Страница:
Третий путь. Не заключать договор ни с Германией (по политическим и моральным соображениям), но при этом поддерживая с ней нормальные экономические отношения, ни с Англией и Францией, если они будут настаивать на совершенно неприемлемых для Советского Союза условиях. Это означало, что Советский Союз сохранял бы подлинный нейтральный статус, выигрывая максимально возможное время для лучшей подготовки к будущей неизбежной войне. Время работало на Советский Союз, а не на Германию.
Конечно, рассчитывать на подобные альтернативные решения можно было только в случае уверенности в том, что Германия при отсутствии договора с СССР не нападет на Польшу.
Таким образом, по нашему убеждению, альтернатива договору была. Но договор все же был подписан. Почему? Это оказалось неизбежным по другой причине: имея в руках неограниченную власть и считая свои решения безошибочными, Сталин воспользовался подходящим случаем для демонстрации своего политического нрава. «Сталин и Молотов заключали соглашение о сотрудничестве с фашистской Германией не потому, что иного выхода уже не было в сложившейся международной обстановке, а потому, что это был тот выход из сложившейся ситуации, которого они давно желали»[153]. Таково убедительно обоснованное мнение по этому вопросу Е. Гнедина, бывшего в те годы ответственным работником НКИД СССР и имевшего личное отношение к упомянутым событиям. К такому же выводу пришли историки В. М. Кулиш и А. О. Чубарьян: «Альтернатива была, но осталась нереализованной. Это важно сегодня с точки зрения нового мышления»[154]. Да, альтернатива была, но отсутствовало желание. Как говорили древние, желание – это тысяча возможностей, а нежелание – это тысяча причин.
При анализе вопроса о «вынужденной необходимости» заключения договора о ненападении неизбежно возникает контрвопрос: а кто же мог загнать Сталина в угол, из которого не было выхода, и вообще возможно ли было кому-либо произвести эту операцию? Загнать в угол Сталина мог только сам Сталин, и только в этом смысле можно трактовать договор как «вынужденную» меру[155]. Да, никто не принуждал Сталина идти на сговор с Гитлером, политический и моральный облик которого был хорошо известен. Но добровольно сделав этот шаг, Сталин по законам логики уже обязан был сделать второй и последующие шаги. Прав был великий мудрец Гете, воскликнувший: «Свободный – первый шаг, но мы рабы второго».
Некоторые исследователи справедливо утверждают, что договор 23 августа 1939 г. нельзя вычленять из предыдущей истории переговоров, в частности отрезать его от мюнхенского сговора, англо-германской и французско-германской деклараций и от некоторых других документов. Но с еще большим основанием мы не можем изолировать этот договор от последовавших за ним советско-германских договоренностей, имевших место вплоть до июня 1941 г. И все они в той или иной мере нанесли интересам Советского Союза серьезный ущерб. Правда, не все советские историки согласны с такой жесткой оценкой. Например, В. Александров, один из высококвалифицированных специалистов в области истории советской внешней политики рассматриваемого периода, положительно оценивает текст договора о ненападении. Он считает, что в нем «нет ни слова, ранящего кого-либо в Советском Союзе или за рубежом». Другое дело – «дополнительный секретный протокол», в котором нет ни одного пункта, не вызывающего протеста и сейчас, полвека спустя». И далее автор раскрывает причину: потому что «одно – результат советской, другое – результат сталинской политики»[156].
Подобная концепция вызывает по крайней мере три возражения. Во-первых, неправомерно рассматривать секретный протокол в отрыве от договора, так же как и зародыша от матки, в которой он развивается. Секретный протокол, как уже отмечалось выше, – это органическая часть договора. Во-вторых, думаю, что советского гражданина и особенно гражданина Польши больно ранило осознание того, что Советский Союз заключил договор о ненападении с государством – потенциальным агрессором, ибо Сталин определенно знал о намерении Гитлера в ближайшее время разгромить Польшу. И в-третьих, трудно представить, как автор понимает разницу между понятиями «советский» и «сталинский» применительно к тому времени. Можно ли серьезно считать, чтобы Сталин допустил подобное «двоевластие»?
Видимо, чувствуя уязвимость своей позиции, особенно по последнему пункту, автор уточняет, что «Сталину, наверное, хотелось бы переделать и государство, и партию полностью по своему подобию. Но они были сильнее тирана, и стоило свершиться XX съезду партии, как стала распрямляться подлинно советская политика»[157]. Но и это уточнение само нуждается в уточнении. К сожалению, в тот период все, что автор рассматривает в сослагательном наклонении, Сталину удалось осуществить, ибо тиран, пока он еще тиран, всегда сильнее и государства, и партии, и даже общества. Что же касается роли XX съезда, то подлинное «распрямление» советской политики произошло лишь через несколько десятилетий после этого безусловно исторического съезда.
В дискуссиях по вопросу о политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении иногда высказываются мнения, что, заключив этот договор, оба государства несут одинаковую ответственность за вспыхнувшую вскоре вторую мировую войну. При этом некоторые авторы ссылаются на одинаковый, т. е. тоталитарный, характер общественного и государственного строя в обеих странах. Признавая органическую связь внутренней и внешней политики в любом государстве, все же полностью отождествлять их нет основания. Каждая из них тем не менее функционирует и в условиях относительной самостоятельности. Этот же тезис можно распространить и на меру ответственности государства за те или иные международные акции.
Исходя из этого, утверждение о равной ответственности СССР и Германии за развязывание второй мировой войны только потому, что в них существовал «одинаковый тоталитарный режим», нельзя считать убедительным. Главную ответственность за это международное преступление все же несет правящая верхушка гитлеровской Германии. Свою долю ответственности советское руководство несет за то, что подписанием договора о ненападении с Германией оно создало определенные условия, способствовавшие развязыванию войны Гитлером.
Особую значимость для обеспечения интересов Советского Союза его внешняя политика приобрела после начала второй мировой войны. В новой ситуации Сталин придерживался прежней линии на сближение с зачинщицей этой войны фашистской Германией. Он сыграл решающую роль и в том, что секретариат Исполкома Коминтерна извращенно истолковывал политический характер этой войны и позиции участвовавших в ней сторон.
8 сентября секциям Коминтерна была разослана директива с указанием считать войну со стороны всех воюющих стран империалистической и несправедливой и соответственно изменить политическую линию своего поведения, т. е. бороться за прекращение войны, разоблачать ее виновников, и в первую очередь в собственной стране. В этом документе подчеркивалось, что ни в одной стране рабочий класс, а тем более коммунистические партии не должны поддерживать эту войну. Международный рабочий класс ни в коем случае не должен защищать фашистскую Польшу, «которая отвергла помощь СССР и угнетает другие национальности». Деление стран на фашистские и демократические отвергалось как устаревшее. Директива требовала, чтобы все коммунистические партии перешли в решительное наступление против предательской политики социал-демократии. «Коммунистические партии, особенно Франции, Англии, Бельгии и Соединенных Штатов Америки, – говорилось в ней, – которые выступали вопреки этой позиции, должны немедленно откорректировать свою политическую линию»[158].
В последующие дни такая позиция секретариата Исполкома Коминтерна, которая, кстати, не соответствовала принципиальным решениям VII конгресса Коминтерна, активно пропагандировалась в печати, в выступлениях руководителей коммунистических партий, государственных деятелей Советского Союза. Так, выступая на заседании Верховного Совета Союза ССР 31 октября 1939 г., Молотов при определении политического характера войны со стороны Англии и Франции поставил все точки над «i». «Теперь, если говорить о великих державах Европы, – заявил он, – Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира. Роли, как видите, меняются»[159]. Далее Молотов осудил такую цель войны Англии и Франции против Германии, как «уничтожение гитлеризма», ибо «идеология гитлеризма» имеет такое же право на существование, как и любая другая идеология, и ее, мол, «нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с нею войной».
Начавшаяся война расценивалась как империалистическая, но подчеркивалось, что «политику разжигания войны против Германии» ведут именно правящие круги Англии и Франции. Таким образом, получилось, что эти страны проводили не политику «умиротворения» Гитлера, а политику продолжения борьбы против него до победы. Докладчик сформулировал следующий вывод о причине начавшейся войны в Европе: оказывается, Германия стремилась всего-навсего «разбить путы Версальского договора, творцами которого были Англия и Франция при активном участии Соединенных Штатов Америки». Утверждалось также, что, мол, «сильная Германия является необходимым условием прочного мира в Европе»[160].
Ошибочность концепции об империалистическом характере войны со стороны Англии и Франции в 1939–1941 гг. состоит в том, что ее авторы невольно ставят на одну доску политические цели фашизма и цели буржуазных демократий, недооценивают варварскую сущность фашизма, что уже тогда мешало его разоблачению.
В действительности же, независимо от политики правящих кругов Англии и Франции, агрессия гитлеризма являлась серьезной угрозой для физического и национального существования народов этих стран, для их государственной независимости, угрозой всему человечеству. Поэтому позиция правительств в основном совпадала с жизненными интересами народов и война, в которую они вступили, не могла не иметь с самого начала освободительного характера.
История войн подтверждает, что объективный характер той или иной из них нередко складывается так, что он может совпадать, но может и не совпадать с субъективными устремлениями отдельных участвующих в ней сил. В данном случае устремления реакционных сил Англии и Франции и их внутренняя политика в первый период войны накладывали определенный негативный отпечаток на объективно сложившийся справедливый характер войны в большей степени, чем со второй половины 1941 г. Вступление в войну Советского Союза не изменило политического характера второй мировой войны, но существенно усилило ее освободительные черты.
Предлагаемая, как нам представляется, сбалансированная оценка политического характера войны со стороны Англии, Франции и других стран антигитлеровской коалиции отражает сложность и противоречивость этой войны, предоставляет широкую возможность как для аргументированного разоблачения реакционных кругов в некоторых странах антигитлеровской коалиции, так и для показа вклада народных масс, в том числе Англии и Франции, в борьбу против фашизма на всех этапах войны. Вместе с тем реалистическая оценка политического характера этой войны со стороны всех ее участников вооружает защитников мира уже имеющимся историческим опытом.
В этом смысле вывод Комиссии Съезда народных депутатов СССР о том, что Сталин не видел в предстоящей войне никаких различий между целями двух соперничавших группировок держав в Европе и что эта концепция в роковые дни августа 1939 г. сыграла немалую роль, совершенно обоснован.
4. Визит в Берлин
Конечно, рассчитывать на подобные альтернативные решения можно было только в случае уверенности в том, что Германия при отсутствии договора с СССР не нападет на Польшу.
Таким образом, по нашему убеждению, альтернатива договору была. Но договор все же был подписан. Почему? Это оказалось неизбежным по другой причине: имея в руках неограниченную власть и считая свои решения безошибочными, Сталин воспользовался подходящим случаем для демонстрации своего политического нрава. «Сталин и Молотов заключали соглашение о сотрудничестве с фашистской Германией не потому, что иного выхода уже не было в сложившейся международной обстановке, а потому, что это был тот выход из сложившейся ситуации, которого они давно желали»[153]. Таково убедительно обоснованное мнение по этому вопросу Е. Гнедина, бывшего в те годы ответственным работником НКИД СССР и имевшего личное отношение к упомянутым событиям. К такому же выводу пришли историки В. М. Кулиш и А. О. Чубарьян: «Альтернатива была, но осталась нереализованной. Это важно сегодня с точки зрения нового мышления»[154]. Да, альтернатива была, но отсутствовало желание. Как говорили древние, желание – это тысяча возможностей, а нежелание – это тысяча причин.
При анализе вопроса о «вынужденной необходимости» заключения договора о ненападении неизбежно возникает контрвопрос: а кто же мог загнать Сталина в угол, из которого не было выхода, и вообще возможно ли было кому-либо произвести эту операцию? Загнать в угол Сталина мог только сам Сталин, и только в этом смысле можно трактовать договор как «вынужденную» меру[155]. Да, никто не принуждал Сталина идти на сговор с Гитлером, политический и моральный облик которого был хорошо известен. Но добровольно сделав этот шаг, Сталин по законам логики уже обязан был сделать второй и последующие шаги. Прав был великий мудрец Гете, воскликнувший: «Свободный – первый шаг, но мы рабы второго».
Некоторые исследователи справедливо утверждают, что договор 23 августа 1939 г. нельзя вычленять из предыдущей истории переговоров, в частности отрезать его от мюнхенского сговора, англо-германской и французско-германской деклараций и от некоторых других документов. Но с еще большим основанием мы не можем изолировать этот договор от последовавших за ним советско-германских договоренностей, имевших место вплоть до июня 1941 г. И все они в той или иной мере нанесли интересам Советского Союза серьезный ущерб. Правда, не все советские историки согласны с такой жесткой оценкой. Например, В. Александров, один из высококвалифицированных специалистов в области истории советской внешней политики рассматриваемого периода, положительно оценивает текст договора о ненападении. Он считает, что в нем «нет ни слова, ранящего кого-либо в Советском Союзе или за рубежом». Другое дело – «дополнительный секретный протокол», в котором нет ни одного пункта, не вызывающего протеста и сейчас, полвека спустя». И далее автор раскрывает причину: потому что «одно – результат советской, другое – результат сталинской политики»[156].
Подобная концепция вызывает по крайней мере три возражения. Во-первых, неправомерно рассматривать секретный протокол в отрыве от договора, так же как и зародыша от матки, в которой он развивается. Секретный протокол, как уже отмечалось выше, – это органическая часть договора. Во-вторых, думаю, что советского гражданина и особенно гражданина Польши больно ранило осознание того, что Советский Союз заключил договор о ненападении с государством – потенциальным агрессором, ибо Сталин определенно знал о намерении Гитлера в ближайшее время разгромить Польшу. И в-третьих, трудно представить, как автор понимает разницу между понятиями «советский» и «сталинский» применительно к тому времени. Можно ли серьезно считать, чтобы Сталин допустил подобное «двоевластие»?
Видимо, чувствуя уязвимость своей позиции, особенно по последнему пункту, автор уточняет, что «Сталину, наверное, хотелось бы переделать и государство, и партию полностью по своему подобию. Но они были сильнее тирана, и стоило свершиться XX съезду партии, как стала распрямляться подлинно советская политика»[157]. Но и это уточнение само нуждается в уточнении. К сожалению, в тот период все, что автор рассматривает в сослагательном наклонении, Сталину удалось осуществить, ибо тиран, пока он еще тиран, всегда сильнее и государства, и партии, и даже общества. Что же касается роли XX съезда, то подлинное «распрямление» советской политики произошло лишь через несколько десятилетий после этого безусловно исторического съезда.
В дискуссиях по вопросу о политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении иногда высказываются мнения, что, заключив этот договор, оба государства несут одинаковую ответственность за вспыхнувшую вскоре вторую мировую войну. При этом некоторые авторы ссылаются на одинаковый, т. е. тоталитарный, характер общественного и государственного строя в обеих странах. Признавая органическую связь внутренней и внешней политики в любом государстве, все же полностью отождествлять их нет основания. Каждая из них тем не менее функционирует и в условиях относительной самостоятельности. Этот же тезис можно распространить и на меру ответственности государства за те или иные международные акции.
Исходя из этого, утверждение о равной ответственности СССР и Германии за развязывание второй мировой войны только потому, что в них существовал «одинаковый тоталитарный режим», нельзя считать убедительным. Главную ответственность за это международное преступление все же несет правящая верхушка гитлеровской Германии. Свою долю ответственности советское руководство несет за то, что подписанием договора о ненападении с Германией оно создало определенные условия, способствовавшие развязыванию войны Гитлером.
Особую значимость для обеспечения интересов Советского Союза его внешняя политика приобрела после начала второй мировой войны. В новой ситуации Сталин придерживался прежней линии на сближение с зачинщицей этой войны фашистской Германией. Он сыграл решающую роль и в том, что секретариат Исполкома Коминтерна извращенно истолковывал политический характер этой войны и позиции участвовавших в ней сторон.
8 сентября секциям Коминтерна была разослана директива с указанием считать войну со стороны всех воюющих стран империалистической и несправедливой и соответственно изменить политическую линию своего поведения, т. е. бороться за прекращение войны, разоблачать ее виновников, и в первую очередь в собственной стране. В этом документе подчеркивалось, что ни в одной стране рабочий класс, а тем более коммунистические партии не должны поддерживать эту войну. Международный рабочий класс ни в коем случае не должен защищать фашистскую Польшу, «которая отвергла помощь СССР и угнетает другие национальности». Деление стран на фашистские и демократические отвергалось как устаревшее. Директива требовала, чтобы все коммунистические партии перешли в решительное наступление против предательской политики социал-демократии. «Коммунистические партии, особенно Франции, Англии, Бельгии и Соединенных Штатов Америки, – говорилось в ней, – которые выступали вопреки этой позиции, должны немедленно откорректировать свою политическую линию»[158].
В последующие дни такая позиция секретариата Исполкома Коминтерна, которая, кстати, не соответствовала принципиальным решениям VII конгресса Коминтерна, активно пропагандировалась в печати, в выступлениях руководителей коммунистических партий, государственных деятелей Советского Союза. Так, выступая на заседании Верховного Совета Союза ССР 31 октября 1939 г., Молотов при определении политического характера войны со стороны Англии и Франции поставил все точки над «i». «Теперь, если говорить о великих державах Европы, – заявил он, – Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира. Роли, как видите, меняются»[159]. Далее Молотов осудил такую цель войны Англии и Франции против Германии, как «уничтожение гитлеризма», ибо «идеология гитлеризма» имеет такое же право на существование, как и любая другая идеология, и ее, мол, «нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с нею войной».
Начавшаяся война расценивалась как империалистическая, но подчеркивалось, что «политику разжигания войны против Германии» ведут именно правящие круги Англии и Франции. Таким образом, получилось, что эти страны проводили не политику «умиротворения» Гитлера, а политику продолжения борьбы против него до победы. Докладчик сформулировал следующий вывод о причине начавшейся войны в Европе: оказывается, Германия стремилась всего-навсего «разбить путы Версальского договора, творцами которого были Англия и Франция при активном участии Соединенных Штатов Америки». Утверждалось также, что, мол, «сильная Германия является необходимым условием прочного мира в Европе»[160].
Ошибочность концепции об империалистическом характере войны со стороны Англии и Франции в 1939–1941 гг. состоит в том, что ее авторы невольно ставят на одну доску политические цели фашизма и цели буржуазных демократий, недооценивают варварскую сущность фашизма, что уже тогда мешало его разоблачению.
В действительности же, независимо от политики правящих кругов Англии и Франции, агрессия гитлеризма являлась серьезной угрозой для физического и национального существования народов этих стран, для их государственной независимости, угрозой всему человечеству. Поэтому позиция правительств в основном совпадала с жизненными интересами народов и война, в которую они вступили, не могла не иметь с самого начала освободительного характера.
История войн подтверждает, что объективный характер той или иной из них нередко складывается так, что он может совпадать, но может и не совпадать с субъективными устремлениями отдельных участвующих в ней сил. В данном случае устремления реакционных сил Англии и Франции и их внутренняя политика в первый период войны накладывали определенный негативный отпечаток на объективно сложившийся справедливый характер войны в большей степени, чем со второй половины 1941 г. Вступление в войну Советского Союза не изменило политического характера второй мировой войны, но существенно усилило ее освободительные черты.
Предлагаемая, как нам представляется, сбалансированная оценка политического характера войны со стороны Англии, Франции и других стран антигитлеровской коалиции отражает сложность и противоречивость этой войны, предоставляет широкую возможность как для аргументированного разоблачения реакционных кругов в некоторых странах антигитлеровской коалиции, так и для показа вклада народных масс, в том числе Англии и Франции, в борьбу против фашизма на всех этапах войны. Вместе с тем реалистическая оценка политического характера этой войны со стороны всех ее участников вооружает защитников мира уже имеющимся историческим опытом.
В этом смысле вывод Комиссии Съезда народных депутатов СССР о том, что Сталин не видел в предстоящей войне никаких различий между целями двух соперничавших группировок держав в Европе и что эта концепция в роковые дни августа 1939 г. сыграла немалую роль, совершенно обоснован.
4. Визит в Берлин
Это было время, когда советские люди стали уже привыкать ко всякого рода неожиданным и непредсказуемым новостям. Вот и на сей раз в газете «Известия» 10 ноября 1940 г. появилась очередная сенсация: «По приглашению Германского правительства и в ответ на прошлогодние поездки Германского Министра Иностранных дел фон Риббентропа в Москву Председатель Совета Народных Комиссаров СССР и Народный Комиссар Иностранных дел Молотов в ближайшее время посетит Берлин, чтобы в рамках дружественных отношений, существующих между обеими странами, путем возобновления личного контакта продолжить и углубить текущий обмен мнениями»[161].
Названное в утреннем сообщении «ближайшее время» наступило в тот же день, через несколько часов, о чем официально 11 ноября было сообщено следующее: «10 ноября с. г. в 18 час. 45 мин. выехал из Москвы в Берлин Председатель Совнаркома СССР и Народный Комиссар Иностранных дел тов. В. М. Молотов в сопровождении Народного Комиссара черной металлургии тов. Тевосяна И. Т., Заместителя Народного Комиссара Иностранных дел тов. Деканозова В. Г., Заместителя Народного Комиссара Внешней Торговли тов. Крутикова А. Д. и др.»[162]. В сообщении, правда, не уточнялось, что в числе «др.» были один из руководителей госбезопасности Меркулов и 16 его сотрудников, в качестве военных экспертов представители Генерального штаба генералы А. М. Василевский и В. М. Злобин, врач, три сотрудника из персонала личного обслуживания Молотова, референты, советники, переводчики и другие – всего 60 человек. Не было сказано и о том, что в том же поезде делегацию сопровождал германский посол в Москве граф фон Шуленбург.
Что же касается утверждения «Известий» о наличии между СССР и Германией «дружественных отношений», то желание поддерживать такие отношения действительно имелось у обеих сторон. Так, на протяжении 1940 года между СССР и Германией продолжалась практика взаимной информации о предстоящих шагах сторон. Шуленбург, например, по поручению Риббентропа весной 1940 г. проинформировал Молотова о предстоящем вторжении вермахта в страны Северной Европы, а позже – в Бельгию и Нидерланды, на что глава советского правительства ответил, что он с пониманием относится к усилиям Германии защищаться от Англии и Франции. 17 мая 1940 г. Сталин через Молотова передал германскому послу «самые горячие поздравления в связи с успехами германских войск во Франции»[163].
Германское командование высоко оценило советскую позицию во время вторжения войск вермахта во Францию. Во время встречи на Бреннерском перевале 18 марта 1940 г. Гитлер убеждал Муссолини в том, что именно благодаря советско-германскому пакту Германия сможет сосредоточить против Франции 60 своих первоклассных дивизий[164].
Об этом же свидетельствует следующее письмо германского военно-воздушного атташе в Москве, направленное 21 мая 1940 г. начальнику отдела внешних сношений НКО полковнику Г. И. Осетрову: «Успех германских войск на Западе обеспечен нашей дружбой с вами. Этого мы никогда не забудем. Перед отъездом в вашу страну я был у Гитлера, который мне сказал: «Помни, что Сталин для нас сделал великое дело, о чем мы никогда и ни при каких обстоятельствах не должны забывать»[165].
Но вместе с тем невооруженным глазом тогда было видно, что в связи с проведенными Советским Союзом акциями на Востоке и Германией – на Западе недоверие между ними заметно нарастало. Вот какую картину советско-германских отношений в тот период образно нарисовал У. Черчилль: «В то время как ничего не знавшим жителям континента и всему внешнему миру наша судьба казалась решенной или в лучшем случае висящей на волоске, взаимоотношения между нацистской Германией и Советской Россией приобрели первостепенное значение в международных делах. Коренные противоречия между двумя деспотическими державами вновь дали о себе знать, как только стало ясно, что Англию удастся сразить и покорить… Две великие тоталитарные империи, в равной мере не знавшие сдерживающих моментов морального свойства, стояли друг против друга вежливые, но неумолимые»[166].
Какие же события привели советское руководство к необходимости принять приглашение Гитлера на встречу в Берлине?
Впервые вопрос о встрече на высшем уровне и о возможном присоединении Советского Союза к заключенному в 1936 г. между Германией и Японией Антикоминтерновскому пакту был поднят Риббентропом на встрече со Сталиным 24 августа 1939 г. Между Сталиным и Риббентропом состоялся тогда следующий диалог (в записи немецкого переводчика Генке): «Имперский министр иностранных дел заметил, что Антикоминтерновский пакт был в общем-то направлен не против Советского Союза, а против западных демократий. Он знал и мог догадаться по тону русской прессы, что советское правительство осознает это полностью. Господин Сталин вставил, что Антикоминтерновский пакт испугал главным образом лондонское Сити и мелких английских торговцев.
Имперский министр иностранных дел согласился и шутливо заметил, что господин Сталин, конечно же, напуган Антикоминтерновским пактом меньше, чем лондонское Сити и мелкие английские торговцы. А то, что думают об этом немцы, явствует из пошедшей от берлинцев, хорошо известных своим остроумием, шутки, ходящей уже несколько месяцев, а именно: «Сталин еще присоединится к Антикоминтерновскому пакту»[167].
Более определенно, но еще не конкретно предложение Сталину и Молотову прибыть в Берлин было сделано Риббентропом 28 сентября 1939 г. и ими обоими в принципе принято. В последующие месяцы Риббентроп, как он писал Шуленбургу 29 марта 1940 г., не расставался с мыслью о визите Молотова в Берлин. В тот же день он поручил германскому послу сделать Сталину и Молотову официальное устное приглашение. На следующий же день германский посол телеграфировал, что «в настоящее время шансы на принятие приглашения представляются ничтожными» по следующим причинам: советское правительство полно решимости придерживаться нейтралитета в войне и не желает разрыва дипломатических отношений с западными державами, который может последовать в связи с посещением Молотовым Берлина, о чем свидетельствует недавнее жесткое опровержение ТАСС по этому поводу. Визит Молотова может не состояться, как пишет Шуленбург, и еще по одной причине: «Известен тот факт, что Молотов, который никогда не был за границей, испытывает большие затруднения, когда появляется среди чужеземцев. Это в той же степени, если не в большей, относится и к Сталину»[168].
Видимо, Риббентроп учел эти обстоятельства и через несколько дней посол получил указание «дальнейшей инициативы пока не проявлять». Это было весьма кстати, потому что, по данным посла, «наблюдается явно неблагоприятная по отношению к нам перемена со стороны советского правительства». При этом посол привел следующие факты: от советских властей нельзя добиться освобождения этнических немцев, интернированных поляками; неожиданно прекратилась выдача Германии ее граждан, как было согласовано, отбывающих наказание в советских тюрьмах; Советский Союз отказался от обещания предоставить германским военно-морским силам базу около Мурманска; были временно прекращены поставки нефти и зерна. Посол жаловался, что Микоян высказывал ему «недоброжелательную позицию», что объясняется боязнью Москвы быть вовлеченной в большую войну, к которой она не готова. Однако после германской акции в Дании и Норвегии 9 апреля 1940 г. «советское правительство снова сделало полный поворот кругом». Посол объясняет, что успехи вермахта в Скандинавии «принесли советскому правительству большое облегчение и сняли бремя тревоги», о чем свидетельствует и статья в «Известиях» по поводу скандинавской кампании.
В последующие месяцы в связи с такими крупными событиями, как поражение Франции, Бельгии и Голландии, а также германское «освоение» Скандинавии, вопрос о посещении Молотовым Берлина германской стороной не поднимался. Советская сторона также инициативы не проявляла. Лишь 25 сентября 1940 г. Риббентроп предложил поверенному в делах посольства в Москве Типпельскирху сообщить Молотову, что на днях будет заключен военный союз между Германией, Италией и Японией в качестве ответа на агитацию поджигателей войны в США. Этот союз направлен на то, чтобы привести их в чувство. Министр особо подчеркнул, что союз не затрагивает отношений трех держав с Советским Союзом. Далее было отмечено, что Риббентроп пригласит Молотова в Берлин для выработки совместных политических целей на будущее[169].
В последующее время советско-германские отношения продолжали обостряться. Взаимное недоверие между Сталиным и Гитлером становилось очевидным. Именно тогда, точнее 4 октября 1940 г., во время встречи на Бреннерском перевале Гитлер сказал Муссолини: «Мое отношение к Сталину не превышает его недоверия ко мне»[170].
13 октября 1940 г. Риббентроп направил пространное письмо лично Сталину, в котором дал обзор советско-германских отношений за период после 23 августа 1939 г. Он заявил также о желании фюрера предотвратить распространение военного пожара за пределы Европы. С этой целью 27 сентября 1940 г. «с удивительной быстротой» был заключен военный Тройственный пакт («Берлинское Тройственное Соглашение») между Германией, Италией и Японией. Германский министр высказал пожелание фюрера, чтобы отношения Советского Союза с Германией и Японией укреплялись, и внес следующее предложение: «В заключение я хотел бы заявить (в полном соответствии с мнением фюрера), что историческая задача Четырех Держав заключается в том, чтобы согласовать свои долгосрочные политические цели и, разграничив между собой сферы интересов в мировом масштабе, направить по правильному пути будущее своих народов»[171]. Далее следовало официальное приглашение Молотову нанести визит в Берлин. В конце письма Риббентроп предложил: «…я буду счастлив снова лично прибыть в Москву, чтобы совместно с Вами, дорогой господин Сталин, подвести итог обмену мнениями и обсудить, возможно, вместе с представителями Японии и Италии, основы политики, которая сможет всем нам принести практические выгоды»[172].
Таким образом, карты Германии были полностью раскрыты. Цель визита Молотова в Берлин состояла для Германии в том, чтобы втянуть Советский Союз в Тройственный пакт и таким образом создать союз Четырех Держав для раздела теперь уже не только Европы, но и всего мира на сферы интересов.
Как же отреагировал Сталин на это предложение? Может быть, он, как фактический глава социалистического государства, отверг его с презрением? Наоборот, неделю спустя Сталин «искренне» поблагодарил Риббентропа за доверие и согласился с тем, что «дальнейшее улучшение отношений между нашими странами возможно лишь на прочной основе разграничения долгосрочных взаимных интересов». Было дано согласие на прибытие Молотова в Берлин в середине ноября 1940 г. и на обсуждение совместно с Японией и Италией ряда предложенных Германией проблем.
Итак, советская делегация во главе с Молотовым 12 ноября 1940 г. прибыла в Берлин. На Антгальском вокзале ее встречали Риббентроп, фельдмаршал Кейтель, другие высокопоставленные государственные деятели Германии. В честь высокого советского гостя был выставлен почетный караул. Встреча была организована с такой помпезностью, на какую были способны только фашистские правители тогдашней Германии.
Переводчиками были советник германского посольства в Москве Г. Хильгер, с советской стороны – В. Н. Павлов и В. М. Бережков. Подробную запись переговоров, после войны полностью опубликованную, вел П. Шмидт. Поскольку советская запись, как и вся документация переговоров, по-прежнему держится в секрете, то в нижеследующем изложении хода переговоров мы будем опираться на служебную запись Хильгера.
Переговоры начались 12 ноября беседой Молотова и Риббентропа. Глава внешнеполитического ведомства Германии подробно проинформировал гостя о немецкой точке зрения на общую ситуацию в мире и на советско-германские отношения. Он в самой категоричной форме заверил, что «никакая сила на земле не в состоянии предотвратить падение Британской империи». Англия уже разбита, сказал Риббентроп, и «вопрос о том, когда она признает себя окончательно побежденной, – только вопрос времени». Он также заверил, что Англию не спасет помощь со стороны США, а возможное «вступление США в войну не имеет для Германии никакого значения». Германия и Италия никогда не позволят англосаксам высадиться на Европейском континенте. Затем Риббентроп долго и подробно уверял Молотова в том, что «после окончания французской кампании Германия необычайно сильна», она располагает «необычайно большим числом дивизий», многими подводными лодками и мощными военно-воздушными силами. Поэтому «державы Оси больше думают сейчас не над тем, как выиграть войну, а над тем, как закончить войну, уже выигранную»[173].
Названное в утреннем сообщении «ближайшее время» наступило в тот же день, через несколько часов, о чем официально 11 ноября было сообщено следующее: «10 ноября с. г. в 18 час. 45 мин. выехал из Москвы в Берлин Председатель Совнаркома СССР и Народный Комиссар Иностранных дел тов. В. М. Молотов в сопровождении Народного Комиссара черной металлургии тов. Тевосяна И. Т., Заместителя Народного Комиссара Иностранных дел тов. Деканозова В. Г., Заместителя Народного Комиссара Внешней Торговли тов. Крутикова А. Д. и др.»[162]. В сообщении, правда, не уточнялось, что в числе «др.» были один из руководителей госбезопасности Меркулов и 16 его сотрудников, в качестве военных экспертов представители Генерального штаба генералы А. М. Василевский и В. М. Злобин, врач, три сотрудника из персонала личного обслуживания Молотова, референты, советники, переводчики и другие – всего 60 человек. Не было сказано и о том, что в том же поезде делегацию сопровождал германский посол в Москве граф фон Шуленбург.
Что же касается утверждения «Известий» о наличии между СССР и Германией «дружественных отношений», то желание поддерживать такие отношения действительно имелось у обеих сторон. Так, на протяжении 1940 года между СССР и Германией продолжалась практика взаимной информации о предстоящих шагах сторон. Шуленбург, например, по поручению Риббентропа весной 1940 г. проинформировал Молотова о предстоящем вторжении вермахта в страны Северной Европы, а позже – в Бельгию и Нидерланды, на что глава советского правительства ответил, что он с пониманием относится к усилиям Германии защищаться от Англии и Франции. 17 мая 1940 г. Сталин через Молотова передал германскому послу «самые горячие поздравления в связи с успехами германских войск во Франции»[163].
Германское командование высоко оценило советскую позицию во время вторжения войск вермахта во Францию. Во время встречи на Бреннерском перевале 18 марта 1940 г. Гитлер убеждал Муссолини в том, что именно благодаря советско-германскому пакту Германия сможет сосредоточить против Франции 60 своих первоклассных дивизий[164].
Об этом же свидетельствует следующее письмо германского военно-воздушного атташе в Москве, направленное 21 мая 1940 г. начальнику отдела внешних сношений НКО полковнику Г. И. Осетрову: «Успех германских войск на Западе обеспечен нашей дружбой с вами. Этого мы никогда не забудем. Перед отъездом в вашу страну я был у Гитлера, который мне сказал: «Помни, что Сталин для нас сделал великое дело, о чем мы никогда и ни при каких обстоятельствах не должны забывать»[165].
Но вместе с тем невооруженным глазом тогда было видно, что в связи с проведенными Советским Союзом акциями на Востоке и Германией – на Западе недоверие между ними заметно нарастало. Вот какую картину советско-германских отношений в тот период образно нарисовал У. Черчилль: «В то время как ничего не знавшим жителям континента и всему внешнему миру наша судьба казалась решенной или в лучшем случае висящей на волоске, взаимоотношения между нацистской Германией и Советской Россией приобрели первостепенное значение в международных делах. Коренные противоречия между двумя деспотическими державами вновь дали о себе знать, как только стало ясно, что Англию удастся сразить и покорить… Две великие тоталитарные империи, в равной мере не знавшие сдерживающих моментов морального свойства, стояли друг против друга вежливые, но неумолимые»[166].
Какие же события привели советское руководство к необходимости принять приглашение Гитлера на встречу в Берлине?
Впервые вопрос о встрече на высшем уровне и о возможном присоединении Советского Союза к заключенному в 1936 г. между Германией и Японией Антикоминтерновскому пакту был поднят Риббентропом на встрече со Сталиным 24 августа 1939 г. Между Сталиным и Риббентропом состоялся тогда следующий диалог (в записи немецкого переводчика Генке): «Имперский министр иностранных дел заметил, что Антикоминтерновский пакт был в общем-то направлен не против Советского Союза, а против западных демократий. Он знал и мог догадаться по тону русской прессы, что советское правительство осознает это полностью. Господин Сталин вставил, что Антикоминтерновский пакт испугал главным образом лондонское Сити и мелких английских торговцев.
Имперский министр иностранных дел согласился и шутливо заметил, что господин Сталин, конечно же, напуган Антикоминтерновским пактом меньше, чем лондонское Сити и мелкие английские торговцы. А то, что думают об этом немцы, явствует из пошедшей от берлинцев, хорошо известных своим остроумием, шутки, ходящей уже несколько месяцев, а именно: «Сталин еще присоединится к Антикоминтерновскому пакту»[167].
Более определенно, но еще не конкретно предложение Сталину и Молотову прибыть в Берлин было сделано Риббентропом 28 сентября 1939 г. и ими обоими в принципе принято. В последующие месяцы Риббентроп, как он писал Шуленбургу 29 марта 1940 г., не расставался с мыслью о визите Молотова в Берлин. В тот же день он поручил германскому послу сделать Сталину и Молотову официальное устное приглашение. На следующий же день германский посол телеграфировал, что «в настоящее время шансы на принятие приглашения представляются ничтожными» по следующим причинам: советское правительство полно решимости придерживаться нейтралитета в войне и не желает разрыва дипломатических отношений с западными державами, который может последовать в связи с посещением Молотовым Берлина, о чем свидетельствует недавнее жесткое опровержение ТАСС по этому поводу. Визит Молотова может не состояться, как пишет Шуленбург, и еще по одной причине: «Известен тот факт, что Молотов, который никогда не был за границей, испытывает большие затруднения, когда появляется среди чужеземцев. Это в той же степени, если не в большей, относится и к Сталину»[168].
Видимо, Риббентроп учел эти обстоятельства и через несколько дней посол получил указание «дальнейшей инициативы пока не проявлять». Это было весьма кстати, потому что, по данным посла, «наблюдается явно неблагоприятная по отношению к нам перемена со стороны советского правительства». При этом посол привел следующие факты: от советских властей нельзя добиться освобождения этнических немцев, интернированных поляками; неожиданно прекратилась выдача Германии ее граждан, как было согласовано, отбывающих наказание в советских тюрьмах; Советский Союз отказался от обещания предоставить германским военно-морским силам базу около Мурманска; были временно прекращены поставки нефти и зерна. Посол жаловался, что Микоян высказывал ему «недоброжелательную позицию», что объясняется боязнью Москвы быть вовлеченной в большую войну, к которой она не готова. Однако после германской акции в Дании и Норвегии 9 апреля 1940 г. «советское правительство снова сделало полный поворот кругом». Посол объясняет, что успехи вермахта в Скандинавии «принесли советскому правительству большое облегчение и сняли бремя тревоги», о чем свидетельствует и статья в «Известиях» по поводу скандинавской кампании.
В последующие месяцы в связи с такими крупными событиями, как поражение Франции, Бельгии и Голландии, а также германское «освоение» Скандинавии, вопрос о посещении Молотовым Берлина германской стороной не поднимался. Советская сторона также инициативы не проявляла. Лишь 25 сентября 1940 г. Риббентроп предложил поверенному в делах посольства в Москве Типпельскирху сообщить Молотову, что на днях будет заключен военный союз между Германией, Италией и Японией в качестве ответа на агитацию поджигателей войны в США. Этот союз направлен на то, чтобы привести их в чувство. Министр особо подчеркнул, что союз не затрагивает отношений трех держав с Советским Союзом. Далее было отмечено, что Риббентроп пригласит Молотова в Берлин для выработки совместных политических целей на будущее[169].
В последующее время советско-германские отношения продолжали обостряться. Взаимное недоверие между Сталиным и Гитлером становилось очевидным. Именно тогда, точнее 4 октября 1940 г., во время встречи на Бреннерском перевале Гитлер сказал Муссолини: «Мое отношение к Сталину не превышает его недоверия ко мне»[170].
13 октября 1940 г. Риббентроп направил пространное письмо лично Сталину, в котором дал обзор советско-германских отношений за период после 23 августа 1939 г. Он заявил также о желании фюрера предотвратить распространение военного пожара за пределы Европы. С этой целью 27 сентября 1940 г. «с удивительной быстротой» был заключен военный Тройственный пакт («Берлинское Тройственное Соглашение») между Германией, Италией и Японией. Германский министр высказал пожелание фюрера, чтобы отношения Советского Союза с Германией и Японией укреплялись, и внес следующее предложение: «В заключение я хотел бы заявить (в полном соответствии с мнением фюрера), что историческая задача Четырех Держав заключается в том, чтобы согласовать свои долгосрочные политические цели и, разграничив между собой сферы интересов в мировом масштабе, направить по правильному пути будущее своих народов»[171]. Далее следовало официальное приглашение Молотову нанести визит в Берлин. В конце письма Риббентроп предложил: «…я буду счастлив снова лично прибыть в Москву, чтобы совместно с Вами, дорогой господин Сталин, подвести итог обмену мнениями и обсудить, возможно, вместе с представителями Японии и Италии, основы политики, которая сможет всем нам принести практические выгоды»[172].
Таким образом, карты Германии были полностью раскрыты. Цель визита Молотова в Берлин состояла для Германии в том, чтобы втянуть Советский Союз в Тройственный пакт и таким образом создать союз Четырех Держав для раздела теперь уже не только Европы, но и всего мира на сферы интересов.
Как же отреагировал Сталин на это предложение? Может быть, он, как фактический глава социалистического государства, отверг его с презрением? Наоборот, неделю спустя Сталин «искренне» поблагодарил Риббентропа за доверие и согласился с тем, что «дальнейшее улучшение отношений между нашими странами возможно лишь на прочной основе разграничения долгосрочных взаимных интересов». Было дано согласие на прибытие Молотова в Берлин в середине ноября 1940 г. и на обсуждение совместно с Японией и Италией ряда предложенных Германией проблем.
Итак, советская делегация во главе с Молотовым 12 ноября 1940 г. прибыла в Берлин. На Антгальском вокзале ее встречали Риббентроп, фельдмаршал Кейтель, другие высокопоставленные государственные деятели Германии. В честь высокого советского гостя был выставлен почетный караул. Встреча была организована с такой помпезностью, на какую были способны только фашистские правители тогдашней Германии.
Переводчиками были советник германского посольства в Москве Г. Хильгер, с советской стороны – В. Н. Павлов и В. М. Бережков. Подробную запись переговоров, после войны полностью опубликованную, вел П. Шмидт. Поскольку советская запись, как и вся документация переговоров, по-прежнему держится в секрете, то в нижеследующем изложении хода переговоров мы будем опираться на служебную запись Хильгера.
Переговоры начались 12 ноября беседой Молотова и Риббентропа. Глава внешнеполитического ведомства Германии подробно проинформировал гостя о немецкой точке зрения на общую ситуацию в мире и на советско-германские отношения. Он в самой категоричной форме заверил, что «никакая сила на земле не в состоянии предотвратить падение Британской империи». Англия уже разбита, сказал Риббентроп, и «вопрос о том, когда она признает себя окончательно побежденной, – только вопрос времени». Он также заверил, что Англию не спасет помощь со стороны США, а возможное «вступление США в войну не имеет для Германии никакого значения». Германия и Италия никогда не позволят англосаксам высадиться на Европейском континенте. Затем Риббентроп долго и подробно уверял Молотова в том, что «после окончания французской кампании Германия необычайно сильна», она располагает «необычайно большим числом дивизий», многими подводными лодками и мощными военно-воздушными силами. Поэтому «державы Оси больше думают сейчас не над тем, как выиграть войну, а над тем, как закончить войну, уже выигранную»[173].