А оперативник, который был рядом с Костенко, заметил знак Садчикова, быстро перебежал улицу и двинулся следом за парнем в зеркальных очках и с маленьким шрамом на лбу.
Росляков вернулся в управление к девяти часам. Он объездил десять спортивных обществ и отобрал фотографии всех высоких тренеров от двадцати пяти до тридцати лет, у которых когда-либо была кожаная куртка с желтой "молнией" и с потертыми манжетами на рукавах. Почему-то именно эта деталь - обтрепанные манжеты, - о которой ему рассказал рыжий геолог Гипатов уже в передней, провожая, врезалась Рослякову в голову и никак не давала покоя. Ему казалось, что именно по этой детали он должен выйти на второго преступника. Споря с самим собой, он думал: "Шерлокхолмовщина заедает. Манжеты, видите ли! Еще пушинку мне надо для полноты картины. Ребята засмеют, если узнают..." Он настойчиво отвергал эту "манжетную шерлокхолмовскую версию", но она неотступно сидела у него в голове.
Впрочем, Костенко всегда спорил с теми, кто потешался над Шерлоком Холмсом.
"Это от интеллектуальной недостаточности вы на англичанина нападаете, - говорил он. - Дедуктивный метод в ваши годы не проходили, его, наверное, считали буржуазным и идеалистическим... А мозг тренировать надо... И Конан Дойль именно к этому призывал своих читателей... И потом это благородно-отважный сыщик... Шерлоку Холмсу даже памятник стоит в Лондоне. А у нас про майора Пронина рассказывают анекдоты; и если милиционеру нужен свидетель, бегут люди, как лани... Конан Дойль был логик; это качество не столько врожденное, сколько благоприобретенное, в нашей работе необходимое, а мы от него, как черт от ладана..."
Росляков спустился к дежурному и спросил:
- От Садчикова нет ничего?
Дежурный ответил:
- Молчит.
- Может быть, мне туда подключиться? - сказал Росляков.
- Пожалуй, лучше вам быть здесь.
- Пожалуй, - согласился Росляков, - я пойду перекушу на полчасика, ладно?
- Валяйте...
- Если оттуда позвонят - я в буфете.
Ленька спросил:
- Может быть, немного посидим?
- Это ночью, - ответил Садчиков.
- Ноги отваливаются.
Садчиков остановился и сказал:
- А ну, п-покажи! Никогда не видел, как н-ноги отваливаются.
Ленька улыбнулся.
- Знаете, - сказал он, - я хотел у вас попросить совета.
- Это можно.
- Что мне делать?
- Смотреть по сторонам, - ответил Садчиков.
- Я не о сегодняшнем дне.
- Ах, так... Ну что ж... По-моему, надо хорошо сдать эк-кзамены - и сразу на завод. Чтоб до суда тебя р-рабочие успели узнать, понимаешь?
- А судить все равно будут?
- Почему "все равно"?
- Ну, потому что я с вами хожу, помогаю...
- Так ты уходи. Милый мой, если т-ты только для суда нам помогаешь, тогда т-топай домой.
- Я хожу с вами не для суда!
- Ну, извини, з-значит, я тебя не так понял.
- Просто я думал, что судят преступников, а настоящий преступник никогда не будет помогать искать вам своего сообщника.
- Милый мой, ты не п-представляешь себе, как ты не прав. И попросил я тебя помочь просто потому, что думаю о т-тебе неплохо, понимаешь? И потом стихи у тебя хор-рошие. Больше ничего не написал?
- Нет.
Садчиков показал глазами на парня, который шел с забинтованным лбом. Ленька отрицательно покачал головой.
- Напишешь, - закурив, пообещал Садчиков. - Я отчего-то верю, что ты много напишешь.
- Когда на заводе писать? Там надо успевать поворачиваться.
- Ты знаешь, что такое им-мпульс? - спросил Садчиков.
- Знаю.
- Так где у тебя будет больше импульсов для т-творчества - на заводе, когда надо только успевать поворачиваться, или в полном спокойствии, дома, когда все тихо и птички щ-щебечут?
- Не знаю.
- А я знаю. Вот у меня когда б-башка особенно здорово соображает? Когда все решают минуты, когда очень т-трудно, когда надо принять только одно решение и оно должно быть точным. А если у меня много времени, оп-пасности никакой, так я тюфяк тюфяком. Что смеешься? Я верно говорю. У п-поэтов так же.
- У поэтов иначе.
- Не может быть.
- Может быть. Думать надо много, чтобы образ родился.
- Дома холодно д-думать, уж больно все со стороны выйдет.
- Нет. Сердце - оно и на заводе и дома одинаковое.
- Разное, - возразил Садчиков. - Завод - он т-только называется так холодно, а ведь это люди. Завод - это я условно говорю. Иди д-дома строй, коров дои, письма разноси, трубы чисти. Надо, чтобы ты людям не только про себя одного г-говорил, но и про них тоже. Ты смотри, кто о себе память оставил? Достоевский, Пушкин, Лермонтов. А как их ж-жизнь ломала! То-то и оно. Им-мпульсы - великая штука. Если ты в сплошной р-розовости живешь какой ты, к черту, поэт? Так, демагог, да и только.
- Сами говорили, что мои стихи нравятся...
- Говорил.
- Значит, обманывали?
- Чего мне тебя обманывать? Просто ты раньше жил тем, что у тебя было дома. Вот и все. Плохо было, ты и п-писал, чтобы боль внутри не лежала. Скажи, не так?
Ленька изумленно посмотрел на Садчикова и ничего ему не ответил.
Около ресторана "Баку" Садчикова догнал оперативник из пятидесятого и негромко сказал:
- Проверили мы того. Он из цирка, наездник. Очень нервничал.
- Извинились перед ним?
- Крикливый, черт. Дежурный хотел на него протокол за хулиганство накатать.
- Еще чего! - рассердился Садчиков. - Объяснить н-надо человеку, а не протокол писать. Тоже к-каратели нашлись. Телефон у него есть?
- Да.
- Ладно, я п-потом сам позвоню ему, объяснюсь. А то неловко, да и т-трепотня по цирку пойдет о милицейских грубиянах. Ты цирк любишь? спросил Садчиков Леньку.
- Люблю.
- Я тоже, особенно в-воздушных гимнастов.
- А я - икарийские игры.
- Губу покажи, - попросил Садчиков.
Ленька доверчиво выпятил нижнюю губу.
- Ну, из-звини, - сказал Садчиков. - Губа у тебя не дура.
Встретились
Прохор обнял Сударя, долго тряс руку Читы и, заглядывая ему в глаза, спрашивал:
- Ну как, дорогой? Ну как? Экий ты парень видный; девки небось мрут, да, Сань? Или неверно я говорю? Старый стал, голова хужей варит, могу и ошибиться...
Прохор был невысок, безлик и казался с первого взгляда серым и словно бы пыльным. Он опирался на палку и шел медленно, приволакивая негнущуюся ногу. Говорил он быстро, без умолку, изредка похохатывая и все время заглядывая в глаза то Сударю, то Чите. Смотрел как-то по-особому: замирая и напрягшись. Шея у него при этом стягивалась синими веревками жил.
- Водку пьете, чертенята? - спрашивал он. - С девками небось балуетесь, а? Я старик, мне-то завидно. Нашли б какую кралю, золотенькие мои, а? Читушка, что молчишь? Не нравлюсь я тебе, да? Ты вона какой модный, а я - как деревня, да? Смущенье тебя берет, да? Ну ладно, ладно, ты иди, а я с Санечкой поговорю. Ты иди, не думай, ты понравился мне, лицо у тебя доброе, ты гуляй сегодня, сегодня липа цветет, от нее голова туманится, Читушка.
Чита недоуменно посмотрел на Сударя и с трудом сдержался, чтобы не засмеяться. Сударь шел нахмурившись, и когда увидел прыгающую от еле сдерживаемого смеха Читину морду, раздул ноздри и бешено повел глазами.
- Гуляй отсюда, - сказал он негромко, - киря. Слышал, что говорят, или нет?
- Пущай он у тебя поспит, - сказал Прохор, - отдохнуть вам, ребятки, надо. Ты сегодня, Читушка, к девкам не ходи, ладно? Завтра к девкам пойдешь, Читушка, завтра.
- Чего ты обо мне печешься? - спросил Чита. - Сам не маленький.
- А ты мне "ты" не говори, - сказал Прохор улыбчиво, - ты мне "вы" должен говорить.
- Это почему?
- Потому что я умный, а ты молодой.
- На ключи, - сказал Сударь, - иди домой, я скоро буду. Разговор есть.
Чита бросил ключи в карман, остановил такси, сел рядом с шофером и сказал:
- Поехали домой, шеф.
- Адрес какой?
Чита секунду колебался: куда ехать? Домой, к Надьке или все-таки к Сударю? Подумав, он решил ехать к Сударю. Он решил так потому, что спать одному страшно, а Надька, стерва, наверное, с тем парнем. С Сударем не страшно, он сильный, как бык, ему все до лампочки. Счастливый человек.
- Сань, ты только слушай, что я говорю-то, я ведь дело тебе говорю, как брату, - честно, от всей души. Ты только сам посуди: он один живет, профессор этот. Гальяновский Иван Семенович. На стенах у него - картины и иконы. Картины - дерьмо, одни бабы в черных платьях. В них ценность только одна, что старые они. Ну и иконки - тоже старинные. Ты бритвочкой картинки-то жик, жик - в трубочку и в чемоданчик, а иконки - в другой. Внизу Витька, ему в кузовочек забросил и прямым ходом к музыканту. А у того ничего не бери, только скрыпочку возьми. Она старенькая тоже, скрыпочка-то. Вишь, до чего людишки додумались: старье в вещах ценят, а в человецех - отнюдь нет. А чтоб потом мусора не думали чего - ты пару костюмчиков, часики там, цацки золотенькие хап - в третий чемоданчик. Профессор-то этот самый, хирург, он один живет. Жена у него померла, а детей нет. И скрыпач тоже один, его жена песни поет, сейчас улетела она за границу, за океан. Ты его тоже молоточком. Чтоб без свидетелей. Тебе иначе нельзя: милиционер на тебе висит, так или иначе - вышка, если заметут. А так - дверку замкнул тихонечко да и ушел. Недельку трупики полежат, а нынче жара стоит - пусть они, мусора-то, ищут следов. Там вонь будет, следов не будет, Санечка. Я все на ихних учебниках проверил, на криминалистических.
- Сколько это в деньгах?
- Ты чего, капиталист, что ль? - засмеялся Прохор и оглянулся. Прямо как буржуй проклятый начал говорить.
Они сидели на лавочке в сквере. Вокруг было пусто; быстро, по-весеннему, темнело, женщины с детьми уже разошлись по домам, а влюбленные еще не успели сюда прийти.
- Я серьезно, Прохор.
- Да и я не шуткую. Пять косых получишь. Пять косых, Сань.
- По-старому, пятьдесят?
- Ага.
- А Чите?
- Ты чего это? Сдурел? Чите... На двоих пять. Деньги-то огромные, Сань.
- Думаешь, я полный дурак, Прохор? Думаешь, я цену старым картинкам не понимаю? Не туда стреляешь, дедуля. Десять косых - и без разговоров. Вот так-то, Прохор.
- Миленький, ты со мной так не говори. Не надо, Сань, я ведь встал да и ушел. И весь разговор. Марафет ты, может, в другом месте и найдешь, а меня-то - нет, не найдешь ведь, Сань. Я тебя завсегда разыщу. Не-е, ты не думай, я не грожуся, спаси бог, я добрый, мне чего? Мне ничего и не надо, я старый. Я свое отжил, а вот тебе пожить надо. Я про что толкую? Про то, что пока можешь жить - живи, а смерть придет, голову прячь и вой! Только ее тоже обмануть можно, если с умом. Семь косых я тебе даю. И десять грамм марафета. И больше ты меня не торгуй, все одно не заторгуешь, Санечка.
- А марафет-то здесь?
- Завтра перед делом получишь. Все сполна принесу, как в аптеке...
- Давай адреса.
- Чего их давать-то? Их не давать, их запоминать надо.
- Ладно. Запомню. Теперь с Витькой. Машины у нас не будет.
- Это почему?
- Запсиховал он.
- А чего, Сань? Причина-то есть какая? Может, не поблагодарил ты его, а? Ты честно мне скажи, а то темно мне будет разбираться, я ведь должен по закону разобраться, чтоб без обид. Может, обделил ты его, а? Он ведь обидчивый, Сань...
- Он свою долю получил, я не крохобор.
- Да, господи, рази я говорю что? Просто интересуюся.
- Не знаю, что с ним. Говорит - завязал.
- А ты с ним беседу имел?
- Я ж говорю - псих. Ногти грызет, ни в какую не соглашается...
- Ну ладно, ладно, ты не сердись на него. Сердце людское разную печаль вмещает. Я с ним поговорю, с Витькой-то, он ведь парень душевный, а, Сань? Да? Или не прав я?
- Въедливый ты, просто сил нет. "Душевный, душевный"! Адрес дать?
- Да я знаю, Сань. Я все знаю, милай ты мой. До ноготка все знаю. Ты завтра дома сиди и жди. Я позвоню тебе. Поговорю с Витькой и позвоню. А если не позвоню, ты к Курскому подъедь. Теперь смотри: вот чемоданчик, в нем для мастера-электрика весь инструмент. Ты с им и пойдешь. Сразу с дальней комнаты у профессора начинай, чтобы убедиться, один он или кто есть. Если один, ты его попроси фонарик принесть, он отвернется, а ты его - по темечку. Чита пущай на лестнице стоит. А как стукнешь, его впусти, и шуруйте. Понял? Не торопися, шторки занавесьте - и айда... Только ты трупик сначала в ванну спрячь, чтоб Читу попусту не нервозить...
- Ты меня не учи.
- Не сердись, Сань, ты чего? Я ж от сердца, Санечка, ты не думай. И вот еще возьми. Для Читы. Наганчик. Он пригодится. Хороший наганчик, вороненый, руку холодит, вчера по случаю достал... Пять патронов я в барабан загнал, больше-то и не надо, да, Сань?
Сударь ушел первым, а Прохор сидел и улыбался. Если все пройдет так, как он задумал, тогда сорок тысяч рублей он получит завтра вечером на привокзальной площади от человека, который будет его ждать в машине с желтым номером. Коллекция итальянских картин эпохи раннего Возрождения, принадлежащая профессору Гальяновскому, завещанная им в дар Эрмитажу, оценивалась в пятьдесят тысяч золотых рублей. Профессор собирал ее всю жизнь - долгие шестьдесят лет, отказывая себе подчас в самом необходимом. Все три Государственные премии, гонорары за свои труды он отдавал коллекционированию. Коллекция у него была редкостная, изумительная, и знали об этом многие люди и у нас в стране, и за ее рубежами.
Скрипка, которая хранилась в доме у известного советского музыканта, принадлежала ему давно. Она была подарена ему еще до войны правительством. Оценивалась она в тридцать тысяч золотом.
Да в конце-то концов черт с ними, с рублями, со скрипками и коллекциями! Завтра вечером должны были погибнуть от руки Сударя два великих гражданина: гений операций на сердце и скрипач, известный всему миру.
А придумал эти два преступления маленький, серый человечек по имени Прохор. О нем Сударь почти ничего не знал. Не знал он ни его фамилии, ни места жительства, ни занятий - ничего он не знал о Прохоре контрразведчике из власовской охранки. Прохор сумел скрыть многое, и поэтому он был репрессирован как рядовой власовец. В пятьдесят девятом году его освободили по состоянию здоровья. Ловко сыграв на доверчивости врачей, он уехал из Коми АССР сначала а Ярославскую область, а потом перебрался под Москву, в Тарасовку. Здесь он снял комнату у вдовы, которая жила с двумя маленькими детьми, и зажил тихо, незаметно и скромно. Прохор приглядывался, выжидал, думал. Он провел несколько удачных операций, но понял, что крупное дело одному ему не поднять. Встретился с Сударем. Убил с ним Копытова, завладел оружием. И завтра решил сыграть ва-банк. Вот только Витька. Шофер, хороший паренек. Задурил. Ай-яй-яй! Он адрес-то знает. Подвозил ночью, после милиционера. Ночь - она, конечно, ночь, да Тарасовка тоже не тайна. Фары тогда табличку осветили. Табличка желтенькая, а буквочки на ней черные, резкие. А память у молодых светлая, в ней все точно и зримо откладывается. Витька, Витька, ты чего ж запсиховал, а, Витьк?"
Прохор поднялся и пошел к вокзалам. Шел он, совсем и не прихрамывая, а палку держал в руке вроде зонтика. Шел он не сутулясь и не казался сейчас таким маленьким и забитым, как десять минут назад, пока рядом сидел Сударь. Попадутся мальчики - про палку сразу стукнут. А палки-то и нет: вон решетка канализационная, туда ее и опустить. Уронил! Ай-яй-яй, какая жалость! Ищите хромого старичка! Ищите, мусора, вам деньги за это платят. Зорко ищите, еще зорче!
Никаких происшествий
В час ночи Садчиков вызвал дежурную машину и отвез Леньку домой. Улица уснула. Мокрый асфальт блестел, будто прихваченный ледком. Сильно пахло цветущими липами. Сонно моргали тупыми желтыми глазами светофоры на перекрестках и площадях. Из-за неоновых фонарей небо казалось непроглядно-темным.
Ноги у Леньки гудели. Он сидел неподвижно, не в силах пошевелиться.
- Ну и работа у вас! - сказал он Садчикову.
- Ты э-это с чего?
- Целый день на ногах - ужас!..
- Чудак, - ответил Садчиков, - разве это ужас? То, что людей в тюрьму приходится сажать, - вот у-ужас. В нашем д-деле самое страшное - это всех возненавидеть. С гадостью мы работаем, к-как настоящие ассенизаторы, п-понимаешь? А людей надо о-очень любить. Иначе к-какой смысл нам работать? В том-то и дело: нет смысла...
- А вот скажите, - запинаясь, спросил Ленька, - вам доставляет радость карать?
- Что именно к-карать?
- Ну... зло...
- Сложный вопрос... Вообще-то наказывать людей - с-сугубо неприятно, Леня, и чревато с-серьезными последствиями для того, кто н-наказывает... Это, если относиться к наказанию серьезно, с с-состраданием к н-наказуемому, ибо, хочешь того или не хочешь, а он - брат мой. Хоть и враг... Человек он, понимаешь, человек ведь - наказуемый-то... К-караемый, как ты г-говоришь. Страшно, если наказывать станет привычкой... Страш-шно, если каждого станешь подозревать... Один наш товарищ, когда его приглашали в гости, заранее интерес-совался, кто там еще будет... Д-данные на остальных г-гостей запрашивал... Но, с другой стороны, когда задержишь бандита, испытываешь спокойствие, что ли, по отношению к с-согражданам...
- Вы ненавидите бандита?
- Н-не всегда...
- То есть? - удивился Ленька.
- После войны я брал нескольких б-бандитов, которые выходили с обрезами на дорогу, п-потому что у них дети с голоду пухли... Все п-понимал: и что с обрезом за едой идти - не путь, и что воровство - это з-зло, а все равно внутри жалел... Но это уже п-после того, как посадил в тюрьму... Когда брал - тогда н-ненавидел.
Высадив Леньку, Садчиков сказал шоферу:
- Поехали в у-управление, Михалыч.
До трех часов они разрабатывали данные о тренерах, добытые Росляковым, и составляли план на завтра.
Садчиков должен пойти по всем высоким тренерам, у которых есть кожанки, обращая внимание, в частности, на обтрепанные манжеты, а Костенко с Росляковым снова выйдут на улицу. Ровно в восемь, к открытию гастрономов. У Читы вся стена заставлена бутылками - такие с утра пить начинают.
Засада, оставленная на квартире у Читы, сообщала, что никаких происшествий за день не произошло. Три раза звонили женщины. Им отвечали, что они ошиблись номером.
ЧЕТВЕРТЫЕ СУТКИ
Рано утром в кабинет Садчикова позвонили по телефону и попросили Костенко.
- Я говорю, - ответил Костенко.
- Здравствуйте, это Шрезель.
- Кто?
- Ну вы были у меня, помните? Был разговор о Назаренко и о Ламброзо...
- А... Доброе утро, здравствуйте...
- Я тут встретил одного нашего приятеля, он учился на курс ниже, так он месяц назад видел Назаренко с девушкой. Толстенькая такая. Он их встретил на улице Горького, около Елисеевского. Кот звал его в гости, и приятель записал адрес.
- Кто? Кто звал в гости?
- Назаренко. Мы его звали Котом...
- Вы просто Вольф Мессинг. Давайте адрес!
- Он записал адрес на папиросной пачке и потом потерял. Но он помнит, что девушку звали Надя, а живет она на Пушкинской площади.
Костенко закурил:
- Он это помнит точно?
- Говорит, что да.
- Спасибо вам, Владимир Маркович.
- Какая ерунда...
- Большое вам спасибо, - повторил Костенко и, положив трубку, спросил Садчикова: - Пушкинская площадь принадлежит пятидесятому отделению?
- Да.
- Надо с ними немедленно связываться...
- А в чем д-дело?
- Там Читина зазноба живет. Надо будет всех девиц по имени Надежда просмотреть. Шрезель звонил, говорит, что он там с ней появлялся. В гости, говорит, к ней приглашал... Адрес дал - на Пушкинской...
Садчиков сказал:
- Интересно.
- Значит, тренеры на сегодня отменяются?
- Почему же, сейчас пойдем к к-комиссару. Нам еще один человек нужен. А вы пока отправляйтесь на улицу Горького. И поближе к Пушкинской держитесь, п-поближе.
Ленька ждал их около памятника Пушкину. Он стоял, задрав голову, смотрел на бронзового поэта и что-то шептал.
Росляков подтолкнул Костенко и показал на парня глазами.
- Да, - сказал Костенко, - славный парень. Выцарапаем. Я думаю, все же выцарапаем.
- А я боюсь - нет...
- Почему?
- Сейчас у нас, Слава, волна... Волна против пьянства как источника преступности.
- Отобьем, - повторил Костенко, - подеремся...
- Салют поэтам! - сказал Росляков.
Вздрогнув, Ленька обернулся.
- Здравствуйте, - ответил он, - я сегодня еле поднялся.
- Устал? - спросил Костенко.
- Устал.
- Ничего. Сейчас разомнемся. Ты иди с Валентином Ивановичем, а я по той сторонке. Там сейчас тень, я хитрый.
Готовятся
Сударь умылся, долго, закрыв глаза, брился электробритвой и, расхаживая по комнате в трусах, говорил Чите:
- Мы с тобой получаем семь косых - по-старому. Делим по-джентльменски: тебе половину и мне половину. Прохор позвонит часа в два, после разговора с Витькой. Сразу после этого мы поедем к дедушке-профессору любоваться живописью.
- А что с Витькой?
- Полегче вопрос есть?
- Есть. Водку купить или коньяку?
- Ни того, ни другого. После. Прохор говорит, что по пьянке обязательно влипнем. Он говорит, что надо только по-трезвому на дело идти. Вообще-то он прав, алкоголь в серьезном деле не помощник...
- Он трехнутый, этот твой Прохор.
- Не "мой". Наш.
- Ничего себе "наш"... Он косых на десять нас с тобой дурит, не меньше. Разве нет? Живопись сейчас в цене...
- Знаю. А как быть иначе? Кому мы эту старинную живопись толкнем? Связей-то нет... Или возьми иконки... Их фарцовщики около Третьяковской галереи на газовые зажигалки у американцев меняли. Толку что? Зажигалка не деньги...
- Толку никакого, а за квартиру я уже два месяца не платил. Боюсь туда идти.
- Почему?
- Не знаю.
- Киря... Беги сейчас, уплати, делов на два часа. Может, сегодня деньги получим от старика и двинем к "самому синему в мире".
- Надьку возьмем?
- Ни к чему это. Там бабы есть похлестче. Роскошные по пляжам кадры ходят...
- На поезде поедем?
- Зачем? ТУ-104 есть в Советском Союзе.
- Боюсь я летать...
- Не бойся... На машинах больше бьются...
- Слушай, а у профессора никого дома нет, это точно?
- Конечно, точно. Я туда поднимусь один, а ты следом - через десять минут. Три раза стукнешь и скажешь: "С Мосэнерго". Я тебе открою. Если кто-нибудь будет на площадке - пройди мимо, будто ищешь квартиру, понял?
- Да. Только если в квартире кто-нибудь есть, не ходи. Мокрое дело расстрел.
- Что ты говоришь? А я думал - два года условно. Между прочим, почему ты боишься идти домой? Может, трепанул кому-нибудь? У тебя язык без костей... Лучше мне правду скажи - трепанул?
- Я не идиот.
- Ты киря, а не идиот, это точно... Давай поднимайся, жрать будем.
Хорошее имя
К двенадцати часам дня у Садчикова на столе были адреса сорока двух Надежд с Пушкинской площади. Тридцать две отпали сразу же: это были женщины далеко не первой молодости, матери семейств и бабушки. Потом отпало еще пять Надежд - девочки до пятнадцати лет. Осталось пять девушек, которых надлежало проверить в течение ближайшего часа. Садчиков вызвал машину, чтобы ехать в пятидесятое отделение милиции. Собираясь, он думал о том, как сейчас мало девочек с таким прекрасным именем - Надежда. Раньше тридцать две на дом, а теперь десять.
Надо бы позвонить Гале. Все милицейские герои в кино звонят домой, а жены спрашивают, что они ели за завтраком. Галка сейчас мне выдаст: почему не позвонил вчера? А она уже спала в два часа. У нее вчера опять было дежурство, а она с вечерних дежурств приходит выжатая, как лимон. И спит до десяти. А сейчас двенадцать. Надо было позвонить два часа назад, а я сидел в отделении. В кабинете полно народу. Галка начала бы меня пытать, что случилось, а мне было бы неудобно ей отвечать при всех, потому что я должен врать, а это со стороны смешно. Странный народ женщины. Из ребра сотворены как-никак. Ребро не череп. Ни черта не хотят понимать, а объяснять - унизительно для самого себя. Когда женишься, думаешь, что на самой умной. Все поймет, всегда поможет. Грех мне, конечно, на Галку сердиться, но иногда и она такое колено загнет, что потом неделю не опомнишься.
Садчиков вздохнул и набрал номер своего домашнего телефона. Голос у Галины Васильевны был усталый и тихий.
- Галка, - сказал Садчиков как можно веселее, - привет! Ну, что ты? К-как дела?
- Изумительно! - коротко ответила Галина Васильевна и замолчала.
- Что ты молчишь?
- Мне надо петь? Или станцевать у телефона? Неужели ты не мог позвонить вчера?
- Я поздно освободился и не хотел тебя будить.
- Я ведь тоже человек.
- Догадываюсь.
- Сегодня тебя ждать?
- Я позвоню.
- Завтра днем?
- Ч-что ты, Г-галочка?! Может быть, и сегодня...
- До свидания, - сказала она, - всего тебе хорошего.
Садчиков в сердцах швырнул трубку на рычаг и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Надежда Мамонова
- Эх, милый ты мой начальник, - сказала бабка певуче, - бог, он все видит, все прегрешенья людские и все людские доблести.
- Конечно, - согласился Садчиков и утвердительно покачал головой, это вы, бабуся, в-верно говорите. А Надя когда придет?
- Она всегда тут, - сказала бабка и тронула себя где-то около ключицы.
- В сердце? - спросил Садчиков.
- В нем, - убежденно ответила бабка и вытерла слезу, которая то и дело закипала у нее в левом глазу. Садчиков понял, что бабка перенесла инсульт, от этого у нее так часто собирается слеза в уголке глаза.
- Ну, а здоровье как у вас?
- Нет теперь на земле здоровья, - сказала бабка. - Вон у моей мамаши нас тринадцать человек было, а у Лешки-то, у сына мово, - одна Надюшка. Мужик с виду сильный, а на большее не вытянул, как на одну девку. Четверых у меня на войне убило, а Лешка самый младшенький, ему пятьдесят три, выжил. А лучше б и не выживал. Куском хлеба старуху корит, с дома гонит. "Теперь, - говорит, - все работают, давай, - говорит, - мама, и ты вкалывай". А Надюшка, дай ей господь наш всевышний, ангел. Кто меня кормит, поит и обувает? Кто меня на земле держит? Надька. Труженица девка. Днем в магазине, вечером в техникуме, а ночью у корыта да на кухне. Так вот я тебя и спрашиваю, сыночек, есть бог на земле или нет?
Росляков вернулся в управление к девяти часам. Он объездил десять спортивных обществ и отобрал фотографии всех высоких тренеров от двадцати пяти до тридцати лет, у которых когда-либо была кожаная куртка с желтой "молнией" и с потертыми манжетами на рукавах. Почему-то именно эта деталь - обтрепанные манжеты, - о которой ему рассказал рыжий геолог Гипатов уже в передней, провожая, врезалась Рослякову в голову и никак не давала покоя. Ему казалось, что именно по этой детали он должен выйти на второго преступника. Споря с самим собой, он думал: "Шерлокхолмовщина заедает. Манжеты, видите ли! Еще пушинку мне надо для полноты картины. Ребята засмеют, если узнают..." Он настойчиво отвергал эту "манжетную шерлокхолмовскую версию", но она неотступно сидела у него в голове.
Впрочем, Костенко всегда спорил с теми, кто потешался над Шерлоком Холмсом.
"Это от интеллектуальной недостаточности вы на англичанина нападаете, - говорил он. - Дедуктивный метод в ваши годы не проходили, его, наверное, считали буржуазным и идеалистическим... А мозг тренировать надо... И Конан Дойль именно к этому призывал своих читателей... И потом это благородно-отважный сыщик... Шерлоку Холмсу даже памятник стоит в Лондоне. А у нас про майора Пронина рассказывают анекдоты; и если милиционеру нужен свидетель, бегут люди, как лани... Конан Дойль был логик; это качество не столько врожденное, сколько благоприобретенное, в нашей работе необходимое, а мы от него, как черт от ладана..."
Росляков спустился к дежурному и спросил:
- От Садчикова нет ничего?
Дежурный ответил:
- Молчит.
- Может быть, мне туда подключиться? - сказал Росляков.
- Пожалуй, лучше вам быть здесь.
- Пожалуй, - согласился Росляков, - я пойду перекушу на полчасика, ладно?
- Валяйте...
- Если оттуда позвонят - я в буфете.
Ленька спросил:
- Может быть, немного посидим?
- Это ночью, - ответил Садчиков.
- Ноги отваливаются.
Садчиков остановился и сказал:
- А ну, п-покажи! Никогда не видел, как н-ноги отваливаются.
Ленька улыбнулся.
- Знаете, - сказал он, - я хотел у вас попросить совета.
- Это можно.
- Что мне делать?
- Смотреть по сторонам, - ответил Садчиков.
- Я не о сегодняшнем дне.
- Ах, так... Ну что ж... По-моему, надо хорошо сдать эк-кзамены - и сразу на завод. Чтоб до суда тебя р-рабочие успели узнать, понимаешь?
- А судить все равно будут?
- Почему "все равно"?
- Ну, потому что я с вами хожу, помогаю...
- Так ты уходи. Милый мой, если т-ты только для суда нам помогаешь, тогда т-топай домой.
- Я хожу с вами не для суда!
- Ну, извини, з-значит, я тебя не так понял.
- Просто я думал, что судят преступников, а настоящий преступник никогда не будет помогать искать вам своего сообщника.
- Милый мой, ты не п-представляешь себе, как ты не прав. И попросил я тебя помочь просто потому, что думаю о т-тебе неплохо, понимаешь? И потом стихи у тебя хор-рошие. Больше ничего не написал?
- Нет.
Садчиков показал глазами на парня, который шел с забинтованным лбом. Ленька отрицательно покачал головой.
- Напишешь, - закурив, пообещал Садчиков. - Я отчего-то верю, что ты много напишешь.
- Когда на заводе писать? Там надо успевать поворачиваться.
- Ты знаешь, что такое им-мпульс? - спросил Садчиков.
- Знаю.
- Так где у тебя будет больше импульсов для т-творчества - на заводе, когда надо только успевать поворачиваться, или в полном спокойствии, дома, когда все тихо и птички щ-щебечут?
- Не знаю.
- А я знаю. Вот у меня когда б-башка особенно здорово соображает? Когда все решают минуты, когда очень т-трудно, когда надо принять только одно решение и оно должно быть точным. А если у меня много времени, оп-пасности никакой, так я тюфяк тюфяком. Что смеешься? Я верно говорю. У п-поэтов так же.
- У поэтов иначе.
- Не может быть.
- Может быть. Думать надо много, чтобы образ родился.
- Дома холодно д-думать, уж больно все со стороны выйдет.
- Нет. Сердце - оно и на заводе и дома одинаковое.
- Разное, - возразил Садчиков. - Завод - он т-только называется так холодно, а ведь это люди. Завод - это я условно говорю. Иди д-дома строй, коров дои, письма разноси, трубы чисти. Надо, чтобы ты людям не только про себя одного г-говорил, но и про них тоже. Ты смотри, кто о себе память оставил? Достоевский, Пушкин, Лермонтов. А как их ж-жизнь ломала! То-то и оно. Им-мпульсы - великая штука. Если ты в сплошной р-розовости живешь какой ты, к черту, поэт? Так, демагог, да и только.
- Сами говорили, что мои стихи нравятся...
- Говорил.
- Значит, обманывали?
- Чего мне тебя обманывать? Просто ты раньше жил тем, что у тебя было дома. Вот и все. Плохо было, ты и п-писал, чтобы боль внутри не лежала. Скажи, не так?
Ленька изумленно посмотрел на Садчикова и ничего ему не ответил.
Около ресторана "Баку" Садчикова догнал оперативник из пятидесятого и негромко сказал:
- Проверили мы того. Он из цирка, наездник. Очень нервничал.
- Извинились перед ним?
- Крикливый, черт. Дежурный хотел на него протокол за хулиганство накатать.
- Еще чего! - рассердился Садчиков. - Объяснить н-надо человеку, а не протокол писать. Тоже к-каратели нашлись. Телефон у него есть?
- Да.
- Ладно, я п-потом сам позвоню ему, объяснюсь. А то неловко, да и т-трепотня по цирку пойдет о милицейских грубиянах. Ты цирк любишь? спросил Садчиков Леньку.
- Люблю.
- Я тоже, особенно в-воздушных гимнастов.
- А я - икарийские игры.
- Губу покажи, - попросил Садчиков.
Ленька доверчиво выпятил нижнюю губу.
- Ну, из-звини, - сказал Садчиков. - Губа у тебя не дура.
Встретились
Прохор обнял Сударя, долго тряс руку Читы и, заглядывая ему в глаза, спрашивал:
- Ну как, дорогой? Ну как? Экий ты парень видный; девки небось мрут, да, Сань? Или неверно я говорю? Старый стал, голова хужей варит, могу и ошибиться...
Прохор был невысок, безлик и казался с первого взгляда серым и словно бы пыльным. Он опирался на палку и шел медленно, приволакивая негнущуюся ногу. Говорил он быстро, без умолку, изредка похохатывая и все время заглядывая в глаза то Сударю, то Чите. Смотрел как-то по-особому: замирая и напрягшись. Шея у него при этом стягивалась синими веревками жил.
- Водку пьете, чертенята? - спрашивал он. - С девками небось балуетесь, а? Я старик, мне-то завидно. Нашли б какую кралю, золотенькие мои, а? Читушка, что молчишь? Не нравлюсь я тебе, да? Ты вона какой модный, а я - как деревня, да? Смущенье тебя берет, да? Ну ладно, ладно, ты иди, а я с Санечкой поговорю. Ты иди, не думай, ты понравился мне, лицо у тебя доброе, ты гуляй сегодня, сегодня липа цветет, от нее голова туманится, Читушка.
Чита недоуменно посмотрел на Сударя и с трудом сдержался, чтобы не засмеяться. Сударь шел нахмурившись, и когда увидел прыгающую от еле сдерживаемого смеха Читину морду, раздул ноздри и бешено повел глазами.
- Гуляй отсюда, - сказал он негромко, - киря. Слышал, что говорят, или нет?
- Пущай он у тебя поспит, - сказал Прохор, - отдохнуть вам, ребятки, надо. Ты сегодня, Читушка, к девкам не ходи, ладно? Завтра к девкам пойдешь, Читушка, завтра.
- Чего ты обо мне печешься? - спросил Чита. - Сам не маленький.
- А ты мне "ты" не говори, - сказал Прохор улыбчиво, - ты мне "вы" должен говорить.
- Это почему?
- Потому что я умный, а ты молодой.
- На ключи, - сказал Сударь, - иди домой, я скоро буду. Разговор есть.
Чита бросил ключи в карман, остановил такси, сел рядом с шофером и сказал:
- Поехали домой, шеф.
- Адрес какой?
Чита секунду колебался: куда ехать? Домой, к Надьке или все-таки к Сударю? Подумав, он решил ехать к Сударю. Он решил так потому, что спать одному страшно, а Надька, стерва, наверное, с тем парнем. С Сударем не страшно, он сильный, как бык, ему все до лампочки. Счастливый человек.
- Сань, ты только слушай, что я говорю-то, я ведь дело тебе говорю, как брату, - честно, от всей души. Ты только сам посуди: он один живет, профессор этот. Гальяновский Иван Семенович. На стенах у него - картины и иконы. Картины - дерьмо, одни бабы в черных платьях. В них ценность только одна, что старые они. Ну и иконки - тоже старинные. Ты бритвочкой картинки-то жик, жик - в трубочку и в чемоданчик, а иконки - в другой. Внизу Витька, ему в кузовочек забросил и прямым ходом к музыканту. А у того ничего не бери, только скрыпочку возьми. Она старенькая тоже, скрыпочка-то. Вишь, до чего людишки додумались: старье в вещах ценят, а в человецех - отнюдь нет. А чтоб потом мусора не думали чего - ты пару костюмчиков, часики там, цацки золотенькие хап - в третий чемоданчик. Профессор-то этот самый, хирург, он один живет. Жена у него померла, а детей нет. И скрыпач тоже один, его жена песни поет, сейчас улетела она за границу, за океан. Ты его тоже молоточком. Чтоб без свидетелей. Тебе иначе нельзя: милиционер на тебе висит, так или иначе - вышка, если заметут. А так - дверку замкнул тихонечко да и ушел. Недельку трупики полежат, а нынче жара стоит - пусть они, мусора-то, ищут следов. Там вонь будет, следов не будет, Санечка. Я все на ихних учебниках проверил, на криминалистических.
- Сколько это в деньгах?
- Ты чего, капиталист, что ль? - засмеялся Прохор и оглянулся. Прямо как буржуй проклятый начал говорить.
Они сидели на лавочке в сквере. Вокруг было пусто; быстро, по-весеннему, темнело, женщины с детьми уже разошлись по домам, а влюбленные еще не успели сюда прийти.
- Я серьезно, Прохор.
- Да и я не шуткую. Пять косых получишь. Пять косых, Сань.
- По-старому, пятьдесят?
- Ага.
- А Чите?
- Ты чего это? Сдурел? Чите... На двоих пять. Деньги-то огромные, Сань.
- Думаешь, я полный дурак, Прохор? Думаешь, я цену старым картинкам не понимаю? Не туда стреляешь, дедуля. Десять косых - и без разговоров. Вот так-то, Прохор.
- Миленький, ты со мной так не говори. Не надо, Сань, я ведь встал да и ушел. И весь разговор. Марафет ты, может, в другом месте и найдешь, а меня-то - нет, не найдешь ведь, Сань. Я тебя завсегда разыщу. Не-е, ты не думай, я не грожуся, спаси бог, я добрый, мне чего? Мне ничего и не надо, я старый. Я свое отжил, а вот тебе пожить надо. Я про что толкую? Про то, что пока можешь жить - живи, а смерть придет, голову прячь и вой! Только ее тоже обмануть можно, если с умом. Семь косых я тебе даю. И десять грамм марафета. И больше ты меня не торгуй, все одно не заторгуешь, Санечка.
- А марафет-то здесь?
- Завтра перед делом получишь. Все сполна принесу, как в аптеке...
- Давай адреса.
- Чего их давать-то? Их не давать, их запоминать надо.
- Ладно. Запомню. Теперь с Витькой. Машины у нас не будет.
- Это почему?
- Запсиховал он.
- А чего, Сань? Причина-то есть какая? Может, не поблагодарил ты его, а? Ты честно мне скажи, а то темно мне будет разбираться, я ведь должен по закону разобраться, чтоб без обид. Может, обделил ты его, а? Он ведь обидчивый, Сань...
- Он свою долю получил, я не крохобор.
- Да, господи, рази я говорю что? Просто интересуюся.
- Не знаю, что с ним. Говорит - завязал.
- А ты с ним беседу имел?
- Я ж говорю - псих. Ногти грызет, ни в какую не соглашается...
- Ну ладно, ладно, ты не сердись на него. Сердце людское разную печаль вмещает. Я с ним поговорю, с Витькой-то, он ведь парень душевный, а, Сань? Да? Или не прав я?
- Въедливый ты, просто сил нет. "Душевный, душевный"! Адрес дать?
- Да я знаю, Сань. Я все знаю, милай ты мой. До ноготка все знаю. Ты завтра дома сиди и жди. Я позвоню тебе. Поговорю с Витькой и позвоню. А если не позвоню, ты к Курскому подъедь. Теперь смотри: вот чемоданчик, в нем для мастера-электрика весь инструмент. Ты с им и пойдешь. Сразу с дальней комнаты у профессора начинай, чтобы убедиться, один он или кто есть. Если один, ты его попроси фонарик принесть, он отвернется, а ты его - по темечку. Чита пущай на лестнице стоит. А как стукнешь, его впусти, и шуруйте. Понял? Не торопися, шторки занавесьте - и айда... Только ты трупик сначала в ванну спрячь, чтоб Читу попусту не нервозить...
- Ты меня не учи.
- Не сердись, Сань, ты чего? Я ж от сердца, Санечка, ты не думай. И вот еще возьми. Для Читы. Наганчик. Он пригодится. Хороший наганчик, вороненый, руку холодит, вчера по случаю достал... Пять патронов я в барабан загнал, больше-то и не надо, да, Сань?
Сударь ушел первым, а Прохор сидел и улыбался. Если все пройдет так, как он задумал, тогда сорок тысяч рублей он получит завтра вечером на привокзальной площади от человека, который будет его ждать в машине с желтым номером. Коллекция итальянских картин эпохи раннего Возрождения, принадлежащая профессору Гальяновскому, завещанная им в дар Эрмитажу, оценивалась в пятьдесят тысяч золотых рублей. Профессор собирал ее всю жизнь - долгие шестьдесят лет, отказывая себе подчас в самом необходимом. Все три Государственные премии, гонорары за свои труды он отдавал коллекционированию. Коллекция у него была редкостная, изумительная, и знали об этом многие люди и у нас в стране, и за ее рубежами.
Скрипка, которая хранилась в доме у известного советского музыканта, принадлежала ему давно. Она была подарена ему еще до войны правительством. Оценивалась она в тридцать тысяч золотом.
Да в конце-то концов черт с ними, с рублями, со скрипками и коллекциями! Завтра вечером должны были погибнуть от руки Сударя два великих гражданина: гений операций на сердце и скрипач, известный всему миру.
А придумал эти два преступления маленький, серый человечек по имени Прохор. О нем Сударь почти ничего не знал. Не знал он ни его фамилии, ни места жительства, ни занятий - ничего он не знал о Прохоре контрразведчике из власовской охранки. Прохор сумел скрыть многое, и поэтому он был репрессирован как рядовой власовец. В пятьдесят девятом году его освободили по состоянию здоровья. Ловко сыграв на доверчивости врачей, он уехал из Коми АССР сначала а Ярославскую область, а потом перебрался под Москву, в Тарасовку. Здесь он снял комнату у вдовы, которая жила с двумя маленькими детьми, и зажил тихо, незаметно и скромно. Прохор приглядывался, выжидал, думал. Он провел несколько удачных операций, но понял, что крупное дело одному ему не поднять. Встретился с Сударем. Убил с ним Копытова, завладел оружием. И завтра решил сыграть ва-банк. Вот только Витька. Шофер, хороший паренек. Задурил. Ай-яй-яй! Он адрес-то знает. Подвозил ночью, после милиционера. Ночь - она, конечно, ночь, да Тарасовка тоже не тайна. Фары тогда табличку осветили. Табличка желтенькая, а буквочки на ней черные, резкие. А память у молодых светлая, в ней все точно и зримо откладывается. Витька, Витька, ты чего ж запсиховал, а, Витьк?"
Прохор поднялся и пошел к вокзалам. Шел он, совсем и не прихрамывая, а палку держал в руке вроде зонтика. Шел он не сутулясь и не казался сейчас таким маленьким и забитым, как десять минут назад, пока рядом сидел Сударь. Попадутся мальчики - про палку сразу стукнут. А палки-то и нет: вон решетка канализационная, туда ее и опустить. Уронил! Ай-яй-яй, какая жалость! Ищите хромого старичка! Ищите, мусора, вам деньги за это платят. Зорко ищите, еще зорче!
Никаких происшествий
В час ночи Садчиков вызвал дежурную машину и отвез Леньку домой. Улица уснула. Мокрый асфальт блестел, будто прихваченный ледком. Сильно пахло цветущими липами. Сонно моргали тупыми желтыми глазами светофоры на перекрестках и площадях. Из-за неоновых фонарей небо казалось непроглядно-темным.
Ноги у Леньки гудели. Он сидел неподвижно, не в силах пошевелиться.
- Ну и работа у вас! - сказал он Садчикову.
- Ты э-это с чего?
- Целый день на ногах - ужас!..
- Чудак, - ответил Садчиков, - разве это ужас? То, что людей в тюрьму приходится сажать, - вот у-ужас. В нашем д-деле самое страшное - это всех возненавидеть. С гадостью мы работаем, к-как настоящие ассенизаторы, п-понимаешь? А людей надо о-очень любить. Иначе к-какой смысл нам работать? В том-то и дело: нет смысла...
- А вот скажите, - запинаясь, спросил Ленька, - вам доставляет радость карать?
- Что именно к-карать?
- Ну... зло...
- Сложный вопрос... Вообще-то наказывать людей - с-сугубо неприятно, Леня, и чревато с-серьезными последствиями для того, кто н-наказывает... Это, если относиться к наказанию серьезно, с с-состраданием к н-наказуемому, ибо, хочешь того или не хочешь, а он - брат мой. Хоть и враг... Человек он, понимаешь, человек ведь - наказуемый-то... К-караемый, как ты г-говоришь. Страшно, если наказывать станет привычкой... Страш-шно, если каждого станешь подозревать... Один наш товарищ, когда его приглашали в гости, заранее интерес-совался, кто там еще будет... Д-данные на остальных г-гостей запрашивал... Но, с другой стороны, когда задержишь бандита, испытываешь спокойствие, что ли, по отношению к с-согражданам...
- Вы ненавидите бандита?
- Н-не всегда...
- То есть? - удивился Ленька.
- После войны я брал нескольких б-бандитов, которые выходили с обрезами на дорогу, п-потому что у них дети с голоду пухли... Все п-понимал: и что с обрезом за едой идти - не путь, и что воровство - это з-зло, а все равно внутри жалел... Но это уже п-после того, как посадил в тюрьму... Когда брал - тогда н-ненавидел.
Высадив Леньку, Садчиков сказал шоферу:
- Поехали в у-управление, Михалыч.
До трех часов они разрабатывали данные о тренерах, добытые Росляковым, и составляли план на завтра.
Садчиков должен пойти по всем высоким тренерам, у которых есть кожанки, обращая внимание, в частности, на обтрепанные манжеты, а Костенко с Росляковым снова выйдут на улицу. Ровно в восемь, к открытию гастрономов. У Читы вся стена заставлена бутылками - такие с утра пить начинают.
Засада, оставленная на квартире у Читы, сообщала, что никаких происшествий за день не произошло. Три раза звонили женщины. Им отвечали, что они ошиблись номером.
ЧЕТВЕРТЫЕ СУТКИ
Рано утром в кабинет Садчикова позвонили по телефону и попросили Костенко.
- Я говорю, - ответил Костенко.
- Здравствуйте, это Шрезель.
- Кто?
- Ну вы были у меня, помните? Был разговор о Назаренко и о Ламброзо...
- А... Доброе утро, здравствуйте...
- Я тут встретил одного нашего приятеля, он учился на курс ниже, так он месяц назад видел Назаренко с девушкой. Толстенькая такая. Он их встретил на улице Горького, около Елисеевского. Кот звал его в гости, и приятель записал адрес.
- Кто? Кто звал в гости?
- Назаренко. Мы его звали Котом...
- Вы просто Вольф Мессинг. Давайте адрес!
- Он записал адрес на папиросной пачке и потом потерял. Но он помнит, что девушку звали Надя, а живет она на Пушкинской площади.
Костенко закурил:
- Он это помнит точно?
- Говорит, что да.
- Спасибо вам, Владимир Маркович.
- Какая ерунда...
- Большое вам спасибо, - повторил Костенко и, положив трубку, спросил Садчикова: - Пушкинская площадь принадлежит пятидесятому отделению?
- Да.
- Надо с ними немедленно связываться...
- А в чем д-дело?
- Там Читина зазноба живет. Надо будет всех девиц по имени Надежда просмотреть. Шрезель звонил, говорит, что он там с ней появлялся. В гости, говорит, к ней приглашал... Адрес дал - на Пушкинской...
Садчиков сказал:
- Интересно.
- Значит, тренеры на сегодня отменяются?
- Почему же, сейчас пойдем к к-комиссару. Нам еще один человек нужен. А вы пока отправляйтесь на улицу Горького. И поближе к Пушкинской держитесь, п-поближе.
Ленька ждал их около памятника Пушкину. Он стоял, задрав голову, смотрел на бронзового поэта и что-то шептал.
Росляков подтолкнул Костенко и показал на парня глазами.
- Да, - сказал Костенко, - славный парень. Выцарапаем. Я думаю, все же выцарапаем.
- А я боюсь - нет...
- Почему?
- Сейчас у нас, Слава, волна... Волна против пьянства как источника преступности.
- Отобьем, - повторил Костенко, - подеремся...
- Салют поэтам! - сказал Росляков.
Вздрогнув, Ленька обернулся.
- Здравствуйте, - ответил он, - я сегодня еле поднялся.
- Устал? - спросил Костенко.
- Устал.
- Ничего. Сейчас разомнемся. Ты иди с Валентином Ивановичем, а я по той сторонке. Там сейчас тень, я хитрый.
Готовятся
Сударь умылся, долго, закрыв глаза, брился электробритвой и, расхаживая по комнате в трусах, говорил Чите:
- Мы с тобой получаем семь косых - по-старому. Делим по-джентльменски: тебе половину и мне половину. Прохор позвонит часа в два, после разговора с Витькой. Сразу после этого мы поедем к дедушке-профессору любоваться живописью.
- А что с Витькой?
- Полегче вопрос есть?
- Есть. Водку купить или коньяку?
- Ни того, ни другого. После. Прохор говорит, что по пьянке обязательно влипнем. Он говорит, что надо только по-трезвому на дело идти. Вообще-то он прав, алкоголь в серьезном деле не помощник...
- Он трехнутый, этот твой Прохор.
- Не "мой". Наш.
- Ничего себе "наш"... Он косых на десять нас с тобой дурит, не меньше. Разве нет? Живопись сейчас в цене...
- Знаю. А как быть иначе? Кому мы эту старинную живопись толкнем? Связей-то нет... Или возьми иконки... Их фарцовщики около Третьяковской галереи на газовые зажигалки у американцев меняли. Толку что? Зажигалка не деньги...
- Толку никакого, а за квартиру я уже два месяца не платил. Боюсь туда идти.
- Почему?
- Не знаю.
- Киря... Беги сейчас, уплати, делов на два часа. Может, сегодня деньги получим от старика и двинем к "самому синему в мире".
- Надьку возьмем?
- Ни к чему это. Там бабы есть похлестче. Роскошные по пляжам кадры ходят...
- На поезде поедем?
- Зачем? ТУ-104 есть в Советском Союзе.
- Боюсь я летать...
- Не бойся... На машинах больше бьются...
- Слушай, а у профессора никого дома нет, это точно?
- Конечно, точно. Я туда поднимусь один, а ты следом - через десять минут. Три раза стукнешь и скажешь: "С Мосэнерго". Я тебе открою. Если кто-нибудь будет на площадке - пройди мимо, будто ищешь квартиру, понял?
- Да. Только если в квартире кто-нибудь есть, не ходи. Мокрое дело расстрел.
- Что ты говоришь? А я думал - два года условно. Между прочим, почему ты боишься идти домой? Может, трепанул кому-нибудь? У тебя язык без костей... Лучше мне правду скажи - трепанул?
- Я не идиот.
- Ты киря, а не идиот, это точно... Давай поднимайся, жрать будем.
Хорошее имя
К двенадцати часам дня у Садчикова на столе были адреса сорока двух Надежд с Пушкинской площади. Тридцать две отпали сразу же: это были женщины далеко не первой молодости, матери семейств и бабушки. Потом отпало еще пять Надежд - девочки до пятнадцати лет. Осталось пять девушек, которых надлежало проверить в течение ближайшего часа. Садчиков вызвал машину, чтобы ехать в пятидесятое отделение милиции. Собираясь, он думал о том, как сейчас мало девочек с таким прекрасным именем - Надежда. Раньше тридцать две на дом, а теперь десять.
Надо бы позвонить Гале. Все милицейские герои в кино звонят домой, а жены спрашивают, что они ели за завтраком. Галка сейчас мне выдаст: почему не позвонил вчера? А она уже спала в два часа. У нее вчера опять было дежурство, а она с вечерних дежурств приходит выжатая, как лимон. И спит до десяти. А сейчас двенадцать. Надо было позвонить два часа назад, а я сидел в отделении. В кабинете полно народу. Галка начала бы меня пытать, что случилось, а мне было бы неудобно ей отвечать при всех, потому что я должен врать, а это со стороны смешно. Странный народ женщины. Из ребра сотворены как-никак. Ребро не череп. Ни черта не хотят понимать, а объяснять - унизительно для самого себя. Когда женишься, думаешь, что на самой умной. Все поймет, всегда поможет. Грех мне, конечно, на Галку сердиться, но иногда и она такое колено загнет, что потом неделю не опомнишься.
Садчиков вздохнул и набрал номер своего домашнего телефона. Голос у Галины Васильевны был усталый и тихий.
- Галка, - сказал Садчиков как можно веселее, - привет! Ну, что ты? К-как дела?
- Изумительно! - коротко ответила Галина Васильевна и замолчала.
- Что ты молчишь?
- Мне надо петь? Или станцевать у телефона? Неужели ты не мог позвонить вчера?
- Я поздно освободился и не хотел тебя будить.
- Я ведь тоже человек.
- Догадываюсь.
- Сегодня тебя ждать?
- Я позвоню.
- Завтра днем?
- Ч-что ты, Г-галочка?! Может быть, и сегодня...
- До свидания, - сказала она, - всего тебе хорошего.
Садчиков в сердцах швырнул трубку на рычаг и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Надежда Мамонова
- Эх, милый ты мой начальник, - сказала бабка певуче, - бог, он все видит, все прегрешенья людские и все людские доблести.
- Конечно, - согласился Садчиков и утвердительно покачал головой, это вы, бабуся, в-верно говорите. А Надя когда придет?
- Она всегда тут, - сказала бабка и тронула себя где-то около ключицы.
- В сердце? - спросил Садчиков.
- В нем, - убежденно ответила бабка и вытерла слезу, которая то и дело закипала у нее в левом глазу. Садчиков понял, что бабка перенесла инсульт, от этого у нее так часто собирается слеза в уголке глаза.
- Ну, а здоровье как у вас?
- Нет теперь на земле здоровья, - сказала бабка. - Вон у моей мамаши нас тринадцать человек было, а у Лешки-то, у сына мово, - одна Надюшка. Мужик с виду сильный, а на большее не вытянул, как на одну девку. Четверых у меня на войне убило, а Лешка самый младшенький, ему пятьдесят три, выжил. А лучше б и не выживал. Куском хлеба старуху корит, с дома гонит. "Теперь, - говорит, - все работают, давай, - говорит, - мама, и ты вкалывай". А Надюшка, дай ей господь наш всевышний, ангел. Кто меня кормит, поит и обувает? Кто меня на земле держит? Надька. Труженица девка. Днем в магазине, вечером в техникуме, а ночью у корыта да на кухне. Так вот я тебя и спрашиваю, сыночек, есть бог на земле или нет?