Страница:
— Мы верим в то, что мертвые воскреснут...
«Верьте сколько влезет».
Тохала Делит чувствовал себя превосходно. Сегодня, в последний день существования еврейского народа, он вспоминал прошлое. Он вспоминал, как готовил специально отобранных нацистов: Фрица Барбера, который стал доктором Мойше Гаваном, Хельмута Дорфмана, который стал Ирвингом Марковичем, Йозефа Брунхайна, который стал Эфраимом Хегезом, а также Леонарда Эссендорфа, который стал Беном Айзеком Голдманом. Он помнил, как они специально голодали, чтобы не выделяться среди уцелевших узников концлагеря Треблинка. Как им было сделано обрезание — символ новой веры. Как они на исходе войны превратились в евреев. Как они, благодаря уму и таланту, сумели пробраться в правительственные сферы. Как объединяла их неумолимая жажда отмщения и окончательного уничтожения всего того, что связано с еврейством.
Тохала Делит услышал снаружи хор. Собравшиеся пели один из своих мерзких гимнов:
Пока еще жив наш еврейский народ,
Пока не угасла надежда,
Мы знаем, незыблем наш славный оплот,
Сион нам сияет, как прежде.
Пусть злобные силы народ наш гнетут,
Евреи непоколебимы.
Что б ни было, мир и свобода нас ждут
Под небом Иерусалима!
Но Тохала Делит слышал совсем другие слова. Охваченный каким-то трансом, он стоял, покачиваясь, внимая иной песне.
Пока еще жив ваш еврейский народ,
Но это вполне поправимо.
Великого Гитлера дело живет.
Возмездие неотвратимо.
Не жить вам безбедно в Сионском раю,
Оставьте пустые надежды.
От собственной бомбы в родимом краю
Погибнете все вы, невежды!
Тохала Делит сунул руку во внутренний карман пиджака. Когда смолк хор, он вытащил черную прямоугольную коробочку, из которой торчали какие-то провода. Казалось, у него на ладони лежит гигантский паук-тарантул.
Тохала Делит был готов. Те, кто дал слабину, погибли. Он просто отшвырнул их с пути. Впрочем, ничего другого эти предатели и не заслуживали. Он превратил их в кровавые свастики.
Но теперь это уже не имело никакого значения. Миллионы мертвых евреев тоже не имели уже никакого значения. И даже двое живых американцев не имели значения. Имея в руках эту коробочку, он теперь отправит их на свидание с духом Гитлера.
Наступал Четвертый рейх. Рейх на небесах!
По ту сторону дверей из искореженного страданиями металла послышалось пение «Ани-Маамин». Зава Фифер, Йоэль Забари и все собравшиеся пели этот гимн, выражавший их беспредельную веру во Всевышнего даже в самые мрачные моменты жизни. Этот гимн не раз пели евреи, отправляющиеся в газовые камеры нацистских лагерей смерти.
Тохала Делит положил коробочку обратно в карман. По-прежнему сияя от радости, он вышел из мемориала.
Недурно, недурно. Этот гимн сейчас очень к месту!
«Верьте сколько влезет».
Тохала Делит чувствовал себя превосходно. Сегодня, в последний день существования еврейского народа, он вспоминал прошлое. Он вспоминал, как готовил специально отобранных нацистов: Фрица Барбера, который стал доктором Мойше Гаваном, Хельмута Дорфмана, который стал Ирвингом Марковичем, Йозефа Брунхайна, который стал Эфраимом Хегезом, а также Леонарда Эссендорфа, который стал Беном Айзеком Голдманом. Он помнил, как они специально голодали, чтобы не выделяться среди уцелевших узников концлагеря Треблинка. Как им было сделано обрезание — символ новой веры. Как они на исходе войны превратились в евреев. Как они, благодаря уму и таланту, сумели пробраться в правительственные сферы. Как объединяла их неумолимая жажда отмщения и окончательного уничтожения всего того, что связано с еврейством.
Тохала Делит услышал снаружи хор. Собравшиеся пели один из своих мерзких гимнов:
Пока еще жив наш еврейский народ,
Пока не угасла надежда,
Мы знаем, незыблем наш славный оплот,
Сион нам сияет, как прежде.
Пусть злобные силы народ наш гнетут,
Евреи непоколебимы.
Что б ни было, мир и свобода нас ждут
Под небом Иерусалима!
Но Тохала Делит слышал совсем другие слова. Охваченный каким-то трансом, он стоял, покачиваясь, внимая иной песне.
Пока еще жив ваш еврейский народ,
Но это вполне поправимо.
Великого Гитлера дело живет.
Возмездие неотвратимо.
Не жить вам безбедно в Сионском раю,
Оставьте пустые надежды.
От собственной бомбы в родимом краю
Погибнете все вы, невежды!
Тохала Делит сунул руку во внутренний карман пиджака. Когда смолк хор, он вытащил черную прямоугольную коробочку, из которой торчали какие-то провода. Казалось, у него на ладони лежит гигантский паук-тарантул.
Тохала Делит был готов. Те, кто дал слабину, погибли. Он просто отшвырнул их с пути. Впрочем, ничего другого эти предатели и не заслуживали. Он превратил их в кровавые свастики.
Но теперь это уже не имело никакого значения. Миллионы мертвых евреев тоже не имели уже никакого значения. И даже двое живых американцев не имели значения. Имея в руках эту коробочку, он теперь отправит их на свидание с духом Гитлера.
Наступал Четвертый рейх. Рейх на небесах!
По ту сторону дверей из искореженного страданиями металла послышалось пение «Ани-Маамин». Зава Фифер, Йоэль Забари и все собравшиеся пели этот гимн, выражавший их беспредельную веру во Всевышнего даже в самые мрачные моменты жизни. Этот гимн не раз пели евреи, отправляющиеся в газовые камеры нацистских лагерей смерти.
Тохала Делит положил коробочку обратно в карман. По-прежнему сияя от радости, он вышел из мемориала.
Недурно, недурно. Этот гимн сейчас очень к месту!
Глава четырнадцатая
— Это ты решил так пошутить? — осведомился Римо, встретив Чиуна в вестибюле отеля «Шератон» — Труп посередине гостиной. И хоть бы кровь вытер!
Чиун сидел спиной к Римо, подставив лицо сквозняку.
— Меня уже тошнит от всего этого, — сообщил ему Римо. — Ты думаешь только о себе. И еще хочу сказать: ты мелок, мелок, мелок.
Чиун принялся изучать затейливый узор на ковре, что устилал пол вестибюля.
— Я все равно не уйду, — заявил Римо. Даже если ты решил поизображать из себя стену.
Римо уставился Чиуну в затылок и сказал.
— Отвечай.
Молчание.
— Ладно, — сказал Римо. — Я посижу и подожду, пока ты не ответишь.
— Отлично, — вдруг заговорил Чиун. Мы можем вдвоем посидеть и подождать, пока мне не доставят мои кассеты. Почему ты решил прервать мою медитацию? Тебя удивил небольшой беспорядок в номере? Твоя грязь?
— Моя грязь? Моя грязь? — взвился Римо. — Как ты смеешь называть это моей грязью?
— Грязь эта интересовалась именно твоей особой, потому что я, как ты выразился, слишком мелок. С какой стати грязи интересоваться мной?
Римо почувствовал, что у него сдавило горло. Он понял, что сопротивление практически бесполезно. Он решил капитулировать и замолчал.
Но Чиун не собирался сдаваться и спросил:
— А знаешь, чего ты не сделал?
— Чего?
— Ты не послал мое уведомление Норману Лиру, Норману Лиру.
— Если я отошлю письмо, ты приберешься в номере? — спросил Римо.
Последовал ответ:
— Если ты отправишь письмо, то я разрешу тебе убрать номер.
— А если я его не отправлю? — спросил Римо.
— Тогда тебе все равно надо будет чем-нибудь заняться. Уборка, например, превосходно отвлекает от всяких дурных мыслей.
Римо в отчаянии вскинул руки. И тотчас услышал негодующий голос Шломо Артова:
— Ага! Я же просил вас, молодой человек, вести себя почтительно по отношению к вашему отцу. Ну, что случилось?
— Да, — вступил Чиун. — Что случилось с тобой?
— Не суйте нос не в свое дело, — ответил Римо Артову.
— Я слышал ваш разговор, — сообщил тот. — Надо же такое придумать: кричать на родного отца!
Он обернулся к Чиуну и сказал:
— Мистер Лир, я выражаю вам свое сочувствие.
— Мистер кто? — удивился Чиун.
— А вам, Норман, — обернулся Шлома к Римо, — должно быть стыдно!
— Что это за лунатик? — обратился Чиун к Римо.
— Не обращай на него внимания, — сказал тот. — Что еще один бедняга, у которого вот-вот будет приступ астмы.
— Чепуха, — пылко возразил Артов. — В жизни не чувствовал себя лучше! Кха-кха-кха! — И вдруг с Артовым случился страшный приступ астмы. Он согнулся пополам, задыхаясь и ловя ртом воздух, и позволил Римо проводить его до конторки. Уверив, что скоро Артов почувствует себя гораздо лучше, Римо убрал руку с плеча бедняги, и вскоре заведующий отделом бронирования и в самом деле почувствовал себя несравненно лучше, несмотря на то, что способность говорить в полный голос вернулась к нему лишь две недели спустя.
Римо повернулся к Чиуну.
— Почему бы нам не двинуться наверх, — процедил он сквозь зубы, — где нам никто не помешает предаваться приятной беседе?
— Мне здесь нравится больше. Я посижу и подожду мои дневные драмы, — упорствовал Чиун.
— А вдруг Смит будет нам звонить?
— Ну и пусть. На сегодня с меня довольно психов.
— Я никогда не отправлю это письмо, — сказал Римо.
— Ладно, — проворчал Чиун. — Пожалуй, придется пойти и посмотреть, как ты будешь убираться. Я не могу тебе доверить даже пустяка, ты все равно где-нибудь да напортачишь.
Прежде чем они вернулись в залитый кровью номер, Римо остановился у киоска и купил чемодан. Когда он запихивал в него останки Ирвинга Одеда Марковича, позвонил телефон.
— Отдел уборки? — сказал Римо в трубку. — Вы убиваете, я за вами убираю!
На другом конце провода было тяжкое молчание. Оно давило, словно камень.
— Невероятно, но факт, Смитти, — сказал в трубку Римо. — У вас даже молчание какое-то кислое.
— Если бы я не видел вас своими собственными глазами, — сказал Харолд Смит, — я бы ни за что не поверил, что на свете бывают такие типы, как вы.
— Ну, что вы хотите мне сказать, Смитти? А то я вообще-то занят.
Римо переломил правое колено трупа, чтобы тот конец влез в чемодан.
— Может, ничего, может, все на свете, — загадочно отозвался Смит. — Люди, которые приветствовали вас по прибытии, прошли через концентрационный лагерь в Треблинке в годы второй мировой войны.
— Ну и что?
— Убитый бизнесмен Хегез, а также Голдман тоже были в Треблинке.
— Правда?
— И доктор Мойше Гаван.
— Все? В одном месте? Вы в этом уверены? — спросил Римо.
— Да, — сказал Смит. Он сидел в местечке Рай, штат Нью-Йорк, уставившись на экран компьютера, представлявшего электронную систему, по сравнению с которой ИБМ показался бы арифмометром. Маленький компьютер на письменном столе Харолда Смита позволял ему использовать информацию, поставляемую тысячами людей, школ, учреждений, библиотек, религиозными и деловыми кругами со всех уголков земного шара.
Задачей Смита было изучать информацию и делать заключения, какое все это имеет отношение к судьбам Америки и всего мира. Обычно его письменный стол был завален грудами страниц с самыми разными материалами, но на сей раз там не было ничего, кроме напечатанного на машинке конспекта в четыре листа. Смит пришел к кое-каким выводам, потому что у сестры одной женщины, состоявшей в Американском Еврейском комитете, который борется против антисемитизма, была дочь, познакомившаяся с одним молодым человеком через «Бнай Акиба» — молодежную еврейскую организацию. Они поженились и родили сына, который рос под надзором Американского еврейского опекунского совета, в задачу которого входит консультировать детей и подростков, в результате чего этот мальчик вступил в ЕАМЛ — Еврейскую ассоциацию молодых людей, — где он сделал доклад о преследованиях евреев в годы второй мировой войны, приведя полный список концентрационных лагерей. Это так поразило его наставников, что они отправили этот список в Совет американских синагог, а там, в свою очередь, его превратили в микрофильм и заложили в компьютер. Этот микрофильм попался на глаза Смиту, и он увидел ниточку...
Тоненькую-претоненькую ниточку, но и ее вполне хватало для КЮРЕ.
— Я в этом уверен, — сказал Смит. — А что?
— Сейчас, минутку, — сказал Римо.
Он открыл чемодан, который уже было совсем закрыл. Не обращая внимания на выпученные голубые глаза на багровом лице, Римо пошарил на груди покойника и извлек нечто из его промокшего от крови пиджака. Он снова закрыл чемодан и начал разворачивать бумажку.
— Прошу прощения, — сказал он в трубку. — От крови все слиплось. — Он наконец нашел то, что искал, и снова заговорил: — Как насчет Ирвинга Одеда Марковича? — спросил он Смита.
— Секунду, — отозвался тот.
Римо напевал себе под нос, как вдруг, словно по волшебству, рядом вырос Чиун.
— Да, — сказал Смит. — Этот Маркович тоже был в Треблинке. Как вы это установили?
— Он явился с визитом к Чиуну. Я позвоню попозже.
Римо повесил трубку. Он понял, что возникла связь — словно электрическая цепь. Его голову вдруг словно продуло хорошим сквозняком и вымело всю паутину. Теперь он понял, что испытывал Шерлок Холмс, когда разгадывал очередную криминальную тайну. Да, детективная деятельность может доставлять удовольствие.
— У тебя странный вид, — заметил Чиун. — Не сообщил ли Смит о задержке моих дневных драм?
— Расслабься, папочка, — весело сказал Римо, набирая номер. — Их доставят завтра, когда кончится еврейский праздник.
— День без драмы, — начал Чиун, — это...
— Все равно что утро без апельсинового сока, — закончил Римо, прижимая к уху трубку. — Алло! Могу я поговорить с Завой? Что-что? О, нельзя ли по-английски? Зава! Нет, я понимаю только по-английски. Господи, мне нужна За-ва!
Чиун взял трубку из рук Римо.
— Неужели все должен делать я? — осведомился он у потолка и повел разговор на беглом иврите.
После беседы, длившейся, как показалось Римо, с полчаса, Чиун вручил ему трубку со словами:
— Она сейчас найдет Заву.
— О чем вы там беседовали? — спросил Римо, снова приложив к уху трубку.
— Вечные проблемы всех достойных людей, — произнес Чиун. — Неблагодарность детей.
— Главное, сам помни о неблагодарности, — сказал Римо и тут услышал в трубке голос Завы.
— Римо? Это опять вы? Вы всегда выбираете не самое удачное время.
— У меня важное дело, — сказал Римо и передал ей услышанное от Смита.
— Но Тохала Делит сказал, что не обнаружил никакой взаимосвязи.
— Зава, а где был сам Делит во время войны?
— Во время какой войны?
— Второй мировой.
— Эго знают все — он прошел через ужасы и пытки. Треблинка!
Римо выслушал это и, смакуя каждое слово, произнес:
— Я так и думал.
— Значит, я была права, — отозвалась Зава. — Значит, все же что-то происходит...
— И самое подходящее время для этого — ваш день четвертого июля или как там у вас это называется.
— Мы должны выяснить, что они задумали, — сказала Зава. — Римо, встречаемся у дома Делита. — Она продиктовала адрес и положила трубку.
— У тебя все-таки нездоровый вид, — заметил Чиун. — Может, дело в воде?
Но Римо не позволил Чиуну подмочить свой энтузиазм.
— Игра началась, Ватсон, — сказал он. — Не желаете ли принять участие?
— А кто такой Ватсон? — осведомился Чиун.
Чиун сидел спиной к Римо, подставив лицо сквозняку.
— Меня уже тошнит от всего этого, — сообщил ему Римо. — Ты думаешь только о себе. И еще хочу сказать: ты мелок, мелок, мелок.
Чиун принялся изучать затейливый узор на ковре, что устилал пол вестибюля.
— Я все равно не уйду, — заявил Римо. Даже если ты решил поизображать из себя стену.
Римо уставился Чиуну в затылок и сказал.
— Отвечай.
Молчание.
— Ладно, — сказал Римо. — Я посижу и подожду, пока ты не ответишь.
— Отлично, — вдруг заговорил Чиун. Мы можем вдвоем посидеть и подождать, пока мне не доставят мои кассеты. Почему ты решил прервать мою медитацию? Тебя удивил небольшой беспорядок в номере? Твоя грязь?
— Моя грязь? Моя грязь? — взвился Римо. — Как ты смеешь называть это моей грязью?
— Грязь эта интересовалась именно твоей особой, потому что я, как ты выразился, слишком мелок. С какой стати грязи интересоваться мной?
Римо почувствовал, что у него сдавило горло. Он понял, что сопротивление практически бесполезно. Он решил капитулировать и замолчал.
Но Чиун не собирался сдаваться и спросил:
— А знаешь, чего ты не сделал?
— Чего?
— Ты не послал мое уведомление Норману Лиру, Норману Лиру.
— Если я отошлю письмо, ты приберешься в номере? — спросил Римо.
Последовал ответ:
— Если ты отправишь письмо, то я разрешу тебе убрать номер.
— А если я его не отправлю? — спросил Римо.
— Тогда тебе все равно надо будет чем-нибудь заняться. Уборка, например, превосходно отвлекает от всяких дурных мыслей.
Римо в отчаянии вскинул руки. И тотчас услышал негодующий голос Шломо Артова:
— Ага! Я же просил вас, молодой человек, вести себя почтительно по отношению к вашему отцу. Ну, что случилось?
— Да, — вступил Чиун. — Что случилось с тобой?
— Не суйте нос не в свое дело, — ответил Римо Артову.
— Я слышал ваш разговор, — сообщил тот. — Надо же такое придумать: кричать на родного отца!
Он обернулся к Чиуну и сказал:
— Мистер Лир, я выражаю вам свое сочувствие.
— Мистер кто? — удивился Чиун.
— А вам, Норман, — обернулся Шлома к Римо, — должно быть стыдно!
— Что это за лунатик? — обратился Чиун к Римо.
— Не обращай на него внимания, — сказал тот. — Что еще один бедняга, у которого вот-вот будет приступ астмы.
— Чепуха, — пылко возразил Артов. — В жизни не чувствовал себя лучше! Кха-кха-кха! — И вдруг с Артовым случился страшный приступ астмы. Он согнулся пополам, задыхаясь и ловя ртом воздух, и позволил Римо проводить его до конторки. Уверив, что скоро Артов почувствует себя гораздо лучше, Римо убрал руку с плеча бедняги, и вскоре заведующий отделом бронирования и в самом деле почувствовал себя несравненно лучше, несмотря на то, что способность говорить в полный голос вернулась к нему лишь две недели спустя.
Римо повернулся к Чиуну.
— Почему бы нам не двинуться наверх, — процедил он сквозь зубы, — где нам никто не помешает предаваться приятной беседе?
— Мне здесь нравится больше. Я посижу и подожду мои дневные драмы, — упорствовал Чиун.
— А вдруг Смит будет нам звонить?
— Ну и пусть. На сегодня с меня довольно психов.
— Я никогда не отправлю это письмо, — сказал Римо.
— Ладно, — проворчал Чиун. — Пожалуй, придется пойти и посмотреть, как ты будешь убираться. Я не могу тебе доверить даже пустяка, ты все равно где-нибудь да напортачишь.
Прежде чем они вернулись в залитый кровью номер, Римо остановился у киоска и купил чемодан. Когда он запихивал в него останки Ирвинга Одеда Марковича, позвонил телефон.
— Отдел уборки? — сказал Римо в трубку. — Вы убиваете, я за вами убираю!
На другом конце провода было тяжкое молчание. Оно давило, словно камень.
— Невероятно, но факт, Смитти, — сказал в трубку Римо. — У вас даже молчание какое-то кислое.
— Если бы я не видел вас своими собственными глазами, — сказал Харолд Смит, — я бы ни за что не поверил, что на свете бывают такие типы, как вы.
— Ну, что вы хотите мне сказать, Смитти? А то я вообще-то занят.
Римо переломил правое колено трупа, чтобы тот конец влез в чемодан.
— Может, ничего, может, все на свете, — загадочно отозвался Смит. — Люди, которые приветствовали вас по прибытии, прошли через концентрационный лагерь в Треблинке в годы второй мировой войны.
— Ну и что?
— Убитый бизнесмен Хегез, а также Голдман тоже были в Треблинке.
— Правда?
— И доктор Мойше Гаван.
— Все? В одном месте? Вы в этом уверены? — спросил Римо.
— Да, — сказал Смит. Он сидел в местечке Рай, штат Нью-Йорк, уставившись на экран компьютера, представлявшего электронную систему, по сравнению с которой ИБМ показался бы арифмометром. Маленький компьютер на письменном столе Харолда Смита позволял ему использовать информацию, поставляемую тысячами людей, школ, учреждений, библиотек, религиозными и деловыми кругами со всех уголков земного шара.
Задачей Смита было изучать информацию и делать заключения, какое все это имеет отношение к судьбам Америки и всего мира. Обычно его письменный стол был завален грудами страниц с самыми разными материалами, но на сей раз там не было ничего, кроме напечатанного на машинке конспекта в четыре листа. Смит пришел к кое-каким выводам, потому что у сестры одной женщины, состоявшей в Американском Еврейском комитете, который борется против антисемитизма, была дочь, познакомившаяся с одним молодым человеком через «Бнай Акиба» — молодежную еврейскую организацию. Они поженились и родили сына, который рос под надзором Американского еврейского опекунского совета, в задачу которого входит консультировать детей и подростков, в результате чего этот мальчик вступил в ЕАМЛ — Еврейскую ассоциацию молодых людей, — где он сделал доклад о преследованиях евреев в годы второй мировой войны, приведя полный список концентрационных лагерей. Это так поразило его наставников, что они отправили этот список в Совет американских синагог, а там, в свою очередь, его превратили в микрофильм и заложили в компьютер. Этот микрофильм попался на глаза Смиту, и он увидел ниточку...
Тоненькую-претоненькую ниточку, но и ее вполне хватало для КЮРЕ.
— Я в этом уверен, — сказал Смит. — А что?
— Сейчас, минутку, — сказал Римо.
Он открыл чемодан, который уже было совсем закрыл. Не обращая внимания на выпученные голубые глаза на багровом лице, Римо пошарил на груди покойника и извлек нечто из его промокшего от крови пиджака. Он снова закрыл чемодан и начал разворачивать бумажку.
— Прошу прощения, — сказал он в трубку. — От крови все слиплось. — Он наконец нашел то, что искал, и снова заговорил: — Как насчет Ирвинга Одеда Марковича? — спросил он Смита.
— Секунду, — отозвался тот.
Римо напевал себе под нос, как вдруг, словно по волшебству, рядом вырос Чиун.
— Да, — сказал Смит. — Этот Маркович тоже был в Треблинке. Как вы это установили?
— Он явился с визитом к Чиуну. Я позвоню попозже.
Римо повесил трубку. Он понял, что возникла связь — словно электрическая цепь. Его голову вдруг словно продуло хорошим сквозняком и вымело всю паутину. Теперь он понял, что испытывал Шерлок Холмс, когда разгадывал очередную криминальную тайну. Да, детективная деятельность может доставлять удовольствие.
— У тебя странный вид, — заметил Чиун. — Не сообщил ли Смит о задержке моих дневных драм?
— Расслабься, папочка, — весело сказал Римо, набирая номер. — Их доставят завтра, когда кончится еврейский праздник.
— День без драмы, — начал Чиун, — это...
— Все равно что утро без апельсинового сока, — закончил Римо, прижимая к уху трубку. — Алло! Могу я поговорить с Завой? Что-что? О, нельзя ли по-английски? Зава! Нет, я понимаю только по-английски. Господи, мне нужна За-ва!
Чиун взял трубку из рук Римо.
— Неужели все должен делать я? — осведомился он у потолка и повел разговор на беглом иврите.
После беседы, длившейся, как показалось Римо, с полчаса, Чиун вручил ему трубку со словами:
— Она сейчас найдет Заву.
— О чем вы там беседовали? — спросил Римо, снова приложив к уху трубку.
— Вечные проблемы всех достойных людей, — произнес Чиун. — Неблагодарность детей.
— Главное, сам помни о неблагодарности, — сказал Римо и тут услышал в трубке голос Завы.
— Римо? Это опять вы? Вы всегда выбираете не самое удачное время.
— У меня важное дело, — сказал Римо и передал ей услышанное от Смита.
— Но Тохала Делит сказал, что не обнаружил никакой взаимосвязи.
— Зава, а где был сам Делит во время войны?
— Во время какой войны?
— Второй мировой.
— Эго знают все — он прошел через ужасы и пытки. Треблинка!
Римо выслушал это и, смакуя каждое слово, произнес:
— Я так и думал.
— Значит, я была права, — отозвалась Зава. — Значит, все же что-то происходит...
— И самое подходящее время для этого — ваш день четвертого июля или как там у вас это называется.
— Мы должны выяснить, что они задумали, — сказала Зава. — Римо, встречаемся у дома Делита. — Она продиктовала адрес и положила трубку.
— У тебя все-таки нездоровый вид, — заметил Чиун. — Может, дело в воде?
Но Римо не позволил Чиуну подмочить свой энтузиазм.
— Игра началась, Ватсон, — сказал он. — Не желаете ли принять участие?
— А кто такой Ватсон? — осведомился Чиун.
Глава пятнадцатая
Тохала Делит жил в пригороде Тель-Авива, в небольшом кирпичном домике с обширной библиотекой, удобной гостиной, маленькой спальней, уютным крылечком и ванной.
Когда Зава подъехала к дому, на ступеньках уже сидели Римо и Чиун и читали какой-то листок. Вид у них был довольный, но низ брюк Римо был запачкан. На Чиуне было кроваво-красное кимоно с черными и золотыми кругами.
— Как вы ухитрились попасть сюда так быстро? — удивилась Зава. — Я мчалась сломя голову.
— Бежали, — просто сказал Римо. — Мы бы добрались и быстрее, только Чиун пожелал переодеться.
— Я давно не надевал свое беговое кимоно, — отозвался Чиун, — и хотя городок ваш маленький, я решил не упускать такой возможности.
Зава выскочила из джина и подбежала к ним.
— Он дома? Где Делит? — спросила она.
— Его нет, — сказал Римо, не отрываясь от листка бумаги, который был у него в руке.
— Что это? — спросила Зава, указывая на листок.
— Поэма, — ответил Чиун.
— Вся ванная оклеена ими. Эта показалась нам самой интересной, — пояснил Римо.
— Я просил его отобрать что-нибудь получше, но куда там! У него начисто отсутствует вкус, — сказал Чиун.
Зава принялась читать вслух:
Оттуда, где слышен хамсина вой,
Скоро повеет большой бедой.
Расколется вдруг земная твердь,
Неся всем израильтянам смерть.
Головы полетят долой —
Устроит стервятники пир горой,
Мертвую плоть терзая жадно.
И будет вокруг угарно и смрадно,
И сгинут с лица земли города,
Чтобы уже не восстать никогда.
Гитлера призрак доволен станет,
Когда все еврейство в прошлое канет,
Пока что смерть таится в песках,
Но неизбежен евреев крах!
— Он задумал взорвать атомную бомбу! — воскликнула Зава.
— Я это вычислил, — сказал Римо.
— Вычислил! — фыркнул Чиун. — А кто прочитал тебе поэму?
— Что делать, если я не знаю иврита?! Кроме того, ты ее отредактировал. Я что-то не помню строки «головы полетят долой». Там, кажется, было, «тела расплавит смертельный зной».
— Образ показался мне неубедительным, — сказал Чиун. — Я решил немного улучшить текст.
— По-твоему, получилось лучше?
— Погодите, — вмешалась Зава. — Нельзя тратить время зря. Мы до сих пор не знаем, где он вознамерился взорвать бомбу. У нас есть установки в Синае, Хайфе, Галилее...
— Сколько у вас достопримечательностей! — усмехнулся Римо.
— Ничего смешного тут нет! — воскликнула Зава. — Он же задумал взорвать весь Израиль!
— Ладно, — сказал Римо, вставая, — но истерикой делу не поможешь. Слушайте, в поэме говорится с хамсине и смерти от песков. Пески означают пустыню. Это ясно. Но что такое хамсин?
— Гениально! — сказал Чиун.
— Элементарно, Ватсон, — отозвался Римо.
— Хамсин — восточный ветер из пустыни Негев, — пояснила Зава. — Он, похоже, решил отправиться на установку возле Содома.
— Я сразу мог это сказать, — вставил Чиун.
Римо скорчил рожу Чиуну и быстро произнес:
— Зава, найди Забора...
— Забари.
— ...и встретимся у Мертвого моря.
— Ладно, — сказала Зава, вскочила в джип и укатила на большой скорости.
— Детективная работа, оказывается, куда легче, чем я думал, — признался Римо.
— Гениально! — откликнулся Чиун со ступенек. — Твоей мудрости поистине нет предела! Ты не только позволил этому четырехколесному сооружению уехать без нас, но ты еще стоишь и радуешься своей гениальности. Радоваться, не имея на то оснований, — значит утратить связь с реальностью. Ну как такой человек может быть хозяином положения?!
Но Римо не собирался позволить Чиуну испортить его настроение.
— Ты мелок! — пробормотал он.
— Если бы здесь был Меллок, — парировал Чиун, — нам не пришлось бы топать по пустыне пешком.
— Подумаешь! — буркнул Римо. — Так все равно быстрее.
И он побежал.
Зава ворвалась в дом Йоэля Забари, когда его супруга зажигала субботние свечи. Зава была в пыли и с трудом переводила дыхание. Она тащилась в дом, и Забари и его четверо детей удивленно посмотрели на нее от стола.
Они только что закончили десерт, и на лицах детей играл довольный румянец. Сегодня, во время поминальных служб, выступление их отца было принято очень хорошо.
— Что такое? — спросил Забари. — Что случилось?
Зава уставилась на свечи. Она помнила еще с детства, что восемь свечей, зажженных в субботу, означают мир и свободу, и свет, источаемый душой человека.
Затем взгляд Завы упал на детей. Светловолосая, темноглазая Дафна, которая в один прекрасный день станет прекрасной балериной. Восьмилетний Дов, все мысли которого устремлены на программу мира, что не оставляло равнодушным никого из тех, кто с ним знакомился. Стефан — спортсмен, боец, поборник правды. И Мелисса, которая из девочки превращалась в женщину. В настоящую женщину в мире, где очень трудно оставаться женщиной.
Увидев их наивное удивление. Зава вспомнила, зачем здесь оказалась. Она вспомнила о планах Тохалы Делита. Этого не должно произойти. Она этого не допустит.
На ее плечо опустилась мягкая теплая рука Шулы, супруги Йоэля Забари. Ее муж смотрел на Заву пристально и внимательно.
— Пойдемте со мной, — выдохнула кое-как Зава. — Это крайне важно.
Забари заглянул ей в глаза, посмотрел на праздничные свечи, потом — на жену, в глазах которой застыл безмолвный вопрос. Затем он взглянул на детей, которые уже, словно позабыв о появлении Завы, снова занялись своими делами, весело чирикая за столом. Дов положил одну ложку на другую и стукнул по ней. Ложка сработала как катапульта, подбросив другую, которую Дов ловко поймал в воздухе. Он улыбнулся, а Дафна зааплодировала.
— Хорошо, — сказал Йоэль Забари. — Я готов. Идем сейчас?
Зава кивнула.
— Извини, дорогая, — сказал Забари и коснулся щеки жены изуродованной правой половиной своего лица. — Я скоро вернусь, — сказал он, помахав рукой детям за столом. — Извините меня, милые.
— Тебе обязательно надо идти, папа? — осведомился Стефан.
Йоэль Забари грустно кивнул головой, потом посмотрел на потолок и сказал: «Прости меня, Господи» Как-никак это была суббота!
Зава вышла вместе с Забари.
— Мы возвращаемся к тому лабиринту из труб, где ты опять заблудишься? — спросил Чиун.
— На этот раз все будет иначе, — уверил его Римо.
Они продолжили бег. Римо передвигался ровным гладким шагом, словно по движущейся пешеходной дорожке, а не по песку. Руки ходили туда-сюда в такт бега.
Чиун, наоборот, бежал, засунув руки в рукава своего красного с черными и золотыми кругами кимоно. Он бежал, и за ним поднимался длинный шлейф. Чуть касаясь песка, Чиун несся вперед словно брошенный сильной и меткой рукой нож. Казалось, он вообще не двигает ногами.
— Римо, — подан голос Чиун. — Хочу сказать, что ты поступил весьма мудро.
Услышав эти слова, Римо споткнулся и чуть было не потерял равновесие. Вовремя выпрямившись, он пробормотал:
— Спасибо, папочка.
— Да, сын мой, — продолжал Чиун. — Хорошая подготовка — это еще не знание, а знание — не сила. Но соедините хорошую подготовку и знание — и получится сила.
— Хочешь верь, хочешь не верь, но я уже это понял, — отозвался Римо.
Они продолжили свой стремительный бег.
— Я хотел сказать, Римо, что ты поступаешь, как приличествует Мастеру.
Римо был рад это слышать. Он поднял голову выше, шаг его сделался еще крупнее, мощнее. Сегодня и впрямь был его день.
— Спасибо, — сказал он. — У меня просто нет слов...
— Если не считать того, — продолжал Чиун, — что ты плохо прыгаешь, скверно водишь машину и поведение твое оскорбительно. Ты ведешь себя как Мастер, который слаб и ворчлив.
— Ах ты, старый плут, — сказал Римо, — ловко ты меня провел!
Он попытался оторваться от Чиуна, но из этой затеи ничего не вышло.
Римо бежал и слушал ясный, бодрый, словно ветер с гор, голос Чиуна:
— Ты не послал моего письма Норману Лиру, Норману Лиру. Ты отказываешь старому человеку в его невинных удовольствиях. Ты не убираешь за собой. Ты пачкун, ты...
Римо и Чиун продолжали бег по пустыне. Они бежали рядышком, не отставая друг от друга ни на шаг.
Когда Зава подъехала к дому, на ступеньках уже сидели Римо и Чиун и читали какой-то листок. Вид у них был довольный, но низ брюк Римо был запачкан. На Чиуне было кроваво-красное кимоно с черными и золотыми кругами.
— Как вы ухитрились попасть сюда так быстро? — удивилась Зава. — Я мчалась сломя голову.
— Бежали, — просто сказал Римо. — Мы бы добрались и быстрее, только Чиун пожелал переодеться.
— Я давно не надевал свое беговое кимоно, — отозвался Чиун, — и хотя городок ваш маленький, я решил не упускать такой возможности.
Зава выскочила из джина и подбежала к ним.
— Он дома? Где Делит? — спросила она.
— Его нет, — сказал Римо, не отрываясь от листка бумаги, который был у него в руке.
— Что это? — спросила Зава, указывая на листок.
— Поэма, — ответил Чиун.
— Вся ванная оклеена ими. Эта показалась нам самой интересной, — пояснил Римо.
— Я просил его отобрать что-нибудь получше, но куда там! У него начисто отсутствует вкус, — сказал Чиун.
Зава принялась читать вслух:
Оттуда, где слышен хамсина вой,
Скоро повеет большой бедой.
Расколется вдруг земная твердь,
Неся всем израильтянам смерть.
Головы полетят долой —
Устроит стервятники пир горой,
Мертвую плоть терзая жадно.
И будет вокруг угарно и смрадно,
И сгинут с лица земли города,
Чтобы уже не восстать никогда.
Гитлера призрак доволен станет,
Когда все еврейство в прошлое канет,
Пока что смерть таится в песках,
Но неизбежен евреев крах!
— Он задумал взорвать атомную бомбу! — воскликнула Зава.
— Я это вычислил, — сказал Римо.
— Вычислил! — фыркнул Чиун. — А кто прочитал тебе поэму?
— Что делать, если я не знаю иврита?! Кроме того, ты ее отредактировал. Я что-то не помню строки «головы полетят долой». Там, кажется, было, «тела расплавит смертельный зной».
— Образ показался мне неубедительным, — сказал Чиун. — Я решил немного улучшить текст.
— По-твоему, получилось лучше?
— Погодите, — вмешалась Зава. — Нельзя тратить время зря. Мы до сих пор не знаем, где он вознамерился взорвать бомбу. У нас есть установки в Синае, Хайфе, Галилее...
— Сколько у вас достопримечательностей! — усмехнулся Римо.
— Ничего смешного тут нет! — воскликнула Зава. — Он же задумал взорвать весь Израиль!
— Ладно, — сказал Римо, вставая, — но истерикой делу не поможешь. Слушайте, в поэме говорится с хамсине и смерти от песков. Пески означают пустыню. Это ясно. Но что такое хамсин?
— Гениально! — сказал Чиун.
— Элементарно, Ватсон, — отозвался Римо.
— Хамсин — восточный ветер из пустыни Негев, — пояснила Зава. — Он, похоже, решил отправиться на установку возле Содома.
— Я сразу мог это сказать, — вставил Чиун.
Римо скорчил рожу Чиуну и быстро произнес:
— Зава, найди Забора...
— Забари.
— ...и встретимся у Мертвого моря.
— Ладно, — сказала Зава, вскочила в джип и укатила на большой скорости.
— Детективная работа, оказывается, куда легче, чем я думал, — признался Римо.
— Гениально! — откликнулся Чиун со ступенек. — Твоей мудрости поистине нет предела! Ты не только позволил этому четырехколесному сооружению уехать без нас, но ты еще стоишь и радуешься своей гениальности. Радоваться, не имея на то оснований, — значит утратить связь с реальностью. Ну как такой человек может быть хозяином положения?!
Но Римо не собирался позволить Чиуну испортить его настроение.
— Ты мелок! — пробормотал он.
— Если бы здесь был Меллок, — парировал Чиун, — нам не пришлось бы топать по пустыне пешком.
— Подумаешь! — буркнул Римо. — Так все равно быстрее.
И он побежал.
Зава ворвалась в дом Йоэля Забари, когда его супруга зажигала субботние свечи. Зава была в пыли и с трудом переводила дыхание. Она тащилась в дом, и Забари и его четверо детей удивленно посмотрели на нее от стола.
Они только что закончили десерт, и на лицах детей играл довольный румянец. Сегодня, во время поминальных служб, выступление их отца было принято очень хорошо.
— Что такое? — спросил Забари. — Что случилось?
Зава уставилась на свечи. Она помнила еще с детства, что восемь свечей, зажженных в субботу, означают мир и свободу, и свет, источаемый душой человека.
Затем взгляд Завы упал на детей. Светловолосая, темноглазая Дафна, которая в один прекрасный день станет прекрасной балериной. Восьмилетний Дов, все мысли которого устремлены на программу мира, что не оставляло равнодушным никого из тех, кто с ним знакомился. Стефан — спортсмен, боец, поборник правды. И Мелисса, которая из девочки превращалась в женщину. В настоящую женщину в мире, где очень трудно оставаться женщиной.
Увидев их наивное удивление. Зава вспомнила, зачем здесь оказалась. Она вспомнила о планах Тохалы Делита. Этого не должно произойти. Она этого не допустит.
На ее плечо опустилась мягкая теплая рука Шулы, супруги Йоэля Забари. Ее муж смотрел на Заву пристально и внимательно.
— Пойдемте со мной, — выдохнула кое-как Зава. — Это крайне важно.
Забари заглянул ей в глаза, посмотрел на праздничные свечи, потом — на жену, в глазах которой застыл безмолвный вопрос. Затем он взглянул на детей, которые уже, словно позабыв о появлении Завы, снова занялись своими делами, весело чирикая за столом. Дов положил одну ложку на другую и стукнул по ней. Ложка сработала как катапульта, подбросив другую, которую Дов ловко поймал в воздухе. Он улыбнулся, а Дафна зааплодировала.
— Хорошо, — сказал Йоэль Забари. — Я готов. Идем сейчас?
Зава кивнула.
— Извини, дорогая, — сказал Забари и коснулся щеки жены изуродованной правой половиной своего лица. — Я скоро вернусь, — сказал он, помахав рукой детям за столом. — Извините меня, милые.
— Тебе обязательно надо идти, папа? — осведомился Стефан.
Йоэль Забари грустно кивнул головой, потом посмотрел на потолок и сказал: «Прости меня, Господи» Как-никак это была суббота!
Зава вышла вместе с Забари.
— Мы возвращаемся к тому лабиринту из труб, где ты опять заблудишься? — спросил Чиун.
— На этот раз все будет иначе, — уверил его Римо.
Они продолжили бег. Римо передвигался ровным гладким шагом, словно по движущейся пешеходной дорожке, а не по песку. Руки ходили туда-сюда в такт бега.
Чиун, наоборот, бежал, засунув руки в рукава своего красного с черными и золотыми кругами кимоно. Он бежал, и за ним поднимался длинный шлейф. Чуть касаясь песка, Чиун несся вперед словно брошенный сильной и меткой рукой нож. Казалось, он вообще не двигает ногами.
— Римо, — подан голос Чиун. — Хочу сказать, что ты поступил весьма мудро.
Услышав эти слова, Римо споткнулся и чуть было не потерял равновесие. Вовремя выпрямившись, он пробормотал:
— Спасибо, папочка.
— Да, сын мой, — продолжал Чиун. — Хорошая подготовка — это еще не знание, а знание — не сила. Но соедините хорошую подготовку и знание — и получится сила.
— Хочешь верь, хочешь не верь, но я уже это понял, — отозвался Римо.
Они продолжили свой стремительный бег.
— Я хотел сказать, Римо, что ты поступаешь, как приличествует Мастеру.
Римо был рад это слышать. Он поднял голову выше, шаг его сделался еще крупнее, мощнее. Сегодня и впрямь был его день.
— Спасибо, — сказал он. — У меня просто нет слов...
— Если не считать того, — продолжал Чиун, — что ты плохо прыгаешь, скверно водишь машину и поведение твое оскорбительно. Ты ведешь себя как Мастер, который слаб и ворчлив.
— Ах ты, старый плут, — сказал Римо, — ловко ты меня провел!
Он попытался оторваться от Чиуна, но из этой затеи ничего не вышло.
Римо бежал и слушал ясный, бодрый, словно ветер с гор, голос Чиуна:
— Ты не послал моего письма Норману Лиру, Норману Лиру. Ты отказываешь старому человеку в его невинных удовольствиях. Ты не убираешь за собой. Ты пачкун, ты...
Римо и Чиун продолжали бег по пустыне. Они бежали рядышком, не отставая друг от друга ни на шаг.
Глава шестнадцатая
Охранник у внешнего периметра комплекса удивился, когда на главной подъездной аллее появилась машина и из нее высунул голову Тохала Делит.
Охранник у второго периметра был очень удивлен, а охранник у третьего — просто ошеломлен. Каждый из них посчитал необычным и то, что в машине был один лишь Тохала Делит, и то, что он был так тепло одет в столь жаркий день. «Впрочем, — думали они, — если Тохала Делит счел нужным так одеться, значит, это необходимо».
Если Тохала Делит распорядился, чтобы они больше никого не пропускали внутрь, то опять-таки это был приказ, каковой следовало неукоснительно выполнять. И если Тохала Делит сказал, чтобы они не впускали никого, даже самого премьер-министра, то у премьер-министра не было ни малейшего шанса туда попасть. И опять, же если Тохала Делит сказал, что приказ следует выполнять безоговорочно, то охранники были только рады и готовы отдать жизнь, выполняя эти приказы.
Но все же сегодня Тохала Делит вел себя несколько странно.
Тохала Делит вошел в сердце атомной установки через простую металлическую дверь, которую аккуратно запер за собой. Он стоял в низком, бетонном, окованном железом коридорчике, ведшем вниз в помещение, из которого не было другого выхода. Тохала Делит в сотый раз похлопал себя по груди. Коробочка была на месте, и это придавало ему силы.
Тридцать лет! Тридцать долгих тяжких лет, и вот теперь виден конец.
Но тридцать лет — срок немалый, и Тохала Делит сильно постарел. Человек, который раньше был Хорстом Весселем, вспоминал прожитые годы. Он чувствовал, как снова забурлила в жилах кровь, когда он вспомнил скрюченные трупы тех, кого он уничтожал во имя расовой чистоты. Он слышал их плач, крики, молитвы. А теперь всем им настанет конец. Теперь на месте этой страны вырастет огромный ядерный гриб. Израиль обречен. То, что не уничтожит взрыв, сделают арабы из соседних стран.
Хорст Вессель набрал полные легкие воздуха и почувствовал, что на лбу выступили капли соленого пота. Да, в такой момент он не поменялся бы местами ни с одним из жителей планеты Земля.
Римо преодолел ограду первого периметра, словно специалист по барьерному бегу. Чиун взмыл в воздух и приземлился словно игрушечный парашютист.
— Мы оказались теперь в другой части комплекса, — сказал Чиун. — Тут земля может в любой момент взорваться.
— Минное поле? — воскликнул Римо. — А я-то все недоумевал, почему тут такая странная почва.
— Если ты будешь продолжать недоумевать, то отправиться в царство небесное, — сказал Чиун. — В таком случае не забудь, передай привет моим предкам.
— Пошли, — сказал Римо, — у нас мало времени.
— Пошли, и побыстрей, — сказал Чиун. — Потому что если из тебя такой же ходок, какой и прыгун, то мы обречены.
Они двинулись по минному полю, легко ступая по земле. Они передвигались с легкостью чайной ложки взбитых сливок.
Когда они подошли ко второй преграде — из инфракрасных лучей, — Чиун дал знак Римо, чтобы тот шел первым.
— Поглядим, научился ли ты хоть чему-то, — сказал кореец.
Римо прыгнул с такой легкостью, словно сделал еще один шаг по земле. Чиун последовал за ним.
— Отлично, — похвалил Чиун. — Ты теперь в одной лиге с кузнечиками, которые прыгают неплохо.
— Зачем я говорил про кузнечиков? — сказал Римо.
— И я не понимаю, — отозвался Чиун.
Поскольку вокруг не было видно никакой охраны и прыжки оказались настолько удачными, что не привели в действие защитные системы, на сей раз обошлось без раскаленного свинца или огнедышащих ракет. Без особых затруднений они преодолели и третий периметр и вскоре оказались среди труб, аппаратуры и приспособлений серодобывающего комплекса.
— Итак, мы на месте. Что-то не видно никаких атомных бомб, — сказал Римо.
Чиун застыл на месте.
Римо прислонился к запертой металлической двери и почувствовал исходящую с той стороны вибрацию. «Наверное, работает какой-нибудь механизм серного завода», — небрежно подумал оп.
— Мы на окраине комплекса, — сказал он Чиуну, — а ядерная зона, наверное, ближе к середине. Мили две пройдем пешочком во-он в том направлении. — И Римо показал на запад.
Чиун повернулся, некоторое время смотрел туда, куда показал Римо, а потом пробил рукой металлическую дверь, к которой прислонился Римо, словно она была из бумаги.
— Когда к тебе обращается вибрация, надо прислушивайся, — сказал Чиун.
Римо посмотрел в образовавшееся отверстие с рваными краями и увидел: в конце коридора из бетона, окованного железом, виднелась надпись красными буквами на иврите.
— Только не говори мне, что она означает, — попросил Римо.
Охранник у второго периметра был очень удивлен, а охранник у третьего — просто ошеломлен. Каждый из них посчитал необычным и то, что в машине был один лишь Тохала Делит, и то, что он был так тепло одет в столь жаркий день. «Впрочем, — думали они, — если Тохала Делит счел нужным так одеться, значит, это необходимо».
Если Тохала Делит распорядился, чтобы они больше никого не пропускали внутрь, то опять-таки это был приказ, каковой следовало неукоснительно выполнять. И если Тохала Делит сказал, чтобы они не впускали никого, даже самого премьер-министра, то у премьер-министра не было ни малейшего шанса туда попасть. И опять, же если Тохала Делит сказал, что приказ следует выполнять безоговорочно, то охранники были только рады и готовы отдать жизнь, выполняя эти приказы.
Но все же сегодня Тохала Делит вел себя несколько странно.
Тохала Делит вошел в сердце атомной установки через простую металлическую дверь, которую аккуратно запер за собой. Он стоял в низком, бетонном, окованном железом коридорчике, ведшем вниз в помещение, из которого не было другого выхода. Тохала Делит в сотый раз похлопал себя по груди. Коробочка была на месте, и это придавало ему силы.
Тридцать лет! Тридцать долгих тяжких лет, и вот теперь виден конец.
Но тридцать лет — срок немалый, и Тохала Делит сильно постарел. Человек, который раньше был Хорстом Весселем, вспоминал прожитые годы. Он чувствовал, как снова забурлила в жилах кровь, когда он вспомнил скрюченные трупы тех, кого он уничтожал во имя расовой чистоты. Он слышал их плач, крики, молитвы. А теперь всем им настанет конец. Теперь на месте этой страны вырастет огромный ядерный гриб. Израиль обречен. То, что не уничтожит взрыв, сделают арабы из соседних стран.
Хорст Вессель набрал полные легкие воздуха и почувствовал, что на лбу выступили капли соленого пота. Да, в такой момент он не поменялся бы местами ни с одним из жителей планеты Земля.
Римо преодолел ограду первого периметра, словно специалист по барьерному бегу. Чиун взмыл в воздух и приземлился словно игрушечный парашютист.
— Мы оказались теперь в другой части комплекса, — сказал Чиун. — Тут земля может в любой момент взорваться.
— Минное поле? — воскликнул Римо. — А я-то все недоумевал, почему тут такая странная почва.
— Если ты будешь продолжать недоумевать, то отправиться в царство небесное, — сказал Чиун. — В таком случае не забудь, передай привет моим предкам.
— Пошли, — сказал Римо, — у нас мало времени.
— Пошли, и побыстрей, — сказал Чиун. — Потому что если из тебя такой же ходок, какой и прыгун, то мы обречены.
Они двинулись по минному полю, легко ступая по земле. Они передвигались с легкостью чайной ложки взбитых сливок.
Когда они подошли ко второй преграде — из инфракрасных лучей, — Чиун дал знак Римо, чтобы тот шел первым.
— Поглядим, научился ли ты хоть чему-то, — сказал кореец.
Римо прыгнул с такой легкостью, словно сделал еще один шаг по земле. Чиун последовал за ним.
— Отлично, — похвалил Чиун. — Ты теперь в одной лиге с кузнечиками, которые прыгают неплохо.
— Зачем я говорил про кузнечиков? — сказал Римо.
— И я не понимаю, — отозвался Чиун.
Поскольку вокруг не было видно никакой охраны и прыжки оказались настолько удачными, что не привели в действие защитные системы, на сей раз обошлось без раскаленного свинца или огнедышащих ракет. Без особых затруднений они преодолели и третий периметр и вскоре оказались среди труб, аппаратуры и приспособлений серодобывающего комплекса.
— Итак, мы на месте. Что-то не видно никаких атомных бомб, — сказал Римо.
Чиун застыл на месте.
Римо прислонился к запертой металлической двери и почувствовал исходящую с той стороны вибрацию. «Наверное, работает какой-нибудь механизм серного завода», — небрежно подумал оп.
— Мы на окраине комплекса, — сказал он Чиуну, — а ядерная зона, наверное, ближе к середине. Мили две пройдем пешочком во-он в том направлении. — И Римо показал на запад.
Чиун повернулся, некоторое время смотрел туда, куда показал Римо, а потом пробил рукой металлическую дверь, к которой прислонился Римо, словно она была из бумаги.
— Когда к тебе обращается вибрация, надо прислушивайся, — сказал Чиун.
Римо посмотрел в образовавшееся отверстие с рваными краями и увидел: в конце коридора из бетона, окованного железом, виднелась надпись красными буквами на иврите.
— Только не говори мне, что она означает, — попросил Римо.