Михаил Серегин
Седьмая версия
Глава первая
Всю недолгую дорогу от Тарасова до Булгакова мне придумывали кличку, а я делала вид, что обижаюсь, смущаюсь и, в общем, как могу, отбиваюсь от внимания к себе трех мужчин, составляющих вместе со мной нашу группу спасателей. На самом деле я не была смущена. Смутились бы скорее они сами, если бы до них дошло, что я прекрасно понимаю мотивы этого внимания к своей особе.
Кавээн, например, пытался, – неосознанно, конечно, – таким образом отделаться от собственной мысли о том, что я – красивая молодая женщина, а у него в тридцать пять лет все еще нет семьи и, судя по его испуганно-смущенной реакции на женщин, проявляющих к нему сексуально окрашенное внимание, никогда не будет... Дядя Саша предлагал мне такие варианты кличек, которые как бы ставили под сомнение мою половую принадлежность.
– Ольга, что, если мы тебя Психологом звать будем? – предлагал, например, дядя Саша – Александр Васильевич Маслюков.
У него кличка была совершенно очевидной и никакой другой быть просто не могло – его называли Кавээном уже лет десять... Я только что с трудом отбрыкалась от предложенных им же на общий суд Горца, Гиндукуша и еще почему-то – Талиба.
– Ну, это слишком длинно! – тут же возразил Игорек на Психолога. – Тогда уж просто – Психом! Коротко и откровенно.
– Ну уж нет, мальчики! – Я нахмурилась. – Так не пойдет! Психом я не буду... Психом будет тот, кто захочет меня обидеть...
– Игореша! Ты зачем Оленьку обижаешь? – заступился за меня Григорий Абрамович по прозвищу Грег. Оно ему совершенно не подходило и приклеилось случайно, потому что он был полным «тезкой» кадрового американского разведчика Грегори Абрахама Симпсона, которого я «обставила» недавно на границе Афганистана с Пакистаном. Правда, не без помощи нашей ФСБ. В Григории Абрамовиче не было ничего американского или суперменского. Он недавно разменял пятый десяток, носил старомодные очки в толстой роговой оправе, имел явно выраженное брюшко и вечно растерянный вид человека, который отвечает не только за себя, но и за других, хотя делать этого не умеет.
Начальник наш, майор Григорий Абрамович Воротников, терпеть не мог ссор в коллективе и всегда с ними боролся. Не разрешал нам ссориться. И при нем свары прекращались, вернее – откладывались до той поры, пока Грег не скроется из поля зрения. Каким бы ни был Григорий Абрамыч формалистом и сухарем, осторожным и сдержанным, мы его уважали, потому что он был один из Первых Спасателей, которые организовывали во времена моего младенчества эту, тогда еще добровольную, службу, мотались по командировкам за свой счет, отбивались от КГБ, обманом проникали в закрытые милицейскими кордонами районы, чтобы помочь людям, попавшим в беду... Рискуя при этом свободой, а иной раз – и жизнью.
Поэтому Игорек язык немного прикусил. Но ненадолго. Да я, собственно, на него и не обижалась, только вид делала, что дуюсь на них. Тянула, как говорится, одеяло на себя изо всех сил.
Игорек усердствовал больше всех из-за того, что остался теперь единственным старшим лейтенантом в нашей группе спасателей МЧС. Единственным потому, что буквально недели две назад мне, самому младшему – и по возрасту, и по стажу – члену группы, присвоили звание капитана МЧС. Я ни секунды не сомневалась, что Игорек искренне рад за меня, но смириться с этим ему, видимо, было непросто. Он явно был раздражен, хотя я не совсем понимала – чем именно – то ли столь одобрительным вниманием московского начальства к моим приключениям во время спасательных работ в районе кайдабадского землетрясения в Афганистане, то ли полным невниманием к нему, провинциальному спасателю, не раз доказавшему свой профессионализм, вытащившему из-под земли и обломков металла десятки людей, и вообще – лет пять уже сидевшему в звании старшего лейтенанта...
Между прочим, Игорек был классным аналитиком, самородком, можно сказать. И бывали такие случаи – там, где я, например, чувствовала – он знал. Он с детства обожал детективы, от словосочетания «дедуктивный метод» – просто тащился, и если бы не нашел применения своим способностям и склонностям в работе спасателя, обязательно открыл бы частное сыскное агентство...
У него кличек было много. Можно было, например, называть его фамилией любого из сыщиков – героев известных детективных романов, и он при этом отлично понимал, что обращаешься ты к нему, а не к кому-нибудь другому. Даже если произносишь эти фамилии с иронией... Без иронии, собственно, я и не называла его мистером Холмсом или мсье Пуаро. Игорька можно было назвать – «миссис Марпл» – и он нисколько не обижался.
Но так или иначе – он остался старшим лейтенантом в компании двух капитанов и майора. И потому – злился. Не на нас, скорее – на жизнь...
А в общем-то, я видела, что все нервничают, и знала причину этого. В Булгаков мы летели не на прогулку и не на экскурсию... Хм, «на экскурсию»... Как мне в голову-то такое пришло? Слишком уж Булгаков невзрачный городишко, ничего в нем особенно интересного, хотя и центр губернии. Жителей в нем что-то около миллиона...
Час назад майор Воротников получил приказ срочно прибыть со своей группой в район местонахождения железнодорожного моста через Волгу, расположенного в городе Булгакове... Причина вызова – «техногенная катастрофа первой категории сложности». Что конкретно – не сообщалось. По радио и телевидению никаких сообщений о катастрофе в Булгакове пока не было.
Мы пытались строить предположения, но среди спасателей как-то не принято фантазировать на эту тему – считается, что можно «накаркать». «Не провоцируй беду своей болтовней» – это один из законов неписаного Кодекса Первых Спасателей.
Я видела, как Кавээн нервно скреб пальцами свои вечно небритые щеки, Григорий Абрамович растерянно тер лысину, а Игорек время от времени вставлял ни к селу ни к городу: «...Что и требовалось подсказать!»
На меня тоже действовала атмосфера общего нервного ожидания неизвестности, и я, собственно, сама вылезла с предложением придумать мне кличку – чтобы отвлечь мужиков на себя, занять их мозги своей персоной... Ненаправленная психическая энергия – вещь не слишком полезная для дела. А оно предстояло скорее всего серьезное.
Лёту до Булгакова всего час, включая сюда же и время на маневрирование по рулевым дорожкам. Чем мне нравится МЧС, так это четкой работой с транспортом. Наш спецрейс был отправлен ровно через полторы минуты после того, как мы погрузились в министерский «Як-42». Никаких получасовых предполетных пауз, никакого ожидания в накопителе, никаких долгих разъездов по маневровым дорожкам. Через полторы минуты мы были в воздухе.
Мы расположились в маленьком салоне, первом от рубки пилотов. В нем работает оперативный штаб, когда этот самолет берет на борт министра с его свитой. Уютный такой салончик, на шесть мест, со столом, на котором обычно лежит карта местности, где произошла катастрофа. Правда, карту меняют не слишком часто – только когда на борт поднимается наш министр.
Вот и сейчас на столе красовалась подробнейшая, можно сказать – детальная, карта центральной части Камчатки. Я бы даже сказала – не карта – план местности, на котором обозначено все, что находится на поверхности Земли. Вплоть до деревянных туалетов во дворах сельских домов, отдельно лежащих крупных каменных глыб, не говоря уже об отдельно стоящих деревьях... Все ясно – последний раз Министр летел на этом самолете на ликвидацию крупных лесных пожаров, которые, несмотря на все усилия и старания наших служб, пожарников, военных и местного населения, потушить так и не удалось. Сами погасли в конце сентября, когда зарядили дожди... Не смогли люди – природа сама справилась с бедой...
Дальше располагались еще два салона, мест на пятьдесят каждый, сейчас в них летели вместе с нами в Булгаков семьдесят волонтеров из полка гражданской обороны, тоже входящего в структуру МЧС. Уже судя по тому, что в одном только Тарасове за час собрали столько народа, можно было заключить, что произошло в Булгакове что-то серьезное... Волонтеры, как и мы, ничего толком не знали. До нас доносилось сдержанное гудение голосов из соседнего салона. То же обсуждал народ – куда летит и что делать там придется... Но не очень сильно шумели, пьяных не было.
Этим спецрейсом я летаю последние лет пять регулярно. Примерно раз в месяц. Работа такая – экстремальный психолог второй категории.
Профессия, надо сказать, у меня очень редкая – психолог-консультант оперативной федеральной спецгруппы спасателей. Федеральная группа – это такая сборная команда, которую посылают обычно как сборные команды спортсменов за рубеж. На наиболее крупные катастрофы. Она входит в международную спасательскую структуру ООН. В составе такой группы я побывала, пока писала свою диссертацию, и во Франции, и в Индонезии, и в Африке, и в Эфиопии – в общем, в разных местах планеты, где требовалось участие специалиста по экстремальной психологии.
Но, кроме этого, я вхожу и в местную, региональную команду спасателей, которая состоит из групп, подобной нашей, тарасовской – по четыре-пять человек классных специалистов в офицерском звании. Но часто нас всей группой вызывают не как специалистов, а как спасателей широкого профиля, когда нужны просто лишние руки, чтобы срочно спасать людей. Скорее всего, так оно случилось и на этот раз... К сожалению, как и остальные, я могла только гадать: что же произошло там, в Булгакове.
В пассажирский салон выглянул радист и жестом позвал нашего начальника к себе в рубку. Мы примолкли в ожидании новостей. Наверняка – какое-то сообщение, касающееся нас. Какое-нибудь уточнение приказа, точная формулировка задачи, информация о катастрофе, наконец.
Едва Григорий Абрамович появился вновь в салоне, три пары глаз уставились на него в напряженном ожидании. Я видела, что лысина у нашего начальника вспотела... Дела, значит, серьезные.
– Ну! – не выдержал Игорек. – Что там?
Григорий Абрамович достал носовой платок и принялся протирать и без того блестящую лысину. Этот жест у него был традиционным и означал, что начальник наш сильно нервничает...
– Речной теплоход...
– Что? Затонул?..
– То-то и удивительно, что – нет!
– Григорий Абрамович! – поспешила я вмешаться со своей помощью. – Расскажите по порядку. Зачем радист вас туда вызывал?
– Новости по «Русскому радио» послушать. Он их на пленку записал. Для нас специально... В Булгакове речной теплоход – огромный, четыре палубы – врезался в железнодорожный мост... Теплоход – две палубы всмятку, срезал подчистую, но на плаву держится... Мост вроде бы разрушен... Число жертв уточняется, не назвали даже ориентировочно.
– Что ж там уточнять-то! – воскликнул Игорек. – Число жертв равно числу пассажиров плюс экипаж минус число спасенных. Мост-то железнодорожный, не пешеходный... Что и требовалось подсказать...
Григорий Абрамович смотрел на него растерянно и продолжал натирать свою лысину... Я поняла: что-то не так. Не все он сказал.
– Что еще, Григорий Абрамович? – спросила я. – Игорь, кажется, перебил вас...
Он кивнул головой.
– Во время удара теплохода в мост по нему проходил пассажирский поезд...
– Мать твою!.. – сформулировал охватившие его эмоции Кавээн.
– Часть вагонов упала в воду, – добавил майор глухо, словно нехотя.
Говорить никому ничего не хотелось.
– До Булгакова осталось десять минут! – крикнул нам высунувшийся в салон второй пилот. – Приготовьтесь. От места посадки до моста шесть минут на машине. Местный диспетчер МЧС на связи. Дислокацию прибывающим группам сообщает. Будете говорить?
Григорий Абрамович побежал в каморку радиста. Вернулся он минут через пять – взъерошенный, с нахмуренными бровями – и строго поглядел на нас через свои очки с круглыми линзами.
– Сообщили, что нас встречают, машина на месте. Через пять минут садимся. Наш объект – кормовая часть теплохода. Всем быть готовыми...
Он помолчал и добавил:
– Ко всему...
Кавээн, у которого воображение работало со скрипом, спросил осторожно:
– Что там у них, Абрамыч?
Тот посмотрел на Кавээна прямо и жестко и ответил, хорошо представляя, что стоит за этим ответом, потому что был опытным спасателем и слов на ветер просто так никогда не бросал:
– Мясорубка...
У майора Воротникова с воображением все было в порядке... Оно всегда отличалось сдержанностью. И если уж он произнес такое слово...
...Спасателя никогда не интересует, где он будет спать, есть, словом, отдыхать... Все его мысли направлены только к месту катастрофы, на тот объект, где ему предстоит работать. Если вам встретится спасатель, который прежде всего будет интересоваться, как организовано питание, поставлены ли палатки для отдыха после смены, можете быть уверены, что долго он в спасателях не продержится. Или сбежит, или погибнет, в самый напряженный момент пожалев свое тело вместо того, чтобы сконцентрироваться и заставить его принять трех-, пяти-, десятикратную нагрузку...
Когда колеса самолета коснулись посадочной полосы, мы вчетвером уже стояли у выходной двери, нарушая все правила безопасности полетов. Едва самолет замер, бортпроводница открыла нам входной люк и помогла спрыгнуть на бетон, не дожидаясь, когда подадут трап. Машина МЧС уже ждала нас рядом с самолетом. В спасательных работах счет идет на секунды, люди, которые нуждаются в нашей помощи, могут не выдержать и умереть, не дождавшись нас. Поэтому мы экономим эти секунды как только можем... Каждое мгновение может потом обернуться чьей-то жизнью.
Машина – яркий красно-синий «рафик» – мчалась по ночному Булгакову, не снижая скорости, которая была никак не меньше ста двадцати километров в час. Дорожная милиция организовала для нас зеленый коридор, и мы пролетели по пустому ночному городу минут за пять от аэропорта до Центральной набережной, которая начиналась под самым мостом. Мы выскочили из «рафика» и побежали к воде. Мотор катера взревел, как только нога бежавшего последним Игорька коснулась его палубы.
– Где? – стараясь перекричать рев мотора, спросил Григорий Абрамович голого по пояс матроса, стоявшего у руля...
Матрос не ответил.
Наш начальник и сам, наверное, понял, что его вопрос прозвучал довольно глупо, потому что и так невозможно было ошибиться с определением места катастрофы – ближе к левому берегу Волга около моста была ярко освещена. Издалека видно было, как уродливо торчат концы рельсов с обеих сторон моста над обрушившимся пролетом. На мосту и с той и с другой стороны натыканы были прожектора, отчего застрявший между опорами теплоход с наполовину смятой надстройкой выглядел нереально и зловеще... На мосту, на скопившихся вокруг катерах копошились фигурки людей... Волга около места катастрофы была просто забита маломерными судами – в основном «казанками» и «прогрессами».
– Откуда их столько? – крикнула я матросу, указывая на лодки.
– Рыбаки! – ответил тот. – Какой-то праздник рыболова вчера был. А после разрешили у моста ночной лов до утра без ограничений... Они, кстати, десятки людей спасли, когда те из поезда начали выныривать...
Не снижая скорости, наш катер описал дугу, обходя суденышки, и, заглушив мотор, начал плавно подходить к борту теплохода... Метров двадцать пять вокруг него было свободное пространство на воде – ни одной лодки.
– Ух! Я бы эту сволочь!.. – Матрос, стоящий у руля, сжал правую руку в кулак и недвусмысленно потряс ею перед собой.
Мы даже и спрашивать не стали. Ясно было, что он говорит о капитане...
– Ты чего такой чумазый, друг? – спросил его Кавээн, и я действительно заметила, что плечи его покрыты темными мазутными пятнами.
– Нырнул пару раз, – ответил матрос и смачно выругался матом в адрес все того же злосчастного капитана теплохода...
Корма надвинулась вплотную над нами, и я увидела крупные синие буквы, опоясывающие по дуге кормовой бортик теплохода...
– «Сергей Есенин», – прочитала я.
Прямо над буквой «Е» был закреплен веревочный трап. Мы поняли, что прибыли. Пора высаживаться. Первым полез на теплоход Кавээн, я была третьей, последним, как всегда, Игорек. Первым и последним в нашей группе всегда идут более опытные и выносливые – в любой ситуации. Мы с Григорием Абрамовичем по этим параметрам всегда делим два последних места...
Я не успела еще забраться во вихляющемуся под ногами веревочному трапу, нижний конец которого натягивал Игорек, когда где-то сверху, у меня над головой, раздался весьма строгий, если не сказать суровый, голос. Неприятный голос, сразу слышно было, что принадлежит он человеку, облеченному властью.
– Кто?
– Тарасов. ФГС-1, – ответил наш майор, привычным жестом протирая платком свою лысину...
«ФГС – это значит федеральная группа спасателей, – вспомнила я, перелезая через леер, натянутый над кормовым бортиком. – А единица – это код нашего допуска. Он у нас высокий, мы можем работать практически везде, кроме космодромов и пусковых шахт стратегических ракет. Там нужно иметь нулевой допуск. А на такой аварии, как здесь, достаточно было бы и тройки...»
– Документы! – сурово потребовал тот же голос, и у меня возникло ощущение, что нас почему-то арестовали и допрашивают.
Теперь я рассмотрела человека, который выражался столь односложно. Он был высокого роста, очень худой, с острым носом и впалыми щеками. Взгляд у него настороженно скользил по нашим лицам, и мне показалось, что я уловила нечто вроде усмешки, когда он на секунду задержался на мне... Слишком долго, пожалуй, задержался...
«Высокомерие к женщинам – верный признак обостренного чувства сексуальной неудовлетворенности, – машинально отметила я про себя. – Синдром Паниковского – „меня девушки не любят“... Следствие – повышенная агрессивность к представителям своего пола, в которых подозреваются более удачливые сексуальные конкуренты...»
Григорий Абрамович протянул ему наши бумаги, тот взглянул в них мельком и, удостоверившись, что в них все в порядке, вернул нашему майору.
– А это тоже – спасатель? – спросил он у нашего Грэга, вложив в последнее слово откровенную иронию, даже издевку.
– Экстремальный психолог второй категории капитан МЧС Ольга Николаева, – опередила я ответ своего командира, а то начнет сейчас мямлить.
– А вы, собственно, – кто? – сообразил наш начальник, что отчитываемся мы перед каким-то неизвестным нам человеком...
– Полковник Краевский. Федеральная служба безопасности, – подчеркнуто внушительно произнес человек и посмотрел на нас свысока...
Пожалуй, даже слишком внушительно для нормального социального самоощущения. Такой взгляд скорее характерен для личностей, неудовлетворенных своим положением. Высокомерие, если уж оно взято на вооружение, становится универсальным способом психологической защиты...
– Тьфу, черт! – Кавээн сплюнул ему под ноги. – А я смотрю – чего такой худой-то, мать твою? Иссох, наверное, без опасности-то? Пошли, мужики, работать надо, а не лясы точить...
«Мужиков» я прощаю только Кавээну, скажи такое Игорек, ему не поздоровилось бы... Но Игорек себе такого и не позволил бы, он-то как раз меня как женщину воспринимает. У него совсем другие проблемы. Ему его место в жизни не нравится... Но для высокомерия он слишком открыт. Его психологическому типу больше подходит обида... Вот он на нас, капитанов с майорами, и обижается...
Кавээн двинулся вдоль бортика, мы – за ним, огибая рваное железо и внимательно глядя под ноги – такие места всегда чреваты «сюрпризами». Не заметишь, как окажешься где-нибудь в трюме, заполненном водой... А если еще упасть на груду искореженного металла... Можно считать, что твоя карьера на этом закончится. Впереди у тебя будет светить только пенсия по инвалидности. Это в лучшем случае. В худшем – на этом завершатся и твои жизненные заботы.
Впереди меня наш осторожный Григорий Абрамович что-то вполголоса выговаривал в спину Кавээну. Его слов я не расслышала, но ответил ему Кавээн громко, не скрываясь и не деликатничая:
– Да пошли они, козлы... Я ФСБ не подчиняюсь...
Абрамыч опять что-то забубнил.
На судне уже работала группа спасателей, человек десять. Впрочем, судном останки теплохода можно было называть с большой натяжкой. Скорее оно напоминало гигантское корыто, в которое навалили груду покореженного металла. Мы лишь по инерции продолжали называть его «теплоходом». Теперь это был плавучий гроб, общая могила для... Вот это-то мы и должны установить – количество погибших, а самое главное – разыскать и вытащить из обломков тех, кто еще жив, кому можно еще помочь...
Бывший теплоход стоял наискось между двумя опорами моста, не касаясь ни одной из них бортами и уткнувшись носом в лежащий под водой пролет моста. Только бурлящая на поверхности вода указывала на то, что под водой лежит огромное металлическое сооружение. Еще дальше, вниз по течению, стояли несколько катеров, с которых под воду спускались водолазы. Под катерами, как я поняла, на дне лежали вагоны, свалившиеся с моста в момент удара. Мы, кстати, так и не знали пока, сколько вагонов упало с моста в момент катастрофы. Вагоны не входили в наше поле деятельности, ими занимались другие группы.
Мы сразу сориентировались и определили свой участок работы. Другие группы работали в груде металла с носовой стороны, нам, по плану, разработанному уже госкомиссией, нужно было подойти к месту наиболее сильных повреждений со стороны кормы...
«Сергей Есенин» был еще недавно четырехпалубным теплоходом класса «река – море», то есть мог совершать плавания как по рекам, так и по внутренним морям, по Каспию, например, Балтике или Средиземноморью. Океанская волна для него была бы высоковата, но для балтийских переходов «Есенин» был в самый раз. Построен он был лет двадцать назад в той части Германии, которая тогда называлась ГДР, и пришел на Волгу через Беломорско-Балтийский канал. Это был внушительный для волжских берегов красавец, высокий, с косыми приземистыми трубами, с плавными обводами и гордо, высоко задранным над волжской водой носом. Мне показалось на миг, что я вспомнила его стоящим у тарасовского речного вокзала... Впрочем, теплоходов такого типа на средней Волге не меньше десятка.
В том, что от него осталось, трудно было узнать прежнего «Есенина». Это было уже не судно, а металлолом, начиненный мертвыми телами. Мостом срезало у него полностью верхнюю палубу и почти полностью – третью. Вторая и даже первая в носовой части оказались смятыми и сдвинутыми к центру бесформенной грудой. На корме две нижние палубы уцелели, и даже самая ближняя к корме часть третьей палубы оказалась нетронутой. Относительно нетронутой. По крайней мере, там осталось несколько внутренних помещений, в которых можно было уцелеть, потому что переборки не были прижаты друг к другу вплотную, как в носовой части, и между ними вполне могло поместиться тело человека.
Из кормовых кают пассажиров уже вывели и переправили на берег. Им повезло больше других. Они «отделались» только психологическим потрясением, когда среди ночи, проснувшись от страшного скрежета, выскакивали на палубу и видели, как на их глазах передняя часть надстройки сминается в гармошку. Они знали, что там – люди... Нам следовало попытаться помочь тем, кто выскочить не успел. Если им еще можно было помочь.
Тот, кто впервые попадает на спасательные работы, особенно волонтеры из полка ГО, всегда совершает одну самую распространенную ошибку. Едва увидев, например, торчащую из завала руку или ногу, он «упирается» в нее, как баран, и не может от нее отвлечься, пока не освободит человека, чья конечность попалась ему на глаза. Как правило, это уже труп. Но на операцию по его извлечению из завала потрачено драгоценное время. Опытный спасатель, увидев ту же руку, попытается прежде всего установить, жив ли еще человек. Если у него нет сомнений, что человек мертв, он оставляет его и идет дальше – искать живых. До тех, кто мертв, дойдет очередь позже...
Я сразу поняла специфику работы на теплоходе. Самая большая сложность заключалась в том, что это было слишком «гулкое» сооружение. Стук металла об обшивку разносился по всему корпусу, и определить, где именно находится источник звука, было очень трудно. Шум моторов катеров и лодок, скопившихся вокруг судна в ожидании раненых, крики спасателей и речников, далеко разносящиеся по воде, плеск волжской воды по обшивке создавали звуковой фон, сквозь который очень сложно было уловить стон раненого или крик с просьбой о помощи.
Работали мы в паре с Игорьком.
Кавээн с Грегом все никак не могли выяснить, нужно ли спасателям портить отношения с ФСБ или стоит придерживаться принципа разумной целесообразности, который в фольклорном варианте призывает к сдержанности – если, мол, дерьмо не трогать, то и запаха его не почувствуешь... В оценках оба наших спорщика сходились, но у каждого было свое представление о наиболее целесообразной манере общения с параллельной МЧС силовой структурой.
Я, кстати, не испытываю столь ярко выраженной неприязни к фээсбэшникам, у меня не слишком много было поводов для нее. Самый тесный контакт с ФСБ состоялся в Кайдабаде и Гиндукуше, когда мне несколько дней пришлось провести с майором ФСБ Поляковым, правда, тогда он для меня был волонтером французских спасателей Полем. О том, что он фээсбэшник, я узнала только в Москве. Но контакт с ним не произвел на меня неприятного впечатления... Оно было, надо признаться, противоположным.
Кавээн, например, пытался, – неосознанно, конечно, – таким образом отделаться от собственной мысли о том, что я – красивая молодая женщина, а у него в тридцать пять лет все еще нет семьи и, судя по его испуганно-смущенной реакции на женщин, проявляющих к нему сексуально окрашенное внимание, никогда не будет... Дядя Саша предлагал мне такие варианты кличек, которые как бы ставили под сомнение мою половую принадлежность.
– Ольга, что, если мы тебя Психологом звать будем? – предлагал, например, дядя Саша – Александр Васильевич Маслюков.
У него кличка была совершенно очевидной и никакой другой быть просто не могло – его называли Кавээном уже лет десять... Я только что с трудом отбрыкалась от предложенных им же на общий суд Горца, Гиндукуша и еще почему-то – Талиба.
– Ну, это слишком длинно! – тут же возразил Игорек на Психолога. – Тогда уж просто – Психом! Коротко и откровенно.
– Ну уж нет, мальчики! – Я нахмурилась. – Так не пойдет! Психом я не буду... Психом будет тот, кто захочет меня обидеть...
– Игореша! Ты зачем Оленьку обижаешь? – заступился за меня Григорий Абрамович по прозвищу Грег. Оно ему совершенно не подходило и приклеилось случайно, потому что он был полным «тезкой» кадрового американского разведчика Грегори Абрахама Симпсона, которого я «обставила» недавно на границе Афганистана с Пакистаном. Правда, не без помощи нашей ФСБ. В Григории Абрамовиче не было ничего американского или суперменского. Он недавно разменял пятый десяток, носил старомодные очки в толстой роговой оправе, имел явно выраженное брюшко и вечно растерянный вид человека, который отвечает не только за себя, но и за других, хотя делать этого не умеет.
Начальник наш, майор Григорий Абрамович Воротников, терпеть не мог ссор в коллективе и всегда с ними боролся. Не разрешал нам ссориться. И при нем свары прекращались, вернее – откладывались до той поры, пока Грег не скроется из поля зрения. Каким бы ни был Григорий Абрамыч формалистом и сухарем, осторожным и сдержанным, мы его уважали, потому что он был один из Первых Спасателей, которые организовывали во времена моего младенчества эту, тогда еще добровольную, службу, мотались по командировкам за свой счет, отбивались от КГБ, обманом проникали в закрытые милицейскими кордонами районы, чтобы помочь людям, попавшим в беду... Рискуя при этом свободой, а иной раз – и жизнью.
Поэтому Игорек язык немного прикусил. Но ненадолго. Да я, собственно, на него и не обижалась, только вид делала, что дуюсь на них. Тянула, как говорится, одеяло на себя изо всех сил.
Игорек усердствовал больше всех из-за того, что остался теперь единственным старшим лейтенантом в нашей группе спасателей МЧС. Единственным потому, что буквально недели две назад мне, самому младшему – и по возрасту, и по стажу – члену группы, присвоили звание капитана МЧС. Я ни секунды не сомневалась, что Игорек искренне рад за меня, но смириться с этим ему, видимо, было непросто. Он явно был раздражен, хотя я не совсем понимала – чем именно – то ли столь одобрительным вниманием московского начальства к моим приключениям во время спасательных работ в районе кайдабадского землетрясения в Афганистане, то ли полным невниманием к нему, провинциальному спасателю, не раз доказавшему свой профессионализм, вытащившему из-под земли и обломков металла десятки людей, и вообще – лет пять уже сидевшему в звании старшего лейтенанта...
Между прочим, Игорек был классным аналитиком, самородком, можно сказать. И бывали такие случаи – там, где я, например, чувствовала – он знал. Он с детства обожал детективы, от словосочетания «дедуктивный метод» – просто тащился, и если бы не нашел применения своим способностям и склонностям в работе спасателя, обязательно открыл бы частное сыскное агентство...
У него кличек было много. Можно было, например, называть его фамилией любого из сыщиков – героев известных детективных романов, и он при этом отлично понимал, что обращаешься ты к нему, а не к кому-нибудь другому. Даже если произносишь эти фамилии с иронией... Без иронии, собственно, я и не называла его мистером Холмсом или мсье Пуаро. Игорька можно было назвать – «миссис Марпл» – и он нисколько не обижался.
Но так или иначе – он остался старшим лейтенантом в компании двух капитанов и майора. И потому – злился. Не на нас, скорее – на жизнь...
А в общем-то, я видела, что все нервничают, и знала причину этого. В Булгаков мы летели не на прогулку и не на экскурсию... Хм, «на экскурсию»... Как мне в голову-то такое пришло? Слишком уж Булгаков невзрачный городишко, ничего в нем особенно интересного, хотя и центр губернии. Жителей в нем что-то около миллиона...
Час назад майор Воротников получил приказ срочно прибыть со своей группой в район местонахождения железнодорожного моста через Волгу, расположенного в городе Булгакове... Причина вызова – «техногенная катастрофа первой категории сложности». Что конкретно – не сообщалось. По радио и телевидению никаких сообщений о катастрофе в Булгакове пока не было.
Мы пытались строить предположения, но среди спасателей как-то не принято фантазировать на эту тему – считается, что можно «накаркать». «Не провоцируй беду своей болтовней» – это один из законов неписаного Кодекса Первых Спасателей.
Я видела, как Кавээн нервно скреб пальцами свои вечно небритые щеки, Григорий Абрамович растерянно тер лысину, а Игорек время от времени вставлял ни к селу ни к городу: «...Что и требовалось подсказать!»
На меня тоже действовала атмосфера общего нервного ожидания неизвестности, и я, собственно, сама вылезла с предложением придумать мне кличку – чтобы отвлечь мужиков на себя, занять их мозги своей персоной... Ненаправленная психическая энергия – вещь не слишком полезная для дела. А оно предстояло скорее всего серьезное.
Лёту до Булгакова всего час, включая сюда же и время на маневрирование по рулевым дорожкам. Чем мне нравится МЧС, так это четкой работой с транспортом. Наш спецрейс был отправлен ровно через полторы минуты после того, как мы погрузились в министерский «Як-42». Никаких получасовых предполетных пауз, никакого ожидания в накопителе, никаких долгих разъездов по маневровым дорожкам. Через полторы минуты мы были в воздухе.
Мы расположились в маленьком салоне, первом от рубки пилотов. В нем работает оперативный штаб, когда этот самолет берет на борт министра с его свитой. Уютный такой салончик, на шесть мест, со столом, на котором обычно лежит карта местности, где произошла катастрофа. Правда, карту меняют не слишком часто – только когда на борт поднимается наш министр.
Вот и сейчас на столе красовалась подробнейшая, можно сказать – детальная, карта центральной части Камчатки. Я бы даже сказала – не карта – план местности, на котором обозначено все, что находится на поверхности Земли. Вплоть до деревянных туалетов во дворах сельских домов, отдельно лежащих крупных каменных глыб, не говоря уже об отдельно стоящих деревьях... Все ясно – последний раз Министр летел на этом самолете на ликвидацию крупных лесных пожаров, которые, несмотря на все усилия и старания наших служб, пожарников, военных и местного населения, потушить так и не удалось. Сами погасли в конце сентября, когда зарядили дожди... Не смогли люди – природа сама справилась с бедой...
Дальше располагались еще два салона, мест на пятьдесят каждый, сейчас в них летели вместе с нами в Булгаков семьдесят волонтеров из полка гражданской обороны, тоже входящего в структуру МЧС. Уже судя по тому, что в одном только Тарасове за час собрали столько народа, можно было заключить, что произошло в Булгакове что-то серьезное... Волонтеры, как и мы, ничего толком не знали. До нас доносилось сдержанное гудение голосов из соседнего салона. То же обсуждал народ – куда летит и что делать там придется... Но не очень сильно шумели, пьяных не было.
Этим спецрейсом я летаю последние лет пять регулярно. Примерно раз в месяц. Работа такая – экстремальный психолог второй категории.
Профессия, надо сказать, у меня очень редкая – психолог-консультант оперативной федеральной спецгруппы спасателей. Федеральная группа – это такая сборная команда, которую посылают обычно как сборные команды спортсменов за рубеж. На наиболее крупные катастрофы. Она входит в международную спасательскую структуру ООН. В составе такой группы я побывала, пока писала свою диссертацию, и во Франции, и в Индонезии, и в Африке, и в Эфиопии – в общем, в разных местах планеты, где требовалось участие специалиста по экстремальной психологии.
Но, кроме этого, я вхожу и в местную, региональную команду спасателей, которая состоит из групп, подобной нашей, тарасовской – по четыре-пять человек классных специалистов в офицерском звании. Но часто нас всей группой вызывают не как специалистов, а как спасателей широкого профиля, когда нужны просто лишние руки, чтобы срочно спасать людей. Скорее всего, так оно случилось и на этот раз... К сожалению, как и остальные, я могла только гадать: что же произошло там, в Булгакове.
В пассажирский салон выглянул радист и жестом позвал нашего начальника к себе в рубку. Мы примолкли в ожидании новостей. Наверняка – какое-то сообщение, касающееся нас. Какое-нибудь уточнение приказа, точная формулировка задачи, информация о катастрофе, наконец.
Едва Григорий Абрамович появился вновь в салоне, три пары глаз уставились на него в напряженном ожидании. Я видела, что лысина у нашего начальника вспотела... Дела, значит, серьезные.
– Ну! – не выдержал Игорек. – Что там?
Григорий Абрамович достал носовой платок и принялся протирать и без того блестящую лысину. Этот жест у него был традиционным и означал, что начальник наш сильно нервничает...
– Речной теплоход...
– Что? Затонул?..
– То-то и удивительно, что – нет!
– Григорий Абрамович! – поспешила я вмешаться со своей помощью. – Расскажите по порядку. Зачем радист вас туда вызывал?
– Новости по «Русскому радио» послушать. Он их на пленку записал. Для нас специально... В Булгакове речной теплоход – огромный, четыре палубы – врезался в железнодорожный мост... Теплоход – две палубы всмятку, срезал подчистую, но на плаву держится... Мост вроде бы разрушен... Число жертв уточняется, не назвали даже ориентировочно.
– Что ж там уточнять-то! – воскликнул Игорек. – Число жертв равно числу пассажиров плюс экипаж минус число спасенных. Мост-то железнодорожный, не пешеходный... Что и требовалось подсказать...
Григорий Абрамович смотрел на него растерянно и продолжал натирать свою лысину... Я поняла: что-то не так. Не все он сказал.
– Что еще, Григорий Абрамович? – спросила я. – Игорь, кажется, перебил вас...
Он кивнул головой.
– Во время удара теплохода в мост по нему проходил пассажирский поезд...
– Мать твою!.. – сформулировал охватившие его эмоции Кавээн.
– Часть вагонов упала в воду, – добавил майор глухо, словно нехотя.
Говорить никому ничего не хотелось.
– До Булгакова осталось десять минут! – крикнул нам высунувшийся в салон второй пилот. – Приготовьтесь. От места посадки до моста шесть минут на машине. Местный диспетчер МЧС на связи. Дислокацию прибывающим группам сообщает. Будете говорить?
Григорий Абрамович побежал в каморку радиста. Вернулся он минут через пять – взъерошенный, с нахмуренными бровями – и строго поглядел на нас через свои очки с круглыми линзами.
– Сообщили, что нас встречают, машина на месте. Через пять минут садимся. Наш объект – кормовая часть теплохода. Всем быть готовыми...
Он помолчал и добавил:
– Ко всему...
Кавээн, у которого воображение работало со скрипом, спросил осторожно:
– Что там у них, Абрамыч?
Тот посмотрел на Кавээна прямо и жестко и ответил, хорошо представляя, что стоит за этим ответом, потому что был опытным спасателем и слов на ветер просто так никогда не бросал:
– Мясорубка...
У майора Воротникова с воображением все было в порядке... Оно всегда отличалось сдержанностью. И если уж он произнес такое слово...
...Спасателя никогда не интересует, где он будет спать, есть, словом, отдыхать... Все его мысли направлены только к месту катастрофы, на тот объект, где ему предстоит работать. Если вам встретится спасатель, который прежде всего будет интересоваться, как организовано питание, поставлены ли палатки для отдыха после смены, можете быть уверены, что долго он в спасателях не продержится. Или сбежит, или погибнет, в самый напряженный момент пожалев свое тело вместо того, чтобы сконцентрироваться и заставить его принять трех-, пяти-, десятикратную нагрузку...
Когда колеса самолета коснулись посадочной полосы, мы вчетвером уже стояли у выходной двери, нарушая все правила безопасности полетов. Едва самолет замер, бортпроводница открыла нам входной люк и помогла спрыгнуть на бетон, не дожидаясь, когда подадут трап. Машина МЧС уже ждала нас рядом с самолетом. В спасательных работах счет идет на секунды, люди, которые нуждаются в нашей помощи, могут не выдержать и умереть, не дождавшись нас. Поэтому мы экономим эти секунды как только можем... Каждое мгновение может потом обернуться чьей-то жизнью.
Машина – яркий красно-синий «рафик» – мчалась по ночному Булгакову, не снижая скорости, которая была никак не меньше ста двадцати километров в час. Дорожная милиция организовала для нас зеленый коридор, и мы пролетели по пустому ночному городу минут за пять от аэропорта до Центральной набережной, которая начиналась под самым мостом. Мы выскочили из «рафика» и побежали к воде. Мотор катера взревел, как только нога бежавшего последним Игорька коснулась его палубы.
– Где? – стараясь перекричать рев мотора, спросил Григорий Абрамович голого по пояс матроса, стоявшего у руля...
Матрос не ответил.
Наш начальник и сам, наверное, понял, что его вопрос прозвучал довольно глупо, потому что и так невозможно было ошибиться с определением места катастрофы – ближе к левому берегу Волга около моста была ярко освещена. Издалека видно было, как уродливо торчат концы рельсов с обеих сторон моста над обрушившимся пролетом. На мосту и с той и с другой стороны натыканы были прожектора, отчего застрявший между опорами теплоход с наполовину смятой надстройкой выглядел нереально и зловеще... На мосту, на скопившихся вокруг катерах копошились фигурки людей... Волга около места катастрофы была просто забита маломерными судами – в основном «казанками» и «прогрессами».
– Откуда их столько? – крикнула я матросу, указывая на лодки.
– Рыбаки! – ответил тот. – Какой-то праздник рыболова вчера был. А после разрешили у моста ночной лов до утра без ограничений... Они, кстати, десятки людей спасли, когда те из поезда начали выныривать...
Не снижая скорости, наш катер описал дугу, обходя суденышки, и, заглушив мотор, начал плавно подходить к борту теплохода... Метров двадцать пять вокруг него было свободное пространство на воде – ни одной лодки.
– Ух! Я бы эту сволочь!.. – Матрос, стоящий у руля, сжал правую руку в кулак и недвусмысленно потряс ею перед собой.
Мы даже и спрашивать не стали. Ясно было, что он говорит о капитане...
– Ты чего такой чумазый, друг? – спросил его Кавээн, и я действительно заметила, что плечи его покрыты темными мазутными пятнами.
– Нырнул пару раз, – ответил матрос и смачно выругался матом в адрес все того же злосчастного капитана теплохода...
Корма надвинулась вплотную над нами, и я увидела крупные синие буквы, опоясывающие по дуге кормовой бортик теплохода...
– «Сергей Есенин», – прочитала я.
Прямо над буквой «Е» был закреплен веревочный трап. Мы поняли, что прибыли. Пора высаживаться. Первым полез на теплоход Кавээн, я была третьей, последним, как всегда, Игорек. Первым и последним в нашей группе всегда идут более опытные и выносливые – в любой ситуации. Мы с Григорием Абрамовичем по этим параметрам всегда делим два последних места...
Я не успела еще забраться во вихляющемуся под ногами веревочному трапу, нижний конец которого натягивал Игорек, когда где-то сверху, у меня над головой, раздался весьма строгий, если не сказать суровый, голос. Неприятный голос, сразу слышно было, что принадлежит он человеку, облеченному властью.
– Кто?
– Тарасов. ФГС-1, – ответил наш майор, привычным жестом протирая платком свою лысину...
«ФГС – это значит федеральная группа спасателей, – вспомнила я, перелезая через леер, натянутый над кормовым бортиком. – А единица – это код нашего допуска. Он у нас высокий, мы можем работать практически везде, кроме космодромов и пусковых шахт стратегических ракет. Там нужно иметь нулевой допуск. А на такой аварии, как здесь, достаточно было бы и тройки...»
– Документы! – сурово потребовал тот же голос, и у меня возникло ощущение, что нас почему-то арестовали и допрашивают.
Теперь я рассмотрела человека, который выражался столь односложно. Он был высокого роста, очень худой, с острым носом и впалыми щеками. Взгляд у него настороженно скользил по нашим лицам, и мне показалось, что я уловила нечто вроде усмешки, когда он на секунду задержался на мне... Слишком долго, пожалуй, задержался...
«Высокомерие к женщинам – верный признак обостренного чувства сексуальной неудовлетворенности, – машинально отметила я про себя. – Синдром Паниковского – „меня девушки не любят“... Следствие – повышенная агрессивность к представителям своего пола, в которых подозреваются более удачливые сексуальные конкуренты...»
Григорий Абрамович протянул ему наши бумаги, тот взглянул в них мельком и, удостоверившись, что в них все в порядке, вернул нашему майору.
– А это тоже – спасатель? – спросил он у нашего Грэга, вложив в последнее слово откровенную иронию, даже издевку.
– Экстремальный психолог второй категории капитан МЧС Ольга Николаева, – опередила я ответ своего командира, а то начнет сейчас мямлить.
– А вы, собственно, – кто? – сообразил наш начальник, что отчитываемся мы перед каким-то неизвестным нам человеком...
– Полковник Краевский. Федеральная служба безопасности, – подчеркнуто внушительно произнес человек и посмотрел на нас свысока...
Пожалуй, даже слишком внушительно для нормального социального самоощущения. Такой взгляд скорее характерен для личностей, неудовлетворенных своим положением. Высокомерие, если уж оно взято на вооружение, становится универсальным способом психологической защиты...
– Тьфу, черт! – Кавээн сплюнул ему под ноги. – А я смотрю – чего такой худой-то, мать твою? Иссох, наверное, без опасности-то? Пошли, мужики, работать надо, а не лясы точить...
«Мужиков» я прощаю только Кавээну, скажи такое Игорек, ему не поздоровилось бы... Но Игорек себе такого и не позволил бы, он-то как раз меня как женщину воспринимает. У него совсем другие проблемы. Ему его место в жизни не нравится... Но для высокомерия он слишком открыт. Его психологическому типу больше подходит обида... Вот он на нас, капитанов с майорами, и обижается...
Кавээн двинулся вдоль бортика, мы – за ним, огибая рваное железо и внимательно глядя под ноги – такие места всегда чреваты «сюрпризами». Не заметишь, как окажешься где-нибудь в трюме, заполненном водой... А если еще упасть на груду искореженного металла... Можно считать, что твоя карьера на этом закончится. Впереди у тебя будет светить только пенсия по инвалидности. Это в лучшем случае. В худшем – на этом завершатся и твои жизненные заботы.
Впереди меня наш осторожный Григорий Абрамович что-то вполголоса выговаривал в спину Кавээну. Его слов я не расслышала, но ответил ему Кавээн громко, не скрываясь и не деликатничая:
– Да пошли они, козлы... Я ФСБ не подчиняюсь...
Абрамыч опять что-то забубнил.
На судне уже работала группа спасателей, человек десять. Впрочем, судном останки теплохода можно было называть с большой натяжкой. Скорее оно напоминало гигантское корыто, в которое навалили груду покореженного металла. Мы лишь по инерции продолжали называть его «теплоходом». Теперь это был плавучий гроб, общая могила для... Вот это-то мы и должны установить – количество погибших, а самое главное – разыскать и вытащить из обломков тех, кто еще жив, кому можно еще помочь...
Бывший теплоход стоял наискось между двумя опорами моста, не касаясь ни одной из них бортами и уткнувшись носом в лежащий под водой пролет моста. Только бурлящая на поверхности вода указывала на то, что под водой лежит огромное металлическое сооружение. Еще дальше, вниз по течению, стояли несколько катеров, с которых под воду спускались водолазы. Под катерами, как я поняла, на дне лежали вагоны, свалившиеся с моста в момент удара. Мы, кстати, так и не знали пока, сколько вагонов упало с моста в момент катастрофы. Вагоны не входили в наше поле деятельности, ими занимались другие группы.
Мы сразу сориентировались и определили свой участок работы. Другие группы работали в груде металла с носовой стороны, нам, по плану, разработанному уже госкомиссией, нужно было подойти к месту наиболее сильных повреждений со стороны кормы...
«Сергей Есенин» был еще недавно четырехпалубным теплоходом класса «река – море», то есть мог совершать плавания как по рекам, так и по внутренним морям, по Каспию, например, Балтике или Средиземноморью. Океанская волна для него была бы высоковата, но для балтийских переходов «Есенин» был в самый раз. Построен он был лет двадцать назад в той части Германии, которая тогда называлась ГДР, и пришел на Волгу через Беломорско-Балтийский канал. Это был внушительный для волжских берегов красавец, высокий, с косыми приземистыми трубами, с плавными обводами и гордо, высоко задранным над волжской водой носом. Мне показалось на миг, что я вспомнила его стоящим у тарасовского речного вокзала... Впрочем, теплоходов такого типа на средней Волге не меньше десятка.
В том, что от него осталось, трудно было узнать прежнего «Есенина». Это было уже не судно, а металлолом, начиненный мертвыми телами. Мостом срезало у него полностью верхнюю палубу и почти полностью – третью. Вторая и даже первая в носовой части оказались смятыми и сдвинутыми к центру бесформенной грудой. На корме две нижние палубы уцелели, и даже самая ближняя к корме часть третьей палубы оказалась нетронутой. Относительно нетронутой. По крайней мере, там осталось несколько внутренних помещений, в которых можно было уцелеть, потому что переборки не были прижаты друг к другу вплотную, как в носовой части, и между ними вполне могло поместиться тело человека.
Из кормовых кают пассажиров уже вывели и переправили на берег. Им повезло больше других. Они «отделались» только психологическим потрясением, когда среди ночи, проснувшись от страшного скрежета, выскакивали на палубу и видели, как на их глазах передняя часть надстройки сминается в гармошку. Они знали, что там – люди... Нам следовало попытаться помочь тем, кто выскочить не успел. Если им еще можно было помочь.
Тот, кто впервые попадает на спасательные работы, особенно волонтеры из полка ГО, всегда совершает одну самую распространенную ошибку. Едва увидев, например, торчащую из завала руку или ногу, он «упирается» в нее, как баран, и не может от нее отвлечься, пока не освободит человека, чья конечность попалась ему на глаза. Как правило, это уже труп. Но на операцию по его извлечению из завала потрачено драгоценное время. Опытный спасатель, увидев ту же руку, попытается прежде всего установить, жив ли еще человек. Если у него нет сомнений, что человек мертв, он оставляет его и идет дальше – искать живых. До тех, кто мертв, дойдет очередь позже...
Я сразу поняла специфику работы на теплоходе. Самая большая сложность заключалась в том, что это было слишком «гулкое» сооружение. Стук металла об обшивку разносился по всему корпусу, и определить, где именно находится источник звука, было очень трудно. Шум моторов катеров и лодок, скопившихся вокруг судна в ожидании раненых, крики спасателей и речников, далеко разносящиеся по воде, плеск волжской воды по обшивке создавали звуковой фон, сквозь который очень сложно было уловить стон раненого или крик с просьбой о помощи.
Работали мы в паре с Игорьком.
Кавээн с Грегом все никак не могли выяснить, нужно ли спасателям портить отношения с ФСБ или стоит придерживаться принципа разумной целесообразности, который в фольклорном варианте призывает к сдержанности – если, мол, дерьмо не трогать, то и запаха его не почувствуешь... В оценках оба наших спорщика сходились, но у каждого было свое представление о наиболее целесообразной манере общения с параллельной МЧС силовой структурой.
Я, кстати, не испытываю столь ярко выраженной неприязни к фээсбэшникам, у меня не слишком много было поводов для нее. Самый тесный контакт с ФСБ состоялся в Кайдабаде и Гиндукуше, когда мне несколько дней пришлось провести с майором ФСБ Поляковым, правда, тогда он для меня был волонтером французских спасателей Полем. О том, что он фээсбэшник, я узнала только в Москве. Но контакт с ним не произвел на меня неприятного впечатления... Оно было, надо признаться, противоположным.