Страница:
Сквозь деревеньку их, насколько он себя помнил, то есть "испокон", раз в день ходил туда-сюда мусоровоз. Нелепость, конечно, - городской мусоровоз на внутрирайонной трассе, но ведь "испокон", и к нему привыкли, не замечали... Юрий узнал однажды, что если подрядиться водить такой мусоровоз, то будешь и сыт и прочее, - Иван Иваныч, к которому сейчас торопился, сам когда-то предлагал устроить по этой части. Не было тогда достаточной причины рисковать - тот мусоровоз, понятно, не просто с мусором ходил. Да и загружать работой свой единственный выходной... Но
вот - подперло, и выходной давно стал большей мукой, чем вся неделя...
- Может, тебе удобней просто снять девочку? - спросил Иван Иваныч, когда Юрий, выдохшись, все объяснив, как смог, умолк. - Не на ночь, а надолго. С деньгами помогу.
- Нет. Мне не это надо... не только это.
- Парень, ты просто сам не понимаешь, что тебе надо. А твое дело...
- Я свою хочу. А этой... ну, брезговать буду.
- Вот даже как?!
Друг глянул на Юрия с каким-то новым интересом, как-то совсем по-новому.
- Иван Иваныч, вот я торчу, пашу четыре с лишним года, как папа Карло, и ничего почти что не имею...
- Понятно. - Друг усмехнулся. - Твои проблемы и обиды предельно просты... Хочешь, прямо сейчас поедем? Пробный рейс.
- Вы это всерьез?
- А что? Люди мне нужны... - И, помолчав, поднял указательный палец, добавил веско: - Свои люди нужны!
Он первым поднялся, прихрамывая слегка, почти незаметно, пошел на улицу. Юрий, конечно же, за ним.
Иван Иваныч начальствовал над автопарком мусоровозов, начальствовал, кажется, всегда - кажется, с детства был здесь, крутился меж машин. Но Юрий знал, что он долго был офицером, дослужился чуть не до полковника, носил во внутреннем кармане легкую, точно из олова, награду - Герой Кавказа. Оттуда, с Кавказа, привез и хромотцу...
Познакомились они с год назад, случайно, хотя и не совсем, в одном кабаке для избранных. Иван Иваныч был там свой человек, а Юрий в роли клоуна - пел с эстрады самые смешные и безобидные "римейк-ретрошлягеры". Иван Иваныч их оценил, позвал певца к столу, угостил выпивкой, закуской. Побеседовал. Прощаясь, дал адрес конторы... Юрий стал захаживать к нему, но не с просьбами, а так, пообщаться. И
вот - знакомство пригодилось...
По дороге, но далеко не сразу, а привыкнув быть рядом в тесной коробочке кабины или, может быть, чтоб разбить нависшую тяжесть и духоту молчания, Юрий спросил, поинтересовался у Ивана, как у старшего:
- Интересно, а правда или врут, что нищих раньше не было?
- Нищих всегда с избытком, - отозвался друг. - Но это понятие такое, знаешь, "нищий"... Как посмотреть.
- Я не о таких, как большинство, а кто на коленях просит.
- А от большинства и до коленей - быстрей, чем плюнуть. Да и что коленями считать, еще вопрос... Подумать, приглядеться - и поймешь, что большинство только так, с виду, на своих двоих, а в самом деле - на коленях.
Юрий глянул искоса вниз, на ноги друга, на то, как точно тот подавливает какую надо педаль, не выдержал, сказал:
- Но вы же вот не на коленях, не с костылем. Стараетесь почти и не хромать, а многие так вроде рады, что калеки.
Иван Иванович насторожился:
- Ты про протез?.. М-да... Согласных на увечье оказалось больше, чем действительно увечных. А мне, парень, просто повезло. Маленько, правда, меньше, чем тем, кто сразу там остался... Но и больше тех, кому чуть выше отхватило... На двадцать сантиметров выше - и тоже бы наверняка пришлось на паперть... Трясти медалькой.
У голода и пресыщения - пределы разные. Но не настолько, как обычно представляется.
Если бы Юрию сказали: на этом сеновале тебе век вековать, - он только усмехнулся бы абсурду, нелепости подобной перспективы. Но можно плюнуть и перейти в избу - продолжить начатое здесь. Пикник устроить, да такой, чтоб вся округа ожила, на уши встала... Вломиться в забегаловку, за доллар снять отдельный кабинет (у них там есть, хоть и забегаловка). Или что еще придумать... Фантазии не хватит. Вперед, однако, истощится организм на соки и на воды, но только не на желание быть здесь, быть с ней.
Желание никогда не утолишь, оно сродни надежде. Ими человек живет и никогда не пресыщается. Надеждой и желанием.
- Юр, может, сдохнем здесь? Вдвоем. Так хорошо, легко. Так бы и полетела...
- Во логика!
- Че логика? Причем здесь логика?
- Так сдохнем или полетим? - И Юрий, потянувшись, признался скорей себе, чем ей: - Я б лучше полетел.
- Куда мне-е, Юр... Куда нам...
- Тогда прижмись.
- А? - Она не поняла и приготовилась обидеться. - Что, опять хвост прижать?
- Ко мне прижмись, дурында.
- А-а... Ю-у-ур, Юрочка...
И точно якорь, свинцовое грузило - затарахтело, зафыркало за щелястой стеной их слабого укрытия-сеновала. Это Иван Иваныч прогревал мусоровоз.
3
Конвейер - пожалуй, грандиознейшее изобретение цивилизации.
Такая хитрая штуковина, в которой ты можешь ничего не понимать и не уметь почти что ничего, но дело делать. Быть в конвейере полезным и даже ценным (бесценным!) винтиком.
Уже у проходной перед восемью утра ты начинаешь чувствовать свою незаменимость и даже где-то превосходство над толпой, что впереди потоком и гулом за спиной вливается без счета и, кажется, конца в утробу, в распахнутую пасть завода. Но каждый чувствует нечто подобное, ведь и он, этот каждый, - незаменимый винтик, и вся махина может подавиться, встать, заклинить из-за одного, не занявшего место у движущейся неспешно и неутомимо ленты...
Еще часок назад ты мог валяться в луже блевотины, мог рассуждать о смысле жизни, дожваривать подругу или кого-то из ее подруг, мог на ушах стоять (кому какое дело?!), но горе, катастрофа, если ты, приняв перед конвейером ровно в восемь стойку "ноги на ширине плеч", вдруг пропустил плывущую деталь, не закрутил ту гайку, что закрутить положено именно тебе.
Конвейер, он как женщина - не любит суеты со стороны мужчины, но невнимания не терпит вообще. И если впутался, побахвалился - то дюжь, будь мужиком. Ты можешь окриветь, упасть, подохнуть, но не раньше, чем он (конвейер) разрешит. Причем нелишним будет знать: поскольку он расчетлив и безустанен - на дополнительную смену, что с семнадцати ноль-ноль и до двух, хоть будь ты трижды супермен, не следует подвязываться. Нереально.
Завод их был полувоенного значения. Здесь собирали тягачи. Часть по конверсии шла сельскому хозяйству, а другая часть сразу же, согласно договору по разоруже
нию, - на переплавку.
В главный конвейер Юрий забабахал четыре года альтернативки (точнее три дня в неделю торчал здесь, закручивал болты, а три "отдыхал" на строительстве пансионатов и коттеджей-замков), затем его продвинули. Он стал вхож в закрытые цеха, где монтировались форсажи к двигателям скоростных подлодок. Его секретная работа заключалась в том, что он сначала распаковывал и очищал от смазки фольгу и дула сопл, что поступали в цех-"сектор Б" из штата Аризона, а после очистки все эти дела вновь упаковывал, используя ту же фольгу и смазку. Две трети этой продукции, как говорили, отправлялась дальше куда-то на экспорт, как оплата по счетам за комплектующие поставщикам из Аризоны. Остальное, поштучно и секретно, отправлялось Северным морским путем на базу "Мыс Дежнева" для вечного хранения...
Аналогичный завод, их филиал, строился Россией в ближайшей Тарабарии; Юрия сбивали туда поехать для запуска конвейера. Но, чтобы подписать контракт, необходимо было знать по-тарабарски кое-что из языка и "принять как бы - подданство". А главное, три года не возвращаться... Юрий упорствовал, пока что не сбивался.
Над входом в цех-конвейер - широкий, выгнутый, как губы в улыбке, лозунг: "Дорогу новым технологиям!"
Юрия остановил охранник, одетый, как швейцар при кабаке - штаны с лампасами, фуражка с золотым шнурком, - придирчиво проверил пропуск и визуально, и через компьютерную щель; с экрана тут же озарило проходную: "Разрешено от А до Б".
- Осваивайте алфавит, - сказал заученно охранник. - У нас - дорога молодым и новым технологиям.
- Стараюсь.
- Что ж - входите.
А "сектор Б" куда серьезнее, чем первый, который Юрий только что миновал. Здесь при входе новая проверка. Здесь преобладал дух над материальными потугами - ковалась мысль особого значения: вперед и выше. "Улучшим стратегический резерв ускоренной лактацией" - главенствовало здесь. На языке нормальном это означало - что изготовлено, пересмотреть, перебуторить, выявить изъяны, усовершенствовать. И то, что через "сектор А" прошло как вечное - на вечное хранение, здесь не считалось вечным: ниспровергаясь каждый день, скорее, становилось захороненным.
...На обратном пути в город Иван Иванович рассказывал Юрию, как стал героем:
- Понимаешь, все это настолько надоело, до того обрыдло - до желчи, глядишь, вот-вот и вывернет.
Это он о том, что до призыва в армию сам себя считал "Ого!" (впрочем, как и Юрий до альтернативки); не вылезал из тренажерных залов, пил витамины и кефир, ходил - грудь колесом, а на поверку выявил: слабак, слизняк, как большинство.
- Легко и хорошо быть волком среди овец или удавом в окруженье бандерлогов, а когда вокруг тебя подобные и многие покруче, все сразу не стоит ни шиша. Ну, ты это уже прошел, знакомо, да? Не просто, парень, жить в обезьяннике, даже если ты в нем родился и вроде бы обвык. И когда я от страха... понимаешь, когда до спазмов в желудке страх, в слепой кишке... все рвется и рвет тебя... из всех щелей... И вот, когда я едва не навалил в штаны - решил: пусть лучше один раз и - всё! Чем много раз вот так. Сжиматься, сокращаться... Плюнул. Поднялся. И - отрезало. Ты понимаешь?.. Решиться... Нет, не себя преодолеваешь, не то... Я - разуверился в своих соплях. Что я теряю?! Так стоял вопрос... И природа это, парень, понимает, и пуля. Пуля меня маленько поучила, под колено, но, может, и спасла.
- Это не меняет дела, - вздохнул тогда Юрий. - Много ли с того, что я ни черта вот не боюсь... почти. Но ни героем, ни богатеичем от этого не станешь.
- Не это... Несколько иной акцент. Тут, конечно, надо, чтоб еще крутилось кое-что маленько, - пощелкал друг себя по лбу. - Важней всего понять, где ты все же торчишь... И кто ты - бандерлог, удав или, скажем, попугай. Понять, осмыслить - и рвануть. Подняться. - Иван Иванович дернул рычаг переключения скоростей и, усмехнувшись, глянул на Юрия. - Усекаешь, нет, кто ты пока что в нашем обезьяннике?
Юрий не ответил. Второй раз за тот день (если припомнить телохранителя у Комитета) ему не намекнули, а почти что саданули в лоб, разъяснили, кем он является. Но тут уже "заплочено", как говорится. Иван Иванычу позволено. Да и тому... как его? Митяй?.. Микола?.. тоже вообще-то...
- Вот, предположим, я тебе и государство, и твой завод, и альтернативка, и все прочее... - Иван Иванович словно уловил мысли собеседника и теперь тормошил, злил, провоцировал его (а может, помогал подняться?). - Мне взбрендит, например, чтоб через час тебя не стало, - тебя не станет. Ты это знаешь, но не гнешься же, не чешешь пятки боссу в удовольствие. А чего же там сложного: дали понять - прогнулся. Хотя, копни тебя, и у тебя все, как у других.
Юрий не выдержал:
- Почему это?
Иван Иванович не ответил, лишь снова усмехнулся. Потом же тоном одолжения буркнул:
- Ладно, считай, что пошутил...
Пройдя по краю затихшего после ночной смены цеха, Юрий поднялся на второй этаж, где были табельная, раздевалка, душ. Вбросил пропуск-карту для отметки прихода на работу в железный ящик в виде урны. Из душевой слышался шум воды - кто-то плескался из прошлой смены или из будущей, чтоб (пошутил про себя Юрий) на работу, как на праздник, встать - чистеньким.
В раздевалке - подальше от двери, там, где было чище и теплее - курили двое пожилых конструкторов-механиков. Вполголоса о чем-то говорили, наверняка о двигателях своих, о разных там новациях; на "здрасте" Юрия внимания не обратили. Он был для них пацан, чернорабочий, попавший к ним на уважаемый завод не просто случайно, а, что хуже, - по принуждению.
"Ничего-о, - подумалось ему с какой-то злорадной, но невнятной злобой, - вы у меня... Я вам еще!.." А вообще-то особой неприязни он к ним никогда не чувствовал, но отчуждение - как врожденное. Если же пристальнее глянуть на них, то Юрий совсем и не стремился стать механиком, тем более конструктором, работающим на "захоронение" своих изобретений. Просто, наверно, от воспоминания о той беседе с другом злоба пыхнула да и "душила жаба" - привычно и обыденно.
- ...Так слушай, что придумала-то сучка, - сипел один.
Другой поддакивал на каждом слове, желая показать, что слушает внимательно. Видать, который говорил, был не просто, а "обер-господин-конструктор", то есть - постарше чином.
- Собаки, а суки первым делом, они соображение имеют.
- Вот-вот, - с удовольствием поддержал "обер-господин" и стал ведать
дальше: - И чует, сучья лапа, потомство, если так оставить... А ночи-то еще какие! Вполне щенки померзнут.
- А как же, как же! Померзнут, как два пальца обмочить. Под минус тридцать давит...
- И подкопала ж, гадина, сообразила, под летней кухней со двора завалинку. В тепле, под теплым полом и ощенилась.
- Гляди-ка! - одновременно восхищенный и возмущенный вскрик второго.
- Сообразила, говорю. Т-тварь.
- Тварь-тварь. Особы женского происхождения, они, да, сообразительней-то кобельков. Тот бы сидел бы и сидел, а эта - да-а!
- Сидел бы, мерз, - упустив первенство в беседе, теперь кивал "обер-господин", а младший, раздухарившись, рассуждал:
- Все мерзли, как кобели какие. Зима-то нынче!.. Весь народ всю эту зиму мерз.
И разговор свернул на общие проблемы. "На вообще", как говорится.
Переодеваясь, слушая, Юрий от злобы к этим конструкторам-спецам сошел на сочувствие. Будто рядом сидели калеки или нищие и вели убогий, от скуки, разговор.
"А ведь день сегодня - экспортный, - внезапно вспомнилось, и он заторопился. - Надо взять со склада новую фольгу".
Кладовщица явно издевалась над Юрием.
Когда бы он сюда ни приходил, никогда не удавалось отовариться нормально. Пусть даже стоял в голове колонны-очереди, она приказным тоном просила именно его "обождать".
Ей было лет за тридцать. Имела мужа какого-никакого, маленького сына и большие груди. И, глядя на ее эти бугры под синим кладовщицким халатом, Юрий отбивал в ожидании фольги пальцами по стене ритмы "секс-римейк-ретро". Приборматывал-мурлыкал:
Уа-уа...
Не плачь, сынок, не плачь. Сыночек, не шали,
Не видишь: мама с папенькою водится.
Машинкой поиграй, в окошко посмотри,
Твой папа грудь вернет, как только успокоится...
Отпустив последнего из получателей, она занялась наконец и Юрием:
- Так, и тебе - дай?
- Уху. Фольги.
- И сколько?
- На всю смену, - ответил он; не мог сказать иначе, говорил как есть. И услышал ее обычное, с насмешкой:
- Ха, на смену! А коленки выдержат?
Она вся прямо рассыпблась в хохоте.
Почему-то ему всегда казалось, что женщина должна стесняться того, что она женщина. Он, определенно, тяготился бы, будь он с такими титьками, стыдился бы ими так трясти.
- На всю смену, значит...
Юрий переступил с ноги на ногу, почувствовал действительно дрожь в коленях. И разозлился:
- Ну выдавай давай - время поджимает.
- Время будет - дам. А поджимает, погодишь тогда.
"Сосуд для плоти. Раскладушка чертова!" - думалось ему в сердцах. А для нее, видать, он был в такое удовольствие... В этом одурении склада-подземелья... В цехе Юрий из самых молодых... Может быть, и в самом деле ей хотелось дать? Временами к ней похаживал сюда какой-то мастер с обозначением на кармане робы "Сектор Г"... И мало ли кто еще имел ее помимо мастера и мужа. "Дура, блин, потаскуха..."
Вошли, как спасение, двое мужичков.
- Клаве-красаве наш пламенный и с кисточкой!
- Не вижу кисточки, красавчик.
- Со временем - покажем.
- Что, тоже время поджимает? Ха-ха...
Им надо было унести тяжелую деталь. Взялись за края, точно за носилки, приподняли, заматерились. Один край перевешивал. Достался он тому красавчику, - что был тщедушнее другого. Красавчик делал вид, что, мол, никак не может приспособиться, а сам старался оттеснить напарника и поменять края. Другой это заметил.
- Слушай, совесть поимей! С моим-то геморроем...
- А мне - с грыжей хронической...
Уже не замечая женщины, не обращая на нее внимания, кантуя, чертыхаясь, стараясь надуть один другого, наконец утиснулись за дверь.
- Золотари, - прокомментировала кладовщица презрительно.
И настолько, видимо, глубоко было сейчас ее презрение к мужскому полу, что сунула рулон, другой фольги Юрию, как кость паршивейшей собаке...
А вечером, у табельной, склонившись над окошечком и забирая пропуск, услышал он прямо в ухо горячее, знакомое:
- Так, значит, на всю смену? Не бахвалился, красавчик?
Опять... И, уступая место у окошечка другому, ответил столь же заговорщицки, так же на ухо: не очень, мол, конечно, большое это счастье шарошить старую дыру.
- Так уж и старую?!
Сказав грубость под настроение, не приняв ее обычную игру, Юрий тут же пожалел. Тем более что, как оказалось, она умела по-мужски держать удар и повела себя достойно. По крайней мере - достойнее его. Стояла и смотрела в глаза - без упрека, но с вызовом. И даже, может, с чем-то вроде ненависти. Холодной ненависти, трезвой...
- Я думал, в морду дашь.
- Это почему? - Короткая усмешка. - За новенькую, может, и дали бы. А я - всего червонец.
- Чего?
- Червонец долларов... Что это для тебя, а нам - большая польза. В самом деле: ты ж парень денежный.
Он был ошеломлен. И как-то механически пошел за ней... Ничего себе!.. Потом решил, что это все-таки она играет. Шутит, как всегда. Такая вот - без страха и упрека. Вот именно - без упрека...
- Давай? До темноты надо успеть домой. Муж будет беспокоиться.
Не зная, как вести себя, он снова, почти невольно, стал грубить:
- Пожалуй, доллар дал бы... Ну, хм, ну два - по доллару за титьку.
Она кивнула:
- Да. И восемь - за старье.
Этот шутливо-хамоватый разговор уж очень походил на торг. Но он еще рассчитывал на шутку.
- Хм, восемь за старье! Я что тебе - из штата Аризона, что ли?
- Мне все равно, - ее серьезное, теперь холодное в ответ. - Хоть пусть шпион, какая разница... За все про все и за молчок - червонец. Совсем недорого. Нам, не шпионам, не блатным, нам тоже... на что-то надо жить.
Они остановились в узком коридоре. За поворотом - ее склад. Смотрели друг на друга, теперь уже и он - всерьез.
Юрий стал лихорадочно соображать. Во-первых, зачем ему эта "старуха", которой вообще не стоило бы доллары показывать, да и которых у него в карманах запросто по стольку не валялось. А во-вторых: может, на самом деле ей и ее семье жить не на что... Питаться. Она же, наверное, поняв его молчание как неопытность, добавила тем голосом, каким общалась утром - там, на складе:
- Такой ты симпатюльчик, мальчик мой!
Но теперь ее слова, сказанные так, казались лживыми, произнесенными чуть не через силу. Как будто чью-то чужую роль играла. И еще он догадался, захотел поверить, что этот тон, игривый, разбитной, показывал не столько испорченность ее, а наоборот - наивность в такого рода практических делах. Эта пытающаяся соблазнить его "старуха" была, конечно же, не "прости господи", но, скорее, "помилуй и облагодетельствуй" - как бы определила, наверно, его мать, бьющая до полу поклоны за него... Юрий был уверен: мать бы такую ситуацию скорее поняла и не осудила бы, как осуждала его связь, долгую и крепкую, с соседкой-"халдой"... А он в такую ситуацию еще не попадал. Чтобы за него вдруг так цеплялась женщина. И с предложением таким... Хм, как в старом (ретро глубокое!) советском фильме, бичующем мир капитала... Вообще-то о женщине Юрий имел другие представления.
Три зимы назад "опять почти пришла весна", та самая, после которой он ни разу ей не был рад.
"Да в семнадцать лет чего не натворишь!" - твердил потом на следствии и в трибунале в защиту сына, крутясь как только можно и не очень можно, расторопный оборотистый отец... Конечно, сыну было уже совсем не семнадцать, и шороху они тогда порядком навели - на всю округу, но дело все же как-то удалось ушомкать, пригладить почти до шалости. Удвоенный срок альтернативки - красивые цветочки по сравнению с тем, какие обещались Юрию плоды.
Дело было так.
В их казарме - как всюду и везде среди братвы - был свой Иван Иваныч. За городом, на том берегу реки, напротив части, селился новоявленный помещик-Ганнибал. Между Иван Иванычем и Ганнибалом возникла сразу понятная вражда. Иван Иваныч считал, что "щупать местных курочек" на том берегу общественно полезное мероприятие, необходимое его ребятам, тогда как Ганнибал на основании закона "О частной собственности на землю" и своего помещичьего нрава был уверен: все, что на его земле, - его добыча. На тех его просторах - старая деревня, которую помещик в меру сил своих старался обеднить. Сгонял людей с покосов, навязывал им непонятные условия аренды и всячески, короче, прижимал. Гнобил. Контроль комиссий, земельных комитетов был помещику до фени - старая цивилизация со всеми устоями своими вошла в пике.
Покосы и аренды - это ладно. Но курочки - живое дело. Его не остановишь никаким пике. Положено несушкам яйца нести, а петухам топтать, будут нестись и топтать - какой там Ганнибал! Правда, от Ганнибала зависело наличие курочек, а они проредились (поразбежались-поразъехались от прижиманий), и топтуны начали роптать по эту сторону реки.
Юрий был, конечно, желторот еще - соображать. Впутался в большое дело малым своим умом случайно. Но именно он, так уж получилось, дал всему толчок - он был тогда обуреваем ритмами "спад-ретро" и на вечерних спевках-записях, да и где придется, горланил довольно складно нечто такое:
Дорожкой огорожено, шарашкой ошарашено,
И самая хорошая, вихрастая - мое-о!
Бродили вместе веснами, теперь мы стали взрослыми,
И с мальчиками рослыми она не устае-о-от.
Промчались годы дикие, не вышли мы в великие,
И там, где были ты и я, - пустынное его-о...
Бродили вместе веснами, но стали малоросами,
Она гордится косами, ему же, гаду, всё.
Так он горланил, а их тогдашний Иван Иваныч слушал, слушал, распыхивался, кумекал, наливался злобой.
Дело завязалось в той чайной, где Юрий и теперь частенько подогревался стаканчиком коктейля. Здесь же по воскресеньям - в день свободного сюда доступа из города - толклось всегда достаточно бывших "владык мира и района", спустивших мир - не мир, но уж их район на дно помойной ямы. Они хлебали подношения, чавкали беззубыми зевалами, мололи языками. Хвалились прошлым, ругали прошлое, благодарили за коктейльчик, пирожок, внимание.
- Трижды кавалер "Знака Почета"!.. Лауреат семеноводства!.. Пенсия семь миллионов, на десять булок хлеба!.. Сволочи!.. Благодарю вам... вас, от сердца благодарствую!.. От трижды лауреата!..
Юрий отстранял таких обычно не в наглую, но и не скрывая к ним презрения, а чаще обходил; он никогда не подносил, не подавал, не из принципа, а так - из-за брезгливости. Такие они были грязные и мелкие, как вши, которых хочется если не придавить ногтем, то уж подальше от себя отбросить. Наполеончики былых времен.
Одного такого наполеончика он все же выделял. Тот был когда-то частым гостем у них дома, начальником каким-то там отца, действительным лауреатом и кавалером всего того, что теперь перечислял нетвердым, вечно пьяным голосом. Он жил в шикарном (чудом не потерянном, не пропитом) краснокирпичном двухэтажном замке у реки, на том же берегу, что и новый помещик-Ганнибал.
В ту памятную встречу памятного дня памятной весны наполеончик взахлеб, не по-мужски (по-стариковски) рыдал у стойки. Размазывая сопли рукавом парадного в далеком прошлом, засаленного теперь костюма. Пытался что-то бессвязно рассказать, не поминая даже в этот раз регалий, заслуг и атрибутов, - старался только о своей беде.
Получалось: замок описала у него инспекция, но, более того, там в качестве залога "в счет погашения долга" Ганнибалу осталась внучка.
Таньку, внучку этого жучка-наполеончика, Юрий не просто знал, они были ровесники, последний год встречались в городе, балдели в клубах. И не за ради
секса - просто для души. Душевная девчонка, с ней было легко, по-человечески, без дураков.
Мысль: "Этот сучара, этот Ганнибал Танюху там сейчас жеварит!" - была невыносима.
Торчавший тут же, у стойки, Иван Иваныч воспринял сообщенье круто. Замок решили взять на абордаж и курочку отбить...
На выпивку, на женщину, как и на то, чтобы три раза в день для поддержанья брюха пожевать, цены всегда вздымались, как горные хребты - один хребет выше другого. Юрий с выпивкой общался запросто, был не то чтобы запанибрата с ней - он просто это дело мало замечал. Нет башлей - нет выпивки, есть - так можно расслабиться маленько. Насчет пожрать довольствовался малым и тем, что есть... Но женщина, которую возможно было запросто купить, как полстакана... Заманчиво, конечно, ново для него. Но тут же, будто на самом деле чувствовал, откуда-то несло гнильем. И не от женщины, а с непонятной, далекой стороны...
Он выгреб из кармана деньги, какие были. И кладовщица их молча приняла, неявно, на глазок, пересчитала. Долго смотрела на него. Смотрела как-то, как оскорбленная. Потом спросила дрожащим, готовым сорваться на визг голосом:
вот - подперло, и выходной давно стал большей мукой, чем вся неделя...
- Может, тебе удобней просто снять девочку? - спросил Иван Иваныч, когда Юрий, выдохшись, все объяснив, как смог, умолк. - Не на ночь, а надолго. С деньгами помогу.
- Нет. Мне не это надо... не только это.
- Парень, ты просто сам не понимаешь, что тебе надо. А твое дело...
- Я свою хочу. А этой... ну, брезговать буду.
- Вот даже как?!
Друг глянул на Юрия с каким-то новым интересом, как-то совсем по-новому.
- Иван Иваныч, вот я торчу, пашу четыре с лишним года, как папа Карло, и ничего почти что не имею...
- Понятно. - Друг усмехнулся. - Твои проблемы и обиды предельно просты... Хочешь, прямо сейчас поедем? Пробный рейс.
- Вы это всерьез?
- А что? Люди мне нужны... - И, помолчав, поднял указательный палец, добавил веско: - Свои люди нужны!
Он первым поднялся, прихрамывая слегка, почти незаметно, пошел на улицу. Юрий, конечно же, за ним.
Иван Иваныч начальствовал над автопарком мусоровозов, начальствовал, кажется, всегда - кажется, с детства был здесь, крутился меж машин. Но Юрий знал, что он долго был офицером, дослужился чуть не до полковника, носил во внутреннем кармане легкую, точно из олова, награду - Герой Кавказа. Оттуда, с Кавказа, привез и хромотцу...
Познакомились они с год назад, случайно, хотя и не совсем, в одном кабаке для избранных. Иван Иваныч был там свой человек, а Юрий в роли клоуна - пел с эстрады самые смешные и безобидные "римейк-ретрошлягеры". Иван Иваныч их оценил, позвал певца к столу, угостил выпивкой, закуской. Побеседовал. Прощаясь, дал адрес конторы... Юрий стал захаживать к нему, но не с просьбами, а так, пообщаться. И
вот - знакомство пригодилось...
По дороге, но далеко не сразу, а привыкнув быть рядом в тесной коробочке кабины или, может быть, чтоб разбить нависшую тяжесть и духоту молчания, Юрий спросил, поинтересовался у Ивана, как у старшего:
- Интересно, а правда или врут, что нищих раньше не было?
- Нищих всегда с избытком, - отозвался друг. - Но это понятие такое, знаешь, "нищий"... Как посмотреть.
- Я не о таких, как большинство, а кто на коленях просит.
- А от большинства и до коленей - быстрей, чем плюнуть. Да и что коленями считать, еще вопрос... Подумать, приглядеться - и поймешь, что большинство только так, с виду, на своих двоих, а в самом деле - на коленях.
Юрий глянул искоса вниз, на ноги друга, на то, как точно тот подавливает какую надо педаль, не выдержал, сказал:
- Но вы же вот не на коленях, не с костылем. Стараетесь почти и не хромать, а многие так вроде рады, что калеки.
Иван Иванович насторожился:
- Ты про протез?.. М-да... Согласных на увечье оказалось больше, чем действительно увечных. А мне, парень, просто повезло. Маленько, правда, меньше, чем тем, кто сразу там остался... Но и больше тех, кому чуть выше отхватило... На двадцать сантиметров выше - и тоже бы наверняка пришлось на паперть... Трясти медалькой.
У голода и пресыщения - пределы разные. Но не настолько, как обычно представляется.
Если бы Юрию сказали: на этом сеновале тебе век вековать, - он только усмехнулся бы абсурду, нелепости подобной перспективы. Но можно плюнуть и перейти в избу - продолжить начатое здесь. Пикник устроить, да такой, чтоб вся округа ожила, на уши встала... Вломиться в забегаловку, за доллар снять отдельный кабинет (у них там есть, хоть и забегаловка). Или что еще придумать... Фантазии не хватит. Вперед, однако, истощится организм на соки и на воды, но только не на желание быть здесь, быть с ней.
Желание никогда не утолишь, оно сродни надежде. Ими человек живет и никогда не пресыщается. Надеждой и желанием.
- Юр, может, сдохнем здесь? Вдвоем. Так хорошо, легко. Так бы и полетела...
- Во логика!
- Че логика? Причем здесь логика?
- Так сдохнем или полетим? - И Юрий, потянувшись, признался скорей себе, чем ей: - Я б лучше полетел.
- Куда мне-е, Юр... Куда нам...
- Тогда прижмись.
- А? - Она не поняла и приготовилась обидеться. - Что, опять хвост прижать?
- Ко мне прижмись, дурында.
- А-а... Ю-у-ур, Юрочка...
И точно якорь, свинцовое грузило - затарахтело, зафыркало за щелястой стеной их слабого укрытия-сеновала. Это Иван Иваныч прогревал мусоровоз.
3
Конвейер - пожалуй, грандиознейшее изобретение цивилизации.
Такая хитрая штуковина, в которой ты можешь ничего не понимать и не уметь почти что ничего, но дело делать. Быть в конвейере полезным и даже ценным (бесценным!) винтиком.
Уже у проходной перед восемью утра ты начинаешь чувствовать свою незаменимость и даже где-то превосходство над толпой, что впереди потоком и гулом за спиной вливается без счета и, кажется, конца в утробу, в распахнутую пасть завода. Но каждый чувствует нечто подобное, ведь и он, этот каждый, - незаменимый винтик, и вся махина может подавиться, встать, заклинить из-за одного, не занявшего место у движущейся неспешно и неутомимо ленты...
Еще часок назад ты мог валяться в луже блевотины, мог рассуждать о смысле жизни, дожваривать подругу или кого-то из ее подруг, мог на ушах стоять (кому какое дело?!), но горе, катастрофа, если ты, приняв перед конвейером ровно в восемь стойку "ноги на ширине плеч", вдруг пропустил плывущую деталь, не закрутил ту гайку, что закрутить положено именно тебе.
Конвейер, он как женщина - не любит суеты со стороны мужчины, но невнимания не терпит вообще. И если впутался, побахвалился - то дюжь, будь мужиком. Ты можешь окриветь, упасть, подохнуть, но не раньше, чем он (конвейер) разрешит. Причем нелишним будет знать: поскольку он расчетлив и безустанен - на дополнительную смену, что с семнадцати ноль-ноль и до двух, хоть будь ты трижды супермен, не следует подвязываться. Нереально.
Завод их был полувоенного значения. Здесь собирали тягачи. Часть по конверсии шла сельскому хозяйству, а другая часть сразу же, согласно договору по разоруже
нию, - на переплавку.
В главный конвейер Юрий забабахал четыре года альтернативки (точнее три дня в неделю торчал здесь, закручивал болты, а три "отдыхал" на строительстве пансионатов и коттеджей-замков), затем его продвинули. Он стал вхож в закрытые цеха, где монтировались форсажи к двигателям скоростных подлодок. Его секретная работа заключалась в том, что он сначала распаковывал и очищал от смазки фольгу и дула сопл, что поступали в цех-"сектор Б" из штата Аризона, а после очистки все эти дела вновь упаковывал, используя ту же фольгу и смазку. Две трети этой продукции, как говорили, отправлялась дальше куда-то на экспорт, как оплата по счетам за комплектующие поставщикам из Аризоны. Остальное, поштучно и секретно, отправлялось Северным морским путем на базу "Мыс Дежнева" для вечного хранения...
Аналогичный завод, их филиал, строился Россией в ближайшей Тарабарии; Юрия сбивали туда поехать для запуска конвейера. Но, чтобы подписать контракт, необходимо было знать по-тарабарски кое-что из языка и "принять как бы - подданство". А главное, три года не возвращаться... Юрий упорствовал, пока что не сбивался.
Над входом в цех-конвейер - широкий, выгнутый, как губы в улыбке, лозунг: "Дорогу новым технологиям!"
Юрия остановил охранник, одетый, как швейцар при кабаке - штаны с лампасами, фуражка с золотым шнурком, - придирчиво проверил пропуск и визуально, и через компьютерную щель; с экрана тут же озарило проходную: "Разрешено от А до Б".
- Осваивайте алфавит, - сказал заученно охранник. - У нас - дорога молодым и новым технологиям.
- Стараюсь.
- Что ж - входите.
А "сектор Б" куда серьезнее, чем первый, который Юрий только что миновал. Здесь при входе новая проверка. Здесь преобладал дух над материальными потугами - ковалась мысль особого значения: вперед и выше. "Улучшим стратегический резерв ускоренной лактацией" - главенствовало здесь. На языке нормальном это означало - что изготовлено, пересмотреть, перебуторить, выявить изъяны, усовершенствовать. И то, что через "сектор А" прошло как вечное - на вечное хранение, здесь не считалось вечным: ниспровергаясь каждый день, скорее, становилось захороненным.
...На обратном пути в город Иван Иванович рассказывал Юрию, как стал героем:
- Понимаешь, все это настолько надоело, до того обрыдло - до желчи, глядишь, вот-вот и вывернет.
Это он о том, что до призыва в армию сам себя считал "Ого!" (впрочем, как и Юрий до альтернативки); не вылезал из тренажерных залов, пил витамины и кефир, ходил - грудь колесом, а на поверку выявил: слабак, слизняк, как большинство.
- Легко и хорошо быть волком среди овец или удавом в окруженье бандерлогов, а когда вокруг тебя подобные и многие покруче, все сразу не стоит ни шиша. Ну, ты это уже прошел, знакомо, да? Не просто, парень, жить в обезьяннике, даже если ты в нем родился и вроде бы обвык. И когда я от страха... понимаешь, когда до спазмов в желудке страх, в слепой кишке... все рвется и рвет тебя... из всех щелей... И вот, когда я едва не навалил в штаны - решил: пусть лучше один раз и - всё! Чем много раз вот так. Сжиматься, сокращаться... Плюнул. Поднялся. И - отрезало. Ты понимаешь?.. Решиться... Нет, не себя преодолеваешь, не то... Я - разуверился в своих соплях. Что я теряю?! Так стоял вопрос... И природа это, парень, понимает, и пуля. Пуля меня маленько поучила, под колено, но, может, и спасла.
- Это не меняет дела, - вздохнул тогда Юрий. - Много ли с того, что я ни черта вот не боюсь... почти. Но ни героем, ни богатеичем от этого не станешь.
- Не это... Несколько иной акцент. Тут, конечно, надо, чтоб еще крутилось кое-что маленько, - пощелкал друг себя по лбу. - Важней всего понять, где ты все же торчишь... И кто ты - бандерлог, удав или, скажем, попугай. Понять, осмыслить - и рвануть. Подняться. - Иван Иванович дернул рычаг переключения скоростей и, усмехнувшись, глянул на Юрия. - Усекаешь, нет, кто ты пока что в нашем обезьяннике?
Юрий не ответил. Второй раз за тот день (если припомнить телохранителя у Комитета) ему не намекнули, а почти что саданули в лоб, разъяснили, кем он является. Но тут уже "заплочено", как говорится. Иван Иванычу позволено. Да и тому... как его? Митяй?.. Микола?.. тоже вообще-то...
- Вот, предположим, я тебе и государство, и твой завод, и альтернативка, и все прочее... - Иван Иванович словно уловил мысли собеседника и теперь тормошил, злил, провоцировал его (а может, помогал подняться?). - Мне взбрендит, например, чтоб через час тебя не стало, - тебя не станет. Ты это знаешь, но не гнешься же, не чешешь пятки боссу в удовольствие. А чего же там сложного: дали понять - прогнулся. Хотя, копни тебя, и у тебя все, как у других.
Юрий не выдержал:
- Почему это?
Иван Иванович не ответил, лишь снова усмехнулся. Потом же тоном одолжения буркнул:
- Ладно, считай, что пошутил...
Пройдя по краю затихшего после ночной смены цеха, Юрий поднялся на второй этаж, где были табельная, раздевалка, душ. Вбросил пропуск-карту для отметки прихода на работу в железный ящик в виде урны. Из душевой слышался шум воды - кто-то плескался из прошлой смены или из будущей, чтоб (пошутил про себя Юрий) на работу, как на праздник, встать - чистеньким.
В раздевалке - подальше от двери, там, где было чище и теплее - курили двое пожилых конструкторов-механиков. Вполголоса о чем-то говорили, наверняка о двигателях своих, о разных там новациях; на "здрасте" Юрия внимания не обратили. Он был для них пацан, чернорабочий, попавший к ним на уважаемый завод не просто случайно, а, что хуже, - по принуждению.
"Ничего-о, - подумалось ему с какой-то злорадной, но невнятной злобой, - вы у меня... Я вам еще!.." А вообще-то особой неприязни он к ним никогда не чувствовал, но отчуждение - как врожденное. Если же пристальнее глянуть на них, то Юрий совсем и не стремился стать механиком, тем более конструктором, работающим на "захоронение" своих изобретений. Просто, наверно, от воспоминания о той беседе с другом злоба пыхнула да и "душила жаба" - привычно и обыденно.
- ...Так слушай, что придумала-то сучка, - сипел один.
Другой поддакивал на каждом слове, желая показать, что слушает внимательно. Видать, который говорил, был не просто, а "обер-господин-конструктор", то есть - постарше чином.
- Собаки, а суки первым делом, они соображение имеют.
- Вот-вот, - с удовольствием поддержал "обер-господин" и стал ведать
дальше: - И чует, сучья лапа, потомство, если так оставить... А ночи-то еще какие! Вполне щенки померзнут.
- А как же, как же! Померзнут, как два пальца обмочить. Под минус тридцать давит...
- И подкопала ж, гадина, сообразила, под летней кухней со двора завалинку. В тепле, под теплым полом и ощенилась.
- Гляди-ка! - одновременно восхищенный и возмущенный вскрик второго.
- Сообразила, говорю. Т-тварь.
- Тварь-тварь. Особы женского происхождения, они, да, сообразительней-то кобельков. Тот бы сидел бы и сидел, а эта - да-а!
- Сидел бы, мерз, - упустив первенство в беседе, теперь кивал "обер-господин", а младший, раздухарившись, рассуждал:
- Все мерзли, как кобели какие. Зима-то нынче!.. Весь народ всю эту зиму мерз.
И разговор свернул на общие проблемы. "На вообще", как говорится.
Переодеваясь, слушая, Юрий от злобы к этим конструкторам-спецам сошел на сочувствие. Будто рядом сидели калеки или нищие и вели убогий, от скуки, разговор.
"А ведь день сегодня - экспортный, - внезапно вспомнилось, и он заторопился. - Надо взять со склада новую фольгу".
Кладовщица явно издевалась над Юрием.
Когда бы он сюда ни приходил, никогда не удавалось отовариться нормально. Пусть даже стоял в голове колонны-очереди, она приказным тоном просила именно его "обождать".
Ей было лет за тридцать. Имела мужа какого-никакого, маленького сына и большие груди. И, глядя на ее эти бугры под синим кладовщицким халатом, Юрий отбивал в ожидании фольги пальцами по стене ритмы "секс-римейк-ретро". Приборматывал-мурлыкал:
Уа-уа...
Не плачь, сынок, не плачь. Сыночек, не шали,
Не видишь: мама с папенькою водится.
Машинкой поиграй, в окошко посмотри,
Твой папа грудь вернет, как только успокоится...
Отпустив последнего из получателей, она занялась наконец и Юрием:
- Так, и тебе - дай?
- Уху. Фольги.
- И сколько?
- На всю смену, - ответил он; не мог сказать иначе, говорил как есть. И услышал ее обычное, с насмешкой:
- Ха, на смену! А коленки выдержат?
Она вся прямо рассыпблась в хохоте.
Почему-то ему всегда казалось, что женщина должна стесняться того, что она женщина. Он, определенно, тяготился бы, будь он с такими титьками, стыдился бы ими так трясти.
- На всю смену, значит...
Юрий переступил с ноги на ногу, почувствовал действительно дрожь в коленях. И разозлился:
- Ну выдавай давай - время поджимает.
- Время будет - дам. А поджимает, погодишь тогда.
"Сосуд для плоти. Раскладушка чертова!" - думалось ему в сердцах. А для нее, видать, он был в такое удовольствие... В этом одурении склада-подземелья... В цехе Юрий из самых молодых... Может быть, и в самом деле ей хотелось дать? Временами к ней похаживал сюда какой-то мастер с обозначением на кармане робы "Сектор Г"... И мало ли кто еще имел ее помимо мастера и мужа. "Дура, блин, потаскуха..."
Вошли, как спасение, двое мужичков.
- Клаве-красаве наш пламенный и с кисточкой!
- Не вижу кисточки, красавчик.
- Со временем - покажем.
- Что, тоже время поджимает? Ха-ха...
Им надо было унести тяжелую деталь. Взялись за края, точно за носилки, приподняли, заматерились. Один край перевешивал. Достался он тому красавчику, - что был тщедушнее другого. Красавчик делал вид, что, мол, никак не может приспособиться, а сам старался оттеснить напарника и поменять края. Другой это заметил.
- Слушай, совесть поимей! С моим-то геморроем...
- А мне - с грыжей хронической...
Уже не замечая женщины, не обращая на нее внимания, кантуя, чертыхаясь, стараясь надуть один другого, наконец утиснулись за дверь.
- Золотари, - прокомментировала кладовщица презрительно.
И настолько, видимо, глубоко было сейчас ее презрение к мужскому полу, что сунула рулон, другой фольги Юрию, как кость паршивейшей собаке...
А вечером, у табельной, склонившись над окошечком и забирая пропуск, услышал он прямо в ухо горячее, знакомое:
- Так, значит, на всю смену? Не бахвалился, красавчик?
Опять... И, уступая место у окошечка другому, ответил столь же заговорщицки, так же на ухо: не очень, мол, конечно, большое это счастье шарошить старую дыру.
- Так уж и старую?!
Сказав грубость под настроение, не приняв ее обычную игру, Юрий тут же пожалел. Тем более что, как оказалось, она умела по-мужски держать удар и повела себя достойно. По крайней мере - достойнее его. Стояла и смотрела в глаза - без упрека, но с вызовом. И даже, может, с чем-то вроде ненависти. Холодной ненависти, трезвой...
- Я думал, в морду дашь.
- Это почему? - Короткая усмешка. - За новенькую, может, и дали бы. А я - всего червонец.
- Чего?
- Червонец долларов... Что это для тебя, а нам - большая польза. В самом деле: ты ж парень денежный.
Он был ошеломлен. И как-то механически пошел за ней... Ничего себе!.. Потом решил, что это все-таки она играет. Шутит, как всегда. Такая вот - без страха и упрека. Вот именно - без упрека...
- Давай? До темноты надо успеть домой. Муж будет беспокоиться.
Не зная, как вести себя, он снова, почти невольно, стал грубить:
- Пожалуй, доллар дал бы... Ну, хм, ну два - по доллару за титьку.
Она кивнула:
- Да. И восемь - за старье.
Этот шутливо-хамоватый разговор уж очень походил на торг. Но он еще рассчитывал на шутку.
- Хм, восемь за старье! Я что тебе - из штата Аризона, что ли?
- Мне все равно, - ее серьезное, теперь холодное в ответ. - Хоть пусть шпион, какая разница... За все про все и за молчок - червонец. Совсем недорого. Нам, не шпионам, не блатным, нам тоже... на что-то надо жить.
Они остановились в узком коридоре. За поворотом - ее склад. Смотрели друг на друга, теперь уже и он - всерьез.
Юрий стал лихорадочно соображать. Во-первых, зачем ему эта "старуха", которой вообще не стоило бы доллары показывать, да и которых у него в карманах запросто по стольку не валялось. А во-вторых: может, на самом деле ей и ее семье жить не на что... Питаться. Она же, наверное, поняв его молчание как неопытность, добавила тем голосом, каким общалась утром - там, на складе:
- Такой ты симпатюльчик, мальчик мой!
Но теперь ее слова, сказанные так, казались лживыми, произнесенными чуть не через силу. Как будто чью-то чужую роль играла. И еще он догадался, захотел поверить, что этот тон, игривый, разбитной, показывал не столько испорченность ее, а наоборот - наивность в такого рода практических делах. Эта пытающаяся соблазнить его "старуха" была, конечно же, не "прости господи", но, скорее, "помилуй и облагодетельствуй" - как бы определила, наверно, его мать, бьющая до полу поклоны за него... Юрий был уверен: мать бы такую ситуацию скорее поняла и не осудила бы, как осуждала его связь, долгую и крепкую, с соседкой-"халдой"... А он в такую ситуацию еще не попадал. Чтобы за него вдруг так цеплялась женщина. И с предложением таким... Хм, как в старом (ретро глубокое!) советском фильме, бичующем мир капитала... Вообще-то о женщине Юрий имел другие представления.
Три зимы назад "опять почти пришла весна", та самая, после которой он ни разу ей не был рад.
"Да в семнадцать лет чего не натворишь!" - твердил потом на следствии и в трибунале в защиту сына, крутясь как только можно и не очень можно, расторопный оборотистый отец... Конечно, сыну было уже совсем не семнадцать, и шороху они тогда порядком навели - на всю округу, но дело все же как-то удалось ушомкать, пригладить почти до шалости. Удвоенный срок альтернативки - красивые цветочки по сравнению с тем, какие обещались Юрию плоды.
Дело было так.
В их казарме - как всюду и везде среди братвы - был свой Иван Иваныч. За городом, на том берегу реки, напротив части, селился новоявленный помещик-Ганнибал. Между Иван Иванычем и Ганнибалом возникла сразу понятная вражда. Иван Иваныч считал, что "щупать местных курочек" на том берегу общественно полезное мероприятие, необходимое его ребятам, тогда как Ганнибал на основании закона "О частной собственности на землю" и своего помещичьего нрава был уверен: все, что на его земле, - его добыча. На тех его просторах - старая деревня, которую помещик в меру сил своих старался обеднить. Сгонял людей с покосов, навязывал им непонятные условия аренды и всячески, короче, прижимал. Гнобил. Контроль комиссий, земельных комитетов был помещику до фени - старая цивилизация со всеми устоями своими вошла в пике.
Покосы и аренды - это ладно. Но курочки - живое дело. Его не остановишь никаким пике. Положено несушкам яйца нести, а петухам топтать, будут нестись и топтать - какой там Ганнибал! Правда, от Ганнибала зависело наличие курочек, а они проредились (поразбежались-поразъехались от прижиманий), и топтуны начали роптать по эту сторону реки.
Юрий был, конечно, желторот еще - соображать. Впутался в большое дело малым своим умом случайно. Но именно он, так уж получилось, дал всему толчок - он был тогда обуреваем ритмами "спад-ретро" и на вечерних спевках-записях, да и где придется, горланил довольно складно нечто такое:
Дорожкой огорожено, шарашкой ошарашено,
И самая хорошая, вихрастая - мое-о!
Бродили вместе веснами, теперь мы стали взрослыми,
И с мальчиками рослыми она не устае-о-от.
Промчались годы дикие, не вышли мы в великие,
И там, где были ты и я, - пустынное его-о...
Бродили вместе веснами, но стали малоросами,
Она гордится косами, ему же, гаду, всё.
Так он горланил, а их тогдашний Иван Иваныч слушал, слушал, распыхивался, кумекал, наливался злобой.
Дело завязалось в той чайной, где Юрий и теперь частенько подогревался стаканчиком коктейля. Здесь же по воскресеньям - в день свободного сюда доступа из города - толклось всегда достаточно бывших "владык мира и района", спустивших мир - не мир, но уж их район на дно помойной ямы. Они хлебали подношения, чавкали беззубыми зевалами, мололи языками. Хвалились прошлым, ругали прошлое, благодарили за коктейльчик, пирожок, внимание.
- Трижды кавалер "Знака Почета"!.. Лауреат семеноводства!.. Пенсия семь миллионов, на десять булок хлеба!.. Сволочи!.. Благодарю вам... вас, от сердца благодарствую!.. От трижды лауреата!..
Юрий отстранял таких обычно не в наглую, но и не скрывая к ним презрения, а чаще обходил; он никогда не подносил, не подавал, не из принципа, а так - из-за брезгливости. Такие они были грязные и мелкие, как вши, которых хочется если не придавить ногтем, то уж подальше от себя отбросить. Наполеончики былых времен.
Одного такого наполеончика он все же выделял. Тот был когда-то частым гостем у них дома, начальником каким-то там отца, действительным лауреатом и кавалером всего того, что теперь перечислял нетвердым, вечно пьяным голосом. Он жил в шикарном (чудом не потерянном, не пропитом) краснокирпичном двухэтажном замке у реки, на том же берегу, что и новый помещик-Ганнибал.
В ту памятную встречу памятного дня памятной весны наполеончик взахлеб, не по-мужски (по-стариковски) рыдал у стойки. Размазывая сопли рукавом парадного в далеком прошлом, засаленного теперь костюма. Пытался что-то бессвязно рассказать, не поминая даже в этот раз регалий, заслуг и атрибутов, - старался только о своей беде.
Получалось: замок описала у него инспекция, но, более того, там в качестве залога "в счет погашения долга" Ганнибалу осталась внучка.
Таньку, внучку этого жучка-наполеончика, Юрий не просто знал, они были ровесники, последний год встречались в городе, балдели в клубах. И не за ради
секса - просто для души. Душевная девчонка, с ней было легко, по-человечески, без дураков.
Мысль: "Этот сучара, этот Ганнибал Танюху там сейчас жеварит!" - была невыносима.
Торчавший тут же, у стойки, Иван Иваныч воспринял сообщенье круто. Замок решили взять на абордаж и курочку отбить...
На выпивку, на женщину, как и на то, чтобы три раза в день для поддержанья брюха пожевать, цены всегда вздымались, как горные хребты - один хребет выше другого. Юрий с выпивкой общался запросто, был не то чтобы запанибрата с ней - он просто это дело мало замечал. Нет башлей - нет выпивки, есть - так можно расслабиться маленько. Насчет пожрать довольствовался малым и тем, что есть... Но женщина, которую возможно было запросто купить, как полстакана... Заманчиво, конечно, ново для него. Но тут же, будто на самом деле чувствовал, откуда-то несло гнильем. И не от женщины, а с непонятной, далекой стороны...
Он выгреб из кармана деньги, какие были. И кладовщица их молча приняла, неявно, на глазок, пересчитала. Долго смотрела на него. Смотрела как-то, как оскорбленная. Потом спросила дрожащим, готовым сорваться на визг голосом: