Семенов Юлиан Семенович. Противостояние

   – Но обстоятельства по почерку похожи: Бреслау и Магаран?
   – Очень.
   – Фронт в марте сорок пятого был уже в Германии…
   – Именно так…
   – Засадите пока что в компьютер имеющиеся буквы, попробуйте получить предположительный ответ. Наверное, получите семьдесят, сто вариантов имен и фамилий. Свяжитесь с военным архивом – вам подскажут, как убыстрить поиски по Бреслау. Это интересное сообщение. Что по второму вопросу?
   – Второй документ на Загибалова. Я запросил колонию, где он отбывал срок. Среди полученных данных – пока еще приблизительных – я уцепился за тот факт, что он был мясозаготовителем…
   – То есть – как?
   – Начальник колонии отправлял его во главе бригады охотников в тундру, осенью и весной, когда не было подвоза по суше, зыбь, даже вездеходы не проходили, – отрабатывать лицензию на оленей. Он был хозяином фирмы, что называется: и охотником, и раздельщиком; кличка у него была «Загни и отчлень».
   – Не понимаю…
   – От слов «расчленять», Владислав Николаевич.
   – Фамилии людей из его бригады не установили?
   – Почему же? Установили.
   – Дерябина среди них не было?
   – Это – помощник его. Спиридон Калинович Дерябин, по кличке «Простата».
   – Запросите всех его родных и знакомых: где он сейчас находится и кто видел его в последний раз?
   – Уже запросил. Мать в частности.
   – Ну?
   – Последний раз он написал ей в октябре, сообщил, что освободился, скоро приедет в гости. С тех пор писем не было, сам не появлялся.
   – Откуда писал?
   – Из Магарана. Обратного адреса нет, «до востребования».
   – Спасибо. Очень интересно все это. Спасибо еще раз.

5

   …Заглянув к прокурору с предварительными данными экспертизы – там его уже ждал старший следователь Кондаков, – Костенко в дом Загибалова не поехал, а попросил шофера отвезти на фабрику, где работала его жена.
   …В кабинет начальника отдела кадров вошла маленькая, красивая женщина с большими, широко поставленными серыми глазами – это было главным во всем ее облике; именно глаза о р г а н и з о в ы в а л и лицо, делали его мягким, доверчивым, открытым.
   «Где же я ее видел? – подумал Костенко. – Странно, я ее недавно видел».
   Вспомнил: при входе на фабрику, на стене, была Доска почета. Портрет женщины был третьим справа во втором ряду.
   – Здравствуйте, – ответила женщина, и зрачки ее расширились, отчего глаза из серых превратились в прозрачно-зеленые. – Что-нибудь случилось?
   – Это я хочу спросить, что случилось, когда к вам приезжал Спиридон? – огорошил ее неожиданным вопросом следователь Кондаков.
   «Ничего врезал, – отметил Костенко, – без игры, силки не ставит, сразу карты на стол, молодец».
   – Какой Спиридон? – растерянно спросила женщина.
   – Мужнин поделец, – лениво и всезнающе сказал Кондаков, всем своим видом показывая, что ложь он слушать не намерен, ибо все ему наперед известно.
   – А ничего не случилось. Посидели, выпили…
   – Ночевал Спиридон у вас?
   – Нет, ушел.
   – Когда?
   – Ночью.
   – К кому?
   – А я почем знаю?
   – Друзья у него в Магаране есть?
   – Не интересовалась, – ответила женщина.
   Начальник отдела кадров кашлянул в кулак:
   – Загибалова, ты ударница коммунистического труда, не говори лжи.
   – Он красивый? – спросил Костенко.
   Женщина покраснела:
   – У меня свой мужик есть.
   – Это я понимаю, – согласился Костенко, – просто интересуюсь вашим мнением.
   – Да так, из себя видный, – ответила женщина, – глаза цыганские, жгучие такие…
   – Да при чем тут глаза? – включился начальник отдела кадров. – Ты опиши, внешние признаки дай…
   «Не нужны нам внешние признаки, – досадливо подумал Костенко. – Экий ведь стереотип мышления, насмотрелись „знатоков“ и мнят себя юристами. Мне важно, чтоб она про глаза Спиридона рассказала, про его запах – женщина на запах локаторна, некоторые мужчины вкусно пахнут – чуть-чуть горького одеколона, даже „шипр“ сойдет, коли с водою, – и с и л а, у нее особый, свой запах, не расчлененный еще химиками на составные части. Ладно, пусть он ее отвлечет, тоже не вредит, сплошные „кошки с мышками“, сам себе противен делаешься, не человек, а Макиавелли. Хотя Федор Бурлацкий доказал, что Макиавелли – совсем не так плохо; что ж, каждому политику свое время; разумно».
   – Внешне я не опишу, – продолжала между тем Загибалова, – у него родинок никаких не было, одна только маленькая на щеке, возле морщинки…
   – Это хорошо, что про родинку помните, – включился Костенко, – но тут что-то не вяжется у нас с вами: родинка родинкой, а отчего друг ушел ночью в никуда? Ни друзей нет, ни знакомых, такси не сыщешь, до города пять верст, мороз…
   – Пьяный был, поэтому и ушел. Пьяному мужику невесть что в голову взбрести может…
   – Это верно, – сразу же согласился Кондаков, – но только зачем уходить, а чемоданы оставлять? И полгода за ними не возвращаться? Сколько денег было в чемоданах?
   – Много, – ответила женщина, нахмурившись, – он пачки три вытащил, по карманам рассовал…
   – Это когда муж его провожать пошел?
   – Нет, это когда они выпивать начали.
   – А когда у них драка началась? – спросил Костенко тихо.
   Женщина снова вспыхнула:
   – Не было у них драки. Поспорили промеж собой – и все…
   – Загибалова, не говори ложь, – снова посоветовал начальник отдела кадров, – товарищ полковник прилетел из Москвы.
   – А если бы я был отсюда – врать можно? – усмехнулся Костенко.
   Женщина опустила лицо в маленькие, красивые, хоть и в машинном масле, руки.
   – Набедокурили – вот и отвечай, – снова прорезался кадровик. – Нечего, понимаешь…
   – Вы мужа подозреваете? – спросила Загибалова.
   – В чем? – Кондаков подался вперед. – В чем мы его можем подозревать?
   – Ничего я не знаю! Не знаю! – заголосила вдруг женщина высоким голосом, и этот плач странно диссонировал со всем ее обликом – вполне современная женщина, молодая, даже в рабочей ее одежде был вкус, современный вкус, а здесь был вопль – так мужиков на войну деревенские бабы провожали.
   – Вас сейчас отвезут в прокуратуру, – сказал Костенко, – и допросят. Советую говорить правду. Ждите здесь, за вами подойдет машина.

6

   – Загибалов, этот гражданин – старший следователь прокуратуры, Кондаков Игорь Владимирович.
   – Значит – сажаете?
   – Сажаем, – согласился Кондаков.
   – Произвол, – сказал Загибалов. – Прежним временем пахнет.
   – Ознакомьтесь с экспертизой, Загибалов, – сказал следователь Кондаков. – Следы крови на мешковине, в которую был завернут труп, и кровь с обоев на вашей кухне относятся к одной группе.
   – Чего, чего?!
   – Читать умеете? – спросил Костенко.
   – Если напечатано – умею.
   – Напечатано, – Костенко протянул Загибалову несколько страничек с машинописным текстом.
   – Вы, конечно, слыхали, что на трассе, неподалеку от вашего дома, обнаружили расчлененный труп?
   – А у Коровкиной тещи бык околел… Мне-то что?
   – Какой бык? – не понял Кондаков. – При чем тут теща?
   – Это я выражаюсь так, гражданин следователь. У каждого человека своя должна быть система обращения… Нашли труп – хороните. Меня зачем тянуть не по делу?
   – Загибалов, – негромко сказал Костенко, – или вы отпетый злодей, или чистый в этом деле. Вы меня послушайте внимательно, вы меня только не перебивайте, вы помолчите, покуда я стану говорить. Кровь на мешке, где лежал убитый, и кровь на кухне – одной группы. Это улика, Загибалов. На расчлененном трупе есть татуировка – ДСК. Вашего подельца звали Дерябин Спиридон Калинович. Это вторая улика.
   – Косвенная. – Загибалов с потугом зевнул и задумчиво спросил: – А третье что есть?
   – Третьего не дано, – усмехнулся Костенко.
   – Про это мы проходили, – сказал Загибалов.
   – Где? – поинтересовался Костенко.
   – В камере пахан был… Философ… Он – просвещал… Кому там и не дано третьего, а вы меня без этого самого-то третьего не сломите.
   – Есть третья улика, – снова включился Кондаков и положил на стол заключение эксперта. – Неизвестный убит и расчленен человеком, имеющим навыки в этой работе…
   – Убивать, что ль?
   – Расчленять, – пояснил майор Жуков. – Не надо себя так держать, Загибалов… Положение твое сложное, я бы на твоем месте подумал серьезно, как отвечать…
   – Вы бы на моем месте ходили на свободе. А поскольку я чалился, чтоб вокруг не случилось, все равно буду под подозрением. И думать мне нечего. Это вам надо думать и доказывать. Мне – на нарах лежать.
   – Откуда кровь на кухне? – спросил Костенко.
   Загибалов долго молчал, потом растер лицо мясистой ладонью и ответил:
   – Бабу бил. Банкой по темени, чтоб со Спиридоном не гуляла.
   – С Дерябиным? – спросил Жуков.
   – Ну… Я его встретил, как брата, вина купил, а он потом к бабе полез под подол. А та – вроде бы и не ей под подол лезут. Ему – на порог, от позору, а ее – воспитал.

   «…Сначала мужчины сидели в комнате и пили. Я слыхала на кухне, что муж настойчиво советовал что-то „отдать власти“, а неизвестный, с цыганскими глазами только смеялся. Когда я вошла со сковородкой, на которой была жареная картошка с луком и салом, при мне мужчины ни о чем не говорили, только пили. Потом неизвестный стал оказывать мне внимание, а муж его за это выгнал, а меня избил на кухне, за что я на него не обижена. Сколько денег спрятал в карманы неизвестный, точно сказать не могу, но в толстых пачках были сторублевые бумаги. С моих слов записано правильно.
   Загибалова Р. П.»

РЕТРОСПЕКТИВА-II

   Ночью Кротов почувствовал на своем плече чью-то руку.
   Проснувшись, он не сразу открыл глаза; несколько мгновений раздумывал, что бы это могло значить, – годы службы в диверсионной группе РОА приучили ко всякого рода неожиданностям; немецкая тюрьма – тоже, а здесь и вовсе концлагерь, всего можно ждать.
   «Вчера вроде б все было в порядке, – быстро думал он, – да и вся неделя прошла нормально. А что я сказал Рыжему? Я сказал, что погибать надо с музыкой, а лучше не погибать, а о б з а в е с т и с ь. Он спросил, что значит „обзавестись“, и в глаза мне не смотрел, поэтому я сказал, что обзавестись надо ножами, чтоб большевиков резать тогда, когда патроны кончатся. Может, они мне сейчас клеить станут, что я клеветал на экономическую мощь рейха? Отвечу, что я имел в виду патроны в моем мешке, а не на заводах Германии».
   Он сыграл испуг, в з м е т н у л с я на койке, но рука еще сильнее сжала его плечо: над ним стоял офицер в черном.
   «Ну, точно, сейчас поволокут, – понял он. – Где ж я что мог ляпнуть-то, а?»
   – Одеваться? – спросил Кротов шепотом.
   Черный кивнул:
   – Только тихо, чтобы не разбудить соседей…
   И вышел из блока.
   …В комнате лагерного коменданта было трое: тот, в черном, один в форме зеленых СС и один в штатском. Штатский заговорил на хорошем русском:
   – Мы пригласили вас потому, что верим вам. Тот досадный инцидент, который имел место быть год назад, забыт. Согласны подписать бумагу, которая гласит, что вы будете расстреляны на месте за разглашение тайны, в которую вас посвятят?
   – Я такую бумагу подписывал, когда меня к большевикам первый раз забрасывали, и здесь, в лагере, подписывал.
   – Вас забрасывала армейская разведка, здесь вы работаете на гестапо, а сейчас вы приглашены СД.
   – Спасибо за доверие…
   – Итак, вы готовы?
   – Готов… Только интересуюсь, что за дело, если оно еще одной такой бумаги требует?
   – Вы что, еврей, Кротов? – спросил тот, что был в зеленой форме СС. – Только жиды так торгуются. Это недостойно человека, которому позволено связать свою судьбу с рейхом.
   Кротов спросил:
   – Где бумага?
   Штатский открыл папку, достал оттуда листок с приколотой фотографией Кротова, подвинул ему, протянул перо. Кротов машинально отметил, что «Монблан»; если с золотым пером, стоит семьдесят марок, большие деньги; подписал, не читая, тем более что они со своим готическим шрифтом совсем озверели, это у них Розенберг сказал: «Каждый немец должен писать лишь готикой, это угодно нашему национальному духу, это отличает нас ото всех других европейцев, это старина и традиция, а нация вне традиций утрачивает самое себя».
   Штатский подвинул себе листочек, достал из другой папки лист бумаги, где был крупно выпечатан образец подписи Кротова, сравнил, удовлетворенно улыбнулся, спрятал обе бумажки в третью папочку:
   – А теперь пройдите в ту дверь, там вас ждут…
   За металлической дверью, в комнате, сидел небольшого роста человек, тоже в черном; дымчатые очки закрывали его и без того маленькое лицо, сморщенное болезнью.
   – Здравствуйте, Кротов, садитесь, – сказал он с чуть заметным акцентом.
   Кротов оглянулся – стула в комнате не было. Собеседник словно бы и не заметил этого, продолжал:
   – Вы удостоены большой чести, Кротов, чести и доверия рейха, запомните это. Излагаю суть дела: великий фюрер германской нации Адольф Гитлер издал приказ о тотальной эвакуации всех тех районов – особенно в Восточной Пруссии, – где возможны прорывы большевистских десантов. Ясно, что долго они там не задержатся, однако возможность десанта мы, исповедующие правду, не исключаем. Получены сведения о концентрации большевиков на границе, о готовящемся ими ударе. По нашим сведениям, далеко не все жители деревень и городов подчинились приказу фюрера: ими движет алчность и трусость, страх расстаться со своей скотиной, а это – преступление перед рейхом, ибо вместо выжженной земли большевики получат теплые дома и парное молоко. Люди, не подчинившиеся приказу фюрера, перестают быть немцами, они становятся для нас недочеловеками – вам понятно значение этого слова, надеюсь?
   – Понятно.
   – Таким образом, вы до конца оценили высокую принципиальность фюрера, если покарать арийцев поручено вам, славянину?
   – То есть как?
   – Двадцать человек – из формирований Власова – будут переодеты в форму красноармейцев. Вместе с вами пойдут два моих офицера. Вы должны будете з в е р с к и в ы р е з а т ь, – отчеканил черный, – всех тех, кто ослушался приказа фюрера. Я развязываю вам руки: женщины – ваши, часы – ваши, золотые кольца – ваши. Ни один человек не должен остаться живым в той деревне, куда вас забросят.
   – А потом? – охрипнув от внезапного страха, спросил Кротов.
   – Вы правильно поставили вопрос. Нет, вас не уничтожат, чтобы на месте получить «доказательство красных злодеяний». Именно вас не тронут. И трех ваших спутников, которые станут командовать пятерками. Вы же – вы и трое ваших коллег – будете ходить из дома в дом и там, на месте, ликвидируете своих людей по мере того, как они завершат свою работу. После этого эвакуируетесь на двух мотоциклах в тот пункт, который известен лишь моим офицерам.
   – А ваши офицеры ликвидируют нас, как мы – людей из своих пятерок?
   – Вы еще более правильно поставили вопрос, Кротов. Не поставь вы этот вопрос, я бы приказал вновь изолировать вас, потому что понял бы вашу неискренность и желание перебежать к красным из немецкой прифронтовой деревни. Дело заключается в том, что мы придаем вам пять человек, которым мы верим. Да, да, верим… Однако они, в силу своих умственных способностей, лишь компрометируют нас своим сотрудничеством. Понятно? Вы ведь встречали в тюрьме тех славян, которые вызывали у вас брезгливость?
   – Встречал.
   – А почему они вызывали у вас брезгливость? – тихо, другим голосом спросил черный. – Объясните мне, пожалуйста, Кротов, причину возникшей у вас брезгливости по отношению к людям одной крови?
   – Безмозглые. Быдло.
   – Что такое «быдло»?
   – Вроде стада…
   – А еще?
   – Все.
   – А не вызвало у вас брезгливости то, что они были слишком русскими?
   – Это тоже. Мужики.
   – Вы тяготеете к европейской культуре. Так что учите язык, нам это нравится; вы нам будете нужны – не считайте, что предстоит только та операция, о которой я вам сказал. Предстоят операции в России, как только мы отбросим варварскую лавину. Вы нам будете очень нужны, на кого-то надо опираться, не на спившихся же бургомистров… Ничего, как это у вас говорят, на ошибках учимся? Мы не боимся учиться на ошибках, мы их учитываем… Теперь последнее: какие у вас пожелания? Соображения? Может быть, вы намерены отказаться? Да, кстати: после завершения операции получите пятидневный отпуск в Берлин и премию, так что, – черный усмехнулся, – денег в ювелирном магазине фрау Пикеданц искать не придется.
   – Спасибо. А соображение у меня есть…
   – Пожалуйста.
   – Каким оружием ликвидировать участников операции?
   – Немецких изменников или ваших подопечных?
   – И тех и других.
   – Первый вопрос – не ваша компетенция, с участниками операции уже работают, у них русские ножи, русское оружие… У вас будет немецкое оружие. Убирайте ваших выстрелами из автомата, с контрольным, повторным выстрелом – гарантия смерти должна быть абсолютной.
   – Так если я в деревенском доме одного пристрелю, другие всполошатся, думы-то у всех одинаковые…
   – Далеко не у всех. Вопрос, подобный тому, который вы задали мне – по поводу вашей дальнейшей судьбы, – ни у одного из отобранных для операции не шевельнулся в голове. И потом два моих офицера будут создавать шумовой эффект, стрелять постоянно… Хочу еще раз предупредить: поскольку вы отвечаете за свою пятерку – никаких улик не должно остаться, ничего немецкого не должно быть с ними, никаких, словом, следов. Проверьте даже резинки в кальсонах – немецкие ли…
   – Русские кальсоны на резинке не одевают. У нас на пуговице.
   – Ну тогда я спокоен за успех дела, если вы так четки в мелочах.
 
   Операция действительно прошла успешно, выступил Геббельс:
   «Красноармейские варвары убивают немецких женщин и детей по заданиям своих комиссаров».

7

   …Старуха Потанова, которая «просигналила» о картежниках, встретила Костенко настороженно.
   – Она глуховата, – пояснил Жуков, – и потом к ней всегда сержант в форме ходит, участковый, она штатским не верит. Громче с нею говорите и удостоверение достаньте, она это любит.
   Красный кожаный мандат с гербом и золотыми буквами «МВД СССР» действительно оказал на старуху моментальное действие. Она пригласила гостей в комнату, сунула недоштопанные чулки под подушку, смахнула со стола крошки на пол, обмахнула ладонью стул, подвинула Костенко, Жукову предложила табуретку.
   – Матушка, – прокричал Жуков дурным голосом, – начальник по твоему сигналу из Москвы приехал!
   – Из Москвы прилетают, – поправила его старуха тихим, вкрадчивым голосом: в отличие от иных, тугих на ухо, она говорила чуть что не шепотом.
   – Я по поводу картежников, – прокричал Костенко.
   Потанова, внимательно глядевшая на его лицо, увидела, видимо, как напряглись жилы на шее полковника – он кричал редко, с детства страдал ангинами, – усмехнулась беззубой, к о ш е л ь к о в о й улыбкой:
   – А вы чего кричите, будто я глухая? Вы нормально со мной говорите.
   – Вот змея, – заметил Жуков, – скучно ей…
   – Чего? – спросила старуха, и лицо ее сделалось на какое-то мгновение растерянным – она не смотрела на Жукова, поэтому не смогла прочесть по губам его вопрос. – И ничего подобного!
   – Я сказал – «хорошая ты старуха», – сказал Жуков, – а ты: «ничего подобного»…
   – Матушка, – снова прокричал Костенко, – мы к вам по поводу картежников…
   – Кнута ноне нет, – вздохнула старуха, – вот и играют. Раньше б шею свернули, и правильно б порешили, а сейчас цацкаются…
   – Раньше лучше было? – прокричал утверждающе Костенко.
   – А как же! Куда как! Порядок был…
   – А пенсию раньше какую вам платили?
   Старуха заливисто рассмеялась.
   – Так я тогда работала, когда раньше-то было! Пенсия, понятно, ноне лучше; плохо то, что страха нет.
   – Вот по прежним-то хорошим временам мы сейчас тебя и повезем на допрос, – сказал Жуков, – будешь доказывать, что картежников видала, все подробности нам отдашь, а то за ложные показания привлечем…
   – А ты меня чего пугаешь? – еще тише спросила старуха. – Я свои права знаю, зараз с тебя погоны-то сыму за такое отношение к трудящей! Ишь!
   – Ладно, матушка, – остановил ее Костенко, – давайте-ка по делу. Вы что, подкрались к окошку?
   – К какому еще окошку я подкралась?
   – К тому, за которым бандюги в карты играли…
   – А… Нет, не кралась я… Мимо проходила, ну и услыхала, как они собачились.
   – А чего не поделили? – спросил Костенко. – Чего собачились?
   – Козыри называли.
   – Врет стерва, – тихо сказал Жуков, – козыри блатные шепотом называют, а она вовсе глухая.
   – Какие они из себя?
   – Морды, одно слово, – ответила старуха.
   – Блондины? Брюнеты? Бритые? – уточнил Костенко.
   – Всякие, – ответила бабка. – Я ж написала, чего больше-то с меня хотите? Или, может, запретите трудящему человеку властям писать?
   – Пишите, матушка, пишите, – сказал Костенко. – Только в один прекрасный день, когда вы письмо на почту понесете, настоящий жулик к вам в комнату влезет и сберкнижку утащит.
   – Чего?! Это как же?!
   – А так же, – прокричал Жуков. – Мы ж проверяем твои сигналы, старая. Значит, милиционер будет вокруг того дома ходить, где ты бандюков видала, а твой безнадзорным окажется.
   Потанова хотела было сказать что-то, но потом вздохнула:
   – Путаете вы меня чего-то, путаете…
   – Бабушка, – сказал Костенко, поднимаясь, – вас не путают, вам дают совет: вместо того чтобы писать, вы лучше приглашайте к себе участкового и ему все новости сообщайте устно.
   – Как?
   – Словами говори, – прокричал Жуков, – только писем не пиши, начальник тебе добро советует.
 
   Ночью Костенко переселился в отель – уехал Кобзон, освободился люкс, однако поспать ему снова не удалось: только-только прилег, как постучал Жуков.
   – Что, майор? – спросил Костенко, не открывая еще глаз. – Нашел супостата?
   – Вы мне сначала завизируйте приказ, – ответил тот, – на премию эксперту.
   – Сложил отпечатки в таблицу?
   – Пока еще нет, но вроде бы получается.
   – Когда получится – тогда б и будил.
   – Мы Спиридона нашли, – торжествующе сказал Жуков. – Жив, сукин сын.
   – Ну?! – Костенко потянулся сладко. – Значит, версия ваша летит к чертям?
   – Еще к каким!
   – Загибалова освободили?
   – Да. Пьет уж дома.
   – Как же вы Дерябина-то выловили?
   – Случай. Я телефонограммы во все отделения отправил, а там, в Сольгинке, дежурил охотник, сержант, так он с Дерябиным неделю как назад с песцами вернулся.

8

   Вертолет прилетел в Сольгинку через два часа. В дороге Костенко «добрал» сон – пилоты натопили в кабине: «ташкент», благодать.
   …Дерябин оказался высоким мужчиной, действительно «видным»; Костенко вспомнил слова жены Загибалова: у этой ударницы губа не дура.
   – Ты чего ж матери письмо не отправил? – спросил Костенко. – Старуха все глаза выплакала, тебя ожидаючи.
   – Не меня, – ответил Дерябин, – алименты.
   – Матери денег пожалел? – спросил Жуков.
   – Да не жалел я ей ничего. Когда меня «Загни и отчлень» выгнал, я деньги-то прогулял. С чем ехать к старухе? Ну, она, понятно, на алименты… Сестра, паскуда, натравила, они с ее мужиком завистливые, на чужую деньгу беспощадные… Вот, все думал, заработаю по новой и полечу к бабке…
   – Поэтому молчал? Притаился? – спросил Жуков.
   – Ну, – по-сибирски, утверждающим вопросом ответил Дерябин.
   – А с кем в авиапорту гулял? – спросил Костенко.
   Жуков стремительно глянул на полковника: тот ставил с и л к и – убийство неизвестного «ДСК» и драка у Загибалова произошли почти в одно и то же время.
   – Да разве упомнишь? Там такой гудеж стоял; когда бухие – все братья, только с похмелюги готовы друг дружку на вилы поднять.
   – А маленький такой мужичок в вами не пил?
   Жуков не сразу понял вопрос Костенко, потом вспомнил заключение экспертизы о размере обуви («убитый носил тридцать девятый – сороковой размер»), снова подивился т р е н и р о в а н н о с т и полковника: как большинство практиков, работающих далеко от центра, он считал столичных теоретиками.
   Дерябин как-то по-особому глянул на Костенко и спросил:
   – А чего это вас маленькие интересуют?
   – Театр лилипутов хочу открыть, – рассердился Костенко. – Вы отвечайте, когда спрашивают, Дерябин.
   – Так ведь это моя добрая воля, – ответил тот, – отвечать вам или нет. Сейчас время другое, мы сейчас под законом живем.
   Костенко усмехнулся, посмотрел на Жукова.
   – Вот поди разберись, – сказал он и по тому, как нахмурился Жуков, понял, что майор тоже вспомнил глухую старуху Потанову, сетовавшую на «нынешние порядки».
   Дерябин достал из кармана «Герцеговину Флор», неторопливо раскурил длинную папиросу, глубоко затянулся и ответил:
   – Помнится, маленький какой-то был.
   – Почему запомнили? – поинтересовался Костенко. – Из блатных? Поделец?
   – И не блатной, и не поделец, но тоже свое сидел – шофер, сшиб кого-то, получил срок.
   – Фамилию не помните?
   – Имени даже не помню, начальник, откуда ж фамилию-то?
   – Примет никаких особых не было? – спросил Жуков. – Наколки, например?