Страница:
Но вот действительно взвился сигнал.
— Что там? Какой сигнал?.. — И не верят глазам: адмирал, как на ученье, в мирной обстановке, показывает: «Полдень…» И ничего больше. «Полдень…» Можете посмотреть на свои часы и поставить их по адмиральским.
Через пятнадцать — двадцать минут начнется жестокий бой, один из тех, которым присвоено название исторических, а пока ничего — полное спокойствие, «адмиральский час» — полдень, суда идут полным ходом при попутном ветре, и сквозь кисею дождя уже видны, на перешейке полуострова, стены Синопа.
Чтобы не подвергать суда своего отряда действию двух передовых турецких батарей, Нахимов прошел мимо них в расстоянии большем, чем миля. Хотя огонь ими и был открыт, — снаряды не долетали. Две батареи эти могли бы оказать большую услугу туркам в случае высадки русского десанта на полуострове, как это и предполагал сделать еще в сентябре Корнилов, но при нападении непосредственно на Синопский флот двенадцать орудий этих батарей были бесполезны для защиты.
Зато чуть только оба флагманских корабля, «Париж» и «Мария», подошли на пушечный выстрел к середине полумесяца турецких судов, как с флагманского фрегата «Ауни-Аллах», на котором был вице-адмиральский флаг Османа-паши, раздался первый выстрел.
Вслед за ним засверкала, загрохотала, запенилась, задымилась вся бухта. Командиры турецких фрегатов и корветов стремились со всею поспешностью воспользоваться выгодой своего положения. Их суда стояли уже в боевом строю, охватывающем две параллельные колонны русских судов, которые должны были еще строиться в боевой порядок, неизбежно такой же самый, как и у их противника: полумесяц против полумесяца, меньший по дуге против большего; тем более что, кроме парусных, у турок во второй линии дымились трубы двух пароходов — это слева от входа в бухту, а справа, за линией боевых судов, виднелись два транспорта и в третьей линии — два купеческих брига.
Но рассмотреть такие подробности можно было только с подхода, пока не загремела канонада; потом белый, как вата, густой пушечный дым покрыл все море от судов до берега, а русские корабли засыпало обвалом чугуна.
Турецкие артиллеристы целились вверх, в мачты, в такелаж: так было им приказано, такова была тактика морского боя у турок — тактика паука, который, кидаясь к запутавшейся в его паутине мухе, прежде всего откусывает или окручивает паутиной ей крылья, чтобы лишить ее способности двигаться.
У турецких командиров был и еще расчет на то, что русские матросы будут посланы вверх по вантам убирать паруса, представлявшие слишком благодарную цель, и вот тогда-то они посыплются вниз, как яблоки с яблонь во время осенней бури.
Но Нахимов был опытен: он помнил Наварин, когда познакомился впервые с тактикой турок. Его забота о парусах была проявлена раньше, когда он приказал их «взять на гитовы», чтобы уменьшить давление на них ветра и тем уменьшить их площадь.
Отнюдь не без выстрела шли обе колонны: орудия правого борта кораблей Нахимова и левобортные пушки Новосильского отстреливались направо и налево; но в то время как турки имели перед собой одну цель и одну задачу — нанести нападающим как можно больше вреда, нападающие должны были под смерчем снарядов устанавливать при помощи шпрингов свои корабли, становиться на якорь в определенной дистанции друг от друга… Это проделывалось на ученьях в море, но тогда обстрел с неприятельских судов или береговых батарей только предполагался, теперь он гремел со всего полукружья.
Кроме сплошных ядер, летели и книппеля — снаряды, состоящие из двух полушарий, скрепленных общим железным стержнем. Они обрывали снасти судов, — это и было их назначение… «Вы пришли, но вы не уйдете назад!» — так можно было перевести грозный рев и гул открытой турками канонады.
Восточный кисмет — рок, судьба — стоит тут же со своими весами, на которых все взвешено заранее и ничего изменить нельзя, но на чашу этих весов прежде всего положены искусство и доблесть турецких моряков — старинные доблесть и искусство.
Четыреста лет тому назад турецкий флот принес гибель Византии и вслед за тем овладел всеми берегами Черного моря. 1853 год был юбилейным годом для турок, а какой флот был у русских четыреста лет назад?
Фрегаты «Кагул» и «Кулевчи» остались позади и вне выстрелов даже со стороны береговых батарей, а головные корабли «Мария» и «Париж» в полуверсте от противника остановились и повернулись к нему — первый правым, второй левым бортом, как это было предусмотрено диспозицией. Спокойно и быстро там и тут опустили якорь. По флагманским строились остальные суда. Пальба, начавшаяся на ходу, стала теперь и сильней и серьезней: каждый из кораблей сосредоточил весь свой огонь на одной определившейся цели.
Два старых наваринца очутились друг против друга: Нахимов на «Марии», Осман-паша на сорокачетырехпушечном фрегате «Ауни-Аллах». Только полкилометра разделяло их, но глазомерно на таком же почти расстоянии от «Марии» стал «Париж», потому что такав был интервал между соседним с фрегатом небольшим корветом «Гюли-Сефид» и ближайшим к нему фрегатом «Дамиад» из правого крыла турецких судов. В интервале же действовала береговая батарея в двенадцать орудий большого калибра.
Страшны по своему действию такие орудия береговых батарей, и лучше, чем кто-либо другой, знал это Нахимов, но он надеялся на свой противовес — бомбовые пушки Пексана, из которых состояли батареи нижних палуб крупнейших судов Черноморского флота. Эти пушки назывались то пексановскими, по имени изобретателя их, французского генерала Пексана, то шестидесятивосьмифунтовыми, по весу заряда для них.
Английские газеты ничего не писали об этом. Но как бы ни замалчивали шестидесятивосьмифунтовые русские гаубицы англичане, они очень внушительно заговорили сами в этот злосчастный для турок день, и когда заговорили, то трудно уж было даже офицерам-наблюдателям со своих салингов, а тем более с грот-марсов, разобраться как следует в том аду, который точно из недр Синопской бухты вырвался и закипел перед их глазами.
Как при извержении вулкана, поднявшегося со дна моря, бухта вся клокотала, клубилась дымом, белела высокими фонтанами здесь и там, вздувала волны, стонала, ревела, грохотала, сверкала огнями выстрелов, как молниями из туч…
Нахимов все время находился на юте с неизменной подзорной трубой. Кусок стеньги, разбитой ядром, упал вниз, ему на плечо. Толстая шинель и эполет сюртука спасли его плечо от перелома. Мелкие щепки, куски разорванных парусов и вант сыпались на него, но он держался совершенно спокойно, как держался бы под дождем.
Не только за стрельбой с «Марии» следил он, насколько возможно было что-нибудь разглядеть, но и за действиями других судов. Он даже хотел, как на ученье, поднять сигнал — благодарность «Парижу» за быстроту и отчетливость его маневров, но не на чем было поднять этот сигнал: фалы — сигнальные веревки — были перебиты.
Оба флагманских корабля, «Мария» и «Париж», приняв на себя всю тяжесть первых минут боя, нанесли и первые большие потери врагу. Не больше как через полчаса после начала сражения «Ауни-Аллах» уже отклепал свою якорную цепь…
Кто и зачем приказал это сделать — сам ли Осман-паша, бывший уже десять лет в чине адмирала, или командир фрегата на свой страх и риск, — но фрегат под вице-адмиральским флагом первым вышел из строя.
Он и не шел: разумной человеческой воли не было заметно в его движении, его несло ветром между линиями сражающихся судов вправо от того места, где он стоял. Весь растерзанный бомбами с «Марии», с грудами трупов на палубе, он похож был на призрак фрегата и, однако же, двигался куда-то неизвестно зачем…
Выйдя из-под огня «Марии», попал он под пушки «Парижа» и, наконец, полуразрушенный, выкинулся на мель под правой береговой батареей.
Некогда было следить за его судьбой: и у «Парижа» и у «Марии» оставалось еще довольно противников, кроме сильной береговой батареи, с которой только теперь, в середине боя, начали вдруг лететь каленые ядра.
Но поздно! Раньше чем вызваны были ими легкие пожары на русских судах, пламя охватило «Фазли-Аллах», стоявший в соседстве с флагманским фрегатом, бежавшим из боя так бесславно и так никчемно.
«Фазли-Аллах», бывший «Рафаил», пылал, точно исполняя заблаговременно приказ царя Николая: «Предать фрегат „Рафаил“ огню, как недостойный носить русский флаг, когда попадет снова в наши руки…» Все офицеры этого фрегата, возвратившиеся из турецкого плена, были разжалованы в матросы без выслуги, а фрегат, хотя и старой постройки, старательно подновлялся и сберегался турками как единственный их трофей во всех боях с русским флотом, начиная со времен Орлова-Чесменского.
Теперь этот трофей пылал, как факел, черным столбом своего дыма выделяясь над белым полотнищем дыма от пушек… Но вот стало заметно, как этот черный столб и языки багрового пламени под ним двигаются к берегу, под батарею; это командир фрегата решил повторить маневр своего адмирала: якорная цепь была расклепана, пылающий фрегат выкинулся на берег.
Почти вслед за этим настала очередь и корвета «Гюли-Сефид»; бомба с «Парижа» проникла в его крюйт-камеру, и корвет взлетел на воздух от взрыва. В облако дыма метнулось снизу темное облако обломков и человеческих тел и упало в бухту около мола.
Но с «Парижем» не корвет «Гюли-Сефид» вел борьбу, а два шестидесятипушечных фрегата — «Дамиад» и флагманский «Низамиэ» с контр-адмиральским флагом, — по числу орудий равные «Парижу».
Покончив с бывшим «Рафаилом», Нахимов хотел было дать приказ «Марии» идти на помощь «Парижу», но разглядел, что «Дамиад» уже пятится к берегу, чтобы выброситься так же, как и «Рафаил», а долго ли мог сопротивляться «Парижу» один «Низамиэ», у которого были перебиты уже все мачты? Вот уж и на нем отклепали якорную цепь, и, отодвинувшись к берегу, он загорелся вдруг, подожженный, видимо, своей же командой.
Прошло всего только сорок минут с начала боя, а половина турецкого флота — четыре фрегата из семи и корвет — погибла, сражаясь против двух только русских кораблей, погибла, несмотря на могущественную поддержку береговой батареи.
Однако огонь батареи этой не ослабел, и потому сначала «Мария», а за нею «Париж» направили против нее все свои пушки одного борта, как против сильнейшего из звеньев всей вражеской цепи.
Эта батарея, по тому месту, какое занимала она в общем ряду береговых батарей, называлась у турок пятой; влево от нее по берегу расположена была (вне города) четвертая, вправо — шестая, последняя.
Пока «Мария» и «Париж» боролись с пятью турецкими судами и пятой батареей в их тылу, корабли правой, нахимовской, колонны, выдерживая усиленную пальбу с четвертой и более далекой — третьей батареи, боролись с двумя шестидесятипушечными фрегатами — «Навек-Бахры» и «Насим-Зефер» и корветом «Неджии-Фешан».
Минут двадцать длилась перепалка — казалось, так, без всяких результатов. Против двух крупных кораблей действовали две батареи, и эта помощь менее сильным, чем русские, судам не только уравновешивала силы, но могла бы стать сокрушительной, если бы не гаубицы Пексана, занимавшие нижнюю палубу «Константина».
«Константин» был уже окружен фрегатами и корветом; на нем тушили два небольших пожара, возникших от каленых ядер; «Чесма», ведшая в это время перестрелку с третьей батареей, спешила уже, снявшись с якоря, ему на помощь, как вдруг раздался взрыв, покрывший страшным грохотом всю канонаду: снаряд одного из бомбических орудий «Константина» покончил с фрегатом «Навек-Бахры».
Взрыв корвета «Гюли-Сефид» мог бы быть назван слабым сравнительно со взрывам этой громады… Мгновенно возникнув из дыма огромным столбом, обломки, обрывки, куски человеческих тел — все это обрушилось на четвертую батарею, загромоздив ее так, что она умолкла совершенно. Видно было в трубы, как бежали от нее в сторону города турецкие артиллеристы.
«Чесме» оставалось только усилить свой огонь против этой батареи, чтобы срыть ее до основания и повернуться потом к третьей, которую обезвредить было гораздо труднее. А «Константин» повернулся на шпринге и продолжал бой с фрегатом «Насим-Зефер» и корветом, и минут десять еще длилась эта борьба, пока ядро не перебило якорную цепь фрегата.
Ветер понес его к молу против греческой части Синопа, и на корвете сочли, что больше ничего не остается сделать, как последовать за своим товарищем. Провожаемые огнем «Константина», фрегат и корвет выбросились на берег около пятой батареи; их команды бежали в город.
II
III
— Что там? Какой сигнал?.. — И не верят глазам: адмирал, как на ученье, в мирной обстановке, показывает: «Полдень…» И ничего больше. «Полдень…» Можете посмотреть на свои часы и поставить их по адмиральским.
Через пятнадцать — двадцать минут начнется жестокий бой, один из тех, которым присвоено название исторических, а пока ничего — полное спокойствие, «адмиральский час» — полдень, суда идут полным ходом при попутном ветре, и сквозь кисею дождя уже видны, на перешейке полуострова, стены Синопа.
Чтобы не подвергать суда своего отряда действию двух передовых турецких батарей, Нахимов прошел мимо них в расстоянии большем, чем миля. Хотя огонь ими и был открыт, — снаряды не долетали. Две батареи эти могли бы оказать большую услугу туркам в случае высадки русского десанта на полуострове, как это и предполагал сделать еще в сентябре Корнилов, но при нападении непосредственно на Синопский флот двенадцать орудий этих батарей были бесполезны для защиты.
Зато чуть только оба флагманских корабля, «Париж» и «Мария», подошли на пушечный выстрел к середине полумесяца турецких судов, как с флагманского фрегата «Ауни-Аллах», на котором был вице-адмиральский флаг Османа-паши, раздался первый выстрел.
Вслед за ним засверкала, загрохотала, запенилась, задымилась вся бухта. Командиры турецких фрегатов и корветов стремились со всею поспешностью воспользоваться выгодой своего положения. Их суда стояли уже в боевом строю, охватывающем две параллельные колонны русских судов, которые должны были еще строиться в боевой порядок, неизбежно такой же самый, как и у их противника: полумесяц против полумесяца, меньший по дуге против большего; тем более что, кроме парусных, у турок во второй линии дымились трубы двух пароходов — это слева от входа в бухту, а справа, за линией боевых судов, виднелись два транспорта и в третьей линии — два купеческих брига.
Но рассмотреть такие подробности можно было только с подхода, пока не загремела канонада; потом белый, как вата, густой пушечный дым покрыл все море от судов до берега, а русские корабли засыпало обвалом чугуна.
Турецкие артиллеристы целились вверх, в мачты, в такелаж: так было им приказано, такова была тактика морского боя у турок — тактика паука, который, кидаясь к запутавшейся в его паутине мухе, прежде всего откусывает или окручивает паутиной ей крылья, чтобы лишить ее способности двигаться.
У турецких командиров был и еще расчет на то, что русские матросы будут посланы вверх по вантам убирать паруса, представлявшие слишком благодарную цель, и вот тогда-то они посыплются вниз, как яблоки с яблонь во время осенней бури.
Но Нахимов был опытен: он помнил Наварин, когда познакомился впервые с тактикой турок. Его забота о парусах была проявлена раньше, когда он приказал их «взять на гитовы», чтобы уменьшить давление на них ветра и тем уменьшить их площадь.
Отнюдь не без выстрела шли обе колонны: орудия правого борта кораблей Нахимова и левобортные пушки Новосильского отстреливались направо и налево; но в то время как турки имели перед собой одну цель и одну задачу — нанести нападающим как можно больше вреда, нападающие должны были под смерчем снарядов устанавливать при помощи шпрингов свои корабли, становиться на якорь в определенной дистанции друг от друга… Это проделывалось на ученьях в море, но тогда обстрел с неприятельских судов или береговых батарей только предполагался, теперь он гремел со всего полукружья.
Кроме сплошных ядер, летели и книппеля — снаряды, состоящие из двух полушарий, скрепленных общим железным стержнем. Они обрывали снасти судов, — это и было их назначение… «Вы пришли, но вы не уйдете назад!» — так можно было перевести грозный рев и гул открытой турками канонады.
Восточный кисмет — рок, судьба — стоит тут же со своими весами, на которых все взвешено заранее и ничего изменить нельзя, но на чашу этих весов прежде всего положены искусство и доблесть турецких моряков — старинные доблесть и искусство.
Четыреста лет тому назад турецкий флот принес гибель Византии и вслед за тем овладел всеми берегами Черного моря. 1853 год был юбилейным годом для турок, а какой флот был у русских четыреста лет назад?
Фрегаты «Кагул» и «Кулевчи» остались позади и вне выстрелов даже со стороны береговых батарей, а головные корабли «Мария» и «Париж» в полуверсте от противника остановились и повернулись к нему — первый правым, второй левым бортом, как это было предусмотрено диспозицией. Спокойно и быстро там и тут опустили якорь. По флагманским строились остальные суда. Пальба, начавшаяся на ходу, стала теперь и сильней и серьезней: каждый из кораблей сосредоточил весь свой огонь на одной определившейся цели.
Два старых наваринца очутились друг против друга: Нахимов на «Марии», Осман-паша на сорокачетырехпушечном фрегате «Ауни-Аллах». Только полкилометра разделяло их, но глазомерно на таком же почти расстоянии от «Марии» стал «Париж», потому что такав был интервал между соседним с фрегатом небольшим корветом «Гюли-Сефид» и ближайшим к нему фрегатом «Дамиад» из правого крыла турецких судов. В интервале же действовала береговая батарея в двенадцать орудий большого калибра.
Страшны по своему действию такие орудия береговых батарей, и лучше, чем кто-либо другой, знал это Нахимов, но он надеялся на свой противовес — бомбовые пушки Пексана, из которых состояли батареи нижних палуб крупнейших судов Черноморского флота. Эти пушки назывались то пексановскими, по имени изобретателя их, французского генерала Пексана, то шестидесятивосьмифунтовыми, по весу заряда для них.
Английские газеты ничего не писали об этом. Но как бы ни замалчивали шестидесятивосьмифунтовые русские гаубицы англичане, они очень внушительно заговорили сами в этот злосчастный для турок день, и когда заговорили, то трудно уж было даже офицерам-наблюдателям со своих салингов, а тем более с грот-марсов, разобраться как следует в том аду, который точно из недр Синопской бухты вырвался и закипел перед их глазами.
Как при извержении вулкана, поднявшегося со дна моря, бухта вся клокотала, клубилась дымом, белела высокими фонтанами здесь и там, вздувала волны, стонала, ревела, грохотала, сверкала огнями выстрелов, как молниями из туч…
Нахимов все время находился на юте с неизменной подзорной трубой. Кусок стеньги, разбитой ядром, упал вниз, ему на плечо. Толстая шинель и эполет сюртука спасли его плечо от перелома. Мелкие щепки, куски разорванных парусов и вант сыпались на него, но он держался совершенно спокойно, как держался бы под дождем.
Не только за стрельбой с «Марии» следил он, насколько возможно было что-нибудь разглядеть, но и за действиями других судов. Он даже хотел, как на ученье, поднять сигнал — благодарность «Парижу» за быстроту и отчетливость его маневров, но не на чем было поднять этот сигнал: фалы — сигнальные веревки — были перебиты.
Оба флагманских корабля, «Мария» и «Париж», приняв на себя всю тяжесть первых минут боя, нанесли и первые большие потери врагу. Не больше как через полчаса после начала сражения «Ауни-Аллах» уже отклепал свою якорную цепь…
Кто и зачем приказал это сделать — сам ли Осман-паша, бывший уже десять лет в чине адмирала, или командир фрегата на свой страх и риск, — но фрегат под вице-адмиральским флагом первым вышел из строя.
Он и не шел: разумной человеческой воли не было заметно в его движении, его несло ветром между линиями сражающихся судов вправо от того места, где он стоял. Весь растерзанный бомбами с «Марии», с грудами трупов на палубе, он похож был на призрак фрегата и, однако же, двигался куда-то неизвестно зачем…
Выйдя из-под огня «Марии», попал он под пушки «Парижа» и, наконец, полуразрушенный, выкинулся на мель под правой береговой батареей.
Некогда было следить за его судьбой: и у «Парижа» и у «Марии» оставалось еще довольно противников, кроме сильной береговой батареи, с которой только теперь, в середине боя, начали вдруг лететь каленые ядра.
Но поздно! Раньше чем вызваны были ими легкие пожары на русских судах, пламя охватило «Фазли-Аллах», стоявший в соседстве с флагманским фрегатом, бежавшим из боя так бесславно и так никчемно.
«Фазли-Аллах», бывший «Рафаил», пылал, точно исполняя заблаговременно приказ царя Николая: «Предать фрегат „Рафаил“ огню, как недостойный носить русский флаг, когда попадет снова в наши руки…» Все офицеры этого фрегата, возвратившиеся из турецкого плена, были разжалованы в матросы без выслуги, а фрегат, хотя и старой постройки, старательно подновлялся и сберегался турками как единственный их трофей во всех боях с русским флотом, начиная со времен Орлова-Чесменского.
Теперь этот трофей пылал, как факел, черным столбом своего дыма выделяясь над белым полотнищем дыма от пушек… Но вот стало заметно, как этот черный столб и языки багрового пламени под ним двигаются к берегу, под батарею; это командир фрегата решил повторить маневр своего адмирала: якорная цепь была расклепана, пылающий фрегат выкинулся на берег.
Почти вслед за этим настала очередь и корвета «Гюли-Сефид»; бомба с «Парижа» проникла в его крюйт-камеру, и корвет взлетел на воздух от взрыва. В облако дыма метнулось снизу темное облако обломков и человеческих тел и упало в бухту около мола.
Но с «Парижем» не корвет «Гюли-Сефид» вел борьбу, а два шестидесятипушечных фрегата — «Дамиад» и флагманский «Низамиэ» с контр-адмиральским флагом, — по числу орудий равные «Парижу».
Покончив с бывшим «Рафаилом», Нахимов хотел было дать приказ «Марии» идти на помощь «Парижу», но разглядел, что «Дамиад» уже пятится к берегу, чтобы выброситься так же, как и «Рафаил», а долго ли мог сопротивляться «Парижу» один «Низамиэ», у которого были перебиты уже все мачты? Вот уж и на нем отклепали якорную цепь, и, отодвинувшись к берегу, он загорелся вдруг, подожженный, видимо, своей же командой.
Прошло всего только сорок минут с начала боя, а половина турецкого флота — четыре фрегата из семи и корвет — погибла, сражаясь против двух только русских кораблей, погибла, несмотря на могущественную поддержку береговой батареи.
Однако огонь батареи этой не ослабел, и потому сначала «Мария», а за нею «Париж» направили против нее все свои пушки одного борта, как против сильнейшего из звеньев всей вражеской цепи.
Эта батарея, по тому месту, какое занимала она в общем ряду береговых батарей, называлась у турок пятой; влево от нее по берегу расположена была (вне города) четвертая, вправо — шестая, последняя.
Пока «Мария» и «Париж» боролись с пятью турецкими судами и пятой батареей в их тылу, корабли правой, нахимовской, колонны, выдерживая усиленную пальбу с четвертой и более далекой — третьей батареи, боролись с двумя шестидесятипушечными фрегатами — «Навек-Бахры» и «Насим-Зефер» и корветом «Неджии-Фешан».
Минут двадцать длилась перепалка — казалось, так, без всяких результатов. Против двух крупных кораблей действовали две батареи, и эта помощь менее сильным, чем русские, судам не только уравновешивала силы, но могла бы стать сокрушительной, если бы не гаубицы Пексана, занимавшие нижнюю палубу «Константина».
«Константин» был уже окружен фрегатами и корветом; на нем тушили два небольших пожара, возникших от каленых ядер; «Чесма», ведшая в это время перестрелку с третьей батареей, спешила уже, снявшись с якоря, ему на помощь, как вдруг раздался взрыв, покрывший страшным грохотом всю канонаду: снаряд одного из бомбических орудий «Константина» покончил с фрегатом «Навек-Бахры».
Взрыв корвета «Гюли-Сефид» мог бы быть назван слабым сравнительно со взрывам этой громады… Мгновенно возникнув из дыма огромным столбом, обломки, обрывки, куски человеческих тел — все это обрушилось на четвертую батарею, загромоздив ее так, что она умолкла совершенно. Видно было в трубы, как бежали от нее в сторону города турецкие артиллеристы.
«Чесме» оставалось только усилить свой огонь против этой батареи, чтобы срыть ее до основания и повернуться потом к третьей, которую обезвредить было гораздо труднее. А «Константин» повернулся на шпринге и продолжал бой с фрегатом «Насим-Зефер» и корветом, и минут десять еще длилась эта борьба, пока ядро не перебило якорную цепь фрегата.
Ветер понес его к молу против греческой части Синопа, и на корвете сочли, что больше ничего не остается сделать, как последовать за своим товарищем. Провожаемые огнем «Константина», фрегат и корвет выбросились на берег около пятой батареи; их команды бежали в город.
II
Бой нахимовской колонны с левым крылом турецких судов, которым руководил вначале непосредственно Осман-паша, почти закончился здесь. Сопротивлялась огню «Чесмы» только третья батарея, но бой колонны Новосильского с правым крылом был к этому времени еще в разгаре.
Казалось бы, что это крыло, состоявшее только из трех фрегатов и корвета, под начальством контр-адмирала Гуссейна-паши, было слабее левого, но оно пользовалось мощной поддержкой пятой и шестой батарей, а для русских судов, предводимых «Парижем», несчастливо сложились в самом начале случайности боя, которые невозможно предотвратить, потому что нельзя предвидеть.
В то время как «Париж» крыл своим огнем корвет «Гюли-Сефид», крайний в левом крыле, и отражал весьма энергичный огонь двух фрегатов правого крыла — «Дамиада» и «Низамиэ», стоявший непосредственно за ним корабль «Три святителя» вступил в бой с фрегатом «Каиди-Зефер», а на долю «Ростислава» пришлась задача гораздо более сложная: кроме корвета «Фейзи-Меабуд», против него направила все свои усилия шестая батарея.
Неудача корабля «Три святителя» состояла в там, что он в самом начале боя потерял возможность управления: неприятельское ядро перебило его шпринг. Оставшись на одном только якоре, огромное судно это по воле ветра повернулось и к своему противнику-фрегату и к шестой батарее кормою, то есть попало под продольные выстрелы врагов, — положение самое опасное из всех, в какое могло попасть парусное судно: его орудия обоих бортов не в состоянии отвечать при таком положении на обстрел врага.
Ядра и гранаты летели в корабль с двух сторон. Одна за другой были разбиты в две-три минуты все мачты. Желая выручить попавшего в беду товарища, «Ростислав» перестал отвечать корвету «Фейзи-Меабуд», а все орудия левого борта направил против батареи.
Нужно было заменить перебитый шпринг, и с корабля «Три святителя» были спущены баркас и полубаркас с матросами под командой мичмана Варницкого, чтобы завезти верп (якорь) с кормы.
Не так далеко от носа корабля до кормы водою, но кругом в эту воду и в корабль летели ядра, и одно из них ударило в полубаркас, на котором был Варницкий и несколько матросов; при этом толстою щепою разбитой лодки мичман был ранен в руку.
Однако кругом пенилась вода, лодка тонула — некогда было думать о ране, и мичман первым перескочил в баркас, за ним вся его команда… Ледяная вода бурлила от шлепавшихся в нее ядер, дым ел глаза, залпы своих и чужих пушек гремели кругом, но завезти якорь было необходимо, и это сделали матросы, и громадина вновь грозно ощетинилась против врага жерлами шестидесяти двух орудий.
Не прошло после этого и десяти минут, как расстрелянный фрегат «Каиди-Зефер» принужден был бросить свое место в строю и выкинуться на берег. Но как раз в это время величайшая опасность угрожала и «Ростиславу».
В одно из его орудий ударила граната большого калибра; она не только разорвала это орудие, но, разбив также и палубу, воспламенила пороховой ящик. Взрыв этого ящика (кокора) произвел большое опустошение среди скученных на палубе матросов: до сорока человек из них были ранены или получили тяжкие ожоги. Но страшное действие роковой гранаты на этом не кончилось: на корабле начался пожар, причем загорелся так называемый кожух, и горящие клочья его стали падать как раз у входа в крюйт-камеру, где пороху было куда больше, чем в одном кокоре, а дверь в крюйт-камеру как раз и была приоткрыта.
Буквально секунды были отпущены кораблю, а спустя эти несколько секунд он неминуемо должен был взлететь на воздух, точно так же как это случилось не с одним уже турецким судном: одной искры, которая попала бы в крюйт-камеру, было довольно, чтобы взорвать «Ростислав».
Нужно было, чтобы кто-то, мгновенно поняв это, проявил полное хладнокровие и тут же бросился бы к дверям крюйт-камеры, чтобы затворить их, и к пылавшему кожуху, чтобы потушить пожар. Эту находчивость и хладнокровие проявил бывший тут и случайно уцелевший при взрывах гранаты и кокора молодой мичман Колокольцев.
Он не только закрыл дверь — дверь в ничто, в небытие и корабля и всей команды, — но, схватив банник и став спиной к этой двери, начал обрывать и отбрасывать банником подальше горящие клочья кожуха… Конечно, тут же на помощь ему подскочили матросы, которые сорвали, наконец, весь кожух с крючьев и сбросили в море.
Так был спасен «Ростислав». Обожженных и раненых вынесли с палубы с той поражающей непривычных людей быстротой и четкостью движений, с которой все делается на кораблях во время учений и боя, очистили палубу от мешающих обломков и, как бы в награду за это, увидели через две-три минуты, что корвет, приславший им гранату, сильно качаясь на ходу, двинулся к берегу вслед за фрегатом «Каиди-Зефер». Все-таки этому корвету «Фейзи-Меабуд» удалось продержаться чуть-чуть дольше, чем всем остальным военным турецким судам, и покинуть поле битвы последним.
А тем временем пожар, охвативший «Фазли-Аллах», бывший «Рафаил», дошел до его крюйт-камеры, и сильнейший взрыв при усилившемся норде засыпал горящими обломками турецкую часть Синопа.
Загорелся город. Горел фрегат «Низамиэ», подожженный, как оказалось после, бежавшей с него командой. Горели также и один из транспортов и купеческий бриг; другие затонули от русских снарядов. Горел и один пароход — меньший. Другой же, «Таиф», бежал еще в самом начале боя: адмирал След помнил — и трудно ведь было забыть за такое короткое время — свое сражение с одним, почти неподвижным при безветрии русским фрегатом, и этого было с него довольно, чтобы отказаться от попытки зайти в тыл русской эскадре, чтобы обстрелять тот или иной корабль продольными выстрелами своих бомбических орудий.
Под прикрытием дыма от первых же залпов турецких и русских судов он вышел на рейд, но счел более умным совсем бросить и свою эскадру и Синоп и бежать по направлению к Босфору. Конечно, куда как хорошо быть первым вестником победы, но иногда неплохо бывает стать и первым вестником поражения, — особенно когда поражение эта может быть, да и должно быть, соответствующим образом освещено, чтобы возвести его в ореол геройства, а победителей заклеймить бесславием.
Адмирал След в самом начале боя предвидел, конечно, чем может он окончиться для турок, и хотя числился на службе у султана, хотел явиться в Константинополь истым англичанином, больше политическим деятелем своей страны, чем моряком турецкого флота. Но для того чтобы явиться с обстоятельным докладом, ему необходимо было, конечно, продержаться за спинами сражавшихся до конца.
Однако в тылу стояли «Кагул» и «Кулевчи», назначение которых в том только и состояло, чтобы следить за действиями пароходов; и хотя «Таиф» не проявлял никаких действий, все-таки они двинулись было к нему, испытывая при этом все неудобство состязания в скорости между парусными судами и паровым.
Следу ничего не стоило лавировать, как он хотел, — пароход слушался руля, но совсем не то было с парусами при перемене курса: на долю русских матросов выпала очень сложная и трудная работа.
След не видел для себя опасности в весьма неповоротливых фрегатах, от которых он всегда мог уйти, как от стоячих, и в то же время нужно было досмотреть до конца кипевший бой.
Однако, когда уже большая часть турецких судов была или взорвана русским огнем, или вышла из строя, выкинувшись на берег, а два русских фрегата стали обходить «Таиф» справа и слева и дали уже по нем первые залпы, за большим расстоянием не причинившие ему вреда, След решил, отстреливаясь, обогнуть полуостров, тем более что наблюдателю с мачты через перешеек полуострова гораздо лучше было видно, что еще происходит на рейде, да и в самом городе.
Но уйдя от «Кагула» и «Кулевчи», «Таиф» наткнулся на русские пароходы, из которых головной, «Одесса», был под флагом вице-адмирала Корнилова.
Казалось бы, что это крыло, состоявшее только из трех фрегатов и корвета, под начальством контр-адмирала Гуссейна-паши, было слабее левого, но оно пользовалось мощной поддержкой пятой и шестой батарей, а для русских судов, предводимых «Парижем», несчастливо сложились в самом начале случайности боя, которые невозможно предотвратить, потому что нельзя предвидеть.
В то время как «Париж» крыл своим огнем корвет «Гюли-Сефид», крайний в левом крыле, и отражал весьма энергичный огонь двух фрегатов правого крыла — «Дамиада» и «Низамиэ», стоявший непосредственно за ним корабль «Три святителя» вступил в бой с фрегатом «Каиди-Зефер», а на долю «Ростислава» пришлась задача гораздо более сложная: кроме корвета «Фейзи-Меабуд», против него направила все свои усилия шестая батарея.
Неудача корабля «Три святителя» состояла в там, что он в самом начале боя потерял возможность управления: неприятельское ядро перебило его шпринг. Оставшись на одном только якоре, огромное судно это по воле ветра повернулось и к своему противнику-фрегату и к шестой батарее кормою, то есть попало под продольные выстрелы врагов, — положение самое опасное из всех, в какое могло попасть парусное судно: его орудия обоих бортов не в состоянии отвечать при таком положении на обстрел врага.
Ядра и гранаты летели в корабль с двух сторон. Одна за другой были разбиты в две-три минуты все мачты. Желая выручить попавшего в беду товарища, «Ростислав» перестал отвечать корвету «Фейзи-Меабуд», а все орудия левого борта направил против батареи.
Нужно было заменить перебитый шпринг, и с корабля «Три святителя» были спущены баркас и полубаркас с матросами под командой мичмана Варницкого, чтобы завезти верп (якорь) с кормы.
Не так далеко от носа корабля до кормы водою, но кругом в эту воду и в корабль летели ядра, и одно из них ударило в полубаркас, на котором был Варницкий и несколько матросов; при этом толстою щепою разбитой лодки мичман был ранен в руку.
Однако кругом пенилась вода, лодка тонула — некогда было думать о ране, и мичман первым перескочил в баркас, за ним вся его команда… Ледяная вода бурлила от шлепавшихся в нее ядер, дым ел глаза, залпы своих и чужих пушек гремели кругом, но завезти якорь было необходимо, и это сделали матросы, и громадина вновь грозно ощетинилась против врага жерлами шестидесяти двух орудий.
Не прошло после этого и десяти минут, как расстрелянный фрегат «Каиди-Зефер» принужден был бросить свое место в строю и выкинуться на берег. Но как раз в это время величайшая опасность угрожала и «Ростиславу».
В одно из его орудий ударила граната большого калибра; она не только разорвала это орудие, но, разбив также и палубу, воспламенила пороховой ящик. Взрыв этого ящика (кокора) произвел большое опустошение среди скученных на палубе матросов: до сорока человек из них были ранены или получили тяжкие ожоги. Но страшное действие роковой гранаты на этом не кончилось: на корабле начался пожар, причем загорелся так называемый кожух, и горящие клочья его стали падать как раз у входа в крюйт-камеру, где пороху было куда больше, чем в одном кокоре, а дверь в крюйт-камеру как раз и была приоткрыта.
Буквально секунды были отпущены кораблю, а спустя эти несколько секунд он неминуемо должен был взлететь на воздух, точно так же как это случилось не с одним уже турецким судном: одной искры, которая попала бы в крюйт-камеру, было довольно, чтобы взорвать «Ростислав».
Нужно было, чтобы кто-то, мгновенно поняв это, проявил полное хладнокровие и тут же бросился бы к дверям крюйт-камеры, чтобы затворить их, и к пылавшему кожуху, чтобы потушить пожар. Эту находчивость и хладнокровие проявил бывший тут и случайно уцелевший при взрывах гранаты и кокора молодой мичман Колокольцев.
Он не только закрыл дверь — дверь в ничто, в небытие и корабля и всей команды, — но, схватив банник и став спиной к этой двери, начал обрывать и отбрасывать банником подальше горящие клочья кожуха… Конечно, тут же на помощь ему подскочили матросы, которые сорвали, наконец, весь кожух с крючьев и сбросили в море.
Так был спасен «Ростислав». Обожженных и раненых вынесли с палубы с той поражающей непривычных людей быстротой и четкостью движений, с которой все делается на кораблях во время учений и боя, очистили палубу от мешающих обломков и, как бы в награду за это, увидели через две-три минуты, что корвет, приславший им гранату, сильно качаясь на ходу, двинулся к берегу вслед за фрегатом «Каиди-Зефер». Все-таки этому корвету «Фейзи-Меабуд» удалось продержаться чуть-чуть дольше, чем всем остальным военным турецким судам, и покинуть поле битвы последним.
А тем временем пожар, охвативший «Фазли-Аллах», бывший «Рафаил», дошел до его крюйт-камеры, и сильнейший взрыв при усилившемся норде засыпал горящими обломками турецкую часть Синопа.
Загорелся город. Горел фрегат «Низамиэ», подожженный, как оказалось после, бежавшей с него командой. Горели также и один из транспортов и купеческий бриг; другие затонули от русских снарядов. Горел и один пароход — меньший. Другой же, «Таиф», бежал еще в самом начале боя: адмирал След помнил — и трудно ведь было забыть за такое короткое время — свое сражение с одним, почти неподвижным при безветрии русским фрегатом, и этого было с него довольно, чтобы отказаться от попытки зайти в тыл русской эскадре, чтобы обстрелять тот или иной корабль продольными выстрелами своих бомбических орудий.
Под прикрытием дыма от первых же залпов турецких и русских судов он вышел на рейд, но счел более умным совсем бросить и свою эскадру и Синоп и бежать по направлению к Босфору. Конечно, куда как хорошо быть первым вестником победы, но иногда неплохо бывает стать и первым вестником поражения, — особенно когда поражение эта может быть, да и должно быть, соответствующим образом освещено, чтобы возвести его в ореол геройства, а победителей заклеймить бесславием.
Адмирал След в самом начале боя предвидел, конечно, чем может он окончиться для турок, и хотя числился на службе у султана, хотел явиться в Константинополь истым англичанином, больше политическим деятелем своей страны, чем моряком турецкого флота. Но для того чтобы явиться с обстоятельным докладом, ему необходимо было, конечно, продержаться за спинами сражавшихся до конца.
Однако в тылу стояли «Кагул» и «Кулевчи», назначение которых в том только и состояло, чтобы следить за действиями пароходов; и хотя «Таиф» не проявлял никаких действий, все-таки они двинулись было к нему, испытывая при этом все неудобство состязания в скорости между парусными судами и паровым.
Следу ничего не стоило лавировать, как он хотел, — пароход слушался руля, но совсем не то было с парусами при перемене курса: на долю русских матросов выпала очень сложная и трудная работа.
След не видел для себя опасности в весьма неповоротливых фрегатах, от которых он всегда мог уйти, как от стоячих, и в то же время нужно было досмотреть до конца кипевший бой.
Однако, когда уже большая часть турецких судов была или взорвана русским огнем, или вышла из строя, выкинувшись на берег, а два русских фрегата стали обходить «Таиф» справа и слева и дали уже по нем первые залпы, за большим расстоянием не причинившие ему вреда, След решил, отстреливаясь, обогнуть полуостров, тем более что наблюдателю с мачты через перешеек полуострова гораздо лучше было видно, что еще происходит на рейде, да и в самом городе.
Но уйдя от «Кагула» и «Кулевчи», «Таиф» наткнулся на русские пароходы, из которых головной, «Одесса», был под флагом вице-адмирала Корнилова.
III
Вернувшись из своей рекогносцировки с призом, Корнилов отправился в Николаев, где находилось управление Черноморским флотом — место его службы. Надо было сделать там много распоряжений на зиму, но, сделав их, 15 ноября он возвратился в Севастополь.
Нахимов ошибался, когда думал, что подходившая к нему шестнадцатого числа эскадра Новосильского послана благодаря заботам Корнилова: последний узнал об этом в подробностях только в Севастополе, от Меншикова. Но, узнав, он сразу развил всю энергию, на какую был способен.
Как ни ничтожен оказался приз, захваченный им с бою, приз, доставивший ему так много хлопот, пока он довел его до Севастополя, он все-таки не бросил своей прежней мысли хозяина флота: не истребить, а захватить турецкие суда, прижавшиеся к Синопу.
Для того же, чтобы Нахимов с большим успехом мог выполнить именно это, он убедил Меншикова послать к Синопу еще три пароходо-фрегата: «Крым», «Одессу» и «Херсонес», под общей командой контр-адмирала Панфилова.
Испытав во время своего недавнего плавания на «Владимире», чем может грозить недостача угля в открытом море, он просил Станюковича, командира Севастопольского порта, не жалеть угля (семидесятилетний Станюкович был очень скуп, как многие старики), поэтому углем не только загрузили трюмы этих пароходов, но его в мешках навалили везде, где было можно, и на палубах.
Четвертый пароходо-фрегат, «Громоносец», в таком же виде самостоятельно отправлялся в распоряжение Нахимова. Корабли «Храбрый» и «Святослав», сильно потрепанные штормом 8 ноября и отправленные Нахимовым чиниться, теперь, с приездом Корнилова, усиленно готовились к обратной отправке к Синопу. Наконец, приказано было очистить доки от стоявших там уже давно старых и безнадежных судов: корабля «Султан-Махмуд» и фрегата «Агатопль». Несколько команд матросов посланы были к этим инвалидам, чтобы как можно скорее разломать их и убрать из доков, которые должны были, по расчету Корнилова, пригодиться для ремонта турецких судов, хотя и израненных в бою, но все-таки новой постройки.
К утру 17 ноября все три парохода отряда Панфилова были уже готовы к отплытию, но как же мог усидеть в Севастополе Корнилов, когда там, в Синопской бухте, уже назревал бой?
Он не был уверен только в том, согласится ли Меншиков отпустить его после того, как он, начальник штаба Черноморского флота, вздумал, точно мичман, рисковать своею жизнью, не только атаковав один на один турецко-египетский пароход, но еще и приказав подойти к нему на картечный выстрел, чтобы потом свалиться на абордаж.
Тогда он действительно рисковал жизнью по пустяковому поводу, но зато теперь… Корнилов, идя к Меншикову, чтобы представить ему неотразимые резоны, придумал возможность такого оборота событий, когда Нахимову нужна будет помощь для отражения атаки с тыла; тогда-то вдруг и явится, как снег на голову, против нового отряда турецких судов, с тремя пароходами он, Корнилов.
Правда, назначен уже Панфилов, но он — адмирал еще очень молодой, неопытный; пожалуй, не сумеет в бою расставить силы как надо… Если бы были уже готовы к отплытию корабли «Храбрый» и «Святослав», то положение было бы гораздо проще: Панфилов мог бы отправиться с этими кораблями, он же — непременно с пароходами, чтобы не явиться к шапкам; но, увы, все ремонты судов во флоте делались очень медленно…
К удивлению Корнилова, никаких доводов ему приводить не пришлось: Меншиков с первого же слова не только согласился с ним, но даже сказал:
— Я думаю, что это совершенно необходимо.
Тут он сделал весьма сложную гримасу, отдавая дань своему тику, и, оправившись, добавил:
— Адмирал Нахимов, конечно, хорошо знает свое дело, в этом ни я, ни кто другой усомниться не может. Но-о, Владимир Алексеич, между нами говоря, морской бой, который предстоит ему, — это ведь не ученье… нет… Тут распорядительность нужна… Тут, как бы выразиться яснее (он пощелкал пальцами и прищурился), глазомер нужен, то есть, другими словами, сообразительность быстрая и очень точная, вот что нужно… Находчивость, да. А где же она у Нахимова? Ведь он — это, прошу, пусть останется между нами — туповат и неповоротлив, старомоден, если можно так выразиться. Он не найдется, что ему нужно сделать, так, как могли бы найтись в трудный момент вы, Владимир Алексеич… Он, между нами говоря, просто какой-то боцман в адмиральском мундире!
Корнилов понял к чему клонил Меншиков, и просиял, но он ждал большей определенности, почему и счел нужным возразить князю в пределах приличия:
— Едва ли, ваша светлость, представится Нахимову такой уж из рук вон трудный момент, чтобы он не смог найтись! Тем более что атакующим будет ведь он, — следственно, времени обдумать все возможности этой атаки у него будет вполне довольно.
Нахимов ошибался, когда думал, что подходившая к нему шестнадцатого числа эскадра Новосильского послана благодаря заботам Корнилова: последний узнал об этом в подробностях только в Севастополе, от Меншикова. Но, узнав, он сразу развил всю энергию, на какую был способен.
Как ни ничтожен оказался приз, захваченный им с бою, приз, доставивший ему так много хлопот, пока он довел его до Севастополя, он все-таки не бросил своей прежней мысли хозяина флота: не истребить, а захватить турецкие суда, прижавшиеся к Синопу.
Для того же, чтобы Нахимов с большим успехом мог выполнить именно это, он убедил Меншикова послать к Синопу еще три пароходо-фрегата: «Крым», «Одессу» и «Херсонес», под общей командой контр-адмирала Панфилова.
Испытав во время своего недавнего плавания на «Владимире», чем может грозить недостача угля в открытом море, он просил Станюковича, командира Севастопольского порта, не жалеть угля (семидесятилетний Станюкович был очень скуп, как многие старики), поэтому углем не только загрузили трюмы этих пароходов, но его в мешках навалили везде, где было можно, и на палубах.
Четвертый пароходо-фрегат, «Громоносец», в таком же виде самостоятельно отправлялся в распоряжение Нахимова. Корабли «Храбрый» и «Святослав», сильно потрепанные штормом 8 ноября и отправленные Нахимовым чиниться, теперь, с приездом Корнилова, усиленно готовились к обратной отправке к Синопу. Наконец, приказано было очистить доки от стоявших там уже давно старых и безнадежных судов: корабля «Султан-Махмуд» и фрегата «Агатопль». Несколько команд матросов посланы были к этим инвалидам, чтобы как можно скорее разломать их и убрать из доков, которые должны были, по расчету Корнилова, пригодиться для ремонта турецких судов, хотя и израненных в бою, но все-таки новой постройки.
К утру 17 ноября все три парохода отряда Панфилова были уже готовы к отплытию, но как же мог усидеть в Севастополе Корнилов, когда там, в Синопской бухте, уже назревал бой?
Он не был уверен только в том, согласится ли Меншиков отпустить его после того, как он, начальник штаба Черноморского флота, вздумал, точно мичман, рисковать своею жизнью, не только атаковав один на один турецко-египетский пароход, но еще и приказав подойти к нему на картечный выстрел, чтобы потом свалиться на абордаж.
Тогда он действительно рисковал жизнью по пустяковому поводу, но зато теперь… Корнилов, идя к Меншикову, чтобы представить ему неотразимые резоны, придумал возможность такого оборота событий, когда Нахимову нужна будет помощь для отражения атаки с тыла; тогда-то вдруг и явится, как снег на голову, против нового отряда турецких судов, с тремя пароходами он, Корнилов.
Правда, назначен уже Панфилов, но он — адмирал еще очень молодой, неопытный; пожалуй, не сумеет в бою расставить силы как надо… Если бы были уже готовы к отплытию корабли «Храбрый» и «Святослав», то положение было бы гораздо проще: Панфилов мог бы отправиться с этими кораблями, он же — непременно с пароходами, чтобы не явиться к шапкам; но, увы, все ремонты судов во флоте делались очень медленно…
К удивлению Корнилова, никаких доводов ему приводить не пришлось: Меншиков с первого же слова не только согласился с ним, но даже сказал:
— Я думаю, что это совершенно необходимо.
Тут он сделал весьма сложную гримасу, отдавая дань своему тику, и, оправившись, добавил:
— Адмирал Нахимов, конечно, хорошо знает свое дело, в этом ни я, ни кто другой усомниться не может. Но-о, Владимир Алексеич, между нами говоря, морской бой, который предстоит ему, — это ведь не ученье… нет… Тут распорядительность нужна… Тут, как бы выразиться яснее (он пощелкал пальцами и прищурился), глазомер нужен, то есть, другими словами, сообразительность быстрая и очень точная, вот что нужно… Находчивость, да. А где же она у Нахимова? Ведь он — это, прошу, пусть останется между нами — туповат и неповоротлив, старомоден, если можно так выразиться. Он не найдется, что ему нужно сделать, так, как могли бы найтись в трудный момент вы, Владимир Алексеич… Он, между нами говоря, просто какой-то боцман в адмиральском мундире!
Корнилов понял к чему клонил Меншиков, и просиял, но он ждал большей определенности, почему и счел нужным возразить князю в пределах приличия:
— Едва ли, ваша светлость, представится Нахимову такой уж из рук вон трудный момент, чтобы он не смог найтись! Тем более что атакующим будет ведь он, — следственно, времени обдумать все возможности этой атаки у него будет вполне довольно.