Должен тебе признаться, что мне ужасно не хочется описывать, как люди проигрывают, – так мне их жаль! Но ведь если бы не было проигрыша, не существовало б и выигрыша, разве нет?
Кстати, я ни разу в жизни не выиграл в карты. Садясь к столу, я заранее знаю, что вернусь в наш репортерский сарай без цента в кармане, но, боже, каким я чувствую себя богатеем ночью, перед тем как уснуть! Сколько я услышал новых слов! Сколько поразительных коллизий прошло перед моими глазами! Сколько историй я узнал, когда, почувствовав облегчение в карманах, попивал свое пиво, оплаченное загодя, и внимал тем бедолагам, которые пришли испытать судьбу, потеряв всяческую надежду добиться счастья где-либо в другом месте.
Дорогой Ли, я подбираю верного человека, на чье имя ты бы мог мне писать. Как понимаешь, оказаться арестованным в течение тех трех лет, что мне предстоит скрываться, – дело далеко не веселое. Я должен лежать затаившись, как аллигатор, чтобы вернуться к Этол и Маргарет ровно через два года, одиннадцать месяцев и три дня. И вернуться не как побежденный, тихо, ночью, тайком от любопытствующих соседских глаз, но днем, весело и шумно, а в руке у меня будет саквояж, в котором я принесу не семь самородков весом пять килограммов каждый, не голову Малыша, заспиртованную в прозекторской, но штук сорок-пятьдесят рассказов, которые позволят мне писать еще больше – обо всем том, о чем нельзя не сказать людям.
Остаюсь твоим другом
Биллом, Рыжей Бородой".
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
Кстати, я ни разу в жизни не выиграл в карты. Садясь к столу, я заранее знаю, что вернусь в наш репортерский сарай без цента в кармане, но, боже, каким я чувствую себя богатеем ночью, перед тем как уснуть! Сколько я услышал новых слов! Сколько поразительных коллизий прошло перед моими глазами! Сколько историй я узнал, когда, почувствовав облегчение в карманах, попивал свое пиво, оплаченное загодя, и внимал тем бедолагам, которые пришли испытать судьбу, потеряв всяческую надежду добиться счастья где-либо в другом месте.
Дорогой Ли, я подбираю верного человека, на чье имя ты бы мог мне писать. Как понимаешь, оказаться арестованным в течение тех трех лет, что мне предстоит скрываться, – дело далеко не веселое. Я должен лежать затаившись, как аллигатор, чтобы вернуться к Этол и Маргарет ровно через два года, одиннадцать месяцев и три дня. И вернуться не как побежденный, тихо, ночью, тайком от любопытствующих соседских глаз, но днем, весело и шумно, а в руке у меня будет саквояж, в котором я принесу не семь самородков весом пять килограммов каждый, не голову Малыша, заспиртованную в прозекторской, но штук сорок-пятьдесят рассказов, которые позволят мне писать еще больше – обо всем том, о чем нельзя не сказать людям.
Остаюсь твоим другом
Биллом, Рыжей Бородой".
8
"Дорогой мистер Врук!
Я был бы бесконечно вам признателен, если бы вы поручили кому-нибудь в вашей адвокатской конторе выяснить – только весьма деликатно – один вопрос, весьма меня интересующий: не жил когда-либо директор «Скотопромышленного банка» Филипп С. Тимоти-Аустин в Гринсборо?
Примите уверения в моем совершенном почтении Ли Холл, фермер".
Я был бы бесконечно вам признателен, если бы вы поручили кому-нибудь в вашей адвокатской конторе выяснить – только весьма деликатно – один вопрос, весьма меня интересующий: не жил когда-либо директор «Скотопромышленного банка» Филипп С. Тимоти-Аустин в Гринсборо?
Примите уверения в моем совершенном почтении Ли Холл, фермер".
9
"Дорогой мистер Холл!
Мои сотрудники предприняли немало усилий, чтобы выполнить вашу просьбу. Да, действительно, Филипп Самуэль Тимоти-Аустин жил в Гринсборо пятнадцать лет назад, то есть до февраля 1882 года. Именно оттуда он уехал в Нью-Йорк, где поступил в колледж, на экономический семинар.
В настоящее время мистер Филипп С. Тимоти-Аустин является не только президентом и директором «Скотопромышленного банка», но также членом Наблюдательного совета компании «Силвер филдз» и одним из членов Совета директоров банков в Хьюстоне и «Первого Национального» в Остине.
Гонорар за наведенную справку в размере семи долларов переведите на прилагаемый текущий счет.
Примите уверения в самом глубоком уважении, готовый к услугам Саймон Врук".
Мои сотрудники предприняли немало усилий, чтобы выполнить вашу просьбу. Да, действительно, Филипп Самуэль Тимоти-Аустин жил в Гринсборо пятнадцать лет назад, то есть до февраля 1882 года. Именно оттуда он уехал в Нью-Йорк, где поступил в колледж, на экономический семинар.
В настоящее время мистер Филипп С. Тимоти-Аустин является не только президентом и директором «Скотопромышленного банка», но также членом Наблюдательного совета компании «Силвер филдз» и одним из членов Совета директоров банков в Хьюстоне и «Первого Национального» в Остине.
Гонорар за наведенную справку в размере семи долларов переведите на прилагаемый текущий счет.
Примите уверения в самом глубоком уважении, готовый к услугам Саймон Врук".
10
"Уважаемый мистер Врук!
Высылая ваш гонорар за наведенную справку, хочу принести глубокую благодарность за то, что вы столь тактично и быстро выполнили мою просьбу. Именно это позволяет мне сделать следующий шаг и предложить вам провести исследование вопроса, весьма меня занимающего: как в банковских кругах, в первую очередь в «Первом Национальном», относятся к исчезновению из-под суда Билла С. Портера? Считают ли его в этих кругах растратчиком, и если да, то кто именно? Или же есть люди, которые верят в его невиновность? Кто они, какова мера их весомости?
Поскольку м-р Портер исчез при таинственных обстоятельствах накануне суда и никто не знает, жив ли он, мне бы хотелось предпринять все возможное, чтобы понять правду, ибо этот мистер работал у меня на ранчо и зарекомендовал себя с весьма неплохой стороны. Убежденный в том, что добро подобно бумерангу; никак не связанный с Портером; движимый лишь интересом и справедливостью, хочу просить вас принять от меня такого рода заказ и подготовить подробную справку. Гонорар будет выслан по первому требованию.
С уважением
Ли Холл, фермер".
Высылая ваш гонорар за наведенную справку, хочу принести глубокую благодарность за то, что вы столь тактично и быстро выполнили мою просьбу. Именно это позволяет мне сделать следующий шаг и предложить вам провести исследование вопроса, весьма меня занимающего: как в банковских кругах, в первую очередь в «Первом Национальном», относятся к исчезновению из-под суда Билла С. Портера? Считают ли его в этих кругах растратчиком, и если да, то кто именно? Или же есть люди, которые верят в его невиновность? Кто они, какова мера их весомости?
Поскольку м-р Портер исчез при таинственных обстоятельствах накануне суда и никто не знает, жив ли он, мне бы хотелось предпринять все возможное, чтобы понять правду, ибо этот мистер работал у меня на ранчо и зарекомендовал себя с весьма неплохой стороны. Убежденный в том, что добро подобно бумерангу; никак не связанный с Портером; движимый лишь интересом и справедливостью, хочу просить вас принять от меня такого рода заказ и подготовить подробную справку. Гонорар будет выслан по первому требованию.
С уважением
Ли Холл, фермер".
11
"Дорогая мамочка!
Я получила весточку от моего друга, в которой тот рассказывает, что дела его идут очень хорошо. Он намерен начать свой бизнес. В деньгах не испытывает нужды. Имеет хорошую квартиру и работает по специальности.
Однако мои дела не столь хороши, как у моего друга. Постоянный озноб делает меня страшной мерзлячкой, и даже в жару я вынуждена носить шерстяные вещи. Иногда я смотрю на себя со стороны, и мне делается страшно, потому что чем холоднее мне и зябче, тем ужаснее становится мой характер. Я бываю еще более несдержанной, могу накричать без повода на малютку Маргарет, она зальется слезами, и я потом не нахожу себе места и не знаю, как объяснить моему чуду, что я люблю ее больше жизни…
Доктор Плор, считая, что болезнь перешла мне по наследству от покойного папы, не рекомендует целовать Маргарет, а как может выразить любовь мать, если не поцелуем и не объятием?!
Я была вынуждена продать кулон, чтобы приобрести в рассрочку пишущую машинку, дабы, окончив курсы стенографии и секретарского дела, готовить себя к труду, который бы позволил мне содержать Маргарет и себя. Я не ропщу на судьбу. Те годы, когда Билл был рядом, мы были, несмотря на мой характер, по-настоящему счастливы. Я гордилась и горжусь тем, как он рисовал и складно придумывал свои истории, как он обожал Маргарет, как он воспитывал ее в чести, доброте и благородстве. Наверное, обо всем хорошем начинаешь вспоминать только после того, как оно, это хорошее, ушло безвозвратно. Почему так устроен человек, что он не молит бога каждое утро продлить день, задержать бег минут, оттянуть начало вечера?!
Целую тебя бессчетное количество раз, твоя дочь Этол Портер".
Я получила весточку от моего друга, в которой тот рассказывает, что дела его идут очень хорошо. Он намерен начать свой бизнес. В деньгах не испытывает нужды. Имеет хорошую квартиру и работает по специальности.
Однако мои дела не столь хороши, как у моего друга. Постоянный озноб делает меня страшной мерзлячкой, и даже в жару я вынуждена носить шерстяные вещи. Иногда я смотрю на себя со стороны, и мне делается страшно, потому что чем холоднее мне и зябче, тем ужаснее становится мой характер. Я бываю еще более несдержанной, могу накричать без повода на малютку Маргарет, она зальется слезами, и я потом не нахожу себе места и не знаю, как объяснить моему чуду, что я люблю ее больше жизни…
Доктор Плор, считая, что болезнь перешла мне по наследству от покойного папы, не рекомендует целовать Маргарет, а как может выразить любовь мать, если не поцелуем и не объятием?!
Я была вынуждена продать кулон, чтобы приобрести в рассрочку пишущую машинку, дабы, окончив курсы стенографии и секретарского дела, готовить себя к труду, который бы позволил мне содержать Маргарет и себя. Я не ропщу на судьбу. Те годы, когда Билл был рядом, мы были, несмотря на мой характер, по-настоящему счастливы. Я гордилась и горжусь тем, как он рисовал и складно придумывал свои истории, как он обожал Маргарет, как он воспитывал ее в чести, доброте и благородстве. Наверное, обо всем хорошем начинаешь вспоминать только после того, как оно, это хорошее, ушло безвозвратно. Почему так устроен человек, что он не молит бога каждое утро продлить день, задержать бег минут, оттянуть начало вечера?!
Целую тебя бессчетное количество раз, твоя дочь Этол Портер".
12
"Дорогая Этол!
Роч и я будем счастливы, если ты вернешься с крошкой Маргарет в отчий дом.
Целую, мама".
Роч и я будем счастливы, если ты вернешься с крошкой Маргарет в отчий дом.
Целую, мама".
13
"Любимая!
Почти каждую ночь мне показывают тебя во сне. Сон бывает один и тот же по сюжету: ты и Маргарет играете на лужайке, за моей «конюшней» в Остине: Маргарет хохочет, запрокинув головку, кудряшки разметались по плечам, щечки разрумянились: ты догоняешь ее, подбрасываешь над головой, но в этот миг у тебя подворачивается нога и ты падаешь. Маргарет должна удариться оземь, личико ее белеет от страха, я в ужасе кричу тебе что-то и просыпаюсь.
Я долго молюсь каждое утро, хотя, как ты знаешь, у меня сложные отношения с богом. Вообще-то он представляется мне парнем моего возраста, с очень красивыми глазами; смотрит добро, иногда подмигивает; порою я спрашиваю его, отчего он допустил такое бессердечие по отношению ко мне? Зачем позволил свершиться несправедливости? А он однажды ответил: «Я хочу провести тебя сквозь круги адовы, только тогда ты выполнишь то, что тебе предписано судьбою». «А кто дал право тебе придумывать мою судьбу? В конечном счете я сам должен о себе думать, соизмеряя свои поступки с той моралью, которую ты оставил мне». «Не ерепенься, – сказал он мне, усмехаясь, – ничто так не окупается в вашей суетной жизни, как терпение, добро и честность».
Я пишу каждый день. Я работаю так, чтобы свалиться и уснуть, но меня постоянно гложет мысль: а может быть, я напрасно послушался совета и уехал? Может быть, мне все-таки надо было сесть на скамью подсудимых? Ведь я же ни в чем не виноват, ты веришь мне, любовь моя?! Но, с другой стороны, если кому-то было угодно выставить меня расхитителем и обманщиком еще до суда, то, значит, эти силы никогда бы не отступились от своего, никогда бы не признали неправоты, а, наоборот, надежно упрятали меня за решетку!
Я здесь не выпил ни одной рюмки вина, не говоря уже о виски.
Условия, в которых я живу, отменно хороши, прекрасная комната для работы, великолепная кровать; питаюсь я регулярно, как ты и просила, ем много фруктов и овощей, кашля нет, и ничего не напоминает мне о чахотке, которую я перенес в юности.
Любимая, пожалуйста, следи за своим здоровьем. Мое сердце разрывается оттого, что я не могу быть рядом с вами. Я верю в то, что напишу такие рассказы, которые напечатают в лучших журналах! Я верну те деньги, которые ты одолжила у родителей, все до последнего цента! Не экономь на еде; не мне, а тебе необходимо хорошее питание, свежее молоко, фрукты. Боже, как трудна жизнь и сколь беспросветна она!
Мне захотелось вычеркнуть последнюю фразу, потому что в рассказах (а не в очерках) я всегда запрещаю себе говорить о горьком: его так много в жизни и оно столь очевидно, что лучше подольше задерживать взгляд на том хорошем, чего, увы, так мало. Но ведь тем, видимо, важнее видеть хорошее, радоваться ему и рассказывать об этом всем, кто умеет слушать! Самые несчастные люди на земле – это те, которые не умеют радоваться и верить в добро; им неведомо понятие Надежда, а это страшно – жить без Надежды.
Умный Гёте утверждал, что во все времена люди прежде всего старались познать самих себя. Но этого до сих пор никому не удавалось, да и неизвестно, следует ли вообще такого рода требование выполнять! Помыслы и мечты человека всегда обращены к внешнему миру, следовательно, и заботиться ему в первую очередь надо именно о познании этого мира, чтобы поставить его себе на службу, поскольку это нужно для его целей. Себя человек познает, только когда страдает или радуется. Вообще же, заключал Гёте, человек создание темное, он не очень-то понимает, откуда происходит и куда идет, мало знает о мире, а еще меньше о себе самом.
Меня не оставляет мысль, что я замахнулся на что-то слишком большое, вряд ли осуществимое: написать цикл рассказов, которые должны стать хрестоматией Надежды и Добра. Знаешь, ведь даже Шекспир брал целые куски исторических хроник и использовал их в своих пиесах почти дословно. Он писал героев и злодеев, доверчивых добряков и хитрых предателей, но он всегда поднимал их над людьми, придавая им элемент исключительности. А у меня разрывается сердце от любви к ковбоям, к продавщицам магазинов, которые живут на семь долларов в неделю, к голодным художникам и спившимся репортерам. И еще: в нашем мире зла меня манят бандиты и налетчики, которых самое общество понудило к тому, чтобы они взялись за кольт или набор сейфовских ключей. Когда большие акулы имеют право на все (их злодейства называют «свободой предпринимательства»), маленькая рыбешка тоже точит зубы, ибо если люди родились на свет равными, то отчего одному можно все, а другому все запрещено? Преступления мира рождают несправедливость общества, водораздел между бедными и богатыми, темные запреты на все и вся – большинству, и безграничная вседозволенность – могущественному меньшинству. Потому-то мне и хочется писать про это большинство, потому-то я и мечтаю подарить им Надежду…
А вот нам – никак не могу.
Прости за то, что это письмо получилось грустным. Это оттого, что я тебя очень люблю.
Нежно преданный тебе Билл".
Почти каждую ночь мне показывают тебя во сне. Сон бывает один и тот же по сюжету: ты и Маргарет играете на лужайке, за моей «конюшней» в Остине: Маргарет хохочет, запрокинув головку, кудряшки разметались по плечам, щечки разрумянились: ты догоняешь ее, подбрасываешь над головой, но в этот миг у тебя подворачивается нога и ты падаешь. Маргарет должна удариться оземь, личико ее белеет от страха, я в ужасе кричу тебе что-то и просыпаюсь.
Я долго молюсь каждое утро, хотя, как ты знаешь, у меня сложные отношения с богом. Вообще-то он представляется мне парнем моего возраста, с очень красивыми глазами; смотрит добро, иногда подмигивает; порою я спрашиваю его, отчего он допустил такое бессердечие по отношению ко мне? Зачем позволил свершиться несправедливости? А он однажды ответил: «Я хочу провести тебя сквозь круги адовы, только тогда ты выполнишь то, что тебе предписано судьбою». «А кто дал право тебе придумывать мою судьбу? В конечном счете я сам должен о себе думать, соизмеряя свои поступки с той моралью, которую ты оставил мне». «Не ерепенься, – сказал он мне, усмехаясь, – ничто так не окупается в вашей суетной жизни, как терпение, добро и честность».
Я пишу каждый день. Я работаю так, чтобы свалиться и уснуть, но меня постоянно гложет мысль: а может быть, я напрасно послушался совета и уехал? Может быть, мне все-таки надо было сесть на скамью подсудимых? Ведь я же ни в чем не виноват, ты веришь мне, любовь моя?! Но, с другой стороны, если кому-то было угодно выставить меня расхитителем и обманщиком еще до суда, то, значит, эти силы никогда бы не отступились от своего, никогда бы не признали неправоты, а, наоборот, надежно упрятали меня за решетку!
Я здесь не выпил ни одной рюмки вина, не говоря уже о виски.
Условия, в которых я живу, отменно хороши, прекрасная комната для работы, великолепная кровать; питаюсь я регулярно, как ты и просила, ем много фруктов и овощей, кашля нет, и ничего не напоминает мне о чахотке, которую я перенес в юности.
Любимая, пожалуйста, следи за своим здоровьем. Мое сердце разрывается оттого, что я не могу быть рядом с вами. Я верю в то, что напишу такие рассказы, которые напечатают в лучших журналах! Я верну те деньги, которые ты одолжила у родителей, все до последнего цента! Не экономь на еде; не мне, а тебе необходимо хорошее питание, свежее молоко, фрукты. Боже, как трудна жизнь и сколь беспросветна она!
Мне захотелось вычеркнуть последнюю фразу, потому что в рассказах (а не в очерках) я всегда запрещаю себе говорить о горьком: его так много в жизни и оно столь очевидно, что лучше подольше задерживать взгляд на том хорошем, чего, увы, так мало. Но ведь тем, видимо, важнее видеть хорошее, радоваться ему и рассказывать об этом всем, кто умеет слушать! Самые несчастные люди на земле – это те, которые не умеют радоваться и верить в добро; им неведомо понятие Надежда, а это страшно – жить без Надежды.
Умный Гёте утверждал, что во все времена люди прежде всего старались познать самих себя. Но этого до сих пор никому не удавалось, да и неизвестно, следует ли вообще такого рода требование выполнять! Помыслы и мечты человека всегда обращены к внешнему миру, следовательно, и заботиться ему в первую очередь надо именно о познании этого мира, чтобы поставить его себе на службу, поскольку это нужно для его целей. Себя человек познает, только когда страдает или радуется. Вообще же, заключал Гёте, человек создание темное, он не очень-то понимает, откуда происходит и куда идет, мало знает о мире, а еще меньше о себе самом.
Меня не оставляет мысль, что я замахнулся на что-то слишком большое, вряд ли осуществимое: написать цикл рассказов, которые должны стать хрестоматией Надежды и Добра. Знаешь, ведь даже Шекспир брал целые куски исторических хроник и использовал их в своих пиесах почти дословно. Он писал героев и злодеев, доверчивых добряков и хитрых предателей, но он всегда поднимал их над людьми, придавая им элемент исключительности. А у меня разрывается сердце от любви к ковбоям, к продавщицам магазинов, которые живут на семь долларов в неделю, к голодным художникам и спившимся репортерам. И еще: в нашем мире зла меня манят бандиты и налетчики, которых самое общество понудило к тому, чтобы они взялись за кольт или набор сейфовских ключей. Когда большие акулы имеют право на все (их злодейства называют «свободой предпринимательства»), маленькая рыбешка тоже точит зубы, ибо если люди родились на свет равными, то отчего одному можно все, а другому все запрещено? Преступления мира рождают несправедливость общества, водораздел между бедными и богатыми, темные запреты на все и вся – большинству, и безграничная вседозволенность – могущественному меньшинству. Потому-то мне и хочется писать про это большинство, потому-то я и мечтаю подарить им Надежду…
А вот нам – никак не могу.
Прости за то, что это письмо получилось грустным. Это оттого, что я тебя очень люблю.
Нежно преданный тебе Билл".
14
"Многоуважаемый мистер Холл!
Мои сотрудники почли за честь выполнить ваше новое поручение.
В результате опроса людей, имеющих значительный вес в банковских кругах как Остина, так и Хьюстона, сложилось мнение, что Портера не считают злостным растратчиком. Большинство убеждено, что он был бы оправдан, предстань перед судом присяжных. В то же время целый ряд лиц считают возможным допустить следующее: поскольку мистер Портер был человеком «оригинальным», несколько «не от мира сего», весьма «добрым и рассеянным», пытавшимся сочинять «юмористические поделки для литературных журналов» (весьма слабые, но задиристые), то к своим прямым обязанностям он не проявлял должной въедливости и, если хотите, жесткости, поскольку именно кассир должен тщательно наблюдать за законностью сделок и выдавать деньги только в том случае, если операция оформлена по всем параграфам закона.
Лица, знакомые с некоторыми присяжными, выражают уверенность, что обвинение в злостной растрате пяти тысяч долларов было бы отвергнуто. В то же время за халатность Портер, видимо, получил бы штраф или несколько месяцев заключения, от которого можно было бы освободиться, внеся залог и начав кассационную битву.
Ряд лиц (такие, как содиректор «Первого Национального» Андерсен) категорически настаивают на полнейшей невиновности Портера. Такой же точки зрения придерживается и создатель Банка Майкл Ф. Смайли, ныне смертельно больной.
При этом моим сотрудникам стало известно, что президент «Скотопромышленного банка» Филипп С. Тимоти-Аустин убежден, будто Портер похитил деньги из кассы, дабы финансировать свою газету «Роллинг стоун». Поскольку мистер Тимоти-Аустин превратился в одного из наиболее крупных банкиров Техаса, с его точкой зрения не могут не считаться люди в прокуратуре; именно давление мистера Филиппа С. Тимоти-Аустина объясняет ту непреклонную позицию, которую ныне занял суд, требуя ареста Портера и доставки его под стражу – «живым или мертвым».
Мои сотрудники затрудняются сказать, каким будет приговор суда, появись м-р Портер в Остине; время упущено; страсти накалились; кто-то хочет его крови – это совершенно бесспорно для меня и моих сотрудников.
Соблаговолите, уважаемый мистер Холл, перечислить на мой текущий счет тридцать девять долларов.
Готовый к услугам
Саймон Врук".
Мои сотрудники почли за честь выполнить ваше новое поручение.
В результате опроса людей, имеющих значительный вес в банковских кругах как Остина, так и Хьюстона, сложилось мнение, что Портера не считают злостным растратчиком. Большинство убеждено, что он был бы оправдан, предстань перед судом присяжных. В то же время целый ряд лиц считают возможным допустить следующее: поскольку мистер Портер был человеком «оригинальным», несколько «не от мира сего», весьма «добрым и рассеянным», пытавшимся сочинять «юмористические поделки для литературных журналов» (весьма слабые, но задиристые), то к своим прямым обязанностям он не проявлял должной въедливости и, если хотите, жесткости, поскольку именно кассир должен тщательно наблюдать за законностью сделок и выдавать деньги только в том случае, если операция оформлена по всем параграфам закона.
Лица, знакомые с некоторыми присяжными, выражают уверенность, что обвинение в злостной растрате пяти тысяч долларов было бы отвергнуто. В то же время за халатность Портер, видимо, получил бы штраф или несколько месяцев заключения, от которого можно было бы освободиться, внеся залог и начав кассационную битву.
Ряд лиц (такие, как содиректор «Первого Национального» Андерсен) категорически настаивают на полнейшей невиновности Портера. Такой же точки зрения придерживается и создатель Банка Майкл Ф. Смайли, ныне смертельно больной.
При этом моим сотрудникам стало известно, что президент «Скотопромышленного банка» Филипп С. Тимоти-Аустин убежден, будто Портер похитил деньги из кассы, дабы финансировать свою газету «Роллинг стоун». Поскольку мистер Тимоти-Аустин превратился в одного из наиболее крупных банкиров Техаса, с его точкой зрения не могут не считаться люди в прокуратуре; именно давление мистера Филиппа С. Тимоти-Аустина объясняет ту непреклонную позицию, которую ныне занял суд, требуя ареста Портера и доставки его под стражу – «живым или мертвым».
Мои сотрудники затрудняются сказать, каким будет приговор суда, появись м-р Портер в Остине; время упущено; страсти накалились; кто-то хочет его крови – это совершенно бесспорно для меня и моих сотрудников.
Соблаговолите, уважаемый мистер Холл, перечислить на мой текущий счет тридцать девять долларов.
Готовый к услугам
Саймон Врук".
15
"Дорогой Билл!
В предыдущем письме ты рассказал мне о некоем Филиппе С. Тимоти-Аустине, которого ты крепко поддел в Гринсборо, в пору юности. Будь любезен описать мне его внешность, только очень подробно и без твоих обычных шуток.
Дело в том, что некий Филипп С. Тимоти-Аустин, ставший одним из банковских воротил, называет тебя злым преступником, корыстно запускавшим руку в кассу «Первого Национального». Кое-кто считает, что именно он был пружиной того дела, которое столь неожиданно раскрутилось против тебя.
Поначалу я был убежден, что тебе не следовало уходить от суда, но если это тот самый Тимоти-Аустин, тогда ты поступил правильно. В конце концов три года не срок в нашей жизни. Три года на свободе, пусть даже под чужим именем, значительно лучше, чем десять лет в тюрьме, а тебе мог грозить именно такой срок.
Я отправил Этол сто долларов (ты вернешь мне эти деньги, когда станешь знаменитым писателем), чтобы она смогла перебраться в Остин. Я убежден, что ей надо жить рядом с матерью.
Пожалуйста, ответь немедля.
Твой Ли Холл".
В предыдущем письме ты рассказал мне о некоем Филиппе С. Тимоти-Аустине, которого ты крепко поддел в Гринсборо, в пору юности. Будь любезен описать мне его внешность, только очень подробно и без твоих обычных шуток.
Дело в том, что некий Филипп С. Тимоти-Аустин, ставший одним из банковских воротил, называет тебя злым преступником, корыстно запускавшим руку в кассу «Первого Национального». Кое-кто считает, что именно он был пружиной того дела, которое столь неожиданно раскрутилось против тебя.
Поначалу я был убежден, что тебе не следовало уходить от суда, но если это тот самый Тимоти-Аустин, тогда ты поступил правильно. В конце концов три года не срок в нашей жизни. Три года на свободе, пусть даже под чужим именем, значительно лучше, чем десять лет в тюрьме, а тебе мог грозить именно такой срок.
Я отправил Этол сто долларов (ты вернешь мне эти деньги, когда станешь знаменитым писателем), чтобы она смогла перебраться в Остин. Я убежден, что ей надо жить рядом с матерью.
Пожалуйста, ответь немедля.
Твой Ли Холл".
16
"Уважаемый мистер Тимоти-Аустин!
По поручению моего шефа Саймона Врука я проводил опрос общественного мнения по поводу растраты в «Первом Национальном».
Как мне стало известно, эту странную работу заказал мистеру Вруку крупный фермер с юга Техаса.
Если вас интересует местонахождение мистера Портера, сбежавшего из-под суда, я мог бы предложить вам свои услуги, которые оцениваются в двести пятьдесят долларов.
В ожидании вашего ответа
Бенджамин Во".
По поручению моего шефа Саймона Врука я проводил опрос общественного мнения по поводу растраты в «Первом Национальном».
Как мне стало известно, эту странную работу заказал мистеру Вруку крупный фермер с юга Техаса.
Если вас интересует местонахождение мистера Портера, сбежавшего из-под суда, я мог бы предложить вам свои услуги, которые оцениваются в двести пятьдесят долларов.
В ожидании вашего ответа
Бенджамин Во".
17
"Дорогой Ли!
Твое письмо позабавило меня. Сюжет, заключенный в нем, неправдоподобен, но что, как не жизнь, дает нам образчики неправдоподобия, составляющего тем не менее каждодневную обыденность?!
Я утешаю себя тем, что постоянно перечитываю великих (взнос в здешнюю библиотеку невелик, всего десять долларов, зато подбор книг совершенно поразителен). Когда человек в беде, он жадно ищет ответа на волнующие его вопросы именно в классике, потому что в ней всегда заключено несколько смыслов. Разница между литературой и словесным упражнительством в том-то и заключена, что поделки от Слова описывают очевидное, герои в такого рода книжках говорят деревянным языком, мысли отсутствуют, одна лишь интрига и дотошное описание ландшафта. А классику каждый может примерить на себя, найти ответы на вопросы, которые тебя тревожат, зарядить силой – даже в том случае, если ты не согласен с трактовкой гения.
Я перечитал Ибсена и пришел к любопытному – очень для меня, кстати, нужному сейчас – выводу: все его творчество призывает человека к тому, чтобы успеть выразить себя, отдать то, что ему отпущено, до конца. Если уж ты плохой, то будь до конца плохим, а коли хороший – сделайся образцом для подражания. Только не будь посредине. Будь самим собой – злым Калигулой, мудрым Цезарем, – но только обязательно вырази до конца свою сущность!
Неужели я был прав тогда, в пору своей зеленой юности, когда почувствовал в Филиппе Тимоти-Аустине зло, маленькое и коварное, и выставил его в том свете, какого он заслуживал?! Неужели мне был отпущен дар видеть то, что не видно другим?! Браво, Портер! Я стал относиться к тебе значительно более уважительно, чем раньше. Воистину каждый из нас замыслен природою как неповторимое, уникальное, самобытное существо; от нас зависит, выполним мы волю, заложенную в каждом из нас, или нам окажется это не под силу. Возникает какой-то момент, когда человек должен ответить себе: под силу ему статьтем, кем он стать должен, или же следует констатировать: «Я не способен на это, не хватает сил, терпения, знания, страсти». Огромное большинство выбирают второй путь, благородно признаваясь самим себе в неспособности создать то, что они создать были обязаны; это честно, не скрою, но это такое благородство правды, которое убивает счастье.
Ты спрашиваешь меня, каков был Филипп?
Право, мне трудно ответить на твой вопрос. Я не помню его лицо. В нем было что-то стертое, быстрое, низменное. Может быть, я пристрастен, особенно после того, как получил твое письмо. Мне трудно совладать с собою. Я не умею ненавидеть, наверное, в этом – мой главный недостаток. Я боюсь обидеть человека. Я опасаюсь пошевелиться в толпе, чтобы ненароком не ударить того, кто слабее меня или стоит сзади.
Но если это тот Филипп Тимоти-Аустин, которого я вышутил, и он столько лет хранил в себе ненависть против меня, то, значит, он – Личность, он – состоялся, он смог изваять из той заготовки, которой был тринадцать лет назад, нечто цельное, чем стал ныне: никакой середины! Если злодей – то злодей до конца! Но кто сказал, что мститель – злодей? Может быть, он такое пережил после моей шутки, что нам с тобою и не снилось, кто знает?!
Да, у него была родинка на правой щеке, маленькая, черная, с волоском, который вился. Я всласть потешился над этой родинкой.
Зачем? Не знаю. Людей надо жалеть, но, увы, к этому постулату приходишь после того, как жизнь крепко тебе самому накостыляет.
…Не знаю, чем это объяснить, но я стал ощущать вокруг себя какую-то затаенную тревогу.
Я полагал, что смогу много писать, но мечтам моим не суждено сбыться, поскольку репортажи, которые я подрядился делать ежедневно для газеты, отнимают все время.
…Кто-то рассказал смешную историю: биржевой маклер сделал своей секретарше предложение, а та ударилась в слезы. Он удивился: «Я обидел вас?» Она ответила: «Нет, но ведь ты вчера уже женился на мне!».
Утром я просыпаюсь с сюжетом нового рассказа в голове, а вечером сижу в салуне, смотрю на игроков в покер, и ни мысли во мне нет, ни желания писать, одно отчаяние.
Пожалуйста, не сердись, что я отправлю тебе грустное письмо.
Твой Билл".
Твое письмо позабавило меня. Сюжет, заключенный в нем, неправдоподобен, но что, как не жизнь, дает нам образчики неправдоподобия, составляющего тем не менее каждодневную обыденность?!
Я утешаю себя тем, что постоянно перечитываю великих (взнос в здешнюю библиотеку невелик, всего десять долларов, зато подбор книг совершенно поразителен). Когда человек в беде, он жадно ищет ответа на волнующие его вопросы именно в классике, потому что в ней всегда заключено несколько смыслов. Разница между литературой и словесным упражнительством в том-то и заключена, что поделки от Слова описывают очевидное, герои в такого рода книжках говорят деревянным языком, мысли отсутствуют, одна лишь интрига и дотошное описание ландшафта. А классику каждый может примерить на себя, найти ответы на вопросы, которые тебя тревожат, зарядить силой – даже в том случае, если ты не согласен с трактовкой гения.
Я перечитал Ибсена и пришел к любопытному – очень для меня, кстати, нужному сейчас – выводу: все его творчество призывает человека к тому, чтобы успеть выразить себя, отдать то, что ему отпущено, до конца. Если уж ты плохой, то будь до конца плохим, а коли хороший – сделайся образцом для подражания. Только не будь посредине. Будь самим собой – злым Калигулой, мудрым Цезарем, – но только обязательно вырази до конца свою сущность!
Неужели я был прав тогда, в пору своей зеленой юности, когда почувствовал в Филиппе Тимоти-Аустине зло, маленькое и коварное, и выставил его в том свете, какого он заслуживал?! Неужели мне был отпущен дар видеть то, что не видно другим?! Браво, Портер! Я стал относиться к тебе значительно более уважительно, чем раньше. Воистину каждый из нас замыслен природою как неповторимое, уникальное, самобытное существо; от нас зависит, выполним мы волю, заложенную в каждом из нас, или нам окажется это не под силу. Возникает какой-то момент, когда человек должен ответить себе: под силу ему статьтем, кем он стать должен, или же следует констатировать: «Я не способен на это, не хватает сил, терпения, знания, страсти». Огромное большинство выбирают второй путь, благородно признаваясь самим себе в неспособности создать то, что они создать были обязаны; это честно, не скрою, но это такое благородство правды, которое убивает счастье.
Ты спрашиваешь меня, каков был Филипп?
Право, мне трудно ответить на твой вопрос. Я не помню его лицо. В нем было что-то стертое, быстрое, низменное. Может быть, я пристрастен, особенно после того, как получил твое письмо. Мне трудно совладать с собою. Я не умею ненавидеть, наверное, в этом – мой главный недостаток. Я боюсь обидеть человека. Я опасаюсь пошевелиться в толпе, чтобы ненароком не ударить того, кто слабее меня или стоит сзади.
Но если это тот Филипп Тимоти-Аустин, которого я вышутил, и он столько лет хранил в себе ненависть против меня, то, значит, он – Личность, он – состоялся, он смог изваять из той заготовки, которой был тринадцать лет назад, нечто цельное, чем стал ныне: никакой середины! Если злодей – то злодей до конца! Но кто сказал, что мститель – злодей? Может быть, он такое пережил после моей шутки, что нам с тобою и не снилось, кто знает?!
Да, у него была родинка на правой щеке, маленькая, черная, с волоском, который вился. Я всласть потешился над этой родинкой.
Зачем? Не знаю. Людей надо жалеть, но, увы, к этому постулату приходишь после того, как жизнь крепко тебе самому накостыляет.
…Не знаю, чем это объяснить, но я стал ощущать вокруг себя какую-то затаенную тревогу.
Я полагал, что смогу много писать, но мечтам моим не суждено сбыться, поскольку репортажи, которые я подрядился делать ежедневно для газеты, отнимают все время.
…Кто-то рассказал смешную историю: биржевой маклер сделал своей секретарше предложение, а та ударилась в слезы. Он удивился: «Я обидел вас?» Она ответила: «Нет, но ведь ты вчера уже женился на мне!».
Утром я просыпаюсь с сюжетом нового рассказа в голове, а вечером сижу в салуне, смотрю на игроков в покер, и ни мысли во мне нет, ни желания писать, одно отчаяние.
Пожалуйста, не сердись, что я отправлю тебе грустное письмо.
Твой Билл".
18
"Уважаемый мистер Врук!
Ваш сотрудник Бенджамин Во обратился ко мне с предложением обнаружить место пребывания сбежавшего из-под суда кассира «Первого Национального банка».
Мне непонятна бестактность такого рода. Я никогда не встречался с этим господином, его судьба меня совершенно не волнует, однако меня не может не тревожить преступление закона, совершенное м-ром Портером в том банке, который входит в орбиту интереса корпораций, с которыми я связан.
Поэтому, если вашей конторе известно местонахождение преступника, соблаговолите поставить об этом в известность полицию и прокуратуру, а своему сотруднику разъясните, что негоже предавать интересы того босса, которому служишь.
Поскольку м-р Бенджамин Во намекнул, что вы приняли заказ клиента, заинтересованного в судьбе м-ра Портера, советовал бы вам немедленно уведомить власти и об этом человеке, потому что он вполне может знать, где находится преступник, уклоняющийся от ответственности и наносящий этим урон Справедливости, Морали и Долгу.
Филипп С. Тимоти-Аустин, президент «Скотопромышленного банка».
Ваш сотрудник Бенджамин Во обратился ко мне с предложением обнаружить место пребывания сбежавшего из-под суда кассира «Первого Национального банка».
Мне непонятна бестактность такого рода. Я никогда не встречался с этим господином, его судьба меня совершенно не волнует, однако меня не может не тревожить преступление закона, совершенное м-ром Портером в том банке, который входит в орбиту интереса корпораций, с которыми я связан.
Поэтому, если вашей конторе известно местонахождение преступника, соблаговолите поставить об этом в известность полицию и прокуратуру, а своему сотруднику разъясните, что негоже предавать интересы того босса, которому служишь.
Поскольку м-р Бенджамин Во намекнул, что вы приняли заказ клиента, заинтересованного в судьбе м-ра Портера, советовал бы вам немедленно уведомить власти и об этом человеке, потому что он вполне может знать, где находится преступник, уклоняющийся от ответственности и наносящий этим урон Справедливости, Морали и Долгу.
Филипп С. Тимоти-Аустин, президент «Скотопромышленного банка».
19
"Любимая!
Ты не представляешь себе, как славно движутся мои дела! Я много работаю в газетах, но все свободное время пишу, обложившись книгами, в моем тихом, удобном кабинетике.
Я отправил несколько вещей в «Детройт фри пресс» и сейчас жду отзыва. Помнишь, как они купили мои юморески, прислали чек на шесть долларов и предложили работать на них постоянно?!
Убежден, что и на этот раз они купят несколько вещиц, и я смогу переправить тебе денег. Мне так стыдно перед тобой, родная, что пришлось обречь тебя на незаслуженный позор и постоянную зависимость от родителей!
Я теперь спокоен, как никогда раньше, ощущение невиновности дает мне радостную силу творить; единственное горе – это разлука с тобою и Маргарет.
Чем труднее я думаю о прошедшем, тем явственнее понимаю необходимость того вихря, который сметет старье и даст людям единственно им нужное: определенное равенство в распределении благ. При этом я понимаю, что равенство есть некий вызов природе, которая не признает равенства, поскольку в прериях живет лев и коза, то есть тиран и жертва. Но ведь если не верить в чудо, которое рано или поздно принесет счастье каждому (только потому – всем), стоит ли жить на земле?! Всегда надо быть героем в мыслях, только это позволит человеку в его деяниях соблюдать мало-мальски достойную порядочность. Вокруг нас так много плохих людей, которые алчно гасят те огни, которые мы зажигаем в своей душе и в душах наших близких…
Ты должна быть уверена в нашем завтрашнем дне, Этол. Какие бы испытания ни выпали на нашу долю, Правда победит. Нам осталось ждать встречи всего восемьсот девяносто семь дней, они пролетят как миг.
Нас, словно острова, бьет волнами страшный океан неизвестного, но ведь именно эти постоянные пенные удары и дают нам право на веру. Мы окружены беспроглядной тайной; даже минута, которая наступит, может изменить нашу жизнь, но кто сказал, что надо бояться Времени, таинственно спрессованного в секунды и доли секунд?! Когда я ощущаю усталость, в голове моей возникают вопросы, которые я гоню прочь, ибо они безжалостны, а человек, прикасающийся к перу, обязан быть милосердным, иначе он злодей и коварный обманщик. Да, я отдаю себе отчет в том, что землетрясение равнодушно и силам, вызывающим его, совершенно безразлично, если под осыпающимися кирпичами дома погибнет новый Шекспир или зачатый накануне Моцарт. Да, правда жизни такова, что тайфун одинаково беспощаден и к пророку и к лжецу, но это не дает право литератору считать, что бессовестность стихии обрекает его на унылое бытописательство знакомой ему маленькой правды. Ироничная вера в чудо даст людям успокоенную надежду и чуть-чуть веры в свою силу. Это именно мне и хочется выразить в тех рассказах, которые разрывают голову.
Любовь моя, береги себя и Маргарет.
Вы, словно маяки в ночи, когда с рейда Нового Орлеана выходят корабли и берут курс в океан, навстречу ветрам и судьбе.
Я нарисовал эти маяки на рейде, но они вышли смешными, а потому жалкими, и я не стал отправлять тебе этот рисунок. Воистину человек – это стиль, а когда начинается совмещение несовместимого, делается стыдно за автора.
Майкл Сноу, мой коллега по газете, пишет рассказы, в которых с невыразимой тоской рассказывает о праздничном шуме французского квартала, где чуть не до утра звучит музыка негритянских музыкантов, о веселье, царящем в маленьких ресторанчиках, где тепло и уютно, и страшной жизни в ночлежках, расположенных совсем неподалеку. Каждый его рассказ – это плач, но кто сказал, что литература – синоним безысходности?! В настоящей прозе должны быть открыто провозглашены не только Права человека, но и его Обязанности! А человек обязан быть счастливым. Его надо побуждать к этому, требовать от него поступка, а не слезливого описания горестей, на него свалившихся, – в этом я вижу задачу литератора.
Порою я задаю себе вопрос: а не избрал ли я роль Великого Обманщика? Ну и что, отвечаю я себе, а почему нет? Есть же библейское выражение: «ложь во спасение», – и оно прекрасно, ибо в нем сокрыто сострадание истинное, а не стороннее.
Ты не представляешь себе, как славно движутся мои дела! Я много работаю в газетах, но все свободное время пишу, обложившись книгами, в моем тихом, удобном кабинетике.
Я отправил несколько вещей в «Детройт фри пресс» и сейчас жду отзыва. Помнишь, как они купили мои юморески, прислали чек на шесть долларов и предложили работать на них постоянно?!
Убежден, что и на этот раз они купят несколько вещиц, и я смогу переправить тебе денег. Мне так стыдно перед тобой, родная, что пришлось обречь тебя на незаслуженный позор и постоянную зависимость от родителей!
Я теперь спокоен, как никогда раньше, ощущение невиновности дает мне радостную силу творить; единственное горе – это разлука с тобою и Маргарет.
Чем труднее я думаю о прошедшем, тем явственнее понимаю необходимость того вихря, который сметет старье и даст людям единственно им нужное: определенное равенство в распределении благ. При этом я понимаю, что равенство есть некий вызов природе, которая не признает равенства, поскольку в прериях живет лев и коза, то есть тиран и жертва. Но ведь если не верить в чудо, которое рано или поздно принесет счастье каждому (только потому – всем), стоит ли жить на земле?! Всегда надо быть героем в мыслях, только это позволит человеку в его деяниях соблюдать мало-мальски достойную порядочность. Вокруг нас так много плохих людей, которые алчно гасят те огни, которые мы зажигаем в своей душе и в душах наших близких…
Ты должна быть уверена в нашем завтрашнем дне, Этол. Какие бы испытания ни выпали на нашу долю, Правда победит. Нам осталось ждать встречи всего восемьсот девяносто семь дней, они пролетят как миг.
Нас, словно острова, бьет волнами страшный океан неизвестного, но ведь именно эти постоянные пенные удары и дают нам право на веру. Мы окружены беспроглядной тайной; даже минута, которая наступит, может изменить нашу жизнь, но кто сказал, что надо бояться Времени, таинственно спрессованного в секунды и доли секунд?! Когда я ощущаю усталость, в голове моей возникают вопросы, которые я гоню прочь, ибо они безжалостны, а человек, прикасающийся к перу, обязан быть милосердным, иначе он злодей и коварный обманщик. Да, я отдаю себе отчет в том, что землетрясение равнодушно и силам, вызывающим его, совершенно безразлично, если под осыпающимися кирпичами дома погибнет новый Шекспир или зачатый накануне Моцарт. Да, правда жизни такова, что тайфун одинаково беспощаден и к пророку и к лжецу, но это не дает право литератору считать, что бессовестность стихии обрекает его на унылое бытописательство знакомой ему маленькой правды. Ироничная вера в чудо даст людям успокоенную надежду и чуть-чуть веры в свою силу. Это именно мне и хочется выразить в тех рассказах, которые разрывают голову.
Любовь моя, береги себя и Маргарет.
Вы, словно маяки в ночи, когда с рейда Нового Орлеана выходят корабли и берут курс в океан, навстречу ветрам и судьбе.
Я нарисовал эти маяки на рейде, но они вышли смешными, а потому жалкими, и я не стал отправлять тебе этот рисунок. Воистину человек – это стиль, а когда начинается совмещение несовместимого, делается стыдно за автора.
Майкл Сноу, мой коллега по газете, пишет рассказы, в которых с невыразимой тоской рассказывает о праздничном шуме французского квартала, где чуть не до утра звучит музыка негритянских музыкантов, о веселье, царящем в маленьких ресторанчиках, где тепло и уютно, и страшной жизни в ночлежках, расположенных совсем неподалеку. Каждый его рассказ – это плач, но кто сказал, что литература – синоним безысходности?! В настоящей прозе должны быть открыто провозглашены не только Права человека, но и его Обязанности! А человек обязан быть счастливым. Его надо побуждать к этому, требовать от него поступка, а не слезливого описания горестей, на него свалившихся, – в этом я вижу задачу литератора.
Порою я задаю себе вопрос: а не избрал ли я роль Великого Обманщика? Ну и что, отвечаю я себе, а почему нет? Есть же библейское выражение: «ложь во спасение», – и оно прекрасно, ибо в нем сокрыто сострадание истинное, а не стороннее.