Страница:
Чиун медленно и величественно покачал головой. Его хилая бороденка едва шевельнулась с этим легким кивком.
— Нет. Возможно, Смит поверит в твое объяснение, но я-то знаю, какое счастье ты испытал от этого деяния.
— Счастье? — переспросил Римо. Он пошел проверить туалет. Ванна была глубже обычной американской ванны, и еще там был дополнительный унитаз, точь-в-точь как американский, с той лишь разницей, что он был оборудован двумя кранами и торчащей вверх металлической трубой. Это приспособление предназначалось для женщин. Отель назывался «Лютеция». Потолки здесь были высокие и платяные шкафы располагались не в стенных нишах, а стояли деревянными истуканами на ножках.
— Счастье? — повторил он.
— Счастье, — подтвердил Чиун.
— Это же работа, — сказал Римо. — Мы отправились в известное нам место дислокации «Трески», пошуровали там слегка и распутали весь клубок их тайн. Слушай, ты не знаешь, как женщины пользуются этой штуковиной? — Римо покрутил ручки обоих кранов, приделанных к краю странного унитаза. Он предположил, что тут требуется изрядная сноровка.
— Тебе доставило радость выполнить эту работу, потому что юный Василий выказал мне истинное уважение. Его наставники, должно быть, гордились им. Он, должно быть, приносил им немало радости, ибо в России можно сказать: это мой ученик, и он доставил мне немало радости. Не то что в некоторых прочих странах, где тех, кто делится своим несравненным знанием, только оскорбляют и, как правило, выкидывают после употребления.
— Чем ты недоволен? — спросил Римо.
— Тем, что, когда я читаю тебе поэзию Ун, ты просто выходишь из комнаты.
— Никогда не слышал о поэзии Ун.
— Ну, разумеется. Это все равно что метать бисер перед свиньями. Свинья, хрюкая, топчет красоту, точно это досадная помеха на пути. Ты никогда не слышал, потому что ни разу не удосужился послушать. Ты не знаешь ни языков, ни царей этого мира. Ты не знаешь ни череды мастеров Синанджу в хронологическом порядке, ни кто кого породил. Когда я встретил тебя, ты питался животным жиром и мясом с хлебом. Ты не знаешь, где, что и почему происходит, и бредешь по жизни окутанный темной тучей неведения.
— Я слушаю. Я уже больше десяти лет учусь. Делаю все, что ты мне велишь. Я думаю так, как ты меня учишь. Иногда мне даже начинает казаться, что я — это ты. Я никогда не перечил тебе.
— Тогда давай воздадим должное Мастерам Синанджу. И начнем с первого Мастера, кто вышел из пещеры тумана.
— Все что угодно, — сказал Римо, вспомнив первые беседы с Чиуном: тогда он пытался понять, кто был чьим отцом и кто была чьей матерью, и все их имена звучали невыносимо одинаково и очень тривиально. Тогда Чиун говорил, что Римо ничему не научится, ибо он начал свое обучение слишком поздно.
— Вот Василивич выучился бы, — сказал Чиун. — Он был хороший. В еще не написанной истории моего мастерства я назову себя «наставником неблагодарных».
Римо включил телевизор, который на подставке выехал из стены прямо над головой. На экране возникло изображение Шарля де Голля. Он что-то говорил. Это был документальный фильм. Римо не понимал по-французски. Чиун понимал.
Если бы багаж Чиуна не потерялся при погрузке, он бы сейчас мог смотреть свои собственные телепрограммы, записанные на пленку. В последнее время он в основном смотрел старые передачи. Америка, по его словам, осквернила свою исконную художественную форму, допустив в нее порок, насилие и повседневную жизнь. И Римо никак не мог отвратить Чиуна от мысли, что в каждой американской семье есть то ли наркоман, то ли истязатель детей, то ли больной лейкемией, то ли мэр-взяточник или несовершеннолетняя дочь, недавно сделавшая аборт.
Чиун взглянул на изображение де Голля и попросил Римо выключить телевизор.
— От этого человека никогда нельзя было дождаться приличной работы, — сказал он. — Вот Бурбоны, те да, они умели нанимать убийц. Во Франции всегда хорошо работалось до той поры, пока власть не перешла к этим зверям. — Чиун печально покачал головой. Он сел на пол посреди мягкого коричневого паласа перед двумя большими кроватями. Под «зверями», в чьи лапы перешла власть, Чиун имел в виду лидеров французской революции 1789 года. Все французские президенты с той поры были, по разумению Чиуна, кровожадными радикалами.
— Сдаюсь, — сказал Римо. — Когда, интересно знать, я отказался слушать твою декламацию поэзии Ун? Я никогда не слышал ничего подобного.
— Я читал стихи этому милому пареньку Василивичу.
— Ах это, — сказал Римо. — Я не понимаю Ун.
— Но и этот ковер не понимает, и вон тот деревянный шкаф не понимает, — ответил Чиун и, вздохнув глубоко, сказал, что должен открыть Римо глаза на Париж — хотелось бы только надеяться, что Римо запомнит хоть малую толику из того, что услышит.
Спустившись в вестибюль «Лютеции», Чиун начал непонятно о чем припираться с консьержем и быстро заставил его умолкнуть.
Римо поинтересовался, в чем суть спора.
— Если бы ты понимал французский, ты бы понял, — ответил Чиун.
— Ну не понимаю я по-французски!
— Тогда ты все равно не поймешь, — сказал Чиун, точно это было лучшим объяснением.
— Но я хочу знать! — настаивал Римо.
— Тогда выучи французский, — сказал Чиун. — Настоящий французский, а не эту абракадабру, которой пользуются ныне.
Они вышли на бульвар Распай. Две пожилые дамы в небольшом белом киоске на углу продавали сладости и печенье. Мужчина в темном лимузине поспешно сфотографировал Римо и Чиуна — дважды. Автомобиль притормозил у тротуара за перекрестком. Римо увидел, как водитель поднял небольшой фотоаппарат и навел объектив через заднее стекло. Лицо мужчины было Римо незнакомо, но он явно искал кого-то, похожих на них обоих.
Когда они перешли изящный мост над темной Сеной, Римо точно знал, что преследователи напали на их след. За ними было два хвоста — оба молодые парни, которые шли за ними, а еще трое маячили на дальнем конце моста. «Хвост» очень легко распознать: преследователь всегда попадает в твой ритм, не имея собственного.
«Хвост» может читать газету, глядеть на реку или рассматривать фасад великолепного Лувра, к которому в данный момент приближались Римо и Чиун. Неважно, что он делает — все равно «хвост» точно к тебе привязан. Чем-то он себя выдает — то ли у него глаза бегают, то ли еще что-то. Римо и сам толком не мог того объяснить. Однажды он попытался потолковать на эту тему со Смитом, но не смог сказать ничего, кроме «сразу ясно».
— Но почему это ясно? — все спрашивал Смит.
— Когда кто-то читает газету, он по-другому себя ведет.
— Как?
— Не знаю. По-другому. Вот как сейчас — я знаю, что я частица вашего сознания. Большинство людей не могут удержать одну мысль дольше одной-единственной секунды. Мозг работает урывками. Но «хвост» должен зафиксировать свой мозг на чем-то одном. Не знаю. Просто поверьте мне на слово.
Итак, в Париже была весна. Римо перехватил пару милых улыбок от двух симпатичных француженок и улыбнулся в ответ, дав им понять, что принял к сведению их миловидность, но отверг их посулы.
Чиун назвал это типичным для американцев агрессивно-сексуальным взглядом на мир. Он тоже заметил «хвосты». Когда они приблизились к Лувру и Чиун заглянул в одно из окон, он издал низкий всхлип.
— Это и есть поэзия Ун, папочка?
— Нет. Что они сделали с Лувром?! Что они натворили! Звери! — Чиун закрыл глаза. Он быстро скользнул взглядом по изгибам Сены, повторив про себя все особые приметы ландшафта, данные в истории Синанджу, — да, это было то самое место, но только звери, шедшие вослед Бурбонам, мерзопакостно превратили дворец в музей.
Чтобы попасть туда, надо даже платить мзду за вход! Какая мерзость!
Римо увидел позолоченные потолки, мраморные украшения в стиле рококо, дивные картины и подумал: «Если бы Лувр не был всемирно известным музеем, можно было бы счесть это за безвкусицу». Всего было слишком много. Чиун сновал в толпах посетителей, обследуя одну залу за другой. Здесь спал принц. Здесь король вкушал краткое отдохновение от дневных дел. Здесь советники короля держали ответ, обсуждая вопросы войны и мира. Здесь устраивались грандиозные пиры. А здесь почивали любовницы короля. Здесь граф де Виль замышлял убийство короля. И во что они все это превратили? Не только перестроили прекрасный дворец — одно из сокровищ мирового искусства, коими некогда были американские драмы, — но они натащили сюда массу уродливых статуй и скульптур. Барахло! Звери превратили роскошный дворец в свалку.
Чиун хлопнул охранника по плечу, и тот так удивился поступку маленького азиата, что только захлопал глазами.
— Звери! — тонко вскричал Чиун. — Дегенераты! — Они не только уничтожили дворец, они вырвали страницу из истории Синанджу! Чиун всегда мечтал увидеть Париж, особенно этот дворец, столь ярко описанный его предками, но вот теперь чернь все разрушила.
— Какая чернь? — спросил Римо.
— Все, кто пришел за Людовиком Четырнадцатым.
И даже он, если верить Чиуну, уже не был столь великолепным, утратив былое величие. Чиун признался Римо, как он рад, что Карл Пятый уже не застал этого кошмара.
Чопорная монахиня в сером одеянии и черной шапочке с маленькими полями привела шеренгу чистеньких девочек, одетых в голубые пиджачки, с эмблемой школы на рукавах и одинаковыми саквояжиками в руках. Они шествовали по залу точно чинный выводок утят.
— Варвары! — закричал им вслед Чиун. — Грязные звери! — Монахиня встала между своими питомицами и орущим корейцем и быстро выпроводила девочек из освещенного зала. — Негодные выродки! — сказал Чиун. В дальнем конце зала появились «хвосты», невинно уставившись в развешанные по стенам картины, точно их головы внезапно пришили к холстам.
— Мне надо немного поработать, папочка. В этом дворце можно где-нибудь уединиться?
— Да, — ответил Чиун.
Через три зала от «Моны Лизы» они нашли розовую мраморную стену, на которой Чиун стал отсчитывать мраморные виньетки. Остановившись у восьмой, он поднял ладонь на высоту груди, приложил длинный ноготь к стене и — часть ее отъехала внутрь. Он проделал это с таким изяществом, что разъятая стена была похожа не на тайный лаз, а просто на вход в зал. Впрочем, этот зал был неосвещен. Здесь пахло тленом, а стены помещения были выложены из шероховатого гранита. Римо поманил за собой двоих преследователей, и те с чуть большим удивлением, которое может вызвать приглашение незнакомца, вошли. Руки Римо выстрелили с быстротой языка лягушки, и оба гостя впечатались в гранитную стену потайного зала. Стена сомкнулась за четверыми.
Один из «хвостов» потянулся рукой к мелкокалиберному пистолету, спрятанному в подколенной кобуре. Он успел только дотронуться до рукоятки, как Римо носком правой ноги превратил его руку и лодыжку в кровавое месиво.
Оба незнакомца изъявили готовность побеседовать и без применения физического воздействия на их позвоночные столбы. К несчастью, они не понимали ни по-английски, ни по-корейски, а Римо говорил только на этих двух языках. Ему нужен был Чиун в качестве переводчика.
Откуда-то сверху струился слабый свет, отчего казалось, что зал погружен в вечные сумерки. Римо заметил иссохший скелет с крошечной дырочкой в черепе, сидевший у гранитной стены словно нищий в ожидании, когда стоящая перед ним чашка наполнится монетами.
Римо попросил Чиуна переводить. На это Чиун ответил, что его наняли как убийцу, а не как толмача. Римо возразил, что это входит в его обязанности. Чиун в свою очередь заметил, что они со Смитом никогда об этом не договаривались. Он также посетовал, что Смит обещал прислать ему видеозаписи «мыльных опер», но их и по сию пору нет. «Хвост» с неповрежденными запястьями и лодыжками потянулся к подмышечной кобуре. Римо двинул ему костяшками пальцев в кадык. Изо рта у агента, точно слюна, показался кусок трахеи.
— Теперь у нас остался только один клиент, папочка. Будь добр, помоги мне. Узнай у него только, кто они такие и почему слежка?
Чиун пробурчал, что, если он станет исполнять обязанности переводчика, это навлечет величайшее бесчестье его предкам, в особенности принимая во внимание, что это происходит в том самом зале, где покоится прах графа де Видя.
— Окажи мне услугу! — упрашивал Римо.
Чиун согласился, но заметил, что это будет очередная неоцененная услуга. Еще он сказал: великодушие кончается там, где им начинают злоупотреблять. Грань допустимого была пройдена еще восемь лет назад. И тем не менее его доброе сердце не отвердело. Он расспросил человека, страдающего от боли. А затем прекратил его муки, отправив в вечность.
Теперь Римо должен был аккуратно положить оба трупа подле скелета. Он не возражал и поблагодарил Чиуна. Так что же сказал этот человек?
Чиун же ответил, что его попросили расспросить несчастного, но не повторять его ответы. Повторять его ответы — это уже совсем другая работа.
Римо парировал, что повтор ответов является составной частью труда переводчика. Чиун сказал, что, уж коли Римо этого так хотелось, он мог бы об этом попросить заранее. Римо заметил, что дыра в черепе слишком велика. Он предположил, что предок Чиуна работал неряшливо, а может, начал стареть, потому что он размозжил череп вместо того, чтобы нанести аккуратный точечный удар.
Чиун заметил, что предки Римо, вероятно, сражались с гранитом, а Римо, вероятно, первый в их роду, кто научился правильно дышать. К тому же Римо даже и не знает своих предков.
Римо ответил, что он не знал собственного отца и все, что он помнит, — так это сиротский приют. Что послужило одной из причин, почему КЮРЕ остановило на нем свой выбор. У него не было родственников.
Чиун сказал, что если это была попытка вызвать в нем чувство вины, то эта попытка безнадежно провалилась.
— Безнадежно!
Римо возразил, что это не была попытка вызвать у него чувство вины. Это был факт. Чиун сам вечно заставляет людей испытывать чувство вины.
В тот день в кабинетах администрации Лувра царила суматоха. Из-за всех стен музея доносились какие-то голоса. Сначала в администрации решили, что кто-то пронес в музей телевизор. Потом все решили, что где-то спрятали включенный магнитофон с записью диалога американцев. Работники службы безопасности бегали по всем коридорам, пытаясь обнаружить источник голосов, громко спорящих о вине, сиротском приюте и безнадежном провале.
Туристы со всех концов мира, многие из которых приехали в Париж только ради того, чтобы попасть в этот музей, изумленно взирали друг на друга.
Потом внезапно голоса смолкли и во всем огромном музее наступила бездонная тишина, ибо все посетители молчали, надеясь услышать вновь странные звуки.
К охраннику подбежала перепуганная монахиня. Двое мужчин, один из них — азиат, вдруг вышли из стены и одном из коридоров. Стена за ними закрылась. Азиат довел девочек-школьниц до слез, потому что обозвал их грязными животными. Он спорил с белым. Говорили они в основном по-английски. Белый раскаивался в том, что попросил азиата о какой-то простой услуге.
Когда охранник с заместителем директора музея подошли к указанному месту, они не смогли обнаружить никакого отверстия в стене. Монахине дали сильный транквилизатор. А охранники проводили девочек обратно в школу.
А тем временем по дороге в отель Римо отмахивался от Чиуна.
— Мне совсем не интересно, когда Ван или Хун в последний раз видели Париж. Я попросил тебя о пустой услуге. Больше ни о чем тебя не буду просить!
Но Чиун упрямился и не хотел говорить Римо, что сообщил ему «хвост».
Римо сказал, что ему наплевать.
Тогда Чиун спросил, почему же, если Римо наплевать, он просив его, Чиуна, выступить в качестве толмача. Проблема в том, сказал Чиун, что он очень покладистый человек. А люди имеют склонность садиться на шею добросердечных.
Утром следующего дня Римо познакомился с самой прекрасной женщиной из всех, которых ему доводилось встречать в своей жизни.
— Нет. Возможно, Смит поверит в твое объяснение, но я-то знаю, какое счастье ты испытал от этого деяния.
— Счастье? — переспросил Римо. Он пошел проверить туалет. Ванна была глубже обычной американской ванны, и еще там был дополнительный унитаз, точь-в-точь как американский, с той лишь разницей, что он был оборудован двумя кранами и торчащей вверх металлической трубой. Это приспособление предназначалось для женщин. Отель назывался «Лютеция». Потолки здесь были высокие и платяные шкафы располагались не в стенных нишах, а стояли деревянными истуканами на ножках.
— Счастье? — повторил он.
— Счастье, — подтвердил Чиун.
— Это же работа, — сказал Римо. — Мы отправились в известное нам место дислокации «Трески», пошуровали там слегка и распутали весь клубок их тайн. Слушай, ты не знаешь, как женщины пользуются этой штуковиной? — Римо покрутил ручки обоих кранов, приделанных к краю странного унитаза. Он предположил, что тут требуется изрядная сноровка.
— Тебе доставило радость выполнить эту работу, потому что юный Василий выказал мне истинное уважение. Его наставники, должно быть, гордились им. Он, должно быть, приносил им немало радости, ибо в России можно сказать: это мой ученик, и он доставил мне немало радости. Не то что в некоторых прочих странах, где тех, кто делится своим несравненным знанием, только оскорбляют и, как правило, выкидывают после употребления.
— Чем ты недоволен? — спросил Римо.
— Тем, что, когда я читаю тебе поэзию Ун, ты просто выходишь из комнаты.
— Никогда не слышал о поэзии Ун.
— Ну, разумеется. Это все равно что метать бисер перед свиньями. Свинья, хрюкая, топчет красоту, точно это досадная помеха на пути. Ты никогда не слышал, потому что ни разу не удосужился послушать. Ты не знаешь ни языков, ни царей этого мира. Ты не знаешь ни череды мастеров Синанджу в хронологическом порядке, ни кто кого породил. Когда я встретил тебя, ты питался животным жиром и мясом с хлебом. Ты не знаешь, где, что и почему происходит, и бредешь по жизни окутанный темной тучей неведения.
— Я слушаю. Я уже больше десяти лет учусь. Делаю все, что ты мне велишь. Я думаю так, как ты меня учишь. Иногда мне даже начинает казаться, что я — это ты. Я никогда не перечил тебе.
— Тогда давай воздадим должное Мастерам Синанджу. И начнем с первого Мастера, кто вышел из пещеры тумана.
— Все что угодно, — сказал Римо, вспомнив первые беседы с Чиуном: тогда он пытался понять, кто был чьим отцом и кто была чьей матерью, и все их имена звучали невыносимо одинаково и очень тривиально. Тогда Чиун говорил, что Римо ничему не научится, ибо он начал свое обучение слишком поздно.
— Вот Василивич выучился бы, — сказал Чиун. — Он был хороший. В еще не написанной истории моего мастерства я назову себя «наставником неблагодарных».
Римо включил телевизор, который на подставке выехал из стены прямо над головой. На экране возникло изображение Шарля де Голля. Он что-то говорил. Это был документальный фильм. Римо не понимал по-французски. Чиун понимал.
Если бы багаж Чиуна не потерялся при погрузке, он бы сейчас мог смотреть свои собственные телепрограммы, записанные на пленку. В последнее время он в основном смотрел старые передачи. Америка, по его словам, осквернила свою исконную художественную форму, допустив в нее порок, насилие и повседневную жизнь. И Римо никак не мог отвратить Чиуна от мысли, что в каждой американской семье есть то ли наркоман, то ли истязатель детей, то ли больной лейкемией, то ли мэр-взяточник или несовершеннолетняя дочь, недавно сделавшая аборт.
Чиун взглянул на изображение де Голля и попросил Римо выключить телевизор.
— От этого человека никогда нельзя было дождаться приличной работы, — сказал он. — Вот Бурбоны, те да, они умели нанимать убийц. Во Франции всегда хорошо работалось до той поры, пока власть не перешла к этим зверям. — Чиун печально покачал головой. Он сел на пол посреди мягкого коричневого паласа перед двумя большими кроватями. Под «зверями», в чьи лапы перешла власть, Чиун имел в виду лидеров французской революции 1789 года. Все французские президенты с той поры были, по разумению Чиуна, кровожадными радикалами.
— Сдаюсь, — сказал Римо. — Когда, интересно знать, я отказался слушать твою декламацию поэзии Ун? Я никогда не слышал ничего подобного.
— Я читал стихи этому милому пареньку Василивичу.
— Ах это, — сказал Римо. — Я не понимаю Ун.
— Но и этот ковер не понимает, и вон тот деревянный шкаф не понимает, — ответил Чиун и, вздохнув глубоко, сказал, что должен открыть Римо глаза на Париж — хотелось бы только надеяться, что Римо запомнит хоть малую толику из того, что услышит.
Спустившись в вестибюль «Лютеции», Чиун начал непонятно о чем припираться с консьержем и быстро заставил его умолкнуть.
Римо поинтересовался, в чем суть спора.
— Если бы ты понимал французский, ты бы понял, — ответил Чиун.
— Ну не понимаю я по-французски!
— Тогда ты все равно не поймешь, — сказал Чиун, точно это было лучшим объяснением.
— Но я хочу знать! — настаивал Римо.
— Тогда выучи французский, — сказал Чиун. — Настоящий французский, а не эту абракадабру, которой пользуются ныне.
Они вышли на бульвар Распай. Две пожилые дамы в небольшом белом киоске на углу продавали сладости и печенье. Мужчина в темном лимузине поспешно сфотографировал Римо и Чиуна — дважды. Автомобиль притормозил у тротуара за перекрестком. Римо увидел, как водитель поднял небольшой фотоаппарат и навел объектив через заднее стекло. Лицо мужчины было Римо незнакомо, но он явно искал кого-то, похожих на них обоих.
Когда они перешли изящный мост над темной Сеной, Римо точно знал, что преследователи напали на их след. За ними было два хвоста — оба молодые парни, которые шли за ними, а еще трое маячили на дальнем конце моста. «Хвост» очень легко распознать: преследователь всегда попадает в твой ритм, не имея собственного.
«Хвост» может читать газету, глядеть на реку или рассматривать фасад великолепного Лувра, к которому в данный момент приближались Римо и Чиун. Неважно, что он делает — все равно «хвост» точно к тебе привязан. Чем-то он себя выдает — то ли у него глаза бегают, то ли еще что-то. Римо и сам толком не мог того объяснить. Однажды он попытался потолковать на эту тему со Смитом, но не смог сказать ничего, кроме «сразу ясно».
— Но почему это ясно? — все спрашивал Смит.
— Когда кто-то читает газету, он по-другому себя ведет.
— Как?
— Не знаю. По-другому. Вот как сейчас — я знаю, что я частица вашего сознания. Большинство людей не могут удержать одну мысль дольше одной-единственной секунды. Мозг работает урывками. Но «хвост» должен зафиксировать свой мозг на чем-то одном. Не знаю. Просто поверьте мне на слово.
Итак, в Париже была весна. Римо перехватил пару милых улыбок от двух симпатичных француженок и улыбнулся в ответ, дав им понять, что принял к сведению их миловидность, но отверг их посулы.
Чиун назвал это типичным для американцев агрессивно-сексуальным взглядом на мир. Он тоже заметил «хвосты». Когда они приблизились к Лувру и Чиун заглянул в одно из окон, он издал низкий всхлип.
— Это и есть поэзия Ун, папочка?
— Нет. Что они сделали с Лувром?! Что они натворили! Звери! — Чиун закрыл глаза. Он быстро скользнул взглядом по изгибам Сены, повторив про себя все особые приметы ландшафта, данные в истории Синанджу, — да, это было то самое место, но только звери, шедшие вослед Бурбонам, мерзопакостно превратили дворец в музей.
Чтобы попасть туда, надо даже платить мзду за вход! Какая мерзость!
Римо увидел позолоченные потолки, мраморные украшения в стиле рококо, дивные картины и подумал: «Если бы Лувр не был всемирно известным музеем, можно было бы счесть это за безвкусицу». Всего было слишком много. Чиун сновал в толпах посетителей, обследуя одну залу за другой. Здесь спал принц. Здесь король вкушал краткое отдохновение от дневных дел. Здесь советники короля держали ответ, обсуждая вопросы войны и мира. Здесь устраивались грандиозные пиры. А здесь почивали любовницы короля. Здесь граф де Виль замышлял убийство короля. И во что они все это превратили? Не только перестроили прекрасный дворец — одно из сокровищ мирового искусства, коими некогда были американские драмы, — но они натащили сюда массу уродливых статуй и скульптур. Барахло! Звери превратили роскошный дворец в свалку.
Чиун хлопнул охранника по плечу, и тот так удивился поступку маленького азиата, что только захлопал глазами.
— Звери! — тонко вскричал Чиун. — Дегенераты! — Они не только уничтожили дворец, они вырвали страницу из истории Синанджу! Чиун всегда мечтал увидеть Париж, особенно этот дворец, столь ярко описанный его предками, но вот теперь чернь все разрушила.
— Какая чернь? — спросил Римо.
— Все, кто пришел за Людовиком Четырнадцатым.
И даже он, если верить Чиуну, уже не был столь великолепным, утратив былое величие. Чиун признался Римо, как он рад, что Карл Пятый уже не застал этого кошмара.
Чопорная монахиня в сером одеянии и черной шапочке с маленькими полями привела шеренгу чистеньких девочек, одетых в голубые пиджачки, с эмблемой школы на рукавах и одинаковыми саквояжиками в руках. Они шествовали по залу точно чинный выводок утят.
— Варвары! — закричал им вслед Чиун. — Грязные звери! — Монахиня встала между своими питомицами и орущим корейцем и быстро выпроводила девочек из освещенного зала. — Негодные выродки! — сказал Чиун. В дальнем конце зала появились «хвосты», невинно уставившись в развешанные по стенам картины, точно их головы внезапно пришили к холстам.
— Мне надо немного поработать, папочка. В этом дворце можно где-нибудь уединиться?
— Да, — ответил Чиун.
Через три зала от «Моны Лизы» они нашли розовую мраморную стену, на которой Чиун стал отсчитывать мраморные виньетки. Остановившись у восьмой, он поднял ладонь на высоту груди, приложил длинный ноготь к стене и — часть ее отъехала внутрь. Он проделал это с таким изяществом, что разъятая стена была похожа не на тайный лаз, а просто на вход в зал. Впрочем, этот зал был неосвещен. Здесь пахло тленом, а стены помещения были выложены из шероховатого гранита. Римо поманил за собой двоих преследователей, и те с чуть большим удивлением, которое может вызвать приглашение незнакомца, вошли. Руки Римо выстрелили с быстротой языка лягушки, и оба гостя впечатались в гранитную стену потайного зала. Стена сомкнулась за четверыми.
Один из «хвостов» потянулся рукой к мелкокалиберному пистолету, спрятанному в подколенной кобуре. Он успел только дотронуться до рукоятки, как Римо носком правой ноги превратил его руку и лодыжку в кровавое месиво.
Оба незнакомца изъявили готовность побеседовать и без применения физического воздействия на их позвоночные столбы. К несчастью, они не понимали ни по-английски, ни по-корейски, а Римо говорил только на этих двух языках. Ему нужен был Чиун в качестве переводчика.
Откуда-то сверху струился слабый свет, отчего казалось, что зал погружен в вечные сумерки. Римо заметил иссохший скелет с крошечной дырочкой в черепе, сидевший у гранитной стены словно нищий в ожидании, когда стоящая перед ним чашка наполнится монетами.
Римо попросил Чиуна переводить. На это Чиун ответил, что его наняли как убийцу, а не как толмача. Римо возразил, что это входит в его обязанности. Чиун в свою очередь заметил, что они со Смитом никогда об этом не договаривались. Он также посетовал, что Смит обещал прислать ему видеозаписи «мыльных опер», но их и по сию пору нет. «Хвост» с неповрежденными запястьями и лодыжками потянулся к подмышечной кобуре. Римо двинул ему костяшками пальцев в кадык. Изо рта у агента, точно слюна, показался кусок трахеи.
— Теперь у нас остался только один клиент, папочка. Будь добр, помоги мне. Узнай у него только, кто они такие и почему слежка?
Чиун пробурчал, что, если он станет исполнять обязанности переводчика, это навлечет величайшее бесчестье его предкам, в особенности принимая во внимание, что это происходит в том самом зале, где покоится прах графа де Видя.
— Окажи мне услугу! — упрашивал Римо.
Чиун согласился, но заметил, что это будет очередная неоцененная услуга. Еще он сказал: великодушие кончается там, где им начинают злоупотреблять. Грань допустимого была пройдена еще восемь лет назад. И тем не менее его доброе сердце не отвердело. Он расспросил человека, страдающего от боли. А затем прекратил его муки, отправив в вечность.
Теперь Римо должен был аккуратно положить оба трупа подле скелета. Он не возражал и поблагодарил Чиуна. Так что же сказал этот человек?
Чиун же ответил, что его попросили расспросить несчастного, но не повторять его ответы. Повторять его ответы — это уже совсем другая работа.
Римо парировал, что повтор ответов является составной частью труда переводчика. Чиун сказал, что, уж коли Римо этого так хотелось, он мог бы об этом попросить заранее. Римо заметил, что дыра в черепе слишком велика. Он предположил, что предок Чиуна работал неряшливо, а может, начал стареть, потому что он размозжил череп вместо того, чтобы нанести аккуратный точечный удар.
Чиун заметил, что предки Римо, вероятно, сражались с гранитом, а Римо, вероятно, первый в их роду, кто научился правильно дышать. К тому же Римо даже и не знает своих предков.
Римо ответил, что он не знал собственного отца и все, что он помнит, — так это сиротский приют. Что послужило одной из причин, почему КЮРЕ остановило на нем свой выбор. У него не было родственников.
Чиун сказал, что если это была попытка вызвать в нем чувство вины, то эта попытка безнадежно провалилась.
— Безнадежно!
Римо возразил, что это не была попытка вызвать у него чувство вины. Это был факт. Чиун сам вечно заставляет людей испытывать чувство вины.
В тот день в кабинетах администрации Лувра царила суматоха. Из-за всех стен музея доносились какие-то голоса. Сначала в администрации решили, что кто-то пронес в музей телевизор. Потом все решили, что где-то спрятали включенный магнитофон с записью диалога американцев. Работники службы безопасности бегали по всем коридорам, пытаясь обнаружить источник голосов, громко спорящих о вине, сиротском приюте и безнадежном провале.
Туристы со всех концов мира, многие из которых приехали в Париж только ради того, чтобы попасть в этот музей, изумленно взирали друг на друга.
Потом внезапно голоса смолкли и во всем огромном музее наступила бездонная тишина, ибо все посетители молчали, надеясь услышать вновь странные звуки.
К охраннику подбежала перепуганная монахиня. Двое мужчин, один из них — азиат, вдруг вышли из стены и одном из коридоров. Стена за ними закрылась. Азиат довел девочек-школьниц до слез, потому что обозвал их грязными животными. Он спорил с белым. Говорили они в основном по-английски. Белый раскаивался в том, что попросил азиата о какой-то простой услуге.
Когда охранник с заместителем директора музея подошли к указанному месту, они не смогли обнаружить никакого отверстия в стене. Монахине дали сильный транквилизатор. А охранники проводили девочек обратно в школу.
А тем временем по дороге в отель Римо отмахивался от Чиуна.
— Мне совсем не интересно, когда Ван или Хун в последний раз видели Париж. Я попросил тебя о пустой услуге. Больше ни о чем тебя не буду просить!
Но Чиун упрямился и не хотел говорить Римо, что сообщил ему «хвост».
Римо сказал, что ему наплевать.
Тогда Чиун спросил, почему же, если Римо наплевать, он просив его, Чиуна, выступить в качестве толмача. Проблема в том, сказал Чиун, что он очень покладистый человек. А люди имеют склонность садиться на шею добросердечных.
Утром следующего дня Римо познакомился с самой прекрасной женщиной из всех, которых ему доводилось встречать в своей жизни.
Глава седьмая
Была полночь, в такой час мог работать за письменным столом лишь человек с весьма своеобразными привычками. Итак, доктор Харолд В. Смит сидел за своим рабочим местом, когда зазвонил особый телефон.
Он снял трубку и услышал, как на другом конце провода упал аппарат. Потом несколько секунд слышалась какая-то возня и пыхтение, после чего раздался свистящий шепот президента, который пытался перекрыть оглушительный треск и свист.
— Хорошо сработано!
— Прошу прощения, сэр? — сказал Смит.
— Европейское дело. Прошло как по маслу. Мне доложили, что «Треска» приказала долго жить.
— Я вас едва слышу, — сказал Смит.
— Я здесь не один, — продолжал шипеть президент.
— А кто там?
— Мамуля. Первая леди. Она слушает радио.
— Господин президент! Такого еще никогда не было! Если вы хотите поговорить со мной, прошу вас, делайте это, когда рядом никого нет.
— Но как мне выпроводить мамулю?
— Вытолкайте ее вон и заприте дверь на ключ! — сказал Смит и бросил трубку.
Через несколько минут телефон зазвонил вновь.
— Слушаю.
— Зря вы вспылили, — сказал президент нормальным голосом — голосом, похожим на тот, что можно услышать у конвейера на автомобильном заводе в Детройте или на газопроводной станции в Джолиете; это был голос, принадлежащий человеку, которого народ избирал бы из года в год на любые государственные должности, потому что его обладатель был выходцем из народа. Это был голос, обладателю которого народ отказал бы в праве занять важнейший государственный пост, потому что он был уж слишком явно выходцем из народа, а люди хотят иметь президента лучшего, чем большинство из них. И они этого не скрывали.
— Вы напрасно обиделись, господин президент, — сказал Смит, — вот уже двенадцать лет я соблюдаю все меры безопасности и секретности в работе нашего подразделения. И добивался этого отнюдь не потому, что позволял своей жене слушать у меня над ухом радио.
— Ну ладно, ладно. В общем, мне кажется, что эта ваша парочка все уладила в Европе. В донесениях, которые ложатся мне на стол, говорится, что русские отозвали всех своих сотрудников из группы «Треска».
— Ложная информация.
— Ложная? Я с трудом в это верю. Информация поступила от дружественных государств. От союзников.
— Ложная! — повторил Смит. — «Треску» никто не отзывал. Она уничтожена. «Трески» более не существует в природе.
— Вы хотите сказать...
— Именно это я хочу сказать. Я дал задание нейтрализовать «Треску» и обезвредить ее. Ее нейтрализовали и обезвредили так, что лучше и быть не может, — сказал Смит.
— Эти двое?
— Эти двое, — подтвердил Смит. — Но это еще не конец. Остается маршал Деня, которого срочно вызвали в Кремль дли консультаций. Он командующий «Трески». Он непременно перейдет в контрнаступление с чем-нибудь новеньким.
— И что же делать? — спросил президент.
— Предоставьте решать нам. Ситуация будет под контролем.
— Ну... если вы так считаете... — Президент, похоже, засомневался.
— Спокойной ночи, — бросил Смит.
Поставив телефонный аппарат обратно в ящик стола, Смит вернулся к чтению последних донесений, подготовленных заокеанскими агентами КЮРЕ — полицейскими, журналистами, мелкими сотрудниками иностранных правительственных учреждений, которым было лишь известно, что они за ежемесячное вознаграждение снабжают информацией некое американское официальное агентство. Все они догадывались, что это — ЦРУ. И все ошибались.
Их рапорты — вся эта сырая информация, частью достоверная, частью — не более чем сплетни и откровенная ложь, поступающая от тех, кому русские платят за то, чтобы они переправляли в США «дезу», — неиссякающим потоком попадали в компьютеры КЮРЕ в санатории Фолкрофт в Рае, штат Нью-Йорк, на побережье Лонг-Айленда. В компьютерах информация обрабатывалась и сопоставлялась. Никому, даже самому гениальному человеческому мозгу такая работа не под силу. Служащий, уже неделю не появлявшийся на работе, выловленное где-то из реки тело утопленника, авиабилет, оплаченный наличными мужчиной с русским акцентом, — компьютеры связывали все тонкие нити фактов в один клубок, а потом на пульте, к которому имел доступ только доктор Смит, возникали версии того, что же произошло, причем результаты обработки информации классифицировались по рубрикам: «Убедительно», «Весьма вероятно», «Вероятно», «Возможно», «Вряд ли» и «Невозможно».
После чего Смит, воспользовавшись компьютером, который производил операции, недоступные человеческому мозгу, делал то, что не мог сделать ни один компьютер. Он мгновенно оценивал общую ситуацию, взвешивая все «за» и «против», учитывая риск и выгоду, приоритеты, деньги и человеческие ресурсы, чтобы сформулировать очередное задание для КЮРЕ. И так он работал изо дня в день, редко ошибаясь, будучи в курсе (но не испытывая благоговения по поводу) того факта, что на зыбком рубеже, отделяющем сильные Соединенные Штаты от слабых и безоружных Соединенных Штатов, стоит он, доктор Харолд У. Смит. И Чиун. И Римо.
Смит не испытывал чувства благоговения, ибо ему недоставало воображения для того, чтобы нечто подобное испытывать. Это было его главным достоинством как мыслящего существа и ценнейшим качеством как главы секретной службы, которая внезапно получила задание по глобальному обеспечению безопасности Америки.
— Этот Смит просто идиот, — сказал Чиун.
— Это еще почему, папочка? — смиренно спросил Римо, глядя на Чиуна. Тот был в своем утреннем золотом халате, но на фоне яркого утреннего солнца, чьи лучи лились в широченное гостиничное окно, был виден только его темный силуэт. Чиун смотрел на улицу. Он стоял неподвижно, вытянув руки прямо перед собой; его длинные ногти едва касались тонких желтоватых тюлевых штор, ниспадавших от потолка до пола.
— Мы закончили здесь свою работу, — говорил Чиун. — Что же мы тут делаем? В этом городе любое блюдо испорчено обильным соусом, все фруктовые соки перенасыщены ферментами, а люди изъясняются на языке, который скребет по барабанным перепонкам точно напильник. И еще — что они сделали с Лувром! Какой позор! Не нравится мне Франция. И французы не нравятся. И французский язык мне не нравится.
— Ты предпочитаешь слушать, как американцы разговаривают по-английски? — спросил Римо.
— Да, — ответил Чиун. — Точно так же, как я предпочел бы слушать рев осла.
— Скоро мы вернемся домой.
— Нет. Мы вернемся в страну Смита и автомобилестроения. Для тебя и для меня дом — Синанджу.
— Ох, только не начинай все по новой, Чиун, — сказал Римо. — Был я там. В Синанджу холодно и пусто, в тамошние жители бессердечны и коварны. По сравнению с твоей деревней Ньюарк может показаться земным раем.
— О, ты говоришь как туземец, который столь же презрительно отзывается о земле своих предков, которую любит, — сказал Чиун. — Значит, ты воистину из Синанджу.
Пока он говорил, руки его не дрогнули, пальцы не сдвинулись ни на десятую долю дюйма. Его силуэт на фоне окна походил на гипсовую статую Иисуса-пастыря.
Римо устремил свои зоркие, как у ястреба, глаза на кончики пальцев азиата, пытаясь уловить хоть малейшее их движение или едва заметное подрагивание мускулов, утомленных столь длительным напряжением, но так ничего и не увидел, кроме десяти вытянутых пальцев в дюйме от желтых штор, абсолютно ровно свисавших с потолка и абсолютно неподвижных.
— Я-то американец, — сказал Римо.
— Канец, конец, понец, — сказал Чиун. Римо начал было смеяться, но тотчас перестал, увидев, как шевельнулись шторы — медленно, точно всей своей невесомой массой, и единым движением, точно ледник, двинувшийся через континент. Шторы подались медленно вперед, на целый дюйм, и коснулись длинных ногтей Чиуна, а потом дернулись еще и покрыли тонкой тканью пальцы Чиуна; ткань обвилась вокруг каждого пальца, точно тюль был железными опилками, а пальцы азиата — магнитами.
Чиун опустил руки, и шторы мягкой волной вернулись в исходное положение.
Старик обернулся и увидел взирающего на него Римо.
— На сегодня хватит, — сказал он. — Пусть это будет тебе уроком. Даже мастер должен постоянно упражняться.
Шторы вновь повисли недвижно.
— Повтори, — попросил Римо.
— Что?
— Этот трюк со шторами.
— Но я же только что сделал.
— Я хочу посмотреть, как это у тебя получается.
— Но ты же смотрел. И ничего не увидел. Как же ты увидишь, если я опять это сделаю?
— Я знаю теперь, как ты это делаешь. Ты сделал вдох, и шторы приблизились к тебе.
— По-твоему, я вдохнул пальцами?
— А как же тогда?
— Я говорил с ними по-французски. Очень тихо, вот ты и не услышал. Даже шторы понимают французский, потому что это простой язык. Ну, немного у них хромает произношение.
— Черт побери, Чиун. Я ведь тоже Мастер Синанджу. Ты же сам мне говорил. Ты не имеешь права скрывать от меня информацию. Разве я не должен поддерживать деревню, когда твоя власть перейдет ко мне? Как же все эти милые добрые люди, кого я узнал и полюбил, как же они жить-то дальше будут, если я не смогу поставлять им золото? А как я могу это сделать, если даже не умею заставлять шторы подниматься?
— Значит, ты обещаешь?
— Что обещаю? — подозрительно спросил Римо. У него зародилось смутное ощущение, что его тянет к Чиуну, точно шторы.
Он снял трубку и услышал, как на другом конце провода упал аппарат. Потом несколько секунд слышалась какая-то возня и пыхтение, после чего раздался свистящий шепот президента, который пытался перекрыть оглушительный треск и свист.
— Хорошо сработано!
— Прошу прощения, сэр? — сказал Смит.
— Европейское дело. Прошло как по маслу. Мне доложили, что «Треска» приказала долго жить.
— Я вас едва слышу, — сказал Смит.
— Я здесь не один, — продолжал шипеть президент.
— А кто там?
— Мамуля. Первая леди. Она слушает радио.
— Господин президент! Такого еще никогда не было! Если вы хотите поговорить со мной, прошу вас, делайте это, когда рядом никого нет.
— Но как мне выпроводить мамулю?
— Вытолкайте ее вон и заприте дверь на ключ! — сказал Смит и бросил трубку.
Через несколько минут телефон зазвонил вновь.
— Слушаю.
— Зря вы вспылили, — сказал президент нормальным голосом — голосом, похожим на тот, что можно услышать у конвейера на автомобильном заводе в Детройте или на газопроводной станции в Джолиете; это был голос, принадлежащий человеку, которого народ избирал бы из года в год на любые государственные должности, потому что его обладатель был выходцем из народа. Это был голос, обладателю которого народ отказал бы в праве занять важнейший государственный пост, потому что он был уж слишком явно выходцем из народа, а люди хотят иметь президента лучшего, чем большинство из них. И они этого не скрывали.
— Вы напрасно обиделись, господин президент, — сказал Смит, — вот уже двенадцать лет я соблюдаю все меры безопасности и секретности в работе нашего подразделения. И добивался этого отнюдь не потому, что позволял своей жене слушать у меня над ухом радио.
— Ну ладно, ладно. В общем, мне кажется, что эта ваша парочка все уладила в Европе. В донесениях, которые ложатся мне на стол, говорится, что русские отозвали всех своих сотрудников из группы «Треска».
— Ложная информация.
— Ложная? Я с трудом в это верю. Информация поступила от дружественных государств. От союзников.
— Ложная! — повторил Смит. — «Треску» никто не отзывал. Она уничтожена. «Трески» более не существует в природе.
— Вы хотите сказать...
— Именно это я хочу сказать. Я дал задание нейтрализовать «Треску» и обезвредить ее. Ее нейтрализовали и обезвредили так, что лучше и быть не может, — сказал Смит.
— Эти двое?
— Эти двое, — подтвердил Смит. — Но это еще не конец. Остается маршал Деня, которого срочно вызвали в Кремль дли консультаций. Он командующий «Трески». Он непременно перейдет в контрнаступление с чем-нибудь новеньким.
— И что же делать? — спросил президент.
— Предоставьте решать нам. Ситуация будет под контролем.
— Ну... если вы так считаете... — Президент, похоже, засомневался.
— Спокойной ночи, — бросил Смит.
Поставив телефонный аппарат обратно в ящик стола, Смит вернулся к чтению последних донесений, подготовленных заокеанскими агентами КЮРЕ — полицейскими, журналистами, мелкими сотрудниками иностранных правительственных учреждений, которым было лишь известно, что они за ежемесячное вознаграждение снабжают информацией некое американское официальное агентство. Все они догадывались, что это — ЦРУ. И все ошибались.
Их рапорты — вся эта сырая информация, частью достоверная, частью — не более чем сплетни и откровенная ложь, поступающая от тех, кому русские платят за то, чтобы они переправляли в США «дезу», — неиссякающим потоком попадали в компьютеры КЮРЕ в санатории Фолкрофт в Рае, штат Нью-Йорк, на побережье Лонг-Айленда. В компьютерах информация обрабатывалась и сопоставлялась. Никому, даже самому гениальному человеческому мозгу такая работа не под силу. Служащий, уже неделю не появлявшийся на работе, выловленное где-то из реки тело утопленника, авиабилет, оплаченный наличными мужчиной с русским акцентом, — компьютеры связывали все тонкие нити фактов в один клубок, а потом на пульте, к которому имел доступ только доктор Смит, возникали версии того, что же произошло, причем результаты обработки информации классифицировались по рубрикам: «Убедительно», «Весьма вероятно», «Вероятно», «Возможно», «Вряд ли» и «Невозможно».
После чего Смит, воспользовавшись компьютером, который производил операции, недоступные человеческому мозгу, делал то, что не мог сделать ни один компьютер. Он мгновенно оценивал общую ситуацию, взвешивая все «за» и «против», учитывая риск и выгоду, приоритеты, деньги и человеческие ресурсы, чтобы сформулировать очередное задание для КЮРЕ. И так он работал изо дня в день, редко ошибаясь, будучи в курсе (но не испытывая благоговения по поводу) того факта, что на зыбком рубеже, отделяющем сильные Соединенные Штаты от слабых и безоружных Соединенных Штатов, стоит он, доктор Харолд У. Смит. И Чиун. И Римо.
Смит не испытывал чувства благоговения, ибо ему недоставало воображения для того, чтобы нечто подобное испытывать. Это было его главным достоинством как мыслящего существа и ценнейшим качеством как главы секретной службы, которая внезапно получила задание по глобальному обеспечению безопасности Америки.
— Этот Смит просто идиот, — сказал Чиун.
— Это еще почему, папочка? — смиренно спросил Римо, глядя на Чиуна. Тот был в своем утреннем золотом халате, но на фоне яркого утреннего солнца, чьи лучи лились в широченное гостиничное окно, был виден только его темный силуэт. Чиун смотрел на улицу. Он стоял неподвижно, вытянув руки прямо перед собой; его длинные ногти едва касались тонких желтоватых тюлевых штор, ниспадавших от потолка до пола.
— Мы закончили здесь свою работу, — говорил Чиун. — Что же мы тут делаем? В этом городе любое блюдо испорчено обильным соусом, все фруктовые соки перенасыщены ферментами, а люди изъясняются на языке, который скребет по барабанным перепонкам точно напильник. И еще — что они сделали с Лувром! Какой позор! Не нравится мне Франция. И французы не нравятся. И французский язык мне не нравится.
— Ты предпочитаешь слушать, как американцы разговаривают по-английски? — спросил Римо.
— Да, — ответил Чиун. — Точно так же, как я предпочел бы слушать рев осла.
— Скоро мы вернемся домой.
— Нет. Мы вернемся в страну Смита и автомобилестроения. Для тебя и для меня дом — Синанджу.
— Ох, только не начинай все по новой, Чиун, — сказал Римо. — Был я там. В Синанджу холодно и пусто, в тамошние жители бессердечны и коварны. По сравнению с твоей деревней Ньюарк может показаться земным раем.
— О, ты говоришь как туземец, который столь же презрительно отзывается о земле своих предков, которую любит, — сказал Чиун. — Значит, ты воистину из Синанджу.
Пока он говорил, руки его не дрогнули, пальцы не сдвинулись ни на десятую долю дюйма. Его силуэт на фоне окна походил на гипсовую статую Иисуса-пастыря.
Римо устремил свои зоркие, как у ястреба, глаза на кончики пальцев азиата, пытаясь уловить хоть малейшее их движение или едва заметное подрагивание мускулов, утомленных столь длительным напряжением, но так ничего и не увидел, кроме десяти вытянутых пальцев в дюйме от желтых штор, абсолютно ровно свисавших с потолка и абсолютно неподвижных.
— Я-то американец, — сказал Римо.
— Канец, конец, понец, — сказал Чиун. Римо начал было смеяться, но тотчас перестал, увидев, как шевельнулись шторы — медленно, точно всей своей невесомой массой, и единым движением, точно ледник, двинувшийся через континент. Шторы подались медленно вперед, на целый дюйм, и коснулись длинных ногтей Чиуна, а потом дернулись еще и покрыли тонкой тканью пальцы Чиуна; ткань обвилась вокруг каждого пальца, точно тюль был железными опилками, а пальцы азиата — магнитами.
Чиун опустил руки, и шторы мягкой волной вернулись в исходное положение.
Старик обернулся и увидел взирающего на него Римо.
— На сегодня хватит, — сказал он. — Пусть это будет тебе уроком. Даже мастер должен постоянно упражняться.
Шторы вновь повисли недвижно.
— Повтори, — попросил Римо.
— Что?
— Этот трюк со шторами.
— Но я же только что сделал.
— Я хочу посмотреть, как это у тебя получается.
— Но ты же смотрел. И ничего не увидел. Как же ты увидишь, если я опять это сделаю?
— Я знаю теперь, как ты это делаешь. Ты сделал вдох, и шторы приблизились к тебе.
— По-твоему, я вдохнул пальцами?
— А как же тогда?
— Я говорил с ними по-французски. Очень тихо, вот ты и не услышал. Даже шторы понимают французский, потому что это простой язык. Ну, немного у них хромает произношение.
— Черт побери, Чиун. Я ведь тоже Мастер Синанджу. Ты же сам мне говорил. Ты не имеешь права скрывать от меня информацию. Разве я не должен поддерживать деревню, когда твоя власть перейдет ко мне? Как же все эти милые добрые люди, кого я узнал и полюбил, как же они жить-то дальше будут, если я не смогу поставлять им золото? А как я могу это сделать, если даже не умею заставлять шторы подниматься?
— Значит, ты обещаешь?
— Что обещаю? — подозрительно спросил Римо. У него зародилось смутное ощущение, что его тянет к Чиуну, точно шторы.