Страница:
— Неудачном? — быстро спросил Палеолог, поднял, как мог высоко, брови и впился в Костырева встревоженными глазами. — Это где именно?
— Не знаю, где именно, и насколько неудачно, тоже не знаю, — слышал вскользь… А вот Исакчи, говорят, наши канонерки сожгли гранатами, — лихо кивнул круглой головой Костырев.
— Сожгли? Это здорово! А на Кавказе как? Должно быть, и на счет поста святого Николая одно вранье!
— Нет, там уже теперь турки… «Бессарабия» привезла подробности. Дело подлое: турки напали ночью и в больших силах, — а никто там этого не ждал, конечно, — раньше, чем объявлена война.
— И действительно все там погибли?
— Все до единого… Весь гарнизон вырезан.
— Весь? Правда, значит?.. А что же наши? И что же мы стоим здесь, а не идем туда?
— Туда идет эскадра адмирала Серебрякова, — успокоил Палеолога Костырев. — И будьте уверены, дадут знать тюркосам, как по ночам людей резать без объявления войны.
— А что с пароходом «Колхида»? Есть подробности?
— «Колхида» сел на мель, попал под ружейный огонь с поста «Николай», не только под пушечный… Потери понес порядочные, и мачты пришлось срубить, однако же снялся своими средствами и ушел. А турки уж к нему на своих кочермах устремились — думали, вот он, приз! Им всыпали по первое число.
— Конечно, один пароход туда же сунулся — хотел вернуть пограничный пост! Турки его большими силами заняли и артиллерии туда навезли вдоволь.
— Ничего, Серебряков им задаст пфейферу!
Нахимов сидел в замке большого стола, как всегда, когда он обедал в кают-компании. Около него разместились: капитан-лейтенант Воеводский, его племянник; мичман Фельдгаузен, один из его флаг-офицеров; старший врач «Марии» Земан; судовой священник о.Лука и близко к нему — мичман Варницкий с корабля «Три святителя».
Что скажет Нахимов — вот на что все целиком свое внимание устремил Варницкий, но адмирал в начале обеда держал себя только как хлебосольный хозяин, которому доставляет удовольствие заботиться о гостях; так что и начисто лысый со лба и затылка и с обильной перхотью на черной рясе о.Лука, и старший лекарь Федор Карлович, не привыкший ни в малейшей степени сомневаться в себе, шумоватый человек с апоплексически короткой и толстой шеей, и даже мичман Фельдгаузен, благообразный, хорошо вышколенный немчик, принимали эту заботливость адмирала как должное, — до того уж успели, видимо, привыкнуть к ней.
Однако очень возбужденные лица и громкие голоса были у обедавших за длинным столом, и вот, подняв голову и присмотревшись ко всем очень необычными, светло-голубыми и как будто прозрачными, неожиданными для вице-адмирала глазами, Нахимов сказал, ни к кому не обращаясь, точно про себя:
— В задор входят!.. Да, признаться, и есть отчего.
Белокурые, мягкие, короткие волосы, заметно покатый лоб, несколько скуластое худощекое лицо, однако не бледное — розовое, отчего выделялись белесые небольшие усы, в которых, правда, не было решительно ничего воинственного, — усы для формы, — длинноватый и острый твердый нос и правильно закругленный подбородок — часто видел таким Нахимова мичман Варницкий, но ему хотелось видеть его преобразившимся сообразно с теми переживаниями, которые были не только у мичманов, но и у всех почти за столом кают-компании «Марии».
Вот долетело до адмирала, должно быть, то, что было сказано в середине стола о мусульманском духовенстве, и он обратился к о.Луке:
— Есть известие, батюшка, будто султан на совещании со своими высшими сановниками колебался… колебался, да-с, объявлять ли войну, или подождать-с.
— Ну, еще бы не колебаться, — поспешил прожевать кусок курятины и отозваться о.Лука. — Дело не шуточное — война!
— Колебался, да и все министры тоже… Но вдруг вскакивает с места шейх-уль-ислам и кричит: «Да будет сабля султана остра!..» Значит, колебания прочь, объявляй войну России… Ты, султан, вынимай свою саблю, а мы, духовенство, вынем деньги. Шейх-уль-ислам, а? Этот пост у магометан ведь поважнее, чем патриарх константинопольский для нас, грешных… Мусульманский папа, а? И какой оказался воинственный!.. Впрочем, папы всегда бывали воинственны, особенно когда крест воздвигали на полумесяц.
— Но теперь-то уж, Павел Степанович, они, папы то есть, начали действовать обратным ходом: полумесяц натравливают на крест! Ведь вот что делают! — и, сказав это так, точно открытие сделал, о.Лука поглядел на Нахимова проникновенно и, выдержав необходимую паузу, потянулся к бутылке лафита.
Однако на слова о.Луки отозвался не адмирал, а лекарь Земан. Он засопел очень массивным, веселого огненного цвета, ноздреватым носом, откашлялся звучно и сказал вдруг твердо, точно определил болезнь:
— И папа имеет свое веское основание для того, чтобы так поступать.
— Какое такое основание? — вскинул на него о.Лука вытаращенные глаза, держа уже, впрочем, в широкой белой руке бутылку.
— Основание это есть зависть.
— Зависть, вы сказали? — непонимающе повторил о.Лука.
— Да, вот именно зависть… Много ли земли имеет папа от своих католиков? Скверное положение имеет папа, как это мы знаем из газет. А между тем этот самый шейх-уль-ислам, он же и шериф, он есть пер-вейшее лицо в Турции… после самого султана, разумеется! А духовенству мусульманскому принадлежит три четверти всей турецкой земли, то есть, конечно, не гор и не пустынь, я хочу сказать, а пахотной… Ну, также и под садами. Называется это — вакуф!
И Земан победоносно посмотрел на о.Луку, но тот отказался признать себя побежденным или хотя бы убежденным.
— Тогда, стало быть, на луну и надо было ему натравить своих католиков, а почему же у него обратный ход? И при чем же тут зависть?
Пришлось Земану объяснять:
— Французы должны, батюшка, пройти у турок курс высших наук, как им надобно относиться и к папе и к своему духовенству: три четверти всей пахотной земли, а также садовой — вот! А вы говорите, при чем тут зависть!
И лекарь дружелюбно ткнул большим пальцем о.Луку в локоть и подставил ему под бутылку лафита свой стакан.
— «Да будет сабля султана остра», — как будто про себя повторил, глядя на Фельдгаузена, Нахимов. — Но ведь сабля султана, как и вообще турецкие сабли, очень кривая, вроде серпа… Молодая луна, а? Полумесяц?
— Вполне похожа на полумесяц, — подтвердил, улыбнувшись, Фельдгаузен.
— Страна полумесяца, да… — как будто в первый раз поняв это выражение, удивленно поднял негустые брови Нахимов. — И знаете ли, батюшка, — обратился он к о.Луке, — они ведь, турки, во время Наваринского сражения не придумали ничего лучшего, как построить свои суда полумесяцем… Колонна полумесяцем! Так сказать, вполне раскрытые объятия для встречи врага — готовый охват с обоих флангов! Вот как-с!
И Нахимов растопырил руки, точно сам хотел удостовериться в точности своего определения. Но так как глядел он на о.Луку вопросительно, тот счел долгом вставить:
— Однако не помогло им это: проштрафился ихний полумесяц!
— Не помогло, нет… Хотя перевес в силах и был на их стороне: у них шестьдесят с лишком судов и больше двух тысяч орудий, у нас и затем-с у французов и англичан — только двадцать шесть судов, а на них тысяча триста орудий. Вот же ведь тогда французы и англичане были наши союзники, а теперь?.. Не так много, кажется, и лет прошло, а как все изменилось в политике!.. Да-с, но политика, конечно, не наше дело-с, а вот тогда «Азов» очень пострадал от береговых батарей, когда входил в бухту, так как рога-то полумесяца вон где были — на берегах-с!.. А старинное правило, батюшка, такое: пушка на берегу стоит целого корабля в море, вот как… А два орудия-с?.. Две пушки на берегу острова Корсики, отец Лука, отбились не от кого-нибудь, а от самого адмирала Нельсона-с, вот как-с!..
— Ай-яй-яй! — укоризненно, в отношении знаменитого адмирала, покачал головой, блистающей двумя плешами, о.Лука, а Воеводский, краснощекий крепыш, известный во флоте тем, что не задумался броситься с корабля в море за упавшим матросом и спас его, сказал ему улыбаясь:
— Да ведь и совсем недавно, лет пять назад, случилось нечто подобное, батюшка.
— А-а, это ты говоришь о шлезвиг-голштинской береговой батарее! — оживленно подхватил Нахимов. — Да, вот он, живой пример, налицо, и очень близкий пример! Два датских судна против четырех всего пушек: линейный корабль и фрегат… И в результате перестрелки корабль взорвался, а фрегат вынужден был спустить свой флаг!.. Вот как иногда опасна бывает для нашего брата-моряка пушка на берегу! Это в сорок восьмом году было-с… У береговых батарей есть еще привычка швыряться калеными ядрами в корабли, в результате чего бывают пожары-с и командам приходится их тушить, то есть терять дорогое время-с!.. А в Синопе, к примеру говоря, имеется, насколько нам известно, шесть береговых батарей, и не четырех-, а шестиорудийных!.. Это уж серьезная зашита против целой эскадры-с!..
IV
ГЛАВА ВТОРАЯ
I
II
— Не знаю, где именно, и насколько неудачно, тоже не знаю, — слышал вскользь… А вот Исакчи, говорят, наши канонерки сожгли гранатами, — лихо кивнул круглой головой Костырев.
— Сожгли? Это здорово! А на Кавказе как? Должно быть, и на счет поста святого Николая одно вранье!
— Нет, там уже теперь турки… «Бессарабия» привезла подробности. Дело подлое: турки напали ночью и в больших силах, — а никто там этого не ждал, конечно, — раньше, чем объявлена война.
— И действительно все там погибли?
— Все до единого… Весь гарнизон вырезан.
— Весь? Правда, значит?.. А что же наши? И что же мы стоим здесь, а не идем туда?
— Туда идет эскадра адмирала Серебрякова, — успокоил Палеолога Костырев. — И будьте уверены, дадут знать тюркосам, как по ночам людей резать без объявления войны.
— А что с пароходом «Колхида»? Есть подробности?
— «Колхида» сел на мель, попал под ружейный огонь с поста «Николай», не только под пушечный… Потери понес порядочные, и мачты пришлось срубить, однако же снялся своими средствами и ушел. А турки уж к нему на своих кочермах устремились — думали, вот он, приз! Им всыпали по первое число.
— Конечно, один пароход туда же сунулся — хотел вернуть пограничный пост! Турки его большими силами заняли и артиллерии туда навезли вдоволь.
— Ничего, Серебряков им задаст пфейферу!
Нахимов сидел в замке большого стола, как всегда, когда он обедал в кают-компании. Около него разместились: капитан-лейтенант Воеводский, его племянник; мичман Фельдгаузен, один из его флаг-офицеров; старший врач «Марии» Земан; судовой священник о.Лука и близко к нему — мичман Варницкий с корабля «Три святителя».
Что скажет Нахимов — вот на что все целиком свое внимание устремил Варницкий, но адмирал в начале обеда держал себя только как хлебосольный хозяин, которому доставляет удовольствие заботиться о гостях; так что и начисто лысый со лба и затылка и с обильной перхотью на черной рясе о.Лука, и старший лекарь Федор Карлович, не привыкший ни в малейшей степени сомневаться в себе, шумоватый человек с апоплексически короткой и толстой шеей, и даже мичман Фельдгаузен, благообразный, хорошо вышколенный немчик, принимали эту заботливость адмирала как должное, — до того уж успели, видимо, привыкнуть к ней.
Однако очень возбужденные лица и громкие голоса были у обедавших за длинным столом, и вот, подняв голову и присмотревшись ко всем очень необычными, светло-голубыми и как будто прозрачными, неожиданными для вице-адмирала глазами, Нахимов сказал, ни к кому не обращаясь, точно про себя:
— В задор входят!.. Да, признаться, и есть отчего.
Белокурые, мягкие, короткие волосы, заметно покатый лоб, несколько скуластое худощекое лицо, однако не бледное — розовое, отчего выделялись белесые небольшие усы, в которых, правда, не было решительно ничего воинственного, — усы для формы, — длинноватый и острый твердый нос и правильно закругленный подбородок — часто видел таким Нахимова мичман Варницкий, но ему хотелось видеть его преобразившимся сообразно с теми переживаниями, которые были не только у мичманов, но и у всех почти за столом кают-компании «Марии».
Вот долетело до адмирала, должно быть, то, что было сказано в середине стола о мусульманском духовенстве, и он обратился к о.Луке:
— Есть известие, батюшка, будто султан на совещании со своими высшими сановниками колебался… колебался, да-с, объявлять ли войну, или подождать-с.
— Ну, еще бы не колебаться, — поспешил прожевать кусок курятины и отозваться о.Лука. — Дело не шуточное — война!
— Колебался, да и все министры тоже… Но вдруг вскакивает с места шейх-уль-ислам и кричит: «Да будет сабля султана остра!..» Значит, колебания прочь, объявляй войну России… Ты, султан, вынимай свою саблю, а мы, духовенство, вынем деньги. Шейх-уль-ислам, а? Этот пост у магометан ведь поважнее, чем патриарх константинопольский для нас, грешных… Мусульманский папа, а? И какой оказался воинственный!.. Впрочем, папы всегда бывали воинственны, особенно когда крест воздвигали на полумесяц.
— Но теперь-то уж, Павел Степанович, они, папы то есть, начали действовать обратным ходом: полумесяц натравливают на крест! Ведь вот что делают! — и, сказав это так, точно открытие сделал, о.Лука поглядел на Нахимова проникновенно и, выдержав необходимую паузу, потянулся к бутылке лафита.
Однако на слова о.Луки отозвался не адмирал, а лекарь Земан. Он засопел очень массивным, веселого огненного цвета, ноздреватым носом, откашлялся звучно и сказал вдруг твердо, точно определил болезнь:
— И папа имеет свое веское основание для того, чтобы так поступать.
— Какое такое основание? — вскинул на него о.Лука вытаращенные глаза, держа уже, впрочем, в широкой белой руке бутылку.
— Основание это есть зависть.
— Зависть, вы сказали? — непонимающе повторил о.Лука.
— Да, вот именно зависть… Много ли земли имеет папа от своих католиков? Скверное положение имеет папа, как это мы знаем из газет. А между тем этот самый шейх-уль-ислам, он же и шериф, он есть пер-вейшее лицо в Турции… после самого султана, разумеется! А духовенству мусульманскому принадлежит три четверти всей турецкой земли, то есть, конечно, не гор и не пустынь, я хочу сказать, а пахотной… Ну, также и под садами. Называется это — вакуф!
И Земан победоносно посмотрел на о.Луку, но тот отказался признать себя побежденным или хотя бы убежденным.
— Тогда, стало быть, на луну и надо было ему натравить своих католиков, а почему же у него обратный ход? И при чем же тут зависть?
Пришлось Земану объяснять:
— Французы должны, батюшка, пройти у турок курс высших наук, как им надобно относиться и к папе и к своему духовенству: три четверти всей пахотной земли, а также садовой — вот! А вы говорите, при чем тут зависть!
И лекарь дружелюбно ткнул большим пальцем о.Луку в локоть и подставил ему под бутылку лафита свой стакан.
— «Да будет сабля султана остра», — как будто про себя повторил, глядя на Фельдгаузена, Нахимов. — Но ведь сабля султана, как и вообще турецкие сабли, очень кривая, вроде серпа… Молодая луна, а? Полумесяц?
— Вполне похожа на полумесяц, — подтвердил, улыбнувшись, Фельдгаузен.
— Страна полумесяца, да… — как будто в первый раз поняв это выражение, удивленно поднял негустые брови Нахимов. — И знаете ли, батюшка, — обратился он к о.Луке, — они ведь, турки, во время Наваринского сражения не придумали ничего лучшего, как построить свои суда полумесяцем… Колонна полумесяцем! Так сказать, вполне раскрытые объятия для встречи врага — готовый охват с обоих флангов! Вот как-с!
И Нахимов растопырил руки, точно сам хотел удостовериться в точности своего определения. Но так как глядел он на о.Луку вопросительно, тот счел долгом вставить:
— Однако не помогло им это: проштрафился ихний полумесяц!
— Не помогло, нет… Хотя перевес в силах и был на их стороне: у них шестьдесят с лишком судов и больше двух тысяч орудий, у нас и затем-с у французов и англичан — только двадцать шесть судов, а на них тысяча триста орудий. Вот же ведь тогда французы и англичане были наши союзники, а теперь?.. Не так много, кажется, и лет прошло, а как все изменилось в политике!.. Да-с, но политика, конечно, не наше дело-с, а вот тогда «Азов» очень пострадал от береговых батарей, когда входил в бухту, так как рога-то полумесяца вон где были — на берегах-с!.. А старинное правило, батюшка, такое: пушка на берегу стоит целого корабля в море, вот как… А два орудия-с?.. Две пушки на берегу острова Корсики, отец Лука, отбились не от кого-нибудь, а от самого адмирала Нельсона-с, вот как-с!..
— Ай-яй-яй! — укоризненно, в отношении знаменитого адмирала, покачал головой, блистающей двумя плешами, о.Лука, а Воеводский, краснощекий крепыш, известный во флоте тем, что не задумался броситься с корабля в море за упавшим матросом и спас его, сказал ему улыбаясь:
— Да ведь и совсем недавно, лет пять назад, случилось нечто подобное, батюшка.
— А-а, это ты говоришь о шлезвиг-голштинской береговой батарее! — оживленно подхватил Нахимов. — Да, вот он, живой пример, налицо, и очень близкий пример! Два датских судна против четырех всего пушек: линейный корабль и фрегат… И в результате перестрелки корабль взорвался, а фрегат вынужден был спустить свой флаг!.. Вот как иногда опасна бывает для нашего брата-моряка пушка на берегу! Это в сорок восьмом году было-с… У береговых батарей есть еще привычка швыряться калеными ядрами в корабли, в результате чего бывают пожары-с и командам приходится их тушить, то есть терять дорогое время-с!.. А в Синопе, к примеру говоря, имеется, насколько нам известно, шесть береговых батарей, и не четырех-, а шестиорудийных!.. Это уж серьезная зашита против целой эскадры-с!..
IV
Пароход «Бессарабия», состоявший как бы в ординарцах при отряде Нахимова, имел паруса, почему и назывался пароходо-фрегатом. Не слишком доверяли тогда пару: вдруг изменит, и что тогда делать экипажу в море? Привычные паруса казались надежней.
Штиль продолжал держаться и на другой день, после того как Нахимов передал свой приказ командирам судов, так что только «Бессарабия» и могла двигаться вдоль берега, высматривая, не покажется ли где на горизонте та самая турецкая эскадра, которая, по сообщениям из Севастополя, покинув Босфор, направляется к Сухуму.
Где-нибудь идут враги, может быть даже и совсем близко, в двадцати — тридцати милях, но ведь глубокая осень, даль то в дождях, то в туманах…
Русские суда разбросаны по морю, — это план начальника штаба Черноморского флота Корнилова, — но ведь эскадра турок может оказаться гораздо сильнее каждого из небольших отрядов русских судов, и если завяжется бой, то успеет ли другой подобный отряд прийти на помощь атакованному в открытом море? Вернее всего, что нет, если даже и расслышаны будут залпы многочисленных пушек. При слабом ветре команды будут только горестно смотреть в сторону боя и беспокоиться об участи своих.
Пароходов же в Черноморском флоте очень мало, всего только шесть, те самые, за постройкой которых в Англии следил Корнилов. Все — колесные, и из них только один «Владимир» четырехсотсильный, остальные гораздо слабее. Числится, правда, еще несколько паровых транспортов, но боевого значения они не имеют и, если даже поставить на них малокалиберные пушки, иметь не будут.
Команде «Бессарабии» еще за день перед тем пришлось убедиться, насколько уступает она в ходе первому попавшемуся на глаза турецкому пароходу. Приказ Нахимова догнать его и вступить с ним в бой не мог быть исполнен: турок ушел от «Бессарабии». И это видели с линейных кораблей: вместо удачи получился конфуз.
Теперь «Бессарабия» шла под самым берегом вблизи мыса Керемпе, укрытая сумерками. Перед тем адмирал требовал ее «под корму» для нового приказа: замечены были с марсов флагманского корабля турецкие одномачтовые баркасы-чектырмы, которые можно было захватить, чтобы от их команд узнать, если удастся, не прошел ли уже к берегам Кавказа отряд босфорских судов, везущий туркам французские штуцеры, английские орудия, боевые припасы и, на транспортах, турецкий десантный отряд.
Однако поднявшийся попутный ветер помог баркасам уйти далеко, а обложной дождь совсем скрыл их из глаз. Зато навстречу «Бессарабии», уже ночью, показался турецкий пароход, вышедший из Синопской бухты.
Ночь была лунная. Гребешки небольших волн сверкали. На берегу очень отчетливо видны были и скалы и гнездившиеся в их расщелинах пинии.
Чтобы придать «Бессарабии» вид мирного парусного судна (а такие суда у анатолийского берега только и могли быть турецкими), матросы проворно принялись ставить паруса и закрывать трубу малыми парусами — лиселями.
Однако, подходя ближе, турецкий пароход стал сбавлять ход; заметна была нерешительность его капитана. Наконец, он, деятельно работая колесами, описал пенистый полукруг и пошел обратно.
Вслед ему раздался выстрел с «Бессарабии». Он должен был остановиться для опроса, но повернул к берегу, и с него поспешно спустили шлюпки.
Сделав еще выстрел, подошла «Бессарабия» почти вплотную. Один лейтенант с нее, несколько понимавший по-турецки, взобрался на пароход, но оказалось, что все его начальство бежало на берег, осталось только несколько человек матросов. Двух из них лейтенант послал на берег за бежавшими — передать им, что их только опросят и отпустят вместе с их пароходом; но, конечно, не вернулись и эти двое, хотя ждали их часа три.
Пароход имел имя «Меджире-Теджерет», это было транспортное судно в двести сил. Его взяли на буксир и повели к эскадре как приз.
Осмотрев его, Нахимов сказал: «Ну вот-с, у нас, значит, во флоте одним самоварчиком будет больше… Отправить его в Николаев для надобностей порта».
Ему хотелось узнать, не зашла ли в Синопскую бухту эскадра из Босфора, но матросы с парохода и оказавшийся между ними шкипер дали согласные показания, что в Синопе только два фрегата и два корвета.
Куда же делась эскадра, которую ждали русские суда? Может быть, отряду Корнилова посчастливилось встретить ее или хотя бы напасть на ее след? Крейсируя от порта Амастро до мыса Керемпе в виду берегов Анатолии, трудно было угадать, что делалось в отдаленных концах Черного моря.
Штиль продолжал держаться и на другой день, после того как Нахимов передал свой приказ командирам судов, так что только «Бессарабия» и могла двигаться вдоль берега, высматривая, не покажется ли где на горизонте та самая турецкая эскадра, которая, по сообщениям из Севастополя, покинув Босфор, направляется к Сухуму.
Где-нибудь идут враги, может быть даже и совсем близко, в двадцати — тридцати милях, но ведь глубокая осень, даль то в дождях, то в туманах…
Русские суда разбросаны по морю, — это план начальника штаба Черноморского флота Корнилова, — но ведь эскадра турок может оказаться гораздо сильнее каждого из небольших отрядов русских судов, и если завяжется бой, то успеет ли другой подобный отряд прийти на помощь атакованному в открытом море? Вернее всего, что нет, если даже и расслышаны будут залпы многочисленных пушек. При слабом ветре команды будут только горестно смотреть в сторону боя и беспокоиться об участи своих.
Пароходов же в Черноморском флоте очень мало, всего только шесть, те самые, за постройкой которых в Англии следил Корнилов. Все — колесные, и из них только один «Владимир» четырехсотсильный, остальные гораздо слабее. Числится, правда, еще несколько паровых транспортов, но боевого значения они не имеют и, если даже поставить на них малокалиберные пушки, иметь не будут.
Команде «Бессарабии» еще за день перед тем пришлось убедиться, насколько уступает она в ходе первому попавшемуся на глаза турецкому пароходу. Приказ Нахимова догнать его и вступить с ним в бой не мог быть исполнен: турок ушел от «Бессарабии». И это видели с линейных кораблей: вместо удачи получился конфуз.
Теперь «Бессарабия» шла под самым берегом вблизи мыса Керемпе, укрытая сумерками. Перед тем адмирал требовал ее «под корму» для нового приказа: замечены были с марсов флагманского корабля турецкие одномачтовые баркасы-чектырмы, которые можно было захватить, чтобы от их команд узнать, если удастся, не прошел ли уже к берегам Кавказа отряд босфорских судов, везущий туркам французские штуцеры, английские орудия, боевые припасы и, на транспортах, турецкий десантный отряд.
Однако поднявшийся попутный ветер помог баркасам уйти далеко, а обложной дождь совсем скрыл их из глаз. Зато навстречу «Бессарабии», уже ночью, показался турецкий пароход, вышедший из Синопской бухты.
Ночь была лунная. Гребешки небольших волн сверкали. На берегу очень отчетливо видны были и скалы и гнездившиеся в их расщелинах пинии.
Чтобы придать «Бессарабии» вид мирного парусного судна (а такие суда у анатолийского берега только и могли быть турецкими), матросы проворно принялись ставить паруса и закрывать трубу малыми парусами — лиселями.
Однако, подходя ближе, турецкий пароход стал сбавлять ход; заметна была нерешительность его капитана. Наконец, он, деятельно работая колесами, описал пенистый полукруг и пошел обратно.
Вслед ему раздался выстрел с «Бессарабии». Он должен был остановиться для опроса, но повернул к берегу, и с него поспешно спустили шлюпки.
Сделав еще выстрел, подошла «Бессарабия» почти вплотную. Один лейтенант с нее, несколько понимавший по-турецки, взобрался на пароход, но оказалось, что все его начальство бежало на берег, осталось только несколько человек матросов. Двух из них лейтенант послал на берег за бежавшими — передать им, что их только опросят и отпустят вместе с их пароходом; но, конечно, не вернулись и эти двое, хотя ждали их часа три.
Пароход имел имя «Меджире-Теджерет», это было транспортное судно в двести сил. Его взяли на буксир и повели к эскадре как приз.
Осмотрев его, Нахимов сказал: «Ну вот-с, у нас, значит, во флоте одним самоварчиком будет больше… Отправить его в Николаев для надобностей порта».
Ему хотелось узнать, не зашла ли в Синопскую бухту эскадра из Босфора, но матросы с парохода и оказавшийся между ними шкипер дали согласные показания, что в Синопе только два фрегата и два корвета.
Куда же делась эскадра, которую ждали русские суда? Может быть, отряду Корнилова посчастливилось встретить ее или хотя бы напасть на ее след? Крейсируя от порта Амастро до мыса Керемпе в виду берегов Анатолии, трудно было угадать, что делалось в отдаленных концах Черного моря.
ГЛАВА ВТОРАЯ
I
Трудно было даже и решить, можно ли, не откладывая дела в долгий ящик, напасть на турецкие фрегаты и корветы, укрывшиеся в Синопской бухте. С точки зрения здравого смысла — нужно, не только можно; по строгим правилам военной дисциплины — нельзя.
Приказы получались Нахимовым или от начальника штаба Черноморского флота генерал-адъютанта Корнилова, из Николаева, где было управление флотом, или непосредственно от начальника штаба всего русского флота князя Меншикова, из Севастополя; а выполняя ранее полученные приказы, он даже и не мог идти в Синоп, он должен был нести сторожевую службу в отведенных ему границах, между Амастро и Керемпе.
С другой стороны, Синоп был приморским городом, а Нахимову было известно, что еще в сентябре правительства Англии и Франции взяли под свою защиту территорию Турции: 29 сентября (11 октября) английский адмирал Дондас предупреждал князя Меншикова в Севастополе, что «английский флот будет защищать территорию Турции против всякого покушения русских высадить на нее свои войска, как и против всякого враждебного против нее действия русского флота».
Как можно было уничтожить эти два фрегата и два корвета, не вступая в бой с береговыми батареями Синопа? И как можно было заставить замолчать береговые батареи, расположенные на набережной Синопа, не нанося при этом большого вреда городу? А нанести вред городу — это значит вызвать на войну Англию и Францию на стороне Турции, что явно не может «содействовать видам» русского правительства.
Когда за несколько дней перед тем, только что узнав о манифесте, Нахимов оповестил об этом суда своей эскадры сигналом, он предложил командирам судов известить свои команды об объявлении войны Турции, что те и сделали. Команды радостно кричали «ура».
Но вот война уже идет, а крылья по-прежнему связаны, и первый призовой пароход приходится отправлять еще и за тем, чтобы послать с ним донесение о турецких судах в Синопской бухте и выяснить, можно ли напасть на них там, или непременно ждать их выхода в открытое море.
Нахимов знал, что еще в начале октября Корнилов подавал князю Меншикову докладную записку о необходимости занять десантными отрядами на европейском берегу турецких владений — Сизополь, на азиатском — Синоп, так как и тот и другой одинаково удобны для защиты их с сухого пути небольшими силами, а рейды их могут вместить и укрыть от зимних штормов отряды русских военных судов какой угодно численности. Это позволило бы совершенно прекратить сообщение морем даже турецких берегов со Стамбулом, не только берегов Кавказа.
Может быть, этот проект Корнилова каким-нибудь образом сделался известен турецкому правительству даже раньше, чем Меншикову, что и вызвало выступление адмирала Дондаса, после которого излишне было бы обсуждать проект. Да и сам Корнилов раза два с тех пор предупреждал Нахимова о том, что или соединенная эскадра англо-французов может появиться в Черном море, или одна английская, которая может воспользоваться сильной разбросанностью судов, состоящих под общей командой Нахимова.
«Опять предостерегаю от англичан, — писал он во втором письме. — Вам известно, как они решительны, когда дело идет об истреблении чужих кораблей. Я все опасаюсь, что они выскочат из Босфора, чтобы на вас напасть».
Тогда Корнилов сидел в Севастополе, но вот теперь он сам рыщет по морю во главе эскадры пароходов, чтобы открыть, где движется или где отстаивается неприятель. Откроет ли? И как поступит, если откроет? Может быть, случится так, что нужно будет вести свой отряд ему на помощь… Но не окажется ли это плохо в том смысле, что беспрепятственно уйдут из Синопа стоящие там суда? Лови их потом, в море!
— Вот оно, глупейшее положение буриданова осла между двух охапок сена! — раздраженно говорил Нахимов Воеводскому, ложась спать во втором часу ночи.
— Между двух ли? — отозвался Воеводский. — По меньшей мере, кажется, между трех.
— Что, разумеется, еще хуже и еще глупее-с… Это ты о какой третьей охапке говоришь? О князе?
— Нет, я имел в виду не князя, хотя это само собой, а те три турецких парохода, о которых поступило донесение.
— Да ведь это еще первого числа было донесение, что вышли, идут к Сухуму. О чем ты говоришь? — возразил Нахимов. — Конечно, они уж теперь там, около Сухума… С ними ведаться Серебрякову, кстати в его отряде тоже есть пароходы… Дрянь на дрянь-с! И разве в этом дело-с?.. Политика петербургская — вот в чем корень всех зол и напастей… Боюсь я за Владимира Алексеича, горяч он очень… Ну, да за ним, я думаю, корабли четвертой дивизии идут следом: если начнется, придут на выстрелы… Что-то завтра нам скажет… Впрочем, скоро уж утро, туши-ка свечи…
Как бы поздно ни ложился спать Нахимов, вставал он по очень давней привычке рано — в один час с матросами. Так он встал и в этот день 5 ноября, и, как всегда, вставши, прежде всего посмотрел на барометр.
Понижения не было. Утро в люк каюты глядело мутное, мглистое. Стая черных бакланов, вытянувшись в шеренгу и прекрасно держа равнение, летела мимо корабля куда-то кормиться. Это говорило о том, что близко к берегу подошли косяки хамсы. Значит, погода не имела намеренья круто измениться во весь этот день: хамса — рыбка мелкая, нежная, она не любит волны и уходит от нее вглубь.
Но корабли не любят штиля, обрекающего их на бездействие. И Нахимов справился, есть ли ветер. Ему ответили, что ветер зюйд-зюйд-вест, SSW, хотя и не сильный, есть.
Когда он вышел из каюты наверх, ему рапортовали, что в море ничего не замечено, на корабле же, как и на других судах отряда, шла обычная утренняя уборка.
Она закончилась в восемь утра, а около десяти донеслась с северо-запада отдаленная, однако частая, пушечная пальба.
Выстрелы то становились отчетливей, то сливались в сплошной гул. На «Марии» все заволновались.
— Сражение!
— Вот она, наконец, турецкая эскадра!
— Вся ли эскадра? Пальба не так сильна что-то…
— Кто на нее наткнулся? Новосильский?
— Эх, сколько времени мы тут торчали, и нам вот не повезло!
— О нас-то давно уж известно туркам, — они поэтому другим курсом и шли, чтобы с нами не встретиться…
Матросы на всех судах высыпали наверх, от их бушлатов зачернели верхние палубы. Ждали сигнала, какой будет поднят на адмиральском корабле, так как ветер упал. Сигналом были вызваны пароходы «Бессарабия» и призовой, который не успел еще уйти в Николаев. «Бессарабии» приказано было Нахимовым взять на буксир «Марию», призовому — «Чесму» и двигаться по направлению выстрелов.
Слабые машины обоих пароходов пыхтели вполне добросовестно, но двигались и двигали тяжелые корабли так медленно, что Нахимов не раз, теряя терпение, ворчал: «Вот проклятые самовары!»
Впрочем, спешить с помощью было совершенно незачем: к часу дня, когда «Мария» и «Чесма» прошли не больше семи миль по курсу на W, пальба уже стихла, и двигаться дальше было как-то бесцельно. Неизвестно было только, разошлись ли противники после трехчасовой перестрелки, или если сражение кончилось победой, то чьей.
Сколько ни напрягал зрение Нахимов, оглядывая в свою неизменную подзорную трубу горизонты, море не открывало того, что на нем произошло только что — там, в направлении на запад.
Приказы получались Нахимовым или от начальника штаба Черноморского флота генерал-адъютанта Корнилова, из Николаева, где было управление флотом, или непосредственно от начальника штаба всего русского флота князя Меншикова, из Севастополя; а выполняя ранее полученные приказы, он даже и не мог идти в Синоп, он должен был нести сторожевую службу в отведенных ему границах, между Амастро и Керемпе.
С другой стороны, Синоп был приморским городом, а Нахимову было известно, что еще в сентябре правительства Англии и Франции взяли под свою защиту территорию Турции: 29 сентября (11 октября) английский адмирал Дондас предупреждал князя Меншикова в Севастополе, что «английский флот будет защищать территорию Турции против всякого покушения русских высадить на нее свои войска, как и против всякого враждебного против нее действия русского флота».
Как можно было уничтожить эти два фрегата и два корвета, не вступая в бой с береговыми батареями Синопа? И как можно было заставить замолчать береговые батареи, расположенные на набережной Синопа, не нанося при этом большого вреда городу? А нанести вред городу — это значит вызвать на войну Англию и Францию на стороне Турции, что явно не может «содействовать видам» русского правительства.
Когда за несколько дней перед тем, только что узнав о манифесте, Нахимов оповестил об этом суда своей эскадры сигналом, он предложил командирам судов известить свои команды об объявлении войны Турции, что те и сделали. Команды радостно кричали «ура».
Но вот война уже идет, а крылья по-прежнему связаны, и первый призовой пароход приходится отправлять еще и за тем, чтобы послать с ним донесение о турецких судах в Синопской бухте и выяснить, можно ли напасть на них там, или непременно ждать их выхода в открытое море.
Нахимов знал, что еще в начале октября Корнилов подавал князю Меншикову докладную записку о необходимости занять десантными отрядами на европейском берегу турецких владений — Сизополь, на азиатском — Синоп, так как и тот и другой одинаково удобны для защиты их с сухого пути небольшими силами, а рейды их могут вместить и укрыть от зимних штормов отряды русских военных судов какой угодно численности. Это позволило бы совершенно прекратить сообщение морем даже турецких берегов со Стамбулом, не только берегов Кавказа.
Может быть, этот проект Корнилова каким-нибудь образом сделался известен турецкому правительству даже раньше, чем Меншикову, что и вызвало выступление адмирала Дондаса, после которого излишне было бы обсуждать проект. Да и сам Корнилов раза два с тех пор предупреждал Нахимова о том, что или соединенная эскадра англо-французов может появиться в Черном море, или одна английская, которая может воспользоваться сильной разбросанностью судов, состоящих под общей командой Нахимова.
«Опять предостерегаю от англичан, — писал он во втором письме. — Вам известно, как они решительны, когда дело идет об истреблении чужих кораблей. Я все опасаюсь, что они выскочат из Босфора, чтобы на вас напасть».
Тогда Корнилов сидел в Севастополе, но вот теперь он сам рыщет по морю во главе эскадры пароходов, чтобы открыть, где движется или где отстаивается неприятель. Откроет ли? И как поступит, если откроет? Может быть, случится так, что нужно будет вести свой отряд ему на помощь… Но не окажется ли это плохо в том смысле, что беспрепятственно уйдут из Синопа стоящие там суда? Лови их потом, в море!
— Вот оно, глупейшее положение буриданова осла между двух охапок сена! — раздраженно говорил Нахимов Воеводскому, ложась спать во втором часу ночи.
— Между двух ли? — отозвался Воеводский. — По меньшей мере, кажется, между трех.
— Что, разумеется, еще хуже и еще глупее-с… Это ты о какой третьей охапке говоришь? О князе?
— Нет, я имел в виду не князя, хотя это само собой, а те три турецких парохода, о которых поступило донесение.
— Да ведь это еще первого числа было донесение, что вышли, идут к Сухуму. О чем ты говоришь? — возразил Нахимов. — Конечно, они уж теперь там, около Сухума… С ними ведаться Серебрякову, кстати в его отряде тоже есть пароходы… Дрянь на дрянь-с! И разве в этом дело-с?.. Политика петербургская — вот в чем корень всех зол и напастей… Боюсь я за Владимира Алексеича, горяч он очень… Ну, да за ним, я думаю, корабли четвертой дивизии идут следом: если начнется, придут на выстрелы… Что-то завтра нам скажет… Впрочем, скоро уж утро, туши-ка свечи…
Как бы поздно ни ложился спать Нахимов, вставал он по очень давней привычке рано — в один час с матросами. Так он встал и в этот день 5 ноября, и, как всегда, вставши, прежде всего посмотрел на барометр.
Понижения не было. Утро в люк каюты глядело мутное, мглистое. Стая черных бакланов, вытянувшись в шеренгу и прекрасно держа равнение, летела мимо корабля куда-то кормиться. Это говорило о том, что близко к берегу подошли косяки хамсы. Значит, погода не имела намеренья круто измениться во весь этот день: хамса — рыбка мелкая, нежная, она не любит волны и уходит от нее вглубь.
Но корабли не любят штиля, обрекающего их на бездействие. И Нахимов справился, есть ли ветер. Ему ответили, что ветер зюйд-зюйд-вест, SSW, хотя и не сильный, есть.
Когда он вышел из каюты наверх, ему рапортовали, что в море ничего не замечено, на корабле же, как и на других судах отряда, шла обычная утренняя уборка.
Она закончилась в восемь утра, а около десяти донеслась с северо-запада отдаленная, однако частая, пушечная пальба.
Выстрелы то становились отчетливей, то сливались в сплошной гул. На «Марии» все заволновались.
— Сражение!
— Вот она, наконец, турецкая эскадра!
— Вся ли эскадра? Пальба не так сильна что-то…
— Кто на нее наткнулся? Новосильский?
— Эх, сколько времени мы тут торчали, и нам вот не повезло!
— О нас-то давно уж известно туркам, — они поэтому другим курсом и шли, чтобы с нами не встретиться…
Матросы на всех судах высыпали наверх, от их бушлатов зачернели верхние палубы. Ждали сигнала, какой будет поднят на адмиральском корабле, так как ветер упал. Сигналом были вызваны пароходы «Бессарабия» и призовой, который не успел еще уйти в Николаев. «Бессарабии» приказано было Нахимовым взять на буксир «Марию», призовому — «Чесму» и двигаться по направлению выстрелов.
Слабые машины обоих пароходов пыхтели вполне добросовестно, но двигались и двигали тяжелые корабли так медленно, что Нахимов не раз, теряя терпение, ворчал: «Вот проклятые самовары!»
Впрочем, спешить с помощью было совершенно незачем: к часу дня, когда «Мария» и «Чесма» прошли не больше семи миль по курсу на W, пальба уже стихла, и двигаться дальше было как-то бесцельно. Неизвестно было только, разошлись ли противники после трехчасовой перестрелки, или если сражение кончилось победой, то чьей.
Сколько ни напрягал зрение Нахимов, оглядывая в свою неизменную подзорную трубу горизонты, море не открывало того, что на нем произошло только что — там, в направлении на запад.
II
Владимир Алексеевич Корнилов вышел из Севастополя в море еще в конце октября, и не с одними пароходами только, а и со всеми кораблями четвертой флотской дивизии, которой командовал контр-адмирал Новосильский.
Он надеялся, как писал об этом в приказе, что «если бы счастье нам благоприятствовало и мы бы встретили неприятеля, то, с помощью божией, офицеры и команды судов, со мной отплывающих, вполне воспользуются случаем увеличить наш флот новыми кораблями».
Не истребить турецкую эскадру в открытом море, а захватить в плен и этим пополнить Черноморский флот!.. Он, начальник штаба, неизменно чувствовал себя хозяином флота, а какой же хозяин не озабочен главным образом тем, чтобы приумножить свои богатства? Поэтому не о победе над турками он говорил, — это разумелось само собою и не требовало в приказе слов, совершенно излишних, — а только о том, что команды судов его отряда должны довести турок до сознания, что им не остается ничего другого, как спустить перед ними свой флаг.
Он был администратор, в полную противоположность Нахимову. Он выхлопатывал в Петербурге средства для постройки новых судов на Николаевской верфи, для ремонта старых, для расширения доков в Севастополе, для расширения морских казарм по мере увеличения экипажей судов, для пополнения арсенала новыми орудиями и боевыми припасами и для многого другого…
Если ему отказывали в морском министерстве, он обращался непосредственно к самому царю, стараясь точными выкладками побороть его скупость, с одной стороны, и упорное убеждение, что Севастополю никто не угрожает, — с другой.
Высокий и тонкий, он казался слабым на вид и действительно утомлялся иногда до того, что, ложась на диван, закрывал глаза, бледнел, становился как бы умирающим; но несколько минут отдыха для него было достаточно, чтобы восстановить энергию, которая всех поражала.
Ничто не укрывалось от его пристальных стального цвета глаз ни на кораблях, ни в порту. Сбегающее вниз острым углом лицо его, казалось бы, совсем не умело улыбаться. Между тем он был примерный семьянин и, тоже в противоположность Нахимову, отец многочисленных детей.
Он не сразу, не с юных лет, нашел самого себя, как Нахимов. Страдая морской болезнью, он хотел даже бросить службу во флоте. Он был легкомыслен в молодости. Но вот стопку французских романов, лежавших в его каюте, выкинул через люк в море его командир капитан 1-го ранга Лазарев и принес ему взамен книги по морскому делу, тоже французских авторов, а также и английских, — и Корнилов преобразился, чтобы стать со временем заместителем Лазарева в Черноморском флоте.
А Лазарев поставил черноморцев на большую высоту сравнительно с балтийцами, так что из Севастополя, а не из Кронштадта шло все новое в русском флоте; а Лазарев о Нахимове, когда тот был еще мичманом, в пяти словах сказал все, что можно было сказать о нем и через тридцать лет: «Чист душой и море любит»; а Лазарев, будучи уже полным адмиралом, не стеснялся сбрасывать свой сюртук и, засучив рукава рубахи, показывать собственноручно матросам, как надо завязывать ванты; а Лазарев любил устраивать гоночные состязания всех парусных судов, несмотря на чины их командиров, и не раз, к его удовольствию, случалось на этих состязаниях лейтенантам побеждать капитанов 1-го ранга…
Очень тяжелая была задача стать на место такого начальника флота, каким показал себя Лазарев, и только Корнилов, а не кто-либо другой, мог найти в себе силы взяться за ее решение. Но готовить суда и людей к бою все-таки совсем не то, что руководить ими в бою; и, заканчивая свой приказ по отряду, с которым выходил из Севастополя, Корнилов вполне совпал мыслями с Нахимовым.
«При могущем встретиться бое, — писал он, — я не считаю нужным излагать какие-либо наставления: действовать соединенно, помогая друг другу, и на самом близком расстоянии — по-моему, лучшая тактика».
Одно за другим выбегали из большого рейда в открытое море суда: впереди как разведчик — пароход. Флаг Корнилова был на стодвадцатипушечном корабле «Великий князь Константин».
Черное море осенью своенравно. То норд-ост, то «бора», как принято звать здесь северный ветер, бушуют на нем попеременно; а иногда и норд-вест не желает уступить им в свирепости. «Любить» море в такую погоду — значит уметь с ним бороться, а для этого надобно родиться подлинным моряком.
Но из природных моряков состояли и команды турецкого флота, иначе эскадра парусных судов не решилась бы даже и выйти в открытое море из Босфора, да еще заранее зная, что ее стерегут и ждут там и сям разбросанные русские суда.
Учителя из Англии в изобилии присылались в ряды турецких моряков, а иногда просто поступали на службу в Турцию, принимая подданство султана и занимая во флоте высокие командные посты. Так, еще во время войны Турции с Россией в 1829 году поступил на службу в турецкий флот молодой английский офицер След; теперь он уже был в адмиральском чине и назывался Муштавер-паша.
Он надеялся, как писал об этом в приказе, что «если бы счастье нам благоприятствовало и мы бы встретили неприятеля, то, с помощью божией, офицеры и команды судов, со мной отплывающих, вполне воспользуются случаем увеличить наш флот новыми кораблями».
Не истребить турецкую эскадру в открытом море, а захватить в плен и этим пополнить Черноморский флот!.. Он, начальник штаба, неизменно чувствовал себя хозяином флота, а какой же хозяин не озабочен главным образом тем, чтобы приумножить свои богатства? Поэтому не о победе над турками он говорил, — это разумелось само собою и не требовало в приказе слов, совершенно излишних, — а только о том, что команды судов его отряда должны довести турок до сознания, что им не остается ничего другого, как спустить перед ними свой флаг.
Он был администратор, в полную противоположность Нахимову. Он выхлопатывал в Петербурге средства для постройки новых судов на Николаевской верфи, для ремонта старых, для расширения доков в Севастополе, для расширения морских казарм по мере увеличения экипажей судов, для пополнения арсенала новыми орудиями и боевыми припасами и для многого другого…
Если ему отказывали в морском министерстве, он обращался непосредственно к самому царю, стараясь точными выкладками побороть его скупость, с одной стороны, и упорное убеждение, что Севастополю никто не угрожает, — с другой.
Высокий и тонкий, он казался слабым на вид и действительно утомлялся иногда до того, что, ложась на диван, закрывал глаза, бледнел, становился как бы умирающим; но несколько минут отдыха для него было достаточно, чтобы восстановить энергию, которая всех поражала.
Ничто не укрывалось от его пристальных стального цвета глаз ни на кораблях, ни в порту. Сбегающее вниз острым углом лицо его, казалось бы, совсем не умело улыбаться. Между тем он был примерный семьянин и, тоже в противоположность Нахимову, отец многочисленных детей.
Он не сразу, не с юных лет, нашел самого себя, как Нахимов. Страдая морской болезнью, он хотел даже бросить службу во флоте. Он был легкомыслен в молодости. Но вот стопку французских романов, лежавших в его каюте, выкинул через люк в море его командир капитан 1-го ранга Лазарев и принес ему взамен книги по морскому делу, тоже французских авторов, а также и английских, — и Корнилов преобразился, чтобы стать со временем заместителем Лазарева в Черноморском флоте.
А Лазарев поставил черноморцев на большую высоту сравнительно с балтийцами, так что из Севастополя, а не из Кронштадта шло все новое в русском флоте; а Лазарев о Нахимове, когда тот был еще мичманом, в пяти словах сказал все, что можно было сказать о нем и через тридцать лет: «Чист душой и море любит»; а Лазарев, будучи уже полным адмиралом, не стеснялся сбрасывать свой сюртук и, засучив рукава рубахи, показывать собственноручно матросам, как надо завязывать ванты; а Лазарев любил устраивать гоночные состязания всех парусных судов, несмотря на чины их командиров, и не раз, к его удовольствию, случалось на этих состязаниях лейтенантам побеждать капитанов 1-го ранга…
Очень тяжелая была задача стать на место такого начальника флота, каким показал себя Лазарев, и только Корнилов, а не кто-либо другой, мог найти в себе силы взяться за ее решение. Но готовить суда и людей к бою все-таки совсем не то, что руководить ими в бою; и, заканчивая свой приказ по отряду, с которым выходил из Севастополя, Корнилов вполне совпал мыслями с Нахимовым.
«При могущем встретиться бое, — писал он, — я не считаю нужным излагать какие-либо наставления: действовать соединенно, помогая друг другу, и на самом близком расстоянии — по-моему, лучшая тактика».
Одно за другим выбегали из большого рейда в открытое море суда: впереди как разведчик — пароход. Флаг Корнилова был на стодвадцатипушечном корабле «Великий князь Константин».
Черное море осенью своенравно. То норд-ост, то «бора», как принято звать здесь северный ветер, бушуют на нем попеременно; а иногда и норд-вест не желает уступить им в свирепости. «Любить» море в такую погоду — значит уметь с ним бороться, а для этого надобно родиться подлинным моряком.
Но из природных моряков состояли и команды турецкого флота, иначе эскадра парусных судов не решилась бы даже и выйти в открытое море из Босфора, да еще заранее зная, что ее стерегут и ждут там и сям разбросанные русские суда.
Учителя из Англии в изобилии присылались в ряды турецких моряков, а иногда просто поступали на службу в Турцию, принимая подданство султана и занимая во флоте высокие командные посты. Так, еще во время войны Турции с Россией в 1829 году поступил на службу в турецкий флот молодой английский офицер След; теперь он уже был в адмиральском чине и назывался Муштавер-паша.