Серегин Михаил. Седьмая версия

   Абрамыч нагнулся ко мне и показал в газете еще одно место.
   – А вот это что за прелесть, сама посмотри! «Не знаю, о чем думает и чем занимается Государственная комиссия, уже несколько дней работающая в Булгакове, но толку от ее заседаний никакого... У меня, работающей в Булгакове в одиночку...» ...Слышали, мужики, в одиночку она работает! «...У меня, работающей в одиночку, объективных фактов собрано больше, чем у этой так называемой комиссии, с ее армией следователей, оперативников, криминалистов и экспертов...» Ну! Суперменша, да и только!.. Ей с государственной комиссией поссориться захотелось! Она не иначе как голливудских фильмов насмотрелась!..
   Абрамыч замолчал и снова скомкал газету.
   – Ребята! – Я чуть не плакала. – Меня же подставили! Я ничего этого не говорила! Чем хотите могу поклясться! Чтоб... Чтоб... Чтобы у меня друзей до конца жизни не было, если я вру!
   Я посмотрела на Игорька. Тот молчал, опустив голову... На Кавээна. Тот отвернулся и разглядывал что-то на совершенно чистой и гладкой стенке палатки. Один Григорий Абрамович смотрел на меня. Не зло смотрел, не с обидой, не с раздражением... С грустью и с сожалением...
   «Не верят!» – подумала я и выбежала из палатки...
   «Ну, Фимочка! Держись, дружочек! Я тебе сейчас устрою сенсацию! Ну, держись, Фимочка!» – твердила я всю дорогу до гостиницы, готовая разорвать в клочья и Фиму, и вообще всех, кто встретится на пути...
   Фимка увидел меня издалека. Он стоял на ступеньках гостиничного крыльца и напряженно поглядывал по сторонам... Я уже рванулась в его сторону... Фимка меня увидел и... побежал от меня, прячась за редкими елками, росшими перед гостиницей. Это было так смешно, что я остановилась и пришла в себя. Ну и видок, наверное, у меня был, если Фима дал деру. Откровенный видок. Выразительный... Нет, надо привести себя в порядок.
   Я присела на нагретый солнцем гранитный парапет крыльца и закурила. Хоть немного и успокоилась, руки у меня все еще дрожали... Пусть побегает между елок, пусть... Я как раз немного успокоюсь. Поговорить-то нам в любом случае нужно. Выяснить эту дурно пахнущую историю с интервью в «Мире катастроф»...
   – Простите... Доктор Николаева? – услышала я за спиной старческий голос, явно перегруженный интеллигентскими интонациями. – У меня есть очень интересные факты для вашего расследования...
   – Какого еще, к черту, расследования? – буркнула я раздраженно. – Я работаю спасателем. Я психолог, а не следователь...
   – Я именно потому, что вы не следователь, и хочу обратиться к вам, со следователями, боюсь, разговор у меня не получится... – заявил полный, дородный старик, голос которого явно не вязался с его фигурой. Представьте себе эдакого Алексея Николаевича Толстого с отпущенной на волю фигурой русского барина и голосом советского артиста Георгия Вицина, только очень и очень старого, дребезжащий такой голос... Это сочетание создавало какое-то бросающееся в глаза противоречие, одновременно привлекающее внимание и отталкивающее. В целом впечатление от его внешности складывалось очень неприятное.
   – А что вам, собственно, от меня нужно? – спросила я его все так же недружелюбно.
   – Немного. Очень немного, любезнейшая, – проскрипел старичок. – Я хочу вручить вам идею, которая объясняет все, произошедшее в Булгакове, и факты, которые ее подтверждают...
   – А вы, собственно, кто? – перебила я его.
   – Я, собственно, личность, можно сказать, уже известная, хотя и анонимно. – Он посмотрел на меня выразительно и даже как-то кокетливо, но я ничего не поняла и пожала плечами...
   – Про меня совсем недавно писали в газете «Булгаковские вести», правда, фамилию мою не называли и писали-то, надо сказать, какой-то бред... Но вот, можно сказать, прославили.
   – Да кто вы, черт бы вас побрал! – рассердилась я. – Не морочьте мне голову...
   Старичок поджал губы и наконец представился:
   – Бывший учитель физики, географии и истории новобулгаковской средней школы номер пять Семен Феофанович Смородинов.
   – Какой-какой школы? – переспросила я. – Новобулгаковской?
   – Ну вот, наконец, вы вспомнили! Да, да, я один из так называемых «внуков Разина», о которых досужие журналисты раструбили по всей стране. И, надо сказать, создали нашему маленькому кружку очень даже неплохую рекламу. Нам начали приходить письма и с каждым днем – все больше и больше... И в некоторых письмах сообщают такие вещи о нашем губернаторе...
   Старичок понизил голос до шепота и слегка ко мне склонился:
   – ...что я и рад бы не поверить, да верится, а как поверю, так страшно становится – за Россию и нас, тех, кто в ней живет...
   – И вы решили рассказать эти вещи мне? – все еще недоумевала я.
   – Нет-нет, упаси боже! Мне их и повторять-то страшно! Я и сам не люблю всякие неприятности, и вам их создавать не хочу... Я просто – к слову... И ведь не только письма пишут! Вчера один бизнесмен из Москвы прислал тысячу рублей новыми деньгами, в конверт две бумажки по пятьсот вложены были... Как их только на почте не вытащили!.. Пишет, что вырос в Булгакове и очень хочет хоть чем-то помочь нашему благородному делу...
   – Так! – не выдержала я. – Вот что, дорогой господин Смородинов или Сковородинов, не помню – как вас там... Или вы говорите, с чем пришли ко мне, или мы сейчас же прощаемся...
   – Я хочу рассказать вам, почему произошла эта катастрофа на железнодорожном мосту... Вернее – под мостом... Ну, не важно где, главное – вы меня поняли, о какой катастрофе идет речь...
   Нужно признаться, этим он меня заинтересовал. Конечно, я знала, что сейчас у многих в Булгакове голова болит от раздумий об этой катастрофе, но меня, наверное, зацепило еще и то, что он причастен к «внукам Разина»... А тут еще и версия у него собственная... Зануда он, конечно, размазывать любит, любуется собой, но ничего – потерплю немного ради дела...
   Я оглянулась на елки, за которыми скрылся Фимка, и махнула ему рукой – иди, мол, сюда, на этот раз тебе повезло, ускользнул ты от справедливого и вполне заслуженного тобой возмездия... Ефим выполз из-за деревьев и осторожно начал приближаться...
   – Ладно, рассказывайте, – сказала я, – но сначала давайте найдем где можно посидеть спокойно, не привлекая лишнего внимания. Я что-то слишком стала популярна в Булгакове...
   – Фима, – крикнула я, поскольку Ефим еще не решался подойти ко мне близко – вспомнил, наверное, что я неплохо (на его дилетантский взгляд, у Кавээна, например, совсем другое мнение по этому вопросу) владею кое-какими спецприемами рукопашного боя, хотя я никогда при нем их не применяла и даже не показывала... – У тебя номер свободен? В гостинице?
   Ефим сразу понял, что я отвлеклась от мысли о справедливой и немедленной мести, и, подскочив, радостно закивал головой.
   – Свободен! Конечно, свободен!.. Через... Через три минуты будет свободен! – протрещал Фимка и умчался, как я поняла, освобождать нам со старичком свой номер. Наверное, срочно эвакуировал из него свою очередную булгаковскую пассию...
   Вернулся он минут через пять. Я представляю, какой переполох он поднял у себя в номере и что наплел! Но когда он проводил нас на четвертый этаж гостиницы, на котором размещались представители средств массовой информации, там было сравнительно чисто, и я не заметила даже следов пребывания женщины... Надо же! Ну Фимка и артист! Хотя – какой он артист? Аферист противный!
   Впустив нас в свой номер, он хотел было потихоньку ускользнуть, и уже направился к двери, но я крикнула ему вслед:
   – Останься! Ты мне нужен...
   – Конечно, конечно! – затараторил он. – Мне тоже очень интересно будет послушать вашу беседу... Я пока кофе приготовлю. Будете кофе?
   Старичок кивнул головой, а я махнула на Фимку рукой – отстань, мол. Он наконец понял и успокоился. Возился, правда, с растворимым кофе, но – уже молча. И на том спасибо!
   – Давайте вашу идею, – сказала я старичку – разинскому внуку. – Только не расплывайтесь слишком уж мыслью по древу, нам с Ефимом необходимо еще обсудить кое-какие проблемы...
   – Буду краток. И не только потому, что отзываюсь на вашу просьбу, сколько из пристрастия своего к классике русской литературы и следуя афористичному напутствию излюбленного мною Антона Павловича всем приступающим к изложению словесному...
   – Простите, Семен... Семен Фофанович, – перебила я его. – Нельзя ли поменьше напыщенности, мы же с вами не в восемнадцатом веке. Для меня главное – точность изложения фактов, а ваши красоты слога, боюсь, только собьют меня с толку...
   – Феофанович, любезнейшая, Феофанович, а не Фофанофич, – поправил меня старичок, на которого, как я поняла, нисколько не подействовала моя просьба выражаться с меньшим пафосом. – Согласитесь, мне с таким отчеством трудно удержаться от возвышенного стиля, да, признаться, с другим я и не в ладу... Уж не обессудьте, любезнейшая... Беды в красивых словах не много, а слуху вашему – приятно, и устам моим – сладостно...
   Я уже и не рада была, что вмешалась со своим этим замечанием, – извинениям и объяснениям его не видно было конца...
   – А потом, и сам предмет моей повести таков, что предполагает некоторое уважение к самой мысли, в нем заключенной, ибо нет на свете ничего более достойного уважения, чем деяния самой природы, не зависящей от воли человека и его суетных дерзновений... Катастрофы происходили всегда и будут происходить вечно, независимо от нашего желания или нежелания... Кто, скажите мне, мог быть причиной извержения Везувия, стершего с лица благословенной Италии Помпеи и Геркуланум? Кто виноват в разрушительном ташкентском землетрясении, до основания разрушившем старую узбекскую столицу? Господь бог, скажете вы? Но чем узбеки так уж его прогневали? И почему именно они? И почему Аллах покарал их, а не таджиков или киргизов? Для господа бога каждая конкретная катастрофа – слишком избирательное действие. Бог тут абсолютно ни при чем...
   «Что он несет? – подумала я. – На что я трачу свое время?»
   – Я не расист, и считаю, что все нации равны друг перед другом и перед лицом создателя...
   Пенсионер вдохновился собственным красноречием, бледное лицо его порозовело, в глазах появился какой-то нездоровый лихорадочный блеск.
   – Все это, все несчастия происходят не по воле божией, а по какому-то алгоритму, заложенному в основание физических законов. Скажите, любезнейшая, известно ли вам, что ускорение свободного падения есть величина постоянная? Или что скорость света – наибольшая из скоростей, которые могут иметь материальные тела? Это что же – воля божия? Нет! Это – природа!
   Он поднял палец кверху и посмотрел на меня, примерно как Юрий Долгорукий смотрит на московскую мэрию... Как коллега, но свысока.
   – Еще один великий бог, на теле которого копошатся создания божии... Не нам, не нам – слабым и немощным проникать своим слабым разумом в тайны этого бога, в его намерения. Почему происходят катастрофы? А почему существует притяжение земное? Это свойство материи, скажете вы? И будете правы! Но и я буду настолько же прав, когда скажу, что катастрофы – такое же свойство самой материи, как протяженность и плотность... Впрочем, я это уже сказал и, следовательно, я уже прав... Это свойство прежде всего сложно организованной материи. Вы обратили внимание, как участились катастрофы с возникновением цивилизации? Могло ли быть железнодорожное крушение в каменном веке? Нет, скажете вы, и будете правы!..
   ...Я заметила, что этот бывший учитель широкого профиля обращается уже не только ко мне, Фимка уже тоже включен им в число своих слушателей, хотя Шаблин-то как раз и не особенно интересовался его бреднями. Старичок явно нуждался в аудитории, чтобы чувствовать себя удовлетворенным. Причем, судя по масштабности его мышления – в большой аудитории, даже очень большой... Очевидно, запасы его психической энергии оказались столь обширны, что ничто меньшее ее принять на себя уже не сможет... Почему оказался невостребованным его энергетический потенциал – вопрос другой, и глубоко индивидуальный, личный. Факт остался фактом – ни женщины, ни общество не смогли исчерпать его гипертрофированной, но невостребованной в свое время сексуальности, и в результате она вылилась в такое вот творчество – психо-интеллектуальное...
   – Тогда не было железных дорог, материя была проще, добротней и надежней, поскольку была произведением рук божьих. А что такое железная дорога – произведение рук человеческих! Слабых, немощных и суетных! Вот и валятся один за другим колоссы на глиняных ногах, возведенные современной цивилизацией, чтобы удовлетворить тщеславие людское. Но напрасно бьется мысль преступного перед лицом природы и бога суетного человека, претендующего на место рядом с ними!..
   «Еще один псих! – вздохнула я про себя. – Везет мне на общение с ненормальными...»
   – Я говорил уже, что нет случайностей в природе. Есть великий алгоритм, согласно которому материя превращается и возвращается в свое прежнее первородное состояние... люди не могут осознать этот процесс полностью, как муха не может увидеть слона целиком, хотя летает рядом с ним... Мы называем это катастрофами, а на самом деле – это великий процесс круговращения формы существования материи. Как и любой естественный природный процесс, он подвергается действию глобальных природных сил и закономерностей... И лишь немногие понимают, что катастрофы происходят только потому, что пришло время им произойти. И что ничего с этим поделать невозможно... и нет у катастроф никаких виновников – ни на земле, ни на небе... Есть лишь необходимость материи изменить свою форму существования, когда нарушается некий баланс материальных форм. Это как дождь – накапливается в туче избыточное содержание водяных паров – происходит конденсация и идет дождь. И здесь то же самое – только не дождь идет, а происходит землетрясение, наводнение, самолет падает, мост рушится, завод взрывается, а человек умирает... Смирись, гордый человек! Ибо посягнул ты желанием жизни на мощь и волю природы!..
   «Нет, он не псих, – решила я. – Он похуже любого психа будет...»
   – Достаточно, – сказала я. – Мне в целом понятна ваша идея, хотя и не могу сказать, что она мне близка, ...любезнейший!
   Последнее слово против моей воли сорвалось у меня с языка, и я разозлилась. Мало того, что он попросту крадет мое время; мало того, что, используя меня в качестве фетиша, занимается тут, у меня на глазах, ментальной мастурбацией; мало того, что проповедует смирение с несчастьем и бедой, он еще и на психику мою воздействует. Я уже чувствовала, – стоит мне представить, что все так и есть на самом деле, как он излагает, и во мне пропадет желание жить. А этого я допустить не могу...
   Я люблю жить и буду любить всегда, как бы во мне ни пытались развить стремление к смерти... К неизбежному и необходимому несчастью, если верить этому мухомору. А отсюда всего шаг до желанного несчастья! Чтобы не вступать, мол, в противоречия с природным процессом обновления материи...
   – Надеюсь, что и ассортимент аргументов у вас столь же богат, как цветист ваш слог?
   «Господи, что это я как заговорила? – поразилась я сама себе. – Это явно неспроста. Я наверняка что-то уже замыслила, но не успела это еще осознать. Что ж, подождем, а пока послушаем, как он будет доказывать правильность своей теории...»
   – Если вы ждете от меня стройной и продуманной системы логических доказательств, это означает только, что вы не поняли моей мысли в принципе, в самом ее ядре. Природа не логична, материя – тоже не логична. Как же может быть логична теория, объясняющая принципы существования материи? Попробуйте доказать существование господа бога! Или доказать его несуществование! Вас в обоих случаях ожидает неудача. И это ровным счетом ничего не значит. Бог существует и в него достаточно верить. Он не нуждается в доказательствах. А если в них нуждается человек, то это означает только, что он не верит в бога. Пусть не верит... Повлияет ли это на само существование бога? Смешной вопрос, скажете вы, и будете по-своему правы. Хотя я считаю, что это вопрос не смешной, а самый глупый из всех, которые я сегодня от вас слышал... Потому что не помешает ни в коей мере... Бог будет существовать, даже если в него никто не будет верить... Потому что бог – объективен...
   Он поглядел на меня победителем и продолжил:
   – С моей теорией – то же самое. Я назвал ее теорией катастроф. Она – тоже объективна и не нуждается ни в каких доказательствах, потому что ее нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Она лишь подтверждается всей историей человечества и историей Земли, когда материя существовала еще без человека. Но об этом времени у нас не осталось, к сожалению, документальных свидетельств. Поэтому довольствуемся тем, что для нас сохранили люди... Я проанализировал более восьмидесяти тысяч различных катастроф – маленьких и больших, зарегистрированных в истории человечества. Наш кружок три года работал над этой темой... Да вот вам доказательство – сегодняшняя катастрофа в Булгакове. Само провидение посылает мне весточку, что теория моя верна... Я рассчитал, что каждая катастрофа относится к своему разряду по количеству преобразованной во время ее материальной формы – разрушенных сооружений, умерших людей, сожженных деревьев или посевов. Наша булгаковская, кстати говоря, – довольно мелка с этой точки зрения. Вот если бы теплоход взорвался, у моста обрушились три пролета, а не один, а вагонов в Волгу упало вдвое больше, тогда она заняла бы тысяча четыреста восемьдесят второе место в особом своде катастроф, составленном моими учениками под моим руководством... Сразу после знаменитой катастрофы в Детройте, когда загоревшийся в воздухе самолет врезался в небоскреб и взорвался... Но дело даже не в этом. Самое поразительное, что я могу с точностью до нескольких недель предсказать время, когда случится следующая катастрофа, и ее масштаб, то есть примерный объем материи, которая будет в результате ее преобразована в какую-то другую форму... Булгаковская катастрофа этим расчетам полностью соответствует...
   Он продолжал еще говорить, а меня охватила какая-то тоска... Любое его слово было наполнено безнадежностью и унынием. Он-то сам говорил экспрессивно, но тем большая апатия охватывала меня от звуков самого его голоса. По мне просто разливалось ощущение тревоги, мозг сверлила мысль о случайности, ненужности и нестабильности самой жизни в принципе.
   «Неизбежность и безысходность, – подумала я. – Ничего другого эта его теория не рождает. Он рисует передо мной картину закономерной трагедии, вписывающейся в длинный ряд катастроф и катаклизмов, и хочет, чтобы я поверила в реальность этой картины...»
   Нет, конечно, я не верила ни одному его слову, его версия катастрофы, если можно так выразиться, была для меня абсолютно неправдоподобной. И она мне очень не нравится, поскольку разрушить ее можно только на том же самом материале, на котором он пытается ее доказывать, – на статистике катастроф...
   Версия аргументирована статистически, и это самая сильная аргументация из всех возможных. Потому что для того, чтобы разрушить эту аргументацию, нужно либо найти в ней ошибку, а для этого – перепроверить все факты, на которые автор опирается... Что он там сказал? Восемьдесят тысяч фактов? Неслабо. Он своим ребятишкам-школьникам три года этой мурой головы забивал. Да тут для порядочного института – год работы... А другой путь возможен только один – найти настоящую причину.
   Но мне очень не хочется, чтобы эта версия была обнародована. Я знаю, какое это горе – смерть близкого человека. Каково будет читать эту человеконенавистническую галиматью тем, у кого погибли на теплоходе или в поезде мужья, сыновья, жены, дочери, родители, любимые люди? Их психика сейчас и так искалечена несчастьем. Я просто не могу допустить, как психолог, что их можно подвергать такому испытанию – сообщать им, что смерть их близких – закономерна и необходима, для того, чтобы...
   А черт ее знает, для чего... Ни для чего она не необходима! Ложь все это! Ложь!
   – Извините, – сказала я этому мухомору, – сейчас мой коллега принесет фотоаппарат из соседнего номера и сделает снимок для газеты... С вашими рассуждениями необходимо познакомить как можно больше людей – читателей не только местных газет, но и центральных...
   Старичок засмущался, а Фимка посмотрел на меня как на идиотку. Конечно, он записывал что-то – я видела, но вовсе не собирался писать ни о старичке, ни о его теории. По другим, правда, соображениям – она просто показалась ему не слишком сенсационной... Но я повернулась к старичку затылком и показала Фимке глазами – выйди из номера, будто и правда – за фотоаппаратом...
   Фимка поднялся и пошел к двери... Когда Фимка был наполовину уже в коридоре, я вдруг вскочила со стула и воскликнула:
   – Ох, извините великодушно, Семен Феофанович! Забыла совсем ему сказать, чтобы он взял цветную пленку... Я сейчас.
   И выскользнула в коридор вслед за Ефимом. Он стоял в коридоре, прислонившись к стене, и смотрел на меня сочувственно.
   – Вот уж никогда не думал, что старческий маразм так заразен, – съязвил он. – Я-то считал, что это возрастное...
   – А ну-ка заткнись, щенок! – разозлилась я и сама удивилась, что так запросто назвала его «щенком», он же всего на полгода моложе меня, но мне казалось иногда, что я старше его лет на десять... – Ты мне еще так и не объяснил, как это идиотское интервью могло оказаться в редакции «Мира катастроф».
   – Оленька! – сразу засуетился Фимка, проглотив «щенка» как нечто само собой разумеющееся. – Но я же здесь совершенно ни при чем. Я им отослал тот же самый текст, что и в «Известия», единственное, в чем я перед тобой виноват, – сказал им, где найти твою фотографию. Она у меня на работе в столе лежала...
   – В столе! – ужаснулась я совершенно искренне. – Никогда в жизни больше не подарю тебе ни одной своей фотографии...
   – Я – чтобы не украл никто! – сморозил явную глупость Фимка и аж покраснел, когда понял, что врет слишком неуклюже...
   – Молчи и вспоминай быстро, – решила я все же вернуть Фимку ближе к делу, – кто из твоих здешних симпатичных знакомых имеет какое-нибудь отношение к булгаковской медицине...
   – Зачем тебе? – пробормотал Фимка.
   – Вспомнил? – спросила я зловеще.
   – Катенька! – тут же ответил Фимка. – Конечно, Катенька!
   – Кто она?
   – Она? – запнулся Фимка. – Она – администратор гостиницы...
   – Я похожа на идиотку? – спросила я его еще более зловеще.
   – Не-е-ет! – затряс он головой. – Но у нее же муж – главный врач портовой поликлиники. Ты объясни, что тебе нужно-то... Я все организую...
   – Вот что, Фимочка, – сказала я тоном, не имеющим ничего общего с дипломатией. – Или ты напрягаешь всю свою извращенную фантазию и ровно через пятнадцать минут эта поганка из твоего номера отправляется в психлечебницу, где его держат неделю, или я звоню в Москву и интересуюсь в редакции «Мира катастроф», ставят ли они автора в известность об изменениях в его материале, который идет в номер... Ты меня понял?
   – Ну уж сразу им звонить она собралась, – завозмущался Фимка. – Да никогда ни о чем они не ставят... Ладно. Психушка – это не проблема, это мы сообразим... А в редакцию звонить – никакого смысла нет. Конечно, они скажут тебе, что автора в любом случае предупреждают и спрашивают его согласия на правку или переделку материала, но ведь на самом деле они этого никогда не делают... И все, что я могу – либо уволиться, либо подать на них в суд и опять-таки – уволиться. Выбор элементарный: не нравится – не печатайся...
   – Вот я бы и не печаталась, – сказала я Фимке и вернулась к старичку, судьба которого на ближайшую неделю была решена только что в коридоре перед дверью Фимкиного номера...
   Еще минут двадцать я терпела назойливого популяризатора «теории катастроф», выслушивая его аргументы и подливая ему кофе. Наконец в номер заглянул Фимка и жестом вызвал меня в коридор. Я еще раз извинилась и в коридоре, к своему удовлетворению, обнаружила двух дюжих санитаров и врача – женщину в очках с абсолютно непроницаемым лицом, на котором застыла маска официальной, но совершенно неестественной доброжелательности.
   Я поняла, что делать мне тут больше нечего. Фима исполнил мою просьбу, и я не сомневалась, что старичка никто, кроме лечащего врача булгаковской психбольницы, не увидит как минимум неделю... Вот и хорошо. В конце концов, его интеллектуальный бред можно рассматривать как умственное расстройство...
   Мне очень не хотелось возвращаться к своим в палаточный лагерь, я чувствовала вину перед ними, хотя и не могла бы четко сформулировать – в чем виновата... В холле гостиницы толпился народ: журналисты, офицеры, кое-кто из знакомых спасателей-волонтеров. Я поняла, что сейчас будет происходить какое-то событие, которое касается всех этих людей. А значит – и меня.
   Событие оказалось долгожданным и, как это обычно бывает в таких случаях, неожиданным. Государственная комиссия решила обнародовать свои предварительные выводы. Это сообщение вызвало в холле гостиницы неожиданный переполох. Охрана выставила за дверь всех, у кого не было официального приглашения на брифинг, в том числе и меня. Я не особенно из-за этого расстроилась, все равно такая информация сейчас разнесется по всему городу со скоростью света. И максимум минут через десять я все узнаю.