, я думаю, в-вас туда не пустят...
Алена бежала по уснувшим московским улицам. Она забыла переодеть тапочки, и поэтому ноги у нее промокли сразу же, как только она вышла из дому. Она бежала по лужам, почти по середине улицы. В лужах отражались звезды. Дождь кончился, небо стало высоким и ясным. Звезды казались по-южному огромными и низкими. В лужах они отражались точно и незыбко. Алена бежала по лужам, и звезды брызгами поднимались вверх, шлепались на землю и разбивались. Она бежала все быстрее и быстрее. Алене казалось, что сейчас все зависит от того, как быстро она прибежит в больницу к Рослякову, которого зовут детским именем Валя. Она бежала и плакала, а звезды брызгами взлетали в небо и пропадали потом, разбившись об асфальт, который был по-земному теплым.
Конец банде
Сударя, Читу и Прохора допрашивали в трех разных комнатах. Садчиков зашел в медпункт, выпросил две таблетки кофеина и отправился в комнату, где допрашивали Прохора. Допрос вел Костенко.
- Я ж на почве ревности в нее хотел-то, - твердил Прохор, - а он помешал. Откуда я знал, что вы из розыска?
Костенко сидел молча и только изредка, будто метроном, ударял по столу длинной линейкой, измазанной разноцветными чернилами.
- Может, она мне на каждом шагу изменяла, у меня сердце тоже есть, я ведь тайно ее любил-то, - медленно, глядя в одну точку, тянул Прохор. - А он когда стал рваться, я решил, что это, наверное, ее хахаль какой...
Костенко кашлянул, и Прохор быстро на него глянул и замолчал.
- Расскажите, как вы убили милиционера около ВДНХ, - негромко и очень спокойно спросил Костенко.
- Я не убивал милиционера около ВДНХ, - четко и ровно ответил Прохор.
Садчиков закурил, и снова воцарилось долгое молчание, и только время от времени через точные промежутки Костенко ударял линейкой по столу.
- Расскажите, как вы убили шофера Виктора Ганкина, - так же негромко и очень спокойно повторил Костенко.
- Я не убивал никакого Ганкина, - так же четко и ровно ответил Прохор.
Садчиков и Костенко переглянулись.
- Слушай теперь меня, Прохор, - сказал Костенко, - слушай меня очень внимательно и постарайся не упустить ни одного слова из того, что я тебе сейчас скажу. Наш друг, в которого ты стрелял, остался жить. Понимаешь? Его спасли.
- Слава богу, - сказал Прохор, - а то я уж перенервничался.
- Что? - удивился Садчиков.
- Перенервничался, - повторил Прохор и вздохнул.
- Ну так вот, слушай дальше, - продолжал Костенко. - Если бы он погиб, то, вернувшись сюда, я пристрелил бы тебя, как бешеного пса, понимаешь? Меня за это арестовали бы и отдали под суд. Но я думаю, что меня за такого пса, как ты, все-таки не осудили бы. И я бы рассказал на суде все про тебя: и про то, как ты убил Копытова, и про то, как ты убил Ганкина, и про то, как ты изувечил жизнь Леньки Самсонова. Я бы рассказал людям про то, какая ты мразь, понимаешь? И мне бы, я думаю, поверили.
- А может, и не поверили б...
Костенко открыл сейф и выбросил на стол окровавленную перчатку, найденную в ту ночь около Копытова. Потом он выбросил на стол вторую перчатку - такую же, но не окровавленную, найденную в машине, под сиденьем Ганкина, со следами пальцев Прохора. Потом он достал ботинок Прохора и рядом положил слепок с него, сделанный там же, в аллее у Ростокина. Он достал гильзы и выстроил их в ряд, а после того, как все гильзы кончились, он подровнял их копытовским пистолетом.
- Видишь? - спросил он. - Это все против тебя. Но я готов выслушать все твои доводы - в твою защиту. Я очень не хочу делать это, но я готов это сделать, понимаешь? И не смотри на меня дурным глазом, Прохор. Номера не проходят. Институт Сербского быстро тебя расколет, тем более что ты там уже раз пытался прикинуться сумасшедшим в сорок пятом. Ясно?
Прохор долго сидел молча, а потом завыл. Он выл монотонно и страшно, как раненая собака, выл на одной страшной ноте, очень высокой, но в то же время басистой и хриплой.
- Ненавижу вас, - хрипел он, - ненавижу...
- А ты думаешь, я тебя люблю? - удивился Костенко. - Я тебя тоже ненавижу. Только я человек, а ты - зверь. Понял? Вот так-то.
Он раскрыл голубой листок протокола допроса и спросил Садчикова:
- Ты будешь вести или я?
- Веди т-ты. У тебя почерк четче, - ответил Садчиков и, сняв пиджак, повесил его на стул.
Костенко обмакнул перо в чернильницу и начал:
- Давай. Фамилия? Имя? Отчество?
- А зачем? - спросил Прохор глухо.
- Закон требует, - ответил Костенко и затушил сигарету, чтобы дым не щипал глаза.
Апрель - август 1962 г.