– Поезжай.
– В «Белую гору»?
– В «Белую гору», естественно, куда же еще... в монастырь?.. – брякнул Дамир.
– ...или замуж за дурака, – машинально договорила классическую цитату Аня: «Иди в монастырь или замуж за дурака!»
Дамир подозрительно посмотрел на нее:
– Что?
– Я говорю, что все поняла, – поспешно ответила Аня, оправляя на бедрах платье. – Только ты распорядись, чтобы Леонид и Коля нас выпустили.
– Само собой. Деньги за тебя он пусть уплатит Леониду. Ясно? Только ты не сразу его срывай. Пусть еще посидит полчасика. Поняла? И вот еще что – обо всем информируй меня немедленно. Если что...
Аня кивнула и отошла, а Дамир, проводив ее пристальным взглядом, пробормотал:
– Ах, Анька, Анька... подставили тебя так, что придется тебя, наверно, это самое... пожертвовать, как... ладью. Жалко, конечно, но что делать?
– Добрось до «Белой горы», сын мой!
– Московский педераст тебе сын, – нелюбезно ответствовал таксист, а потом открыл заднюю дверь и сказал:
– Садись. Полтинничек с тебя будет.
– Полтинничек? И, может, еще бля... бля-агословение в Судный день? – присовокупил Леонид, споткнувшись все на том же злополучном слоге «бла», на котором он буксовал еще в «Аттиле». – Заскакивай, Анька.
Наконец-то запомнил, как ее зовут.
Машина тронулась и, развернувшись, поехала в сторону Волги.
– А п-почему московский педераст? – важно осведомился у водилы отец Никифор.
– Что?
– А почему ты сказал, что м-московский... ик!.. педераст мне сын?
Тот повернул к горе-священнослужителю невозмутимое лицо типичного шоферюги и произнес:
– Потому что в «Белую гору», в которую ты собрался, приехал московский пидорский балет. У меня девка туда сегодня пошла... смотреть, как мужики там жопами и прочими органами трясут.
– Как – трясут? – не понял Леня.
– Да так – скидывают всю одежду и перед носом всяких пидоров и оголтелых дур, которые пришли на них пялиться, трясут. Московское стрип-шоу, говорю тебе.
– А-а-а, – протянул Леня. – Наверно, богоугодное зрелище. Ни разу не видел. А, ну да. Слыхал. У нас певчий один, этакий сюмпумпусик, от которого голубизной за километр несет, говорил что-то такое.
Аня сидела молча. Она в очередной раз выключилась из трескотни Лени. Что-то угрюмое, зловещее, чего раньше она никогда не улавливала, почудилось ей в последних словах Дамира и во всем его поведении, когда он отправлял ее в «Белую гору».
И еще – как он, Дамир, смотрел на нее.
Мертвыми глазами.
Словно ее, Ани, уже нет. Или скоро не будет.
И почему он приказал ей согласиться ехать с этим Леней в «Белую гору»? Почему он так вскинулся, узнав, что Леня приглашал ее именно туда? В заведение Вайсберга?
Или... или Дамир думает, что убийство Кислова было подготовлено и осуществлено людьми самого Вайсберга, а этот Леня – этот Леня и есть тот самый человек, который сделал свое дело и теперь линяет на территорию своего заказчика, Вайсберга... да нет, не может такого быть!
– Ты что такая мрачная, Анька? – не замедлил влезть пресвятой отец. – Как говорил мой друг и коллега Афоня Фокин...
«Господи, неужели даже этот безобидный шарик, этот Леня Никифоров, который, как нарочно, работает в церкви... неужели даже он может быть причастен ко всей этой нечистой игре, которая, я чувствую, затевается вокруг меня, чтобы сомкнуться, как петля на горле, уничтожить, задушить? – думала она, косясь на вещающего об удивительных приключениях саратовских пресвятых отцов. – Да нет... кому я нужна. Если меня и уничтожат, то так, как уничтожают марионетку: просто обрежут нити, которые связывают меня с руками хозяина, и все».
– ...а я и говорю: стучите, и отворят вам... ищите, и найдете. Как говорил один мой знакомый синемор, которому не хватало на в-водку, а хватало только на тройной одеколон, но его он не мог найти. Поелику воспрошахом... и я сказал родственникам почившего с миром: в общем так, дорогие россияне: я проеду с усопшим, мир его праху, в лифте, раз он по лестничной клетке в гробу не проходит, а в-вы... это самое... приплюсуете к моему смиренному гонорару скромную мзду...
«Он странный, – думала Анна, не вслушиваясь в эту трескотню. – Дамир его заподозрил. Иначе... иначе он не отпустил бы меня с ним. Дамир... Дамир уже думает, что это Вайсберг подстроил смерть своего зятя, чтобы иметь повод наехать на Дамира. Пусть Дамир не думает, что я такая глупая, чтобы не угадать его подозрений».
– ...а прихожанка и говорит: не введи во искушение и избавь мя от лукавого. И вытаскивает из-за себя плюгавого мужичонку... мужа... и грит: вот и лукавый.
«Страшно. Уже прошло четыре часа из отведенных Ледяным. Осталось сорок четыре. Сорок четыре часа. А потом – потом конец...»
ГЛАВА 4
– В «Белую гору»?
– В «Белую гору», естественно, куда же еще... в монастырь?.. – брякнул Дамир.
– ...или замуж за дурака, – машинально договорила классическую цитату Аня: «Иди в монастырь или замуж за дурака!»
Дамир подозрительно посмотрел на нее:
– Что?
– Я говорю, что все поняла, – поспешно ответила Аня, оправляя на бедрах платье. – Только ты распорядись, чтобы Леонид и Коля нас выпустили.
– Само собой. Деньги за тебя он пусть уплатит Леониду. Ясно? Только ты не сразу его срывай. Пусть еще посидит полчасика. Поняла? И вот еще что – обо всем информируй меня немедленно. Если что...
Аня кивнула и отошла, а Дамир, проводив ее пристальным взглядом, пробормотал:
– Ах, Анька, Анька... подставили тебя так, что придется тебя, наверно, это самое... пожертвовать, как... ладью. Жалко, конечно, но что делать?
* * *
Они вышли из «Аттилы», когда было уже около двух ночи. Выходя, Аня оглянулась: «Аттила» навис над ней, словно непомерно разросшаяся, залитая неоном и облепленная горящими провалами арочных окон фигура того свирепого гунна, по имени которого был назван ночной клуб. Леня Никифоров, не переставая трещать и именовать всех обитателей клуба «христопродавцами», «богохульниками» и почему-то «отрыжкой дьячка Повсикакия», поймал такси и сунул туда непрестанно вертящуюся голову:– Добрось до «Белой горы», сын мой!
– Московский педераст тебе сын, – нелюбезно ответствовал таксист, а потом открыл заднюю дверь и сказал:
– Садись. Полтинничек с тебя будет.
– Полтинничек? И, может, еще бля... бля-агословение в Судный день? – присовокупил Леонид, споткнувшись все на том же злополучном слоге «бла», на котором он буксовал еще в «Аттиле». – Заскакивай, Анька.
Наконец-то запомнил, как ее зовут.
Машина тронулась и, развернувшись, поехала в сторону Волги.
– А п-почему московский педераст? – важно осведомился у водилы отец Никифор.
– Что?
– А почему ты сказал, что м-московский... ик!.. педераст мне сын?
Тот повернул к горе-священнослужителю невозмутимое лицо типичного шоферюги и произнес:
– Потому что в «Белую гору», в которую ты собрался, приехал московский пидорский балет. У меня девка туда сегодня пошла... смотреть, как мужики там жопами и прочими органами трясут.
– Как – трясут? – не понял Леня.
– Да так – скидывают всю одежду и перед носом всяких пидоров и оголтелых дур, которые пришли на них пялиться, трясут. Московское стрип-шоу, говорю тебе.
– А-а-а, – протянул Леня. – Наверно, богоугодное зрелище. Ни разу не видел. А, ну да. Слыхал. У нас певчий один, этакий сюмпумпусик, от которого голубизной за километр несет, говорил что-то такое.
Аня сидела молча. Она в очередной раз выключилась из трескотни Лени. Что-то угрюмое, зловещее, чего раньше она никогда не улавливала, почудилось ей в последних словах Дамира и во всем его поведении, когда он отправлял ее в «Белую гору».
И еще – как он, Дамир, смотрел на нее.
Мертвыми глазами.
Словно ее, Ани, уже нет. Или скоро не будет.
И почему он приказал ей согласиться ехать с этим Леней в «Белую гору»? Почему он так вскинулся, узнав, что Леня приглашал ее именно туда? В заведение Вайсберга?
Или... или Дамир думает, что убийство Кислова было подготовлено и осуществлено людьми самого Вайсберга, а этот Леня – этот Леня и есть тот самый человек, который сделал свое дело и теперь линяет на территорию своего заказчика, Вайсберга... да нет, не может такого быть!
– Ты что такая мрачная, Анька? – не замедлил влезть пресвятой отец. – Как говорил мой друг и коллега Афоня Фокин...
«Господи, неужели даже этот безобидный шарик, этот Леня Никифоров, который, как нарочно, работает в церкви... неужели даже он может быть причастен ко всей этой нечистой игре, которая, я чувствую, затевается вокруг меня, чтобы сомкнуться, как петля на горле, уничтожить, задушить? – думала она, косясь на вещающего об удивительных приключениях саратовских пресвятых отцов. – Да нет... кому я нужна. Если меня и уничтожат, то так, как уничтожают марионетку: просто обрежут нити, которые связывают меня с руками хозяина, и все».
– ...а я и говорю: стучите, и отворят вам... ищите, и найдете. Как говорил один мой знакомый синемор, которому не хватало на в-водку, а хватало только на тройной одеколон, но его он не мог найти. Поелику воспрошахом... и я сказал родственникам почившего с миром: в общем так, дорогие россияне: я проеду с усопшим, мир его праху, в лифте, раз он по лестничной клетке в гробу не проходит, а в-вы... это самое... приплюсуете к моему смиренному гонорару скромную мзду...
«Он странный, – думала Анна, не вслушиваясь в эту трескотню. – Дамир его заподозрил. Иначе... иначе он не отпустил бы меня с ним. Дамир... Дамир уже думает, что это Вайсберг подстроил смерть своего зятя, чтобы иметь повод наехать на Дамира. Пусть Дамир не думает, что я такая глупая, чтобы не угадать его подозрений».
– ...а прихожанка и говорит: не введи во искушение и избавь мя от лукавого. И вытаскивает из-за себя плюгавого мужичонку... мужа... и грит: вот и лукавый.
«Страшно. Уже прошло четыре часа из отведенных Ледяным. Осталось сорок четыре. Сорок четыре часа. А потом – потом конец...»
ГЛАВА 4
НЕНАВИСТЬ
Клуб «Белая гора» полностью соответствовал своему названию.
Хотя бы потому, что он находился в откупленном банком Вайсберга здании планетария, представлявшего собой внушительное белое двухэтажное здание, в которое был вписан купол яйцевидной формы. Словно на плоскую крышу положили половинку огромного яйца, устремленного тупым концом в небо.
Вайсберг купил нищий планетарий с потрохами и вложил в него огромные деньги, сделав элитный клуб для бомонда. Теперь яйцевидный купол был залит ослепительно ярким белым неоновым светом, словно в ночном небе, в черных волнах неведомого океана в самом деле плыл огромный, опасный, манящий айсберг.
Белая ледяная гора.
И на ней, как голубой росчерк, как излом ледяного массива, переливалась надпись: «Белая гора».
Аня очнулась от своих раздумий и, повернувшись к Леониду, который уже спорил с водителем касательно того, почему священнослужителям не возбраняется ездить на иномарках и говорить по сотовому, грубовато спросила:
– Это сколько же в Саратове платят попам, если они могут ходить по таким клубам, как эта «Белая гора»... да и в «Аттиле» не особо дешево, верно?
Леонид назидательно поднял толстенький и короткий, как сосиска отечественного производства, палец.
– Во-первых, не попам, а священнослужителям, – с постной миной поправил он, – а во-вторых, я позволяю себе отдохнуть от дел духовных... э-э-э... не на зарплату, а на нетрудовые доходы, как то... кгрм... формулировали при социализме.
Леня, сам того не зная, установил своеобразный рекорд: он рассмешил Аню дважды на протяжении одного часа. А если учесть те обстоятельства, в которые поставило ее убийство Кислова, то рекорд этот был достоин премирования.
После этого они обрели статус желанных гостей и получили доступ на территорию клуба.
Это в самом деле было роскошное заведение. Аня, которая была решительно во всех приличных ночных клубах города, должна была признать, что в грандиозности, роскоши и размахе Михаил Моисеевич Вайсберг переплюнул всех владельцев досуговых заведений города.
Особенно впечатляюще выглядел купол, который безжалостно очистили от всех перегородок и оснастили лазерными спецэффектами. Он завис в пятнадцати или двадцати метрах от пола, а в самом центре его, неведомо на чем закрепленный, вращался, разбрасывая пучки света, громадный граненый шар, похожий на непомерно увеличенный бриллиант.
Шар в самом деле был очень велик, его диаметр был не меньше трех-четырех метров, и он давал добрую половину освещения для этого громадного по меркам среднестатистического ночного клуба пространства.
В самом центре зала в форме шестиугольника с витражными стенами, за которыми, по всей видимости, было еще достаточно пространства, – в самом центре зала располагалась сцена. Она светилась неярким голубоватым светом, и верхняя ее половина словно плыла над залом благодаря тому, что нижняя тонула во мраке.
Аня видела такое в Питере, куда как-то раз возил ее Дамир, но в Саратове это было новинкой: в пол сцены были встроены огромные фосфоресцирующие пластины цвета меняющегося моря. И оттого каждый, кто ступает на эту сцену, чувствует себя идущим по воде. По океану, на дне которого ворочается огромное существо, подобное электрическому скату.
И в тот момент, когда Аня и ее неожиданный спутник присели за столик, на эту опасную сцену вышел конферансье и объявил:
– А теперь, дамы и господа, встречайте наших долгожданных московских гостей: мужской шоу-балет «Талос»!
Девочка из сельской местности, даже изменив свои представления о жизни, не могла подумать, как нормальный мужчина выйдет на сцену и станет тягуче, раскачиваясь и вихляя бедрами, как последняя проститутка, снимать с себя по вещице, подогревая нездоровый интерес зевак по мере того, как тает одежда на теле.
Вот Дамир, которого она порой ненавидела, а порой тянулась к нему, как к единственной защите и опоре, Дамир никогда не стал бы этого делать. Даже под страхом смерти.
Танцевать стриптиз для него было бы примерно все равно, что подставить зад какому-нибудь черножопому ублюдку из бойцов Андроника, армянского вора в законе, наводящего на всех в городе ужас.
Полилась какая-то липкая, холодная, вкрадчивая музыка, от которой Аню невольно передернуло: примерно под такую музыку ее сегодня ночью... в общем, под эту музыку она была с Кисловым.
– Зда-аррровый какой, бычара-то! – проблеял сидящий рядом Леня Никифоров. – Ты глянь, Анька, как рисуется шмарик!..
На сцене появился высоченный молодой человек в обтягивающих кожаных брюках и обтягивающей же черной майке с коротким рукавом, открывающим замысловатую татуировку на мускулистой руке. Он двигался с такой завораживающей хищной грацией и легкостью, плавно, отточенно, как кошка, что Аня, с некоторых пор начинавшая кое-что понимать в хореографии, невольно заострила на нем внимание.
– А-а-а, – протянул Леня, – вот и московский петушок. – В «Белой горе» дикция Лени претерпела существенные изменения к лучшему. – У меня есть один знакомый, он у нас дворником работал при церкви, а потом преподавал в семинарии латинский, так он уверен, что все мужики в Москве – пидоры. Поголовно. Начиная с этого... гастрономическое такое имя... этот... шашлык-башлык... спагетти... омар... э-э-э...
– Может, Оскар? – предположила Аня, не отрывая глаз от сцены.
– Не, не Оскар. Э-э-э... мясное что-то. Жаркое, что ли... фи... вспомнил – филе! Филе этого самого... Киркорова!
Молодой человек на сцене подошел к самому ее краю и, изогнувшись, как, вероятно, может только член олимпийской сборной по спортивной гимнастике, медленно разорвал на себе футболку от выреза на горле до самого низа. А потом сдернул с себя остатки испорченного реквизита и швырнул в зал.
В этот момент к нему присоединились еще двое, уже раздетые до пояса.
Метнулись лучи лазерного шоу, музыка вздыбилась и прокатилась через зал, подобно опустошающему цунами. Фигуры на сцене заметались в рваном, изломанном ритме, сплетаясь и расплетаясь, словно змеи, танцующие под дудку невидимого заклинателя.
И вдруг из этого клубка буквально выбросило одну из «змей» – смуглого темноволосого парня в липнущих к телу кожаных брюках, – и он, раскинув руки крестом, буквально завис на краю сцены, запрокинув голову.
Сидящая в двух метрах от него дамочка восторженно вскрикнула. Ее соседка, плотненькая сорокалетняя баба в платье с глубоким вырезом – ей-ей начальница фирмы, производящей фаллоимитаторы, – выкатила на столик свои прелести.
Леня налил себе и Ане текилы и скептически гмыкнул:
– Вавилон... ежкин кот!
Аня же изумленно раскрыла глаза, потому что как раз в этот момент на лицо московского танцовщика на краю сцены упал луч прожектора бледно-лимонного цвета – и она узнала его.
Последний раз она видела этого человека восемь лет назад, и в нем тогда не было ничего от этого великолепного, словно выточенного из темно-телесного мрамора самца, который хищно выставлял напоказ свою мускулатуру и свое точеное лицо. Нет, она не знала его, потому что восемь лет назад не было ни этой совершенной мускулатуры, ни этой грации, ни этой смелости, наконец.
Но это был он.
Алешка... Каледин.
И, разумеется, были тут же разобраны посетителями «Белой горы».
Каледин «достался» столику по соседству с Аней и Леней Никифоровым, за которым честь честью восседали два чинных педераста с серьгами в ушах и три молоденькие девушки отвязного вида. На шее у одного из молодцов болталась злодейски умерщвленная престарелая лиса, как у певца Шуры в антигринписовском клипе «Твори добро», а девицы щеголяли в кожаных штанах фабричного товарно-вещевого рынка и в пестреньких топиках.
Вероятно, отложили деньги на какие-нибудь зимние сапоги или золотые браслетики, а потом взяли и потратились на «голых мальчиков».
Одна из них, толстая кикимора в ядовито-зеленом топике из искусственного меха, схватила Каледина за шею так, будто он был ее домашней кошечкой или собачкой, несанкционированно наделавшей в углу, и сладко пропела:
– Ша-а-ампусику хочешь? Ма-альчики, может, вы организуете? – обратилась она к педикам.
Любитель драных лис передернул плечиками и в тон красотке проблеял:
– А то-о-о...
Алексей сидел молча. И, как показалось Ане, через голову крашеного педераста – не того, что с лисой, а второго, с серьгами, – присматривался к ней. К Ане.
Не слишком ли много знакомых встретилось ей за сегодняшнюю ночь? Увы, пока ни к чему хорошему это не привело.
Она вспомнила мертвый оскал Юрки Кислова, его тело, растекшееся по полу, как студень выброшенной на морской берег медузы, и ее невольно передернуло.
Медуза...
Тем временем на соседнем столике, в отраженном свете белых, голубых и синих витражных стекол, выкристаллизовалось и призывно зашипело откупориваемое шампанское, забулькала по бокалам текила. Алексей сидел все так же прямо, не глядя на крепко обвившую его рукой толстячку, и смотрел на Аню.
По всей видимости, и Леня Никифоров заметил этот взгляд. Потому что он шумно зашевелился, закряхтел и, плеснув Ане водки, спросил:
– Что? Этот... он... как?
– Да, – ответила Аня. – Этот.
Как говорится, каков вопрос – таков ответ.
Ретивый попик ревниво потянул носом и передернул круглыми мягкими плечами:
– Поедем лучше отсюда, а, Анька?
Аня не ответила. Она даже не попеняла ему на то, что он сам приволок ее сюда, теперь опять баламутит и тащит еще куда-то – на этот раз, вероятно, в свое скромное поповское обиталище. Она ничего не успела сказать, потому что в этот момент Алексей Каледин встал из-за соседнего столика и, отстранив повисшую на нем девицу, шагнул к их столику.
Леня вскинул на него мутные, с дремотно-алкогольной поволокой очи и выговорил:
– Чем обя-азан?
Алексей, словно и не слыша недовольного гула за спиной и игнорируя то, что педераст в серьгах постукивает его по плечу бутылкой и поет в ухо: «Не-е... я так не играю-у...», произнес, не меняя выражения лица:
– Аня?
– Алешка? – контрвопросом ответила она. – Ты теперь... ты теперь в Москве?
– Сейчас как видишь, нет. А если серьезно, то я в Москве уже год работаю.
– Вот так?
– Что – вот так? – Он недоуменно поднял одну бровь.
– Вот так... работаешь? Стриптизером?
– Да. Так получилось. – Он сказал это не извиняющимся и оправдывающимся тоном, а очень спокойно – даже, как показалось Ане, чрезмерно спокойно.
– А как же... журналистом?
– Что? – Он склонил голову чуть набок.
– Ты же хотел быть журналистом.
Он грустно улыбнулся. Так вот что осталось в нем от прежнего Алешки – улыбка! Мальчишеская, открытая, но тем не менее делавшая его лицо печальным. Наверно, потому, что никогда не улыбались его глаза. Только губы.
В этот момент за спиной Алексея нарисовались сразу двое: назойливая девица в топике и педик с лисой на плечах, потрясающий довольно толстой пачкой дензнаков. Он обнял Алексея за шею и пропел что-то, Аня не расслышала – как раз в этот момент взбрыкнула светомузыка, довольно агрессивно бьющая в дымный развал клубного пространства.
– Да пошли вы!
С этими словами Каледин поднялся так упруго и резко, что педик отлетел на руки своего любезного, а толстая девица отшатнулась, бултыхнув увесистыми прелестями под скудным топиком.
Леня Никифоров заморгал на Алексея, кажется, несколько ошалев от прыти танцовщика:
– Э, ты че... столик опрокинешь!
– Леня, это мой друг детства, – сказала Аня, поворачиваясь к попику. – Алексей.
– О как оно! – отозвался святой отец. – Ну, коли так... Пьешь, друг детства?
– Наливай, – сказал Алексей и осторожно опустился на свое место. – Ты Леня, да? Почти тезка.
– И за это тоже выпьем! – поспешил заверить его Никифоров. – За знакомство!
Выпив, Леня немедленно углубился в изучение тарелки с наполовину поглощенным им крабовым салатиком.
– Как же ты оказался в шоу? – спросила Аня. – Ты и танцевать-то не умел никогда в школе. Ты мне как-то раз на дискотеке все ноги отдавил, пока медленный танец танцевали.
– Так то в школе, – сказал он, расправляя атлетические плечи. Куда только девались его прежние тощие плечики и цыплячья грудка! – Сейчас-то все совсем по-другому. А ты... ты купила себе эти... туфли, которые ты хотела. «Карло Пазолини», да?
– Купила. А ты меня что, не видел в них? Я же на выпускной их надела.
– Да ты что, забыла? – произнес Алексей. – Я же тебя с того раза не видел, мы вместе с Юркой Кислым уехали в Саратов. В одном доме квартиры получили.
– Да, я знаю... Юрка говорил, – сама удивляясь тому, как спокойно все это выговаривается, сказала Аня.
– Юрка? Ты что, с ним видишься?
– Да нет. Встретились случайно.
Он кивнул.
– А ты сейчас где, Анька?
– Учусь я. В университете, – соврала она. – Вот как раз журналисткой и буду. Кем ты хотел.
Алексей снова кивнул и налил ей и себе – на этот раз гораздо больше, чем в первый раз, когда разливал Леня Никифоров, ныне мирно прикорнувший в тарелке с салатом и, вероятно, видящий счастливый сон про возведение его, отца Никифора, в сан епископа.
– А у меня не пошло, – сказал Алексей. – Были дела... не поступил я в институт. В армию загремел. А там... там, как говорится, в штабе писарем отсиделся...
– Как в «Брате»? – усмехнулась Аня. – Так я тебе и поверила – в штабе. Вон какой здоровый стал. Сейчас бы ты этого Кислова... с одного удара прихлопнул бы. А как же так вышло, что ты в Москве оказался?
Алексей посмотрел на спящего отца Никифора и ответил – не сразу, после паузы, нехотя, с расстановкой, но все-таки ответил:
– Это... в общем, это длинная история.
– И, наверно, принадлежит к числу тех, о которых ты предпочел бы умолчать? – замысловато спросила Аня и подумала, что сохранила очень хорошую дикцию для девушки, которая выпила за сегодняшнюю ночь, вероятно, тройную или четверную свою обычную дозу.
– Да... да нет, в общем. Расскажу. Позже. Знаешь что? Пойдем в кабинку. Там можно поговорить с глазу на глаз. Как Кутузов и Нельсон. – Алексей нехорошо усмехнулся.
– Почему как Кутузов и Нельсон?
– Потому что у одного не было правого глаза, у второго – левого. Вот и получается – с глазу на глаз.
– А... Леня?
– Пусть тут погреется. Или он что, дорог тебе как память?
Аня равнодушно пожала плечами.
Анины пальцы, которые держали на треть наполненный бокал, дрогнули, и бокал стукнулся о тонированную стеклянную поверхность столика.
– Ты что, Ань?
– Да ничего, – глухо ответила она. – Просто вспомнила лицо этого Вайсберга. Я его тоже знаю. А ничего, Алешка, что мы сидим в его заведении? Этот клуб принадлежит «Орион-банку». Ты об этом не знаешь, а?
– Как не знать... знаю. Так вот, папаша взял деньги у Вайсберга и Кислова, они тогда уже развернулись неплохо. Не так, как сейчас, конечно, но все равно – крутые были. С Петросяном в близких бегали... Он тогда как раз с шестой ходки откинулся. Слыхала, наверно, о Петросяне? Не который юморист... из «Аншлага». Другой... Андроник Петросян.
– Андроник? Вор в законе?
– Ты и его знаешь? – Алексей снова показал перламутровые зубы в улыбке, которая не понравилась Ане еще больше предыдущей. – Ну и знакомства у тебя, Анечка.
Она передернула узкими плечами, с трудом удержавшись от того, чтобы не наговорить грубостей.
Потому что при упоминании имен Вайсберга, Кислова и Андроника Петросяна жуткий холод поднимался из самой глубины ее существа, с самого дна ее души, где притаился и затих, как затравленный заяц в норе, животный страх. Она не могла победить его, этот страх, а слова Алексея, напряженные, напружиненные, ворошили его, как угли. И тогда из мучительного, тусклого, изматывающего тления, как из умирающего костра, грозилась вырваться вспышка панического ужаса. Дамир, мертвый Юрка Кислов, тусклые рыбьи глаза Ледяного под скупо поблескивающими очками.
И – сорок четыре... нет, уже сорок два часа.
– Папаша прогорел, – продолжал Алексей. – Я тогда только что пролетел мимо института, сидел без работы... Конечно, я ничего не мог поделать. Неполные восемнадцать лет, на носу армия, которой я панически боялся, не скрою. И тут – этот долг. Десять тысяч. Десять тысяч долларов. Сумма, которой я тогда даже представить не мог. Хотя для Вайсберга это уже тогда были не деньги.
– И что? – спросила Аня, смутно угадывая, что она услышит дальше.
– Что-что? Папашу поставили на счетчик. Он хотел было потереться по старым ментовским знакомствам, но ничего из этого не вышло. Денег он не отдал. Неоткуда взять их было. Голяк. Кончилось все тем, что его изуродовали, буквально живого места не оставили. Отрезали уши, нос... еще. Сделали его не мужчиной... понимаешь? – Глаза Алексея блеснули, но голос, глуховатый, напряженный, не изменил своей сдержанной интонации. – А потом бросили в канализацию. Голого. У них еще фирменная шутка такая была – содрать со спины кожу и посыпать специями. Блюдо, что и говорить... для гурманов.
И Алексей сам засмеялся своей жуткой шутке.
– А вы? – не поднимая глаз, спросила Аня.
– Что – мы? Мы продали квартиру, перебрались в коммуналку... на десяти метрах жили втроем – я, мать и бабка. Но денег... денег все равно не хватило. Слишком много там по счетчику накапало. Мы едва ли треть суммы отквитали этой продажей квартиры... по дешевке же ее загоняли, срочно. Да еще риэлтор, сука, нас нагрел здорово.
Алексей резко расправил плечи, отчего вздрогнули пластины мощных грудных мускулов – Каледин был без футболки, – и продолжал без всякого выражения, как отходную молитву читал:
– Меня поймали и втолковали, что если мы не достанем денег, то нас переморят, как крыс канализационных. Суки, знали, у кого требовать... У пацана семнадцатилетнего, у бабки-старухи и у матери, которая сидела на нищенской зарплате. Санитаркой в больнице работала. Бабка все отца проклинала. Говорила, что полез со свиным рылом в калашный ряд. Просрал все деньги бездарно, а потом и самую жизнь спустил в канализацию... Говорила, что был говно и сдох как говно – в трубах с фекалиями. А мать молчала. Ничего не говорила. Торопила меня скорее в армию идти, чтобы спрятаться от этих псов андрониковских, которые по наводке Вайсберга нас гнобили.
Алексей был уже довольно сильно пьян, но это было заметно только по характерному блеску глаз и чуть замедленной речи. Аня же, как ни хотела напиться, ощущала в голове пугающую, голую ясность. Открывала рот, кривила пересохшие губы, пытаясь его остановить: дескать, не надо, не говори, мне и так слишком одиноко и страшно, чтобы принимать на себя еще и чужую боль... не надо, но – не могла. Не поднимая глаз, слушала его хрипловатый, сдержанный голос, а все вокруг плыло и вдавливало ее, как в глину, в темный пол.
– Не успел я в армию, – продолжал Алексей. – Выловили... Мне сказали, что есть у меня возможность заработать нужные деньги. Сказали, что один богатый армяшка, из андрониковских родственников, едет в круиз по Средиземному морю. На две недели. Он меня видел, когда меня притащили в кабак... «Ритон» называется. «Ритон»-притон.
Хотя бы потому, что он находился в откупленном банком Вайсберга здании планетария, представлявшего собой внушительное белое двухэтажное здание, в которое был вписан купол яйцевидной формы. Словно на плоскую крышу положили половинку огромного яйца, устремленного тупым концом в небо.
Вайсберг купил нищий планетарий с потрохами и вложил в него огромные деньги, сделав элитный клуб для бомонда. Теперь яйцевидный купол был залит ослепительно ярким белым неоновым светом, словно в ночном небе, в черных волнах неведомого океана в самом деле плыл огромный, опасный, манящий айсберг.
Белая ледяная гора.
И на ней, как голубой росчерк, как излом ледяного массива, переливалась надпись: «Белая гора».
Аня очнулась от своих раздумий и, повернувшись к Леониду, который уже спорил с водителем касательно того, почему священнослужителям не возбраняется ездить на иномарках и говорить по сотовому, грубовато спросила:
– Это сколько же в Саратове платят попам, если они могут ходить по таким клубам, как эта «Белая гора»... да и в «Аттиле» не особо дешево, верно?
Леонид назидательно поднял толстенький и короткий, как сосиска отечественного производства, палец.
– Во-первых, не попам, а священнослужителям, – с постной миной поправил он, – а во-вторых, я позволяю себе отдохнуть от дел духовных... э-э-э... не на зарплату, а на нетрудовые доходы, как то... кгрм... формулировали при социализме.
Леня, сам того не зная, установил своеобразный рекорд: он рассмешил Аню дважды на протяжении одного часа. А если учесть те обстоятельства, в которые поставило ее убийство Кислова, то рекорд этот был достоин премирования.
* * *
Но пока что отцу Никифору пришлось платить самому. За себя и за Аню. А так как охранник чересчур подозрительно присматривался к багровому лицу святого отца и предусмотрительно заглянул в вырез Аниного платья, в котором могло содержаться энное количество единиц огнестрельного оружия, то пришлось накинуть сверх официальной стоимости входа еще двадцать баксов.После этого они обрели статус желанных гостей и получили доступ на территорию клуба.
Это в самом деле было роскошное заведение. Аня, которая была решительно во всех приличных ночных клубах города, должна была признать, что в грандиозности, роскоши и размахе Михаил Моисеевич Вайсберг переплюнул всех владельцев досуговых заведений города.
Особенно впечатляюще выглядел купол, который безжалостно очистили от всех перегородок и оснастили лазерными спецэффектами. Он завис в пятнадцати или двадцати метрах от пола, а в самом центре его, неведомо на чем закрепленный, вращался, разбрасывая пучки света, громадный граненый шар, похожий на непомерно увеличенный бриллиант.
Шар в самом деле был очень велик, его диаметр был не меньше трех-четырех метров, и он давал добрую половину освещения для этого громадного по меркам среднестатистического ночного клуба пространства.
В самом центре зала в форме шестиугольника с витражными стенами, за которыми, по всей видимости, было еще достаточно пространства, – в самом центре зала располагалась сцена. Она светилась неярким голубоватым светом, и верхняя ее половина словно плыла над залом благодаря тому, что нижняя тонула во мраке.
Аня видела такое в Питере, куда как-то раз возил ее Дамир, но в Саратове это было новинкой: в пол сцены были встроены огромные фосфоресцирующие пластины цвета меняющегося моря. И оттого каждый, кто ступает на эту сцену, чувствует себя идущим по воде. По океану, на дне которого ворочается огромное существо, подобное электрическому скату.
И в тот момент, когда Аня и ее неожиданный спутник присели за столик, на эту опасную сцену вышел конферансье и объявил:
– А теперь, дамы и господа, встречайте наших долгожданных московских гостей: мужской шоу-балет «Талос»!
* * *
Ане никогда не приходилось видеть мужской стриптиз.Девочка из сельской местности, даже изменив свои представления о жизни, не могла подумать, как нормальный мужчина выйдет на сцену и станет тягуче, раскачиваясь и вихляя бедрами, как последняя проститутка, снимать с себя по вещице, подогревая нездоровый интерес зевак по мере того, как тает одежда на теле.
Вот Дамир, которого она порой ненавидела, а порой тянулась к нему, как к единственной защите и опоре, Дамир никогда не стал бы этого делать. Даже под страхом смерти.
Танцевать стриптиз для него было бы примерно все равно, что подставить зад какому-нибудь черножопому ублюдку из бойцов Андроника, армянского вора в законе, наводящего на всех в городе ужас.
Полилась какая-то липкая, холодная, вкрадчивая музыка, от которой Аню невольно передернуло: примерно под такую музыку ее сегодня ночью... в общем, под эту музыку она была с Кисловым.
– Зда-аррровый какой, бычара-то! – проблеял сидящий рядом Леня Никифоров. – Ты глянь, Анька, как рисуется шмарик!..
На сцене появился высоченный молодой человек в обтягивающих кожаных брюках и обтягивающей же черной майке с коротким рукавом, открывающим замысловатую татуировку на мускулистой руке. Он двигался с такой завораживающей хищной грацией и легкостью, плавно, отточенно, как кошка, что Аня, с некоторых пор начинавшая кое-что понимать в хореографии, невольно заострила на нем внимание.
– А-а-а, – протянул Леня, – вот и московский петушок. – В «Белой горе» дикция Лени претерпела существенные изменения к лучшему. – У меня есть один знакомый, он у нас дворником работал при церкви, а потом преподавал в семинарии латинский, так он уверен, что все мужики в Москве – пидоры. Поголовно. Начиная с этого... гастрономическое такое имя... этот... шашлык-башлык... спагетти... омар... э-э-э...
– Может, Оскар? – предположила Аня, не отрывая глаз от сцены.
– Не, не Оскар. Э-э-э... мясное что-то. Жаркое, что ли... фи... вспомнил – филе! Филе этого самого... Киркорова!
Молодой человек на сцене подошел к самому ее краю и, изогнувшись, как, вероятно, может только член олимпийской сборной по спортивной гимнастике, медленно разорвал на себе футболку от выреза на горле до самого низа. А потом сдернул с себя остатки испорченного реквизита и швырнул в зал.
В этот момент к нему присоединились еще двое, уже раздетые до пояса.
Метнулись лучи лазерного шоу, музыка вздыбилась и прокатилась через зал, подобно опустошающему цунами. Фигуры на сцене заметались в рваном, изломанном ритме, сплетаясь и расплетаясь, словно змеи, танцующие под дудку невидимого заклинателя.
И вдруг из этого клубка буквально выбросило одну из «змей» – смуглого темноволосого парня в липнущих к телу кожаных брюках, – и он, раскинув руки крестом, буквально завис на краю сцены, запрокинув голову.
Сидящая в двух метрах от него дамочка восторженно вскрикнула. Ее соседка, плотненькая сорокалетняя баба в платье с глубоким вырезом – ей-ей начальница фирмы, производящей фаллоимитаторы, – выкатила на столик свои прелести.
Леня налил себе и Ане текилы и скептически гмыкнул:
– Вавилон... ежкин кот!
Аня же изумленно раскрыла глаза, потому что как раз в этот момент на лицо московского танцовщика на краю сцены упал луч прожектора бледно-лимонного цвета – и она узнала его.
Последний раз она видела этого человека восемь лет назад, и в нем тогда не было ничего от этого великолепного, словно выточенного из темно-телесного мрамора самца, который хищно выставлял напоказ свою мускулатуру и свое точеное лицо. Нет, она не знала его, потому что восемь лет назад не было ни этой совершенной мускулатуры, ни этой грации, ни этой смелости, наконец.
Но это был он.
Алешка... Каледин.
* * *
После нескольких номеров, в том числе с полным разоблачением и потрясанием органами перед носами раздухарившихся дамочек, – номеров, которые привели уже изрядно подогревшихся зрелищем и алкоголем посетителей в неистовство, танцовщики сделали то, что в принципе профессионалам если не запрещается строго-настрого, то, по крайней мере, не приветствуется. А именно – все они спустились в зал. Одетые, конечно.И, разумеется, были тут же разобраны посетителями «Белой горы».
Каледин «достался» столику по соседству с Аней и Леней Никифоровым, за которым честь честью восседали два чинных педераста с серьгами в ушах и три молоденькие девушки отвязного вида. На шее у одного из молодцов болталась злодейски умерщвленная престарелая лиса, как у певца Шуры в антигринписовском клипе «Твори добро», а девицы щеголяли в кожаных штанах фабричного товарно-вещевого рынка и в пестреньких топиках.
Вероятно, отложили деньги на какие-нибудь зимние сапоги или золотые браслетики, а потом взяли и потратились на «голых мальчиков».
Одна из них, толстая кикимора в ядовито-зеленом топике из искусственного меха, схватила Каледина за шею так, будто он был ее домашней кошечкой или собачкой, несанкционированно наделавшей в углу, и сладко пропела:
– Ша-а-ампусику хочешь? Ма-альчики, может, вы организуете? – обратилась она к педикам.
Любитель драных лис передернул плечиками и в тон красотке проблеял:
– А то-о-о...
Алексей сидел молча. И, как показалось Ане, через голову крашеного педераста – не того, что с лисой, а второго, с серьгами, – присматривался к ней. К Ане.
Не слишком ли много знакомых встретилось ей за сегодняшнюю ночь? Увы, пока ни к чему хорошему это не привело.
Она вспомнила мертвый оскал Юрки Кислова, его тело, растекшееся по полу, как студень выброшенной на морской берег медузы, и ее невольно передернуло.
Медуза...
Тем временем на соседнем столике, в отраженном свете белых, голубых и синих витражных стекол, выкристаллизовалось и призывно зашипело откупориваемое шампанское, забулькала по бокалам текила. Алексей сидел все так же прямо, не глядя на крепко обвившую его рукой толстячку, и смотрел на Аню.
По всей видимости, и Леня Никифоров заметил этот взгляд. Потому что он шумно зашевелился, закряхтел и, плеснув Ане водки, спросил:
– Что? Этот... он... как?
– Да, – ответила Аня. – Этот.
Как говорится, каков вопрос – таков ответ.
Ретивый попик ревниво потянул носом и передернул круглыми мягкими плечами:
– Поедем лучше отсюда, а, Анька?
Аня не ответила. Она даже не попеняла ему на то, что он сам приволок ее сюда, теперь опять баламутит и тащит еще куда-то – на этот раз, вероятно, в свое скромное поповское обиталище. Она ничего не успела сказать, потому что в этот момент Алексей Каледин встал из-за соседнего столика и, отстранив повисшую на нем девицу, шагнул к их столику.
Леня вскинул на него мутные, с дремотно-алкогольной поволокой очи и выговорил:
– Чем обя-азан?
Алексей, словно и не слыша недовольного гула за спиной и игнорируя то, что педераст в серьгах постукивает его по плечу бутылкой и поет в ухо: «Не-е... я так не играю-у...», произнес, не меняя выражения лица:
– Аня?
– Алешка? – контрвопросом ответила она. – Ты теперь... ты теперь в Москве?
– Сейчас как видишь, нет. А если серьезно, то я в Москве уже год работаю.
– Вот так?
– Что – вот так? – Он недоуменно поднял одну бровь.
– Вот так... работаешь? Стриптизером?
– Да. Так получилось. – Он сказал это не извиняющимся и оправдывающимся тоном, а очень спокойно – даже, как показалось Ане, чрезмерно спокойно.
– А как же... журналистом?
– Что? – Он склонил голову чуть набок.
– Ты же хотел быть журналистом.
Он грустно улыбнулся. Так вот что осталось в нем от прежнего Алешки – улыбка! Мальчишеская, открытая, но тем не менее делавшая его лицо печальным. Наверно, потому, что никогда не улыбались его глаза. Только губы.
В этот момент за спиной Алексея нарисовались сразу двое: назойливая девица в топике и педик с лисой на плечах, потрясающий довольно толстой пачкой дензнаков. Он обнял Алексея за шею и пропел что-то, Аня не расслышала – как раз в этот момент взбрыкнула светомузыка, довольно агрессивно бьющая в дымный развал клубного пространства.
– Да пошли вы!
С этими словами Каледин поднялся так упруго и резко, что педик отлетел на руки своего любезного, а толстая девица отшатнулась, бултыхнув увесистыми прелестями под скудным топиком.
Леня Никифоров заморгал на Алексея, кажется, несколько ошалев от прыти танцовщика:
– Э, ты че... столик опрокинешь!
– Леня, это мой друг детства, – сказала Аня, поворачиваясь к попику. – Алексей.
– О как оно! – отозвался святой отец. – Ну, коли так... Пьешь, друг детства?
– Наливай, – сказал Алексей и осторожно опустился на свое место. – Ты Леня, да? Почти тезка.
– И за это тоже выпьем! – поспешил заверить его Никифоров. – За знакомство!
Выпив, Леня немедленно углубился в изучение тарелки с наполовину поглощенным им крабовым салатиком.
– Как же ты оказался в шоу? – спросила Аня. – Ты и танцевать-то не умел никогда в школе. Ты мне как-то раз на дискотеке все ноги отдавил, пока медленный танец танцевали.
– Так то в школе, – сказал он, расправляя атлетические плечи. Куда только девались его прежние тощие плечики и цыплячья грудка! – Сейчас-то все совсем по-другому. А ты... ты купила себе эти... туфли, которые ты хотела. «Карло Пазолини», да?
– Купила. А ты меня что, не видел в них? Я же на выпускной их надела.
– Да ты что, забыла? – произнес Алексей. – Я же тебя с того раза не видел, мы вместе с Юркой Кислым уехали в Саратов. В одном доме квартиры получили.
– Да, я знаю... Юрка говорил, – сама удивляясь тому, как спокойно все это выговаривается, сказала Аня.
– Юрка? Ты что, с ним видишься?
– Да нет. Встретились случайно.
Он кивнул.
– А ты сейчас где, Анька?
– Учусь я. В университете, – соврала она. – Вот как раз журналисткой и буду. Кем ты хотел.
Алексей снова кивнул и налил ей и себе – на этот раз гораздо больше, чем в первый раз, когда разливал Леня Никифоров, ныне мирно прикорнувший в тарелке с салатом и, вероятно, видящий счастливый сон про возведение его, отца Никифора, в сан епископа.
– А у меня не пошло, – сказал Алексей. – Были дела... не поступил я в институт. В армию загремел. А там... там, как говорится, в штабе писарем отсиделся...
– Как в «Брате»? – усмехнулась Аня. – Так я тебе и поверила – в штабе. Вон какой здоровый стал. Сейчас бы ты этого Кислова... с одного удара прихлопнул бы. А как же так вышло, что ты в Москве оказался?
Алексей посмотрел на спящего отца Никифора и ответил – не сразу, после паузы, нехотя, с расстановкой, но все-таки ответил:
– Это... в общем, это длинная история.
– И, наверно, принадлежит к числу тех, о которых ты предпочел бы умолчать? – замысловато спросила Аня и подумала, что сохранила очень хорошую дикцию для девушки, которая выпила за сегодняшнюю ночь, вероятно, тройную или четверную свою обычную дозу.
– Да... да нет, в общем. Расскажу. Позже. Знаешь что? Пойдем в кабинку. Там можно поговорить с глазу на глаз. Как Кутузов и Нельсон. – Алексей нехорошо усмехнулся.
– Почему как Кутузов и Нельсон?
– Потому что у одного не было правого глаза, у второго – левого. Вот и получается – с глазу на глаз.
– А... Леня?
– Пусть тут погреется. Или он что, дорог тебе как память?
Аня равнодушно пожала плечами.
* * *
– Мой папаша хотел открыть свое дело, – проговорил Алексей, опускаясь в глубокое кресло. – Как Кислов, отец Юрки. Взял денег взаймы. У Кислова и взял. А тот, кажется, ссуживал их совместно со своим компаньоном... Вайсбергом. Мерзкий такой тип, с таким пообщаешься – поневоле антисемитом станешь.Анины пальцы, которые держали на треть наполненный бокал, дрогнули, и бокал стукнулся о тонированную стеклянную поверхность столика.
– Ты что, Ань?
– Да ничего, – глухо ответила она. – Просто вспомнила лицо этого Вайсберга. Я его тоже знаю. А ничего, Алешка, что мы сидим в его заведении? Этот клуб принадлежит «Орион-банку». Ты об этом не знаешь, а?
– Как не знать... знаю. Так вот, папаша взял деньги у Вайсберга и Кислова, они тогда уже развернулись неплохо. Не так, как сейчас, конечно, но все равно – крутые были. С Петросяном в близких бегали... Он тогда как раз с шестой ходки откинулся. Слыхала, наверно, о Петросяне? Не который юморист... из «Аншлага». Другой... Андроник Петросян.
– Андроник? Вор в законе?
– Ты и его знаешь? – Алексей снова показал перламутровые зубы в улыбке, которая не понравилась Ане еще больше предыдущей. – Ну и знакомства у тебя, Анечка.
Она передернула узкими плечами, с трудом удержавшись от того, чтобы не наговорить грубостей.
Потому что при упоминании имен Вайсберга, Кислова и Андроника Петросяна жуткий холод поднимался из самой глубины ее существа, с самого дна ее души, где притаился и затих, как затравленный заяц в норе, животный страх. Она не могла победить его, этот страх, а слова Алексея, напряженные, напружиненные, ворошили его, как угли. И тогда из мучительного, тусклого, изматывающего тления, как из умирающего костра, грозилась вырваться вспышка панического ужаса. Дамир, мертвый Юрка Кислов, тусклые рыбьи глаза Ледяного под скупо поблескивающими очками.
И – сорок четыре... нет, уже сорок два часа.
– Папаша прогорел, – продолжал Алексей. – Я тогда только что пролетел мимо института, сидел без работы... Конечно, я ничего не мог поделать. Неполные восемнадцать лет, на носу армия, которой я панически боялся, не скрою. И тут – этот долг. Десять тысяч. Десять тысяч долларов. Сумма, которой я тогда даже представить не мог. Хотя для Вайсберга это уже тогда были не деньги.
– И что? – спросила Аня, смутно угадывая, что она услышит дальше.
– Что-что? Папашу поставили на счетчик. Он хотел было потереться по старым ментовским знакомствам, но ничего из этого не вышло. Денег он не отдал. Неоткуда взять их было. Голяк. Кончилось все тем, что его изуродовали, буквально живого места не оставили. Отрезали уши, нос... еще. Сделали его не мужчиной... понимаешь? – Глаза Алексея блеснули, но голос, глуховатый, напряженный, не изменил своей сдержанной интонации. – А потом бросили в канализацию. Голого. У них еще фирменная шутка такая была – содрать со спины кожу и посыпать специями. Блюдо, что и говорить... для гурманов.
И Алексей сам засмеялся своей жуткой шутке.
– А вы? – не поднимая глаз, спросила Аня.
– Что – мы? Мы продали квартиру, перебрались в коммуналку... на десяти метрах жили втроем – я, мать и бабка. Но денег... денег все равно не хватило. Слишком много там по счетчику накапало. Мы едва ли треть суммы отквитали этой продажей квартиры... по дешевке же ее загоняли, срочно. Да еще риэлтор, сука, нас нагрел здорово.
Алексей резко расправил плечи, отчего вздрогнули пластины мощных грудных мускулов – Каледин был без футболки, – и продолжал без всякого выражения, как отходную молитву читал:
– Меня поймали и втолковали, что если мы не достанем денег, то нас переморят, как крыс канализационных. Суки, знали, у кого требовать... У пацана семнадцатилетнего, у бабки-старухи и у матери, которая сидела на нищенской зарплате. Санитаркой в больнице работала. Бабка все отца проклинала. Говорила, что полез со свиным рылом в калашный ряд. Просрал все деньги бездарно, а потом и самую жизнь спустил в канализацию... Говорила, что был говно и сдох как говно – в трубах с фекалиями. А мать молчала. Ничего не говорила. Торопила меня скорее в армию идти, чтобы спрятаться от этих псов андрониковских, которые по наводке Вайсберга нас гнобили.
Алексей был уже довольно сильно пьян, но это было заметно только по характерному блеску глаз и чуть замедленной речи. Аня же, как ни хотела напиться, ощущала в голове пугающую, голую ясность. Открывала рот, кривила пересохшие губы, пытаясь его остановить: дескать, не надо, не говори, мне и так слишком одиноко и страшно, чтобы принимать на себя еще и чужую боль... не надо, но – не могла. Не поднимая глаз, слушала его хрипловатый, сдержанный голос, а все вокруг плыло и вдавливало ее, как в глину, в темный пол.
– Не успел я в армию, – продолжал Алексей. – Выловили... Мне сказали, что есть у меня возможность заработать нужные деньги. Сказали, что один богатый армяшка, из андрониковских родственников, едет в круиз по Средиземному морю. На две недели. Он меня видел, когда меня притащили в кабак... «Ритон» называется. «Ритон»-притон.