Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Весна в Крыму (Преображение России - 15)

   Весь этот день был праздником для Натальи Львовны, притом таким, какими бывают праздничные дни только в детстве. Удивило ее и то, что так же приподнято чувствовали себя и другие; однако были и недовольные. Об одном таком рассказал ей почтальон Пантелеймон Дрок. Этот красноглазый, но дюжий крепыш, лет под пятьдесят, был вообще разговорчив, когда приносил ей почту, но в этот день, принеся газету и письмо от Федора, он был особенно многословен и громкоголос:
   - Вот случай какой со мной вышел на почте, прямо мне даже самому удивительно, до чего это я осмелел! Приходит к нам на почту письмо заказное сдавать советник действительный статский Аверьянов, - хотя в отставке уж теперь считается, ну все равно форму свою носит.
   Глядит на стенку, а там портрета царского нема-а! Сняли. Я сам сымал утром, как телеграммы получились. Своими руками сымал, вот! (И протянул Наталье Львовне обе руки.) Как заорет советник этот: "Как смели портрет царский снять! Как смели! В острог вас за это!" А я ему: "Чего орете зря, когда уж он от царского звания отрекся!" А он палку свою поднял да на меня! А я все одно как тот чертик с рожками, какого на иконах малюют, верчусь, за людей прячусь, а сам кричу: "Отрекся! Отрекся! Отрекся!.." Вот до чего осмелел! Ну, тут другие ему тоже со всех сторон: "Раз царя теперь нету, портреты его все теперь на чердак: там их место!" Палку у него отняли, а самого на скамеечку посадили, хоть и царский советник он, и в форме своей ходил, а теперь он куда? Ну, извиняйте и с тем до свиданья, - в разноску идти мне надо!
   Письма от Федора приходили с большим опозданием: писано оно было еще 15 февраля, а тогда все солдатские письма читались. Письмо это было в духе прежних его писем, и кончалось оно обычными словами: "Здоров, слава богу, чего и тебе желаю".
   Прошло еще с неделю, - все дни один другого необычайнее. Жемарин не встречался Наталье Львовне в эти дни, и она думала, что он совсем уехал из Крыма.
   Но вот как-то уже в середине марта, выйдя в сумерки купить хотя бы медовых пряников к чаю (сахару тогда уж не продавали), Наталья Львовна увидела Жемарина в лавке, - он тоже покупал медовые пряники, которые шли здесь нарасхват.
   Из лавки они вышли вместе. В лавке горела какая-то коптилка, а на улице было уже темно, и Жемарин сказал:
   - Как угодно, Наталья Львовна, но обязан проводить вас до вашего дома.
   Так как ей хотелось узнать, где он был эти дни, то она пошла с ним рядом, говоря:
   - Вы отсюда куда-то скрылись, и я подумала, что уехали к себе в Москву.
   - Не только в Москву, никуда вообще не уезжал, - сказал Жемарин, - но, во-первых, мне нездоровилось, - это во-первых, а во-вторых, я приводил в порядок что писалось урывками, на клочках... Случайно мне удалось тут купить тетрадь в целую десть, - туда я и переписал с клочков и планы раскопки и свои зарисовки... Судакскую крепость, например, я зарисовывал с нескольких точек, - и она того стоит, конечно, это редкостный памятник искусства!.. А делать все это я мог только при дневном свете... У моих хозяев имеется только моргалка, а керосину нет... Говорят, в церкви здесь свечки были еще с месяц назад, а теперь уж и там нет...
   - Да, теперь уж негде достать и восковых свечек, - согласилась Наталья Львовна и добавила: - А если даже восковых свечек не достанешь, то кому же будет нужно, что вы пишете о всяких там крепостях генуэзских?
   - Сейчас, конечно, кому же нужно, это так... Но как только жизнь войдет в норму...
   - Чего вам, пожалуй, придется ждать, - вставила Наталья Львовна.
   - Долго ждать?.. Не думаю... нет, я так не думаю. - Тон Жемарина был решителен и даже будто немного насмешлив. - Великий князь Николай Николаевич пришлет согласие занять трон, и все восстановится очень быстро, - вы увидите.
   - Позвольте, что вы! Ведь ему же предлагали князь Львов и Родзянко, и он уже отказался, - разве вы не читали в газетах?
   - Пус-тя-ки! Отказался сегодня, согласится завтра, - под давлением обстоятельств... Да ведь и союзники наши заинтересованы, чтобы в России была крепкая власть, а не какая-то там республика! Не кто во что горазд, а "мы, милостью божией" и так далее... указом "повелеваем" и тому подобное.
   Так странно было слышать это Наталье Львовне, что она простилась было с Жемариным, но тот обиделся.
   - Чуть ли не две недели я не видал вас, и вы не хотите позволить мне довести вас до вашего дома? За что же такая немилость?
   Идти оставалось уже совсем недалеко, и Наталья Львовна дошла рядом с ним до дома, но тут Жемарин сказал просительно:
   - У вас, наверно, есть что-нибудь вроде лампы, Наталья Львовна? Надеюсь, вы разрешите мне посидеть немного около лампы вашей, дадите мне настоящего чаю стакан, а?
   Наталья Львовна не успела ничего ему ответить. Она в это время стучала во входную дверь, которую заперла за ней Пелагея. И вот дверь отворилась, но когда вслед за ней в темную прихожую втиснулся и Жемарин, то чьи-то сильные, совсем не женские руки так толкнули его обратно на улицу, что он упал там, хрипло вскрикнув. Вскрикнула и испуганная Наталья Львовна, но тут же щелкнул замок, щелкнула зажигалка, и она увидела перед собою своего мужа, Федора Макухина, которого узнала, хотя он был не в служебной шинели, а в черном штатском пальто.
   2
   Насколько могла рассмотреть Наталья Львовна при слабом свете желтого колеблющегося язычка зажигалки, неожиданно появившийся в доме за короткое время ее отсутствия был действительно ее муж, хотя одутловатым сделалось его лицо, раздался в стороны нос и вполне фельдфебельскими стали усы.
   Однако испуг, охвативший Наталью Львовну, был до того силен, что она только дрожала всем телом, а из ее открытого рта не вылетало ни одного звука. В себя пришла она, когда Макухин, отставив левую руку с зажигалкой, обнял ее правой, сказал: "Ну, теперь здравствуй, Наташа!" - и ткнулся волосатыми губами в ее щеку.
   Потом он взял ее под руку и повел в столовую, где горел огарок стеариновой свечки, воткнутый в горлышко бутылки, и стоял начищенный толченым кирпичом самовар.
   Только теперь, в столовой, сказала Наталья Львовна тихо, почти шепотом:
   - Я сяду... я... не могу стоять...
   И она опустилась на стул совершенно бессильно и заплакала вдруг, а появившаяся в это время с тарелками Пелагея тоже вполголоса заговорила:
   - Ничего, Федор Петрович, ничего, пусть... Это они со страху так... Это ничего...
   Однако Федор спросил ее, и не шепотом, а в полный голос:
   - А этот - в шляпе, он часто ходил сюда без меня, а?
   - Ка-кой "в шляпе"?.. - удивилась неподдельно Пелагея. - Никто ни в шляпе, ни в картузе, - это вы напрасно, Федор Петрович!
   - Ну, стало быть, это черта толкнул я сейчас, - зло сказал Макухин.
   - Неуж в самделе толкнул кого? - и хлопнула себя по крутым бедрам Пелагея.
   - Не иначе, поэтому, черта, - повторил Макухин, и только после этого подняла на него мокрые негодующие глаза Наталья Львовна и проговорила:
   - Как тебе не стыдно так!.. Как тебе не стыдно!
   Федор не сразу отозвался на эти первые слова жены, он как бы вздыхал и сказал, глядя в пол перед собою:
   - Поэтому черт...
   Но тут же обратился к Пелагее:
   - Посмотри поди, отвори двери, - упал ведь, я явственно слышал, может, и теперь лежит, - тогда его сюда втащим с тобой, - разглядим как следует, какие черти бывают.
   Пелагея тут же пошла в переднюю, но следом за нею, быстро поднявшись со стула, пошла и Наталья Львовна.
   Федор тоже поднялся, подождал, пока она выйдет из столовой, и тяжело тронулся с места. Когда он вошел в переднюю, Пелагея, отпершая дверь, говорила Наталье Львовне:
   - Похоже, никто не валяется... Может, дальше где?
   И вышла на улицу.
   Наталья Львовна только чувствовала, что рядом с ней стоит Федор. И с минуту было так, и не навертывалось ни одного слова: острая обида отшвыривала все слова.
   Но вот вошла Пелагея, буркнула: "И дальше никто не валяется!" - и закрыла дверь. Только тогда щелкнул зажигалкой Федор, выходя первым из передней в столовую, и сказал угрюмо:
   - Раз он черт, этот в шляпе, он валяться не должен, а должен он ускакать на своих козлиных ножках куда подальше.
   - Черта этого фамилия Жемарин, - отчетливо отозвалась на это Наталья Львовна. - Он искусствовед, чего ты не понимаешь и чего тебе втолковать нельзя... Он меня провожал сюда из лавки, как это делают порядочные люди, и ты завтра же извинись перед ним за свой дикий поступок.
   - Я чтоб? Извиняться? Держи карман! - крикнул Федор. - А как он сюда сам заявится, то увидишь, как я ему морду набью!
   - Таким, какой ты теперь, Федор, я тебя не видела, - скорее с удивлением, чем с обидой в голосе, сказала Наталья Львовна. - Ты не таким зверем уезжал отсюда, каким вернулся. Ты очень озверел там, ты знаешь?
   - Еще бы не знать, - кивнул головой Федор. - Там нет человека, какой бы не озверел, - на то он и называется фронт. Убивают там людей, или что с ними делают? В лапту что ли играют? Убивают как последнюю сволочь, какой жить зачем?.. Незачем! Вот!..
   - А почему ты в пальто, а не в шинели? - вдруг спросила Наталья Львовна.
   Федор поглядел строго на Пелагею и сказал:
   - Сделала одно свое дело, - иди делай другое, - чего зря стоишь!
   - И то, зря стою, - согласилась Пелагея и ушла, но дверью хлопнула громче, чем могла бы.
   Федор подождал немного, прислушиваясь к ее шагам, потом придвинулся на шаг к жене и сказал вполголоса:
   - Потому я в штатском, что войну со своей стороны я самовольно кончил... чтобы свои от большого ума меня не убили, - вот!
   - То есть, другими словами... ты, значит, просто бежал! - с нескрываемым презрением и на лице и в голосе сказала Наталья Львовна и добавила: - Ты значит, ни больше ни меньше как дезертир?
   - Все бегут оттуда, - поняла это? - выкрикнул Федор. - Там теперь никакой не фронт, а настоящий ад кромешный! Никто никакого начальства не слушает и даже чести генералам не отдают, - какое же это теперь войско? Это называется сброд, а не войско, как никакой дисциплины военной там нет!.. И воровство пошло повсеместно, а также и грабежи среди бела дня и убийства, если ты хочешь знать, - вот! А за военные действия кто из офицеров если скажет, - ну уж в живых его тогда не ищи!.. "Де-зер-тир!" - вытянул он. Вот чем напугала! Теперь ты поняла, зачем я шинель бросил, а пальто купил? Поняла?
   - Поняла, - ответила она, но отвернулась.
   - Не понравилось тебе, значит, что я приехал? Хотелось тебе, значит, чтобы меня ухайдакали?
   - Нет, этого мне не хотелось!
   С такой искренностью вырвалось это у Натальи Львовны, повернувшейся теперь к мужу, что Федор не мог не поверить ей, и он отозвался на это, прикачнув головой:
   - Как по тебе заскучал я там, об этом не говорю: писал же тебе, должна была знать... А заместо того - вон как ты меня встретила!
   И Федор не сел после этих слов на стул, а как-то рухнул и голову взял в обе руки.
   Наталья Львовна сказала было:
   - Ты меня встретил, а не я тебя... - но тут же поняла, что говорить этого было не нужно. Она села рядом с ним, так же, как он, опустила голову на руки и заплакала снова.
   Так они сидели и молчали минуты три, и первой заговорила Наталья Львовна.
   - Значит, ты вошел в дом, когда я только что ушла, а как же тебя впустила Пелагея?
   - Ведь я же ей сказал, кто я такой.
   - Хорошо, допустим... А как же ты разглядел этого Жемарина, не понимаю.
   - Очень просто я его разглядел: стоял у двери и в прорезь глядел на улицу... А на улице нешто так уж темно было? И разговор его я расслышал.
   Наталья Львовна догадалась, о какой прорези говорил Федор: в двери была щель, а под нею с внутренней стороны ящик для писем и газет, и ей самой показалось странным то, что такая мелочь почему-то сразу ее успокоила. Она поднялась и сказала теперь уже тоном жены и хозяйки:
   - Ну что же, - значит, с приездом! Снимай пальто, садись к самовару поближе, будем чай пить... Я сладких пряников принесла, а чай у меня настоящий, а не какой-нибудь.
   Ей даже показалось, что надо бы улыбнуться теперь мужу, но в улыбку, точно она забыла, что это такое, - никак не складывались губы.
   - Все-таки мне не совсем понятно это, - заговорила Наталья Львовна, наливая стакан мужу. - Вот подошел к двери, постучался, вышла на этот стук Пелагея, - и как же она тебя пустила? Ведь так, согласись с этим, она могла бы пустить и кого угодно, даже двух-трех грабителей. А ведь я ей сколько раз приказывала, чтобы она спрашивала: "Кто там?"
   - Она и спрашивала, а как же иначе? - объяснил Федор. - А я ей: "Это ты, Пелагея?"
   - Почему же ты знал, что ее зовут Пелагея? - удивилась Наталья Львовна.
   - Вот тебе раз! - удивился и Федор. - Раза два мне в письмах ты ее имя называла, значит, об этом забыла? - Она мне в ответ: "Я - Пелагея, а ты кто такой?" - "А я, - говорю, - твой будущий хозяин, Федор Петрович". - "Врешь, - говорит, - наглая душа, - Федор Петрович наш на фронте воюет". - "Был, говорю, - на фронте, точно, а теперь я здесь, только что приехал..." Ну, она и отперла дверь... Вот как это получилось у нас с Пелагеей.
   - Ну, тогда ее и спроси, бывал у меня этот в шляпе - Жемарин, или она его никогда не видела? При мне спроси!
   Федор выпил полстакана горячего чая, потом вздохнул и сказал:
   - Разве прислуга против своей хозяйки что сказать посмеет? Чудное дело! Она же за свое место будет опасаться... Об этом не беспокойся: я у людей спрошу, какие считаются посторонние.
   Наталья Львовна поглядела на него изумленно:
   - Да ты понимаешь, что оскорбляешь меня такими словами, или не понимаешь?
   - Ну, какое же в этом может быть оскорбление, - отходчиво ответил Федор. - Твое дело молодое, и считалась ты солдатка, а солдатки - они уж известные...
   Наталья Львовна долго глядела на него широкими глазами, наконец покачала головой и сказала:
   - До чего ты поглупел там у себя на фронте за эти два с половиной года, что даже и слушать тебя противно! Не говори ничего больше!
   Посидев за столом молча еще с минуту, она ушла к себе в спальню и заперлась там, а Федору через дверь сказала:
   - Поди на кухню и вымойся там, а чистое белье достанет тебе Пелагея.
   - Помыться с дороги, конечно, надо, - согласился с нею Федор, и она слышала, как он отошел от двери, а потом заскрипел стулом: значит, сел допивать чай.
   Она прислушивалась потом, пойдет ли он на кухню, и услышала, что он позвал Пелагею и сказал ей громко:
   - Воды мне нагрей котел: купаться буду!
   Хотя было еще рано, чтобы ложиться спать, но Наталья Львовна легла просто из боязни, что к ней постучится Федор, но он не постучался.
   Она не зажигала и своего ночника, хотя темноты и боялась. Для нее теперь не было темноты, до того ярко стояло перед глазами все то неожиданное, что она только что пережила.
   И разговор ее с Федором продолжался здесь, в ее спальне, хотя сам Федор был в это время на кухне.
   Ни смерть отца, ни смерть матери так не ошеломили Наталью Львовну, как смерть ее мужа, того Федора Макухина, какого она провожала на вокзал, когда его вместе с полком отправляли на фронт.
   Вернулся кто-то другой, а тот не то чтобы убит, как был убит отец, а умер, умер на ее глазах, вот теперь, и это оказалось очень страшно, почти непереносимо страшно.
   Вышло так, что испуг, охвативший ее, как только отворилась входная дверь и совершенно необъяснимо выброшен был на улицу вошедший вместе с нею Жемарин, не покинул ее, - он продолжался потом в столовой, продолжался и здесь в ее спальне, испуг непреодолимый, ошеломляющий!
   Был два с половиной года назад привычный уже для нее Федор, Федор Петрович Макухин, по-своему неглупый, очень услужливый, ценивший ее над собой превосходство, благодарный ей за то, что снизошла к нему, согласилась стать его женой; и вот теперь явился вместо того Федора Макухина кто-то другой, похожий на него, только гораздо старше на вид...
   Проблескивала мысль, что он не мог быть прежним, - фронт вселился в него, - но тут же отбрасывалась эта мысль, как ненужная, только мешающая... Представлялся тот Федор, который на ялике в море стал было жертвой шторма, и какой он был, когда его спасали люди, работавшие у него на известковой печи... Представлялось, как он, чтобы отблагодарить рабочих за спасение своей жизни, дарил им вот здесь, в этом доме, в день свадьбы, и печь эту и постройки, в каких они жили, и как рабочие нашли этот подарок для себя обременительным и от него отказались.
   Тогда она любовалась своим мужем, тогда он был ей понятен. Любовалась им и тогда, когда надел он блузу цвета хаки с унтер-офицерскими погонами: у него был тогда бравый вид настоящего защитника отечества, - он был тогда в ее глазах воин в войске, в котором ее отец был в числе командиров, - именно воин, а не какой-то там "нижний чин".
   И вот теперь он уже больше не воин, а дезертир, которого уважать за что же? За то, что больше не хочет защищать ничего, даже этого вот своего дома, который она берегла для него два с половиной года?.. Она берегла и сберегла, а он даже спасибо не сказал ей за это!
   Она представляла любителя старинных построек, Жемарина, и ее охватывал острый стыд за то, что так дико обошелся с ним ее муж. Догадался ли он, Жемарин, что именно неожиданно вернувшийся муж его недавней знакомой выбросил его на улицу? Не повредил ли ему руки или ноги Федор?.. А, может быть, он подумал, что дом захвачен грабителями, и пошел заявить об этом в полицию?
   Что ей утром надо уйти из этого дома, сразу ставшего ей чужим, к этому решению она пришла, когда сидела в столовой с Федором; но куда уйти, с чем уйти, об этом она думала теперь, в темной спальне, но ничего не придумала: ни куда именно ехать, ни с чем.
   Она жила здесь на те деньги, какие присылал ей Федор с фронта, а где он их брал там, это ее не занимало. Теперь ей представился единственный выход: завтра она скажет Федору, что от него уезжает, только просит дать ей на дорогу денег. Если он спросит ее, куда она поедет, то что может она ответить? Только одно ответить может: там видно будет, куда... Только так, потому что сама не знает, куда.
   3
   Утром Наталья Львовна поднялась по привычке, когда начали белеть окна. Она спала в эту ночь мало, забылась только под утро. Встала она не то чтобы разбитой, но охваченной одним желанием бросить дом своего мужа и этот городок, в котором прожила года три и где она как будто совсем не была собою. Как будто тянулся какой-то тяжелый полусон, но поняла это она только вчера, когда проснулась.
   Когда она вышла в столовую, то первое, что ее остановило, было новое в доме: кто-то спал на диване. Первой явилась именно эта мысль: какой-то чужой человек спит на диване; только через момент она поняла, что это - Федор, но иначе чем о чужом она не могла уже о нем думать. И чтобы не разбудить его, этого чужого, она на цыпочках прошла на кухню, стараясь не скрипнуть дверью.
   Пелагея уже возилась около плиты, однако Наталья Львовна заметила, что смотрит она как-то по-новому. И сразу же зашептала Пелагея:
   - Боязно мне стало теперь у вас, прямо вам скажу, - вот что: боязно... И кажется так, что лучше всего будет мне от вас уйтить!
   И хотя Наталью Львовну удивило то, что и Пелагея, как и она сама, решила за эту ночь куда-то уйти, она спросила с виду спокойно:
   - Как это так уйти? Почему боязно стало?
   - Да ведь вон какой приехал, - поспешно зашептала Пелагея. - И все меня допытывал, кто к вам сюда из мужиков приходил. "Никто, - говорю, - не приходил и даже нехорошо это с вашей стороны". А он мне, - Федор Петрович-то, - кулак свой прямо к самому носу поднес, а? Это как? хорошо это?.. А между прочим требует, чтоб я никому, боже избави, ни одним словечком не проболталась, что он приехал, - вот как! "Твое, - говорит, дело такое: "Никого не видала, ничего не знаю!" Вот твое дело!" Как же теперь, может, убил он кого, Федор-то Петрович, потому скрывается, а?.. "Я, - говорит, - и на улицу даже выходить не буду, а только нешто когда стемнеется совсем, потому что ночью все кошки серые".
   - Убивать-то он, конечно, никого не убивал, - медленно находя слова, сказала Наталья Львовна, - даже и на фронте, ведь он в нестроевых, полковой каптенармус... Он боялся, как бы его свои же солдаты не убили. Дисциплины теперь никакой на фронте, и никто начальства слушать не хочет... Вот почему многие уезжают...
   - А говорить, стало быть, об этом все-таки никому нельзя? - еще более испуганно спросила Пелагея.
   - Если Федор Петрович так... советует не говорить, то, значит, он понимает свое положение... Поэтому говорить никому и не надо.
   - А если полиция спросит?
   Такого вопроса от Пелагеи не ожидала Наталья Львовна, и, подумав, она сказала:
   - Полиция спрашивать тебя не будет, а сама сюда придет, если ей понадобится!
   Когда она проходила через столовую обратно в спальню, то могла убедиться, что Федор спал крепко и что Пелагея напрасно шептала так таинственно.
   То, что Федор, по словам Пелагеи, вынужден прятаться, как всякий дезертир, подняло ее в собственных глазах: правота была за нею, а не за ним, - ей прятаться ни от кого не было нужды. Выходило так, что не только Пелагея, но и она не должна была никому говорить, что в доме теперь ее муж. Между тем не зря Пелагея вспомнила о полиции: в домовую книгу должно быть вписано, что в доме Макухина живет с такого-то марта сам владелец дома Федор Макухин, и домовая книга с этой записью должна быть заявлена в полиции.
   Какое-то превосходство свое над мужем почувствовала теперь Наталья Львовна и, хотя старалась проходить через столовую как можно тише, чтобы не разбудить Федора раньше времени, все-таки стала крепче.
   А Федор спал долго: было уже двенадцать часов, когда он, наконец, заворочался на диване, загремел отодвинутым стулом и поднялся. Можно было понять, что ему мало приходилось спать в дороге, и она поняла это, когда, одетый, уже стоял он перед нею, виновато, по-довоенному улыбаясь ей, в то время как ее губы, как одеревенелые, не могли сложиться в улыбку. С минуту держалась на его лице, ставшем после долгого сна еще более одутловатым, эта виноватая улыбка и потухла. Он отвернулся к окну, и Наталья Львовна услыхала глухим голосом сказанное им:
   - Пока что ни одна душа не должна знать, что я здесь, потому, понимаешь, с моей стороны так надо, а по закону выходит незаконно. Между прочим, власти царской, которой я должен был присягать, что буду служить верой, правдой, больше уже не существует, а другой власти, какая теперь, я не присягал, даже и не знаю толком, что это за власть такая, да и никто на целом фронте того не знает! По тому самому и бегут... А тут, может быть, знают и, чтоб пред новой властью отличиться, станут нас ловить, чтобы обратно на фронт доставлять, - вот! Одним словом, погодить надо с объявлением, - поняла или нет?
   Тут Федор повернулся к ней и поглядел на нее в упор.
   - Отчего же не понять? Поняла, конечно, - ответила она и отвернулась. И даже отошла поспешно, - пошла на кухню, давая этим понять и ему, что больше говорить о его положении ничего не надо.
   И глаза ее в это время были отчужденно холодные и даже для нее самой непривычно серьезные.
   Когда снова прошла из кухни через столовую Наталья Львовна, она увидела, что Федор стоял около окна и через занавеску глядел на улицу. Это прежде всего бросилось ей в глаза, что он не откидывал занавески, с вышитыми на ней журавлями, а глядел сквозь нее, чтобы его самого не разглядел кто-нибудь, проходя мимо дома.
   И тут же самой себе призналась она, что не было у нее жалости к мужу, которому приходится скрываться: чужого не жалко.
   А он обернулся к ней и по-прежнему деревянно и без малейшего оживления в плотном одубелом лице проговорил:
   - Смотрю на всякий случай; нет ли еще кого из таких, какой тоже с фронта прибег и свободно себе ходит. - И добавил: - Приставу, конечно, если дать сотняги три, то он будет молчать, только вопрос в том, как эти три сотняги из банка взять... Конечно, и для домашности нам деньги тоже понадобятся, а как я сам за ними в банк заявлюсь, тут меня и на цугундер: каким манером в Крыму ты оказался, когда на фронте обязан быть? Это теперь нам вдвоем очень тонко обдумать надо, чтобы с деньгами быть, а не то чтобы с пустыми карманами. Хотя бумажки эти теперь уж мало что стоят, однако же и без них тоже никак нельзя.
   Наталья Львовна ни одним словом не отозвалась на это и прошла в свою комнату.
   С полчаса пробыла у себя она, все ожидая, что он отворит дверь и войдет, но он так и не отошел от окна.
   А когда снова понадобилось ей пойти на кухню, он бросил ей вслед:
   - Дал я этой дуре твоей Пелагее бумажку, чтобы молчала, ну да ведь бабий язык, он известный! Чтобы баба утерпела не сказать, хотя бы ее никто и не спрашивал, этого не жди... Ты бы ей со своей стороны тоже внушение сделала.
   Наталья Львовна сочла нужным слегка кивнуть головой, но не обмолвилась ни словом. А Пелагея сказала ей шепотом:
   - Вот страху на меня нагнал Федор Петрович-то ваш, ну и нагнал!.. Страху, говорю... "Ты, - говорит, - чтоб никому и ни-ни-ни! А то, говорит, пришибу, как все одно суку!"
   - Это насчет чего он? - полюбопытствовала Наталья Львовна тоже почему-то шепотом.
   - Да вот насчет того, что в свой собственный дом приехал! Диви бы в чужой, а то в свой... Не убил ли кого, а его полиция ищет? Аж боязно мне стало, - как хотите...
   - Ну вот еще глупости выдумала, - "убил"! - успокоила ее Наталья Львовна, а сама подумала: "Может быть и в самом деле убил кого?" И тут же придумала, что сказать: - Долги у него здесь, а денег на руках пока нету, нужно в банке взять, - только и всего.
   И даже добавила:
   - Хорошо, что ли, если сюда к нам приходить будут, требовать?.. А деньги в банке возьмет, сам будет искать, кому должен, чтобы расплатиться.
   - Так, так, - деньги, это, конечно, - протянула Пелагея, но тощей шеей повела недоверчиво.
   Войдя в столовую, где так же у окна за занавесками с журавлями стоял Федор, Наталья Львовна сама обратилась к нему, не подходя, впрочем, вплотную:
   - Тебе неудобно самому идти в банк, - так что же тут такого? Напиши чек на мое имя, я пойду и получу.