Когда Наталья Львовна рассказала, как она познакомилась с Алексеем Фомичом, Ваня усадил ее на свой единственный диван и сел рядом, наклонив голову к ее голове.
   Завечерело, и стало быстро темнеть, как это обычно бывает ранней весною в Крыму.
   Вечернему часу положено быть тихим, но снизу донеслось до Натальи Львовны пение, причем голос был простуженный, старческий и с большой хрипотой, но слова выговаривались отчетливо:
   ...Бра-ни-ится мут-тер, пла-чет шве-стер,
   А фатер выдрать о-бе-ща-ал...
   Но я надул своих родных
   И вы-пил за здо-ровье их.
   Крам-бом-бом-бом-були,
   Крам-бом-були!
   - Опять этот мерзавец распелся! - горестно сказал Ваня, поднимаясь, чтобы спуститься вниз, но Наталья Львовна удержала его, спросив:
   - Кто же это?
   - Жилец у меня тут завелся, черт бы его взял! Без меня, когда я был на фронте... Ничего мне не платит да еще и мебель мою продает...
   - Даже мебель продает?.. Значит, ему не на что жить... Он одинокий?
   - Жену и даже сына имеет... Идиота... Вы его видели, когда мы подъехали.
   - Да, кто-то стоял около дверей, - потом исчез... Всех, значит, трое... Это, конечно, хуже, чем если бы их было только двое: муж и жена, рассудительно проговорила она.
   - А почему все-таки хуже? - не понял Ваня.
   - Ведь они для себя готовили что-то, - в коридорчике кухней пахло, когда я вошла.
   - Жена этого петуха, конечно, готовит что-то, - буркнул Ваня.
   - Могли бы готовить и на нас двоих... Вы где обедаете?
   - Я?.. Где придется... Когда у отца, когда в ресторане...
   - Ну вот... А можно сделать так, что обед каждый день будет дома... Представьте, что мы наняли бы кухарку. Ей комнату дать надо? Вот ей комната в нижнем этаже, рядом с кухней. Муж кухарки - придаток нежелательный, конечно, да ведь время теперь какое! Он вроде как бы сторожем мог быть дома... А идиот - это, разумеется, совершенно уж ни к чему.
   - Вот! Вот именно! Революция - это очень хорошо, а скажите, пожалуйста, как быть с идиотами? - Их никакая революция не переделает, и умными они не станут!
   И Ваня поднялся, чтобы закрыть ставни и зажечь огарок свечи.
   4
   На другой день утром получать в банке деньги по чеку, данному ей Федором Макухиным, Наталья Львовна пошла вместе с Ваней Сыромолотовым.
   Этот день здесь, в большом все-таки городе, был куда более пронизан весной, чем день вчерашний. Он весь сиял до ощутимой боли в глазах; он был подмывающе легок сам по себе и делал почти совершенно невесомым тело. Наталье Львовне казалось, что она и не шла, а хотя и тихо - что вполне согласно было с торжественностью этого дня, - но как бы проплыла над тротуаром, не касаясь его. Так было с нею только в счастливом девичьем сне, когда она летела над сонной землею, стоя прямо и изумляя этой своей способностью всех кругом.
   Счастливый девичий сон ее повторился теперь наяву, и она даже подносила иногда руку к глазам, не для того, чтобы защитить их от слишком яркого солнца, а для того, чтобы еще и еще раз убедить себя, что она не спит и что рядом с нею, слабой и такой легкой, что может сидеть на дубовых ветках, как пушкинская сказочная русалка, рядом с нею мощный молодой художник, пусть хищно укушенный войною, но вырвавшийся из ее зубов и оставшийся тем же, чем и был, - талантливым и сильным.
   О Федоре Макухине, еще вчерашнем своем муже, она и не вспоминала теперь, как будто и не было его, - так все прошлое было прочно зачеркнуто вчерашним вечером и наступившей вслед за ним ночью.
   Даже и встречных людей вот теперь, когда шла, не видела Наталья Львовна: она глядела на них и в то же время не видела, - не пыталась разглядеть ни одного лица; ведь они были ей совсем не нужны, - они проплывали мимо, как бесплодные виденья во сне.
   Перерожденной самой ей все встречное представлялось тоже перерожденным, не только люди, и стены, и окна домов, и бетонные тротуарные тумбы, и камни мостовых там, где они не были покрыты асфальтом, и колеса фаэтонов. И когда Ваня сказал ей весело:
   - Ну вот и пришли: банк! - она не сразу поняла, что это значило и куда именно она пришла.
   Даже оказалось нужным ей повести влево и вправо головою и пристально оглядеться, чтобы войти в себя, прежде чем она вошла в увесистое деловое серое здание банка.
   Здесь оказалось очень тесно, что удивило Наталью Львовну, большинство людей было как-то непривычно для нее одето.
   - Кто это? - шепнула она Ване.
   - Беженцы из западных губерний, - шепнул ей, наклонясь, Ваня. - Их у нас тут довольно.
   Как раз в это время один из этих беженцев, чернобородый и с затейливыми черными шнурами спереди на серой теплой куртке, громко и с размашистыми жестами говорил другому, рыжебородому:
   - Союз земств-городов, о-о-о, это ка-пи-таль-ная организация, я вам говорю.
   Вопросительно поглядела на Ваню Наталья Львовна, и он, снова наклонясь к ее уху, объяснил ей:
   - Поляк откуда-нибудь из Белостока.
   Очереди были только перед двумя окошечками, где предъявлялись чеки и где выдавали деньги, и люди медленно продвигались вперед. Прошло минут двадцать, пока Наталья Львовна подошла, наконец, к первому окошку. Усталого вида пожилой человек в очках, в форменной тужурке, но уже без петлиц и с пуговицами черными, гладкими вместо бронзовых орлиных, очень внимательно посмотрел на нее, принимая чек, и стал перелистывать толстую, лежащую перед ним книгу. А когда нашел, что было ему нужно, и начал делать отметки в ней правою рукой, то левую поставил как бы экраном между собой и ею предъявленным чеком.
   - Сколько еще денег осталось на счету Макухина? - спросила она. Он же, поглядев на нее недоуменно и даже как будто строго, проговорил:
   - Таких справок предъявителям по чекам банк не дает.
   Этот взгляд бывшего чиновника и эти слова показались ей настолько обидными, что у нее чуть было не вырвалось: "Я - жена вкладчика!" Но она сказала только:
   - Я... - и добавила: - этого не знала...
   Сделав на чеке отметку и протягивая его ей обратно, банковский сказал коротко:
   - В кассу!
   От только что испытанной неловкости она оправилась только тогда, когда кассир, с серыми усами, висевшими подковкой, и плохо выбритым острым подбородком, отсчитал и подал ей пачку кредиток. Она не пересчитывала их, так как следила за всеми движениями его тонких пальцев и за тем, какие появлялись одна за другой бумажки. Открыв свою сумочку, она поспешно сунула туда всю пачку и отошла, поглядев на Ваню осчастливленными глазами.
   И первое, что она сказала, когда они спускались по лестнице вниз со второго этажа, было:
   - Ну вот, Ваня, теперь у нас есть деньги на первое время!
   Едва прошли они несколько домов от здания банка, как увидели на тротуаре толпу людей.
   - Ну, закупорка! - буркнул Ваня. - Летучий митинг.
   - Послушаем! - прижалась к нему просительно, как девочка, Наталья Львовна, но он, взяв ее под руку, повел решительно по улице, в обход толпы, говоря при этом:
   - Тут только остановись с твоей сумочкой - живо выхватят... Где такой летучий митинг, так уж наверное человек пять жуликов, - это, пожалуйста, знай на будущее время.
   - Да, голос у этого оратора зычный, - можно его слушать издали, отозвалась она.
   Голос у говорившего, действительно, был очень громкий, и, остановясь шагах в десяти, они услыхали:
   - И коли товарищи взяли на себя власть надо всем народом, понять они должны одно коротко! Народ исключительно надо кормить, - вот! А без кормления народного дело товарищей этих станет о-гро-мад-ней-ший ноль!
   Ему захлопали.
   И в эти нестройные, беспорядочные хлопки уже ворвался молодой и звонкий голос нового оратора. Да и сам оратор был очень молод, почти юноша-гимназист, хотя и говорил он с проникновенной убежденностью.
   - Это разве та революция, товарищи, какая необходима нашей России? Это реформа, ни больше ни меньше! Царя скинули и только! Стала обыкновенная буржуазная республика. Правящий класс как был правящим, так и остался! Война как шла, так и идет! Да, это реформа, товарищи, а совсем не революция! Как была рубашка дырявая, так и осталась! Как вели войну в интересах Франции и Англии, так и ведем! Кому же нужна война? Пролетариату не нужна война! Пролетариат, руками которого разрушено самодержавие, не стал у власти! Нет власть в руках все тех же имущих классов, эксплуататоров. Настоящая революция впереди, и ее сделаем мы, партия большевиков! И для этой нашей пролетарской революции приехал в Россию из-за границы, где он был в эмиграции, наш вождь, товарищ Ленин!
   В публике захлопали. Захлопала в ладоши и Наталья Львовна, пробираясь ближе к трибуне и увлекая за собою Ваню. А юный оратор продолжал уже стихами:
   Станем стражей вкруг всего земного шара,{216}
   И по знаку, в час урочный, все вперед.
   Враг смутится, враг не выдержит удара,
   Враг падет, и возвеличится народ.
   Мир возникнет из развалин, из пожарищ,
   Нашей кровью искупленный новый мир.
   Кто работник, к нам за стол! Сюда, товарищ!
   Кто хозяин, с места прочь! Оставь наш пир!
   И снова ему аплодировали. А он продолжал говорить с нарастающим жаром:
   - Ленин, товарищи, сделает то же самое, что он сделал в девятьсот пятом году: рабочих поднимет!
   - Как это поднимет? - послышались реплики, и они, эти реплики, точно подстегивали оратора:
   - Он знает! Ленин знает, как это сделать!.. И куда поднимать и зачем поднимать... Только царя сбросили, а власть оставили в чьих руках? В руках хозяев, товарищи! Кто такой Родзянко? Помещик из самых богатых во всей России. Что он, за рабочих будет стоять? Как бы не так! Нам нужно, товарищи, чтобы в России была рабочая власть, вот тогда Россия пойдет вперед! А власти рабочим никакие Родзянки не уступят... Значит, что же надо делать? Надо эту власть взять нам силой! Силой! Кого больше? Помещиков, заводчиков, фабрикантов, банкиров или рабочих? Вот рабочие и должны получить полную власть. Хозяином на земле должен стать тот, кто на ней работает, а не биллиардные шары гоняет по зеленому столу, не в карты играет, не дома себе семиэтажные строит! Народу нужна не реформа, не буржуазная республика. России нужна пролетарская революция, которая создаст республику рабочих и крестьян! Долой войну! Долой правительство Керенских и Родзянок! Да здравствует пролетарская революция!
   И теперь аплодисменты прокатились гулкой и широкой волной. Аплодировали Наталья Львовна с Ваней Сыромолотовым, захваченные общим энтузиазмом публики. И этот шквал аплодисментов заставил Ваню осмотреться.
   - А народу-то набралось, - с удивлением пророкотал он. - Как-то вдруг, а? Откуда столько?
   Но в ответ на его слова Наталья Львовна вспомнила две строчки из Фета и произнесла вслух:
   Только песне нужна красота,{217}
   Красоте же и песен не надо.
   А Ваня ей в тон пробасил:
   - Вот, оказывается, какое еще есть искусство: искусство революции... Он, посмотрев пытливо на свою спутницу и поймав на ее лице тайный упрек, добавил: - Это я не так себе, не для красного словца, а вполне серьезно...
   Как раз в это же самое время мимо них пробирался сквозь толпу тот самый юный оратор, который только что сообщил о приезде Ленина. Он пытливо посмотрел на Ваню ясными сверкающими глазами, и глаза эти показались Сыромолотову до того знакомыми, что он не удержался, проговорил в сторону юноши:
   - Подозрительно, какое сходство! Вы не сын ли Ивана Васильевича?
   - Сын... И вас я знаю... Вы чемпион по французской борьбе.
   - Был когда-то... - заметил Ваня, но юноша не обратил внимания на его слова и сказал: - Вы у нас были года три назад... Я помню...
   - Да, Иван Васильевич снимал тогда этаж в моем доме. Где он сейчас?
   - Погиб... на фронте.
   И глаза юноши, так изумительно похожие на "святого доктора" Худолея, сразу замигали и потускнели. И тут Наталья Львовна, чтобы как-то перевести разговор, сказала восторженно, обратясь к юноше:
   - Мы очень благодарны вам... Вы так хорошо говорили, так проникновенно... Вам нельзя не верить... Значит, это хорошо, что Ленин теперь в Россию приехал?
   - Очень хорошо. Теперь у нас главная задача - вырвать власть из рук эсеров и меньшевиков, у которых с кадетами подлинный блок.
   Наталье Львовне, да и Ване, хотелось еще поговорить с этим симпатичным юношей, но тут, проходя мимо, такой же юноша, очевидно товарищ его, сказал негромко:
   - За тобой следят. Уходить надо.
   Сын "святого доктора" сделал поклон и сказал, обратясь к Ване:
   - Родителю вашему, Алексею Фомичу, кланяйтесь и еще раз благодарность мою передайте за пирожки.
   - За какие такие? - не понял Ваня.
   - Он знает. Пусть газету "Правду" вспомнит.
   И Худолей-младший растаял в густой толпе.
   - Пожалуй, что на сегодня с нас хватит, - сказал Ваня и предложил Наталье Львовне возвращаться домой.
   Однако, когда они повернули на другую улицу, которая должна была вывести их к дому Вани, то встретили тоже толпу, только небольшую. В середине ее стоял почтальон с сумкой и с палкой, пожилой уже, невзрачного вида человек в порванном снизу и под мышками пальто. Он как будто поджидал, когда подойдут они двое, а когда подошли, начал вдруг с большим подъемом:
   Говорится: почтальон...
   И-эх, почтальон, почтальон!
   Что ж такое почтальон?
   Пальто драное на нем...
   Должно быть, он полагал, что митинговые речи надо говорить непременно стихами, и составил это свое четверостишие заранее, чтобы обратить внимание слушателей на бедственное положение почтальонов, но стихи его вызвали только усмешки, а одна сурового вида старуха в теплом платке сказала ему громко:
   - Что же ты, лодырь божий, и пальто себе починить не можешь? Али ниток-иголки на тебя не припасено?
   Но тут же нашелся и у почтальона защитник:
   - Бесполезно чинить через собак! Сегодня ты починил, а завтра собака опять порвет.
   И все захохотали, а Ваня зашагал дальше.
   Около дома его встретил дурачок, который теперь почему-то не прятался, а очень воинственно нацелился из своего оружия прямо в лицо Натальи Львовны и успел щелкнуть один раз, после проворно пустился бежать вдоль улицы.
   - Знает, хоть и дурак, что бежать за ним я не буду! - сказал Ваня и добавил: - А в участок все-таки надо будет зайти сегодня...
   Когда же они вошли в коридорчик, то увидели в дверях, ведущих на кухню, Епимахова. Улыбаясь сладенько-лукаво, театрально склонив голову вбок, он выпалил:
   - Поздравляю вас нижайше с незаконным браком! - И тут же подался назад и захлопнул за собою дверь.
   Ваня не задержался тут, поднялся к себе и совсем без раздражения сказал Наталье Львовне:
   - Вот, видела, какие у меня жильцы? А ты думала, что можно их к чему-то там приспособить по домашности!.. Не-ет, таких не приспособишь!
   - Так что же, в самом деле, с ними сделать? - захотела узнать она.
   - Это уж милиция пускай придумает, куда их девать, а нам придумать бы, куда спрятать деньги, чтобы этот гусь лапчатый их не нашел, а то ведь непременно украдет, когда мы уйдем! - забеспокоился Ваня. - Подобрать ключ от дверей что ему стоит? Решительно ничего!
   Наталья Львовна испуганно бросилась к своему чемоданчику, в котором были заперты браслеты, медальон, кольца, а когда убедилась, что он не был отперт жильцами, начала, как и Ваня, оглядываться по сторонам, куда бы спрятать подальше свое достояние.
   В самой дальней от входа комнате была узенькая кладовка, едва выступавшая из стены, - на ней и остановились и туда спрятали чемоданчик с золотыми вещицами и деньгами.
   А когда Ваня запер кладовку и даже забил дверь гвоздями, он обратился к Наталье Львовне:
   - Сейчас нам надо пойти - сделать так называемый визит отцу.
   Наталья Львовна посмотрела на него пугливо, но так и не прочитала в его глазах, почему идти к Алексею Фомичу нужно было именно теперь.
   5
   Когда Наталья Львовна подошла к дому Сыромолотова-отца, почувствовала такую робость, что тихо сказала Ване:
   - Может быть, отложим это на завтра, а?
   Ваня улыбнулся и ответил:
   - Есть такое правило: "Что можешь сделать сегодня, никогда не откладывай на завтра..." Этому меня и отец учил.
   И добавил:
   - У отца есть собака-овчарка Джон, - ты ее не бойся, если и залает... Впрочем, едва ли залает, он ко мне уж привык.
   Джон, который был на дворе, действительно, не лаял: он только подошел степенно к новому для него человеку - Наталье Львовне - и понюхал сумочку. Привлекли внимание его и два свертка, какие нес Ваня: кое-что из закусок удалось все-таки купить.
   Алексей Фомич увидел Наталью Львовну в окно, узнал ее и вышел в прихожую, и первое, что они от него услышали, было:
   - Что? Вам опять удалось подпалить свечкою Семирадского?
   И она еще не знала, как отнестись ей к его шутке, когда Ваня серьезным и даже торжественным тоном сказал отцу:
   - Прошу любить и жаловать: моя жена!
   Алексей Фомич отступил на шаг от изумления, поднял брови, пробормотал было: "Когда же это ты успел?" Но тут же, наклонив голову и сделав широкий жест правой рукой, сказал громко и отчетливо: "Честь и место!" - и помог Наталье Львовне раздеться.
   А когда повесил на вешалку ее шубку, то поцеловал ее в лоб и спросил:
   - Значит, вы мне приходитесь теперь снохою. Вот надо же, как скоропалительно это случилось! Ведь совсем недавно, Ваня, видел я твою теперешнюю жену в одной церкви, - о чем она тебе, должно быть, уже сказала, - и она действительно спрашивала о тебе, - значит, вы были знакомы раньше, тогда все для меня понятно.
   Чтобы не вступать в длинные объяснения, Ваня сказал:
   - Да, вот именно: мы были знакомы еще до войны, а теперь только это нашли друг друга.
   - Все понятно... Все понятно! - повторил Алексей Фомич и широко отворил перед женою сына дверь в комнаты.
   И, введя Наталью Львовну к себе в дом, Алексей Фомич продолжал разглядывать ее глазами художника и вдруг сказал Ване:
   - Русалка, а? Вот с кого писать тебе свою русалку!
   - Уже написал, - улыбнулся Ваня.
   - Ну еще бы нет, еще бы нет! Я бы и сам написал! - И Алексей Фомич, совершенно развеселясь, хлопнул по плечу сына.
   Только после этого улыбнулась облегченно и обрадованно Наталья Львовна.
   - Приятно, приятно видеть! - проговорил Алексей Фомич, и она поняла это так, как ей хотелось понять, - что улыбка красит ее лицо, а не портит. Это она о себе знала.
   - Ты что-то принес там такое, - неси на кухню и зови сюда свою мачеху.
   Ваня тут же вышел, и Наталья Львовна поняла, что Алексей Фомич вполне обдуманно удалил Ваню, потому что, очень внимательно глядя в ее глаза, он сказал, вдруг понизив голос:
   - Позвольте разобраться: ведь вы замужем там за кем-то, кто сейчас на фронте? Так мне говорил дьякон Никандр, да ведь как же и могло быть иначе?
   - Нет, теперь больше не замужем, - с большим ударением сказала она.
   - А-а! Вы получили известие, что он убит, и стали, значит, свободны! Все понятно!
   Наталья Львовна почувствовала большую неловкость от этой догадки, но ничего не сказала, даже не повела головою; да и некогда уж было что-нибудь говорить в объяснение: в комнату входили Ваня и Надя, поспешно вытиравшая руки о фартук.
   Должно быть, именно оттого, что руки ее были еще влажны, молодая жена старого Сыромолотова, не подавая руки своей новой родне, просто обняла ее и поцеловала в губы, а следивший за нею Алексей Фомич весело подмигнул сыну и еще веселее проговорил:
   - У Шопенгауэра в его "Афоризмах и максимах" есть такой афоризм: "Когда молодая женщина встретит на улице другую незнакомую ей молодую женщину, то они смотрят друг на друга, как гвельфы на гибеллинов", то есть очень враждебно. А посмотри ты, как встретились наши с тобой жены!
   Это замечание Алексея Фомича совершенно ввело в себя Наталью Львовну, и она уже сама обняла Надю и с восхищением сказала ей:
   - Какая же вы молоденькая! И какая хорошенькая! И совсем не гвельфами и гибеллинами, а большими друзьями мы с вами будем!
   И тут же, точно по какому-то наитию, добавила:
   - Покажите же мне картину свою, Алексей Фомич! Я так много слышала об этой картине от Вани!
   - Вот! Это называется - с места в карьер! - как бы еще более развеселившись, обратился к сыну Сыромолотов. - И знаешь ли, мне показалось там, в церкви, около Семирадского, что она что-то понимает в живописи!
   - Она понимает! - подтвердил Ваня, но лицо Сыромолотова посуровело вдруг и повернулось к окну, в которое он и проговорил как бы про себя:
   - Что же смотреть картину, когда она запоздала появиться?.. Вчерашний день, вчерашний день!
   Однако Надя, обняв Наталью Львовну за талию, как бы сама возбуждаясь ее любопытством, сказала радостно:
   - Идемте, я покажу вам картину!
   А Алексей Фомич вполголоса спросил сына:
   - Как жена твоя, не двулична ли?
   - Не замечал этого за нею, - подумал и вполне серьезно ответил Ваня.
   - Ну, если так, пойдем, послушаем, что скажет. Первое впечатление важно... Картина Семирадского ей нравилась, может быть понравится и моя тоже...
   Наталья Львовна вошла в мастерскую Сыромолотова благоговейно. Это слово навертывалось ей и тогда, когда она подходила вместе с Ваней к дому Алексея Фомича, но вполне ясно представилось оно ей во всей своей глубине только теперь, когда, стоя в дверях, где поставила ее Надя, она бросила на картину первый взгляд. Оторваться от картины она уже не могла и не слышала, как подошли и стали сзади ее Ваня с отцом.
   Она не просто смотрела, а как бы переселилась вся целиком туда, на площадь перед Зимним дворцом, где происходило нечто чрезвычайно огромное в жизни не этой вот только захваченной кистью художника толпы, а целого народа. Когда Ваня описывал ей картину отца, она из его слов представляла и часть дворца, и толпу в несколько десятков человек различных возрастов и обличья, и конный отряд полиции с величественным приставом во главе. Но Ваня не сказал ей того, что ярко вдруг блеснуло в ней самой: эти люди, пришедшие к дворцу, видели тут то, чего не могло быть изображено красками на холсте, но в то же время ярко ощущалось вот теперь ею.
   Это ненаписанное и все-таки явно воплощенное было - Свобода! Свобода огромного народа, который занял за тысячелетие своей жизни огромнейшие пространства Земли и в то же время совсем не имел права распорядиться своею судьбою, а должен был, хотя бы и в явный вред себе, исполнять беспрекословно чужую волю, и вот до чего дошел в еще неоконченной войне. Она поняла так картину потому, что только накануне вырвалась на свободу сама; сквозь то, что в картине было приурочено к современности, она увидела вечное, то, что свершилось с нею самой, то, что может свершиться со всяким и где и когда угодно, то, что может и должно свершиться с любым народом, так как самое ценное, что есть в жизни каждого и всех, - это - свобода.
   И когда ощущение великого, совершенно исключительного, что было вложено в картину художником, пронизало Наталью Львовну насквозь, она не в силах была вынести этого спокойно, - она обняла Надю и заплакала, прижав голову к ее щеке.
   - Что ты? Что ты - Наташа? - обеспокоился Ваня и хотел было отнять ее руки от Нади, но Наталья Львовна еще сильнее, всем телом прижалась к ней.
   - Голова, должно быть... Компресс надо... Поди воды принеси! забормотал испуганно Алексей Фомич.
   Тут же принесенная Ваней вода в стакане действительно помогла. А когда Надя усадила Наталью Львовну и, вытирая ее лицо платком, вздумала сделать ей выговор, как свекровь снохе:
   - Разве можно быть такой нервной в наше время? - сноха поглядела благодарными глазами на свекровь и слабо улыбнулась ей.
   А через минуту она встала и обратилась к свекру:
   - Алексей Фомич! Вы мне разрешите поцеловать вас?
   - Сделайте одолжение! - потянулся к ней Сыромолотов, и она поцеловала его в волосатую щеку по-детски и только после этого сказала восторженно:
   - Это гениально, что вы сделали! Гениально, и это совсем не какая-то "демонстрация".
   - Да, вы верно говорите, - согласился Алексей Фомич. - Это у меня не демонстрация - нет, - это своеобразный штурм Зимнего дворца, вот что! И охраняет дворец все тот же пристав Дерябин! Он не убит, нет, - полиция осталась вся на своем месте... На посту! Дерябин на своем посту, - вот что, а не то, чтобы убит. Не опоздал я со своей картиной, а совершенно напротив, - предупредил события, которые не-из-беж-ны! Иначе не может быть: у всех исторических событий железная логика. Это не только потому, что на них тратится много железа. Посчитайте-ка, сколько железа потрачено на эту войну и сколько мозга, и увидите, что мозга не меньше железа. Вот в силу этой самой логики я и выставляю свою картину, а назову ее... назову уж теперь не "Демонстрация", а... Тут нужно энергичное военное слово... Как бы? "Атака"? а? "Атака Зимнего дворца", или еще лучше - "Штурм" - да! "Штурм Зимнего дворца"! А еще короче и выразительнее - "Штурм власти", которая не на месте. Да! Которая должна быть обще-народной! Да, именно! Так я и сделаю! Не "Демонстрация", а "Штурм"!
   Ваня с восхищением смотрел на отца, а когда тот кончил говорить, вдруг сообщил:
   - Удивительное совпадение: примерно эти же слова говорил сейчас на митинге один юный большевик, который, между прочим, просил тебе кланяться... Да ты его знаешь - сын Ивана Васильевича Худолея.
   - А-а-а? Вот как? - обрадованно протянул Алексей Фомич. - Интересно, какую ж он речь говорил, этот славный юноша?
   - Он говорил, что власть по-прежнему держат в руках имущие классы, а не народ, - ответил Ваня, пытаясь наиболее полно припомнить содержание речи Коли Худолея. - Но скоро все переменится, поскольку произойдет новая революция, пролетарская.
   - И что сделает ее Ленин, - подсказала Наталья Львовна.
   - Да, именно Ленин, - немедленно согласился Алексей Фомич, что несколько удивило Ваню. А отец повторил с убежденностью: - Именно Ленин... Но ведь он где? - В эмиграции.
   - Приехал! - поспешила первой сообщить Наталья Львовна.
   - Уже?! Ленин приехал? В Россию?
   - Да, в Петроград. Так Худолей сказал, - подтвердил Ваня.
   - Ну вот... видите! - Алексей Фомич энергично заходил по комнате. Видите!.. Он уже в Петрограде. Значит, там и начнется... новая революция... Теперь я знаю - моя картина нужна. Там, в Питере. Я ж говорил - не опоздала. Слышишь, Надя! В Петроград ехать! Не-мед-лен-но!.. Там помещение ей найдется. Там помогут. Вот они - путиловцы помогут. - Он указал кивком на фигуры рабочих, изображенных на картине. - Помнишь Ивана Семеновича, Катю? С Путиловского завода? - Вопрос относился к Наде. - Они наверно будут на баррикадах. Да уж, непременно. А где ж им быть, как не на баррикадах с Лениным во главе...
   1958
   ПРИМЕЧАНИЯ
   Весна в Крыму. Роман остался незавершенным и опубликован после смерти автора в четвертом томе эпопеи, выпущенной Крымиздатом.
   Стр. 216. Станем стражей вкруг всего земного шара... Оставь наш пир! вторая и третья строфы из стихотворения H.M.Минского (1856-1937) "Гимн рабочих".
   Стр. 217. Только песне нужна красота, красоте же и песен не надо заключительные строки из стихотворения А.А.Фета (1820-1892) "Только встречу улыбку твою..."
   H.M.Любимов