Страница:
---------------------------------------------------------------
© Copyright Иннокентий А. Сергеев, 1990
Email: bunker@softhome.net
Иллюстрации в тексте: Елена Исмайлова
Date: 19 Sep 2000
---------------------------------------------------------------
Я прислонил велосипед к фонарю и подошел к киоску.
- Чулки, пожалуйста, - хрипло сказал я, протягивая деньги. - Вот эти.
- Для мамы? - добродушно осведомилась киоскерша. Я кивнул и стал
откашливаться.
- Здесь ровно?
Она протянула мне картонную коробку. Я еще раз кивнул и сунул добычу в
карман.
Оттолкнулся от бордюра и покатил вниз по улице.
Повернул к дому. Остановился у мусорной урны, вытащил нейлоновый
комочек и спрятал его в кармане, а коробку выбросил.
Подъехал к дому. Открыл дверь подъезда, другой рукой удерживая
велосипед. Затащил его на второй этаж, открыл ключом дверь и убедился, что
дома никого нет. Велосипед оставил в прихожей. Подошел к шифоньеру. Я знал,
где они лежат. Я достал их, а новые сложил так же и положил на их место.
Задвинул полку и затворил скрипучую дверцу. В комнатах везде было солнце.
"Теперь все", - прошептал я.
Перед тем как заснуть, я прятал его под подушку, сжимал в пальцах, мял
комочек теплый, упругий. И засыпал.
Обычно я сворачивал на перекрестке, там всегда было тихо. Можно было
свернуть во двор и в другом месте - там, где была моя музыкальная школа, -
или чуть дальше - там, где поликлиника, - но все равно пришлось бы выезжать
на бульвар, вдоль ограды школьного сада. Напрямую проехать было нельзя.
Дальше по бульвару, мимо школы, въехать под арку, налево, обогнуть
палисадник и прямо к подъезду. И может случиться так, что на скамейке под
акацией будет сидеть женщина и читать книжку, одной рукой качая коляску.
Когда я пришел из школы, Мария сидела и разглядывала мои фотографии.
Она захлопнула альбом, но тут же рассмеялась и снова открыла.
- На тебя любуюсь.
Я-то мог бы на нее любоваться хоть круглые сутки. И почему ты должна
уходить на свою дурацкую работу! Зачем же я, по-твоему, институт
заканчивала?
- Не знаю, - признался я.
А я пришел пораньше.
- Чудесно. Вместе пообедаем.
Когда у тебя кончаются занятия?
- Сегодня последний день.
И все? Больше не будет? Каникулы. Как яблони цветут, одуреть можно от
запаха. Лето.
Душистая прохлада сквозняка. Солнечные пятна на столе, на полу, на
стенах.
- Это тебе. У нас в буфете купил. Миндаль в шоколаде.
Ты ведь любишь?
- Ой, спасибо.
Я знаю, она его ужасно любит. Она подозрительно посмотрела на меня.
- Опять экономил на завтраках?
- Я по утрам есть не хочу.
- Ладно, поделим пополам.
- Возьми с собой на работу. Я им объелся уже.
Так я тебе и поверила. Она высыпала пакетик в конфетницу. Мне нравится,
как она вскрывает пакеты - надкусывая их зубами.
- Ну давай в темпе. А то мне уходить скоро.
С завтрашнего дня я в отпуске.
Вот это я понимаю! Целыми днями будем вместе. Ну просто праздник. Надо
отметить как-нибудь.
- Непременно.
- Давай сходим сегодня в кино?
В кино? А что у нас идет?
- Со вчерашнего дня "АББА".
- Сходим. Возьмем с собой Лиду?
- Обойдемся вдвоем.
- А ты не стесняешься с мамой идти?
Ну вот еще придумаешь. Это с такой-то женщиной!
Она смеется. Мне нравится, как она смеется, хочется смеяться вместе с
ней.
- И почему ты у меня не такой как все?
Но ведь и ты не такая как все.
- Разве это плохо?
- Это замечательно, - шепчет она, целуя меня. - Ну все. Пока.
Вот ее шаги вниз по лестнице, дальше. Я выхожу на балкон и смотрю, как
она идет через двор. У нее шикарная походка.
Я возвращаюсь в комнату. Завожу "Лед Зеппелин" - не могу без музыки.
Потом сбрасываю брюки, достаю из ящика стола чулки и надеваю их. Разглядываю
свои ноги в зеркале. Ладно, увлекаться тоже не стоит. Я снимаю их и
укладываю обратно, предварительно десяток раз поцеловав. Уроки больше не
учить, о сладкое слово Свобода! А физичка так-таки и вывела мне за год
четверку. Это она мне все не может простить, что я написал в тетрадке по
физике стихи, как она выразилась, эротического содержания. Марию эта история
жутко развеселила.
Я врубаю музыку на полную катушку и иду мыть посуду.
Марию вызывали к директору. Ее вообще чуть что в школу вызывают. А для
нее это все равно что цирк бесплатный, могли бы уже понять за шесть-то лет.
Первый раз ее вызвали сразу же после "первый раз в первый класс". У меня,
видите ли, длинные волосы. А чего уж длинные? Мария их постоянно
подравнивает. Не помню, чтобы она хоть раз отправила меня в парикмахерскую.
Всегда только сама.
Мария с порога заявила: "Я не собираюсь уродовать своего ребенка!"
Вот женщина! Они офонарели от такого и понесли какую-то фигню насчет
школьной формы. Лучше бы не заикались. Тут Мария взорвалась, конечно. По
поводу школьной формы она, бывает, и без всякого повода проходится, а тут
такой повод! Ну она на радостях и всыпала им чертей.
Мария стала легендарной личностью, а ко мне цепляться стали. Не знай я
все учебники наизусть, выперли бы меня из школы, точно. Один раз меня
проверяли даже - поставили спиной к классу отвечать. Я им выложил три
параграфа слово в слово. Тогда только отстали.
Школа у нас какая-то ненормальная, - "с перманентным отсевом", как
выразилась наша англичанка. Откровенная женщина. Но класс у нас теперь раза
в полтора меньше, чем был, что правда, то правда. А что после восьмого
будет? Обычно от четырех классов остается два. И с нами то же самое сделают,
все к этому идет.
Мария тоже обожает музыку. Пластинок, правда, у нас не очень много -
"АББА", "Смоуки", Джо Дассен, Дайана Росс, Лео Сейер (под него беситься
здорово), и тому подобное. Еще много всякого джаза и заезженных старых
миньонов с битлами. Зато кассет куча, а Мария все время приносит новые. Где
она их записывает, непонятно. Вчера притащила "The Wall". По-моему,
потрясная вещь. У нас вообще вкусы совпадают. Только "Deep Purple" она,
почему-то, не очень воспринимает.
На стихи меня вдохновил Байрон. Им я зачитывался. Еще, может быть, Лопе
де Вега. Раньше я стихи не воспринимал. Хотя Мария говорит, что первое
стихотворение я сочинил в четыре года. Я не помню этого, но раз Мария
говорит, то значит, так оно и было. Хотя она утверждает, что я в два года
фанател от Пола. У него есть пластинка "У Мэри был барашек", так вот, на ней
есть песня "Сердце деревни"...
- "The Heart Of The Country". Приучись называть вещи своими именами!
... И будто бы эта песня приводила меня тогда в восторг. Ну в том, что Марию
Пол приводил в восторг, я не сомневаюсь. Она заездила пластинку так, что
слушать невозможно. Один треск.
Записывать стихи я стал в пять лет, когда научился это делать. В то
время я писал на манер раннего Апполинера, только последние две строчки
старался зарифмовать. Лиде так больше нравилось. Ничего так стишки.
Бестолковые, правда. А потом перестал писать. Творческий кризис. Опыта
набирался, что ли?
Писать я научился раньше чем читать, это точно. Хотя и читать я стал в
те же пять лет. Знаменательный был год, как я погляжу.
- Может и лучше бы было, если бы ты чуть позже этому научился, -
сказала однажды Мария. - А то уж больно много начитался.
Это она потому, что у меня вечные проблемы с учителями, особенно с
нашей классной. А когда я сказал, что пока есть дураки, будут и проблемы,
она стала зверски хохотать. Ничего, сама виновата. Надо было читать мне на
ночь. И потом, чего я такого начитался? Ретифа де ла Бретона что ли? И с
чего это она взяла, что нужно прятать от меня Лакло? Все равно ведь найду.
Нашел же журналы в кладовке. А там такое, что и Лакло не снилось. А уж
фотографии! Завалила сверху Станиславским и "Нюрнбергским процессом". Вот
тяжестей-то натаскался! Хитрая у меня мама, ничего не скажешь. Вроде Улисса.
Слушая музыку, она иногда пританцовывает.
Чтобы выйти на улицу, нужно было немножко пройти по двору и свернуть
направо. Там была арка. А за ней бульвар. Осенью с его аллеи доносился запах
дымных костров. Жгли листья. Там, где были тополя, дальше, за перекрестком.
Здесь были липы.
Первыми зацветали черемухи. Потом яблони, сирень, шиповник. А потом
липы. И медовая тяжесть их аромата наполняла июльские вечера, такие томные.
После фильма мы немножко погуляли. Когда мы проходили мимо одной
клумбы, Мария закрыла глаза, запрокинула лицо к запаху цветов и сказала:
"Какое чудо!"
Она села на край гранитного бордюра, и каблуки ее туфель едва касались
асфальта. Я подсел к ней, и мы были вдвоем и дышали вечерним душистым
настоем, пока не зажгли фонари.
"Deep Purple" мы переводили как "Глубокий Пурпур", а "Pink Floyd",
почему-то, как "Розовый Фламинго". Во мне так и остались два этих цвета:
розовый и пурпурный.
Когда идешь с ней по улице, такое ощущение, что на тебя все смотрят. На
самом же деле смотрят не на тебя, а на нее, смотрят, провожают взглядом,
оборачиваются за спиной. Я привык к этому, а она, кажется, никогда и не
обращала на это внимания. Издали она похожа на забойную американку из
крутого боевика, но вблизи понимаешь, что ни в каких боевиках таких не
бывает. И сходишь с ума.
Для меня она всегда была богиней. Я целовал ее туфли в прихожей.
Она такая красивая, она... Она.
У меня есть свой альбом, куда я собираю всякую всячину - вырезки разные
из журналов, просто картинки, открытки, фотографии битлов (если бы не Мария,
то я их и не знал бы, бог ведает, до каких лет, ужас!), разные красивые
места, - Великий Каньон, например, Скалистые горы, разные английские замки.
Ну и конечно, в нем много фотографий Марии. Вообще-то, он с них и начался.
Потом к ним прибавились портреты Брижит Бардо, потому что она похожа на
Марию, не совсем, конечно, но что-то есть. В этот альбом я и собираю свои
истории, я сочиняю их сам. Обычно они про Марию, но иногда просто про
кого-нибудь, иногда про меня, а действие происходит или в восемнадцатом веке
(тогда шикарно одевались), или в конце шестидесятых (годов, конечно, не
веков). Мария тогда красила волосы пергидролем. У меня есть вырезка из
газеты с ее фотографией, на которой она читает стихи со сцены. Прямо как
настоящая звезда. Лида говорит, что она обалденно читала, и вообще, у нее
актерский талант. Еще бы. Это у нее-то да чтобы не было таланта, у такой
женщины!
...- И вот автобус въехал на мост, и под ним была Темза, но со второго
этажа нам не было ее видно, и Мария сказала: "Кажется, что мы в небе..."
- А почему мы ехали на втором этаже?
- Ну как же. Ведь ты же куришь.
Она смеется.
С ней легко.
У меня в комнате на стене висит карта Англии. Как-то мне пришло в
голову повесить портрет Марии прямо на нее. Я взял самую лучшую фотографию и
отнес ее в мастерскую, чтобы они увеличили и вставили в рамку. Ужас, сколько
слупили. Все деньги ушли, еще и не хватило, но я уговорил их, что принесу,
когда приду за портретом. Пришлось влезать в долги. Но портрет получился
клевый. Я повесил его прямо над Ирландией. Правда, накрыло половину
Гебридских островов, но это ничего. И что за стулья делают в этой стране!
Разваливаются именно тогда, когда ты встаешь на них.
- Это оттого, что ты раскачиваешься на ножках, - сказала Мария.
На что я возразил, что Роберт Бернс тоже раскачивался. Но она сказала,
что вовсе не обязательно следовать в этом его примеру.
- Но мне так думается лучше.
- Если ты полагаешь, что со сломанным позвоночником думается лучше, то
пожалуйста, я не возражаю, - пожала она плечами.
С юмором у меня мама. Другая бы стала психовать из-за сломанного стула.
В 1967 году один парень отправился в Гималаи, чтобы стать магом...
- Наверное, он хотел стать йогом?
- Ну может быть, и йогом, но, по-моему, все-таки магом.
- А откуда он был?
- Родился он в... в Бирмингеме.
- И что же дальше?
- Так вот. Он долго искал настоящего мага. Ему не нужны были те,
которые только кривляются перед туристами. А настоящие маги жили далеко в
горах, и добраться до них было очень трудно. Но он все-таки добрался до этих
мест, хотя много раз мог сорваться в пропасть и погибнуть. И вот он сказал
магу: "Научи меня всему, что ты знаешь, чтобы я стал магом". А маг ему
ответил: "Чтобы стать тебе таким как я, должен ты будешь отказаться от
всего, с чем ты связан". А парень этот сказал: "Я готов ко всему".
- А как его звали?
- Звали его Ричард.
И вот маг стал показывать ему все, что было в мире. Показал ему город
Бирмингем и спросил: "Откажешься ли ты от родины?" А Ричард заплакал, но
сказал: "Я готов отказаться от родины, которая у меня была". Тогда показал
ему маг всех его друзей и сказал: "Ты должен отказаться от них". Ричард
опечалился, но ответил: "Я готов к этому". И тогда маг снова показал ему
зеркало, и на этот раз оно было обычным, и сказал маг: "Сможешь ли ты
отказаться от самого себя?" Ричард немного испугался, но ответил: "Я готов
отказаться от себя и даже забыть свое имя". Он очень хотел стать магом. И
наконец маг сказал ему: "Ты думаешь, что простился со всем в своей жизни и
достоин стать магом, но ты еще не сказал главного". И маг показал ему его
любимую женщину, ту, которую Ричард любил больше чем жизнь, больше чем себя
самого, больше чем родину и друзей. И сказал маг: "Готов ли ты отказаться от
нее? Но прежде чем ответишь, подумай. Знай, что никто не возвращается с
дороги, на которую ты ступил, и если теперь ты не сможешь отказаться, ты
умрешь вместе с той, которую ты любишь".
И Ричард не знал, что ему сказать. Он готов был умереть ради своей
любимой, ради нее он готов был даже не стать магом, но он не хотел, чтобы
из-за него погибла его любимая. И тогда он подумал: "Я не могу решать ее
участь за нее. Но как бы поступила она? Что бы она выбрала, окажись она
сейчас рядом со мной, или будь она на моем месте? И тогда он повернулся к
магу и сказал: "Убей нас. Я не достоин быть магом".
И маг сказал ему: "Знай, что если бы ты отрекся от своей любимой, я
убил бы тебя на месте. Возвращайся же к ней. Ты видишь сам, что не сможешь
быть настоящим магом".
И Ричард, распрощавшись с мудрецом, радостный, заспешил к своей любимой
туда, где она ждала его.
- Какая интересная история. Что-то она мне напоминает.
- Я использовал одну китайскую сказку. Только изменил немножко.
- А. Наверное, поэтому.
Но почему же он оставил свою возлюбленную и ушел один?
- Но он же не знал, что так все обернется.
Вот витязи и их дамы в невиданных нарядах, вот их сестры и братья, и
танцоры и танцовщицы, и музыканты, и короли далеких стран, и нимфы потаенных
ручьев, и мотоциклисты, и те, кто как крылья за их спинами, и те, кто
принесли с собой гитары, и те, кто подставляет ладони струям фонтанов, и еще
многие и многие, и ты выходишь к ним, и они радостно встречают тебя. Ты
выходишь к ним из дома своего, и они приветствуют тебя и говорят: "Как ты
прекрасна, Мария!"
И они дарят тебе свои подарки, и оркестр играет, и птицы
прихорашиваются и делают реверансы, и грациозно раскланиваются с тобой и
говорят: "Мы любим тебя, Мария!"
И ты идешь к ним и протягиваешь к ним руки, и разлученных нет больше, и
ты видишь всех тех, о ком рассказали поэты, и тех, чьи лица хранят витражи,
и краски ярки и чисты, и нет вражды между ними, а только радость, и
затонувшие острова поднимаются из воды и открывают сокровища свои, и
заточенные воды в шумной свободе поют, и гимны их созвучны и мелодичны, а
камни становятся землей, и от земли веет теплом жизни, и высокое становится
выше. И невидимые мосты станут твердыми под ногами, и солнце не испепелит
ничьих небес, а будут они просторны и светлы, и сады, и птицы их, и деревья
приветливо встретят тех, кто пришел к ним, всех тех, кто искал их, и тех,
кто не таил своей любви, а пел ее голосом, и выйдут к ним Пан и Феб,
забывшие свой спор, за руки держась, выйдут они к ним, и менестрели воспоют
их дружбу. Вот свирель, вот арфа, вот клавесин, поют они: "Здравствуй,
Мария!" Вот галереи, увитые стеблями плюща, и в мраморе замерший танец, вот
линии рук и узоры цветов, вот самолеты и ангелы, свечи и рампы всех сцен,
вот маяки благодатного берега: "Здравствуй, Мария!"
И смягчатся движения, и очертания сделаются мягче, и будет вечер, и
фейерверками вспыхнет он, искрами золота, и в отражениях найдет себя, и ты
войдешь в свой дом и закроешь окна шторами, и обнимешь меня. И никто не
будет видеть нас вдвоем, когда мы останемся вместе, и это будет для нас,
все, что будет с нами. Мы должны быть одни и уйти, чтобы снова могли мы
выйти из дверей наших к тем, кто будет встречать нас радостно, к тем, кто
нас ждет.
- О, как ты прекрасна, Мария!
Я ломал голову, что бы такого придумать, чтобы Марии было приятно. За
что ни возьмись, на все нужны деньги или хотя бы немного денег, а у меня их
ну совсем кот наплакал. И на бутылках особенно не разбогатеешь. Вон у нас в
классе парень есть, так ему красота, все время с деньгами. У него родители
пиво ящиками дуют, а бутылки все ему достаются. Можно, конечно, попробовать
собирать их на улице, я видел, старухи так и делают. Но это как-то не то.
Все не то. Может, приготовить что-нибудь? Испечь, скажем. Я взял книгу
рецептов и принялся искать. До сих пор мой кулинарный опыт ограничивался
жареной картошкой и яйцами всмятку, еще бутербродами, но это все не
годилось. А тут, куда ни глянь, везде ужас какой-то. Нужна куча продуктов, и
чего только с ними не надо делать: и взбивать, и охлаждать, и разделять, и
размешивать, а главное, совершенно непонятно, сколько это должно занять
времени, и успею ли я к ее приходу. Кроме того, мне казалось, что
использовать какой-нибудь готовый рецепт, это примитивно, это она и сама
может сделать, а вот придумать что-нибудь эдакое, это да.
Наконец, я решил сделать пирожные, причем тесто сделать частично по
одному рецепту, частично по другому, а крем вообще от фонаря. Однако, достав
продукты, я поначалу слегка струхнул, я никогда еще не брался ни за что
подобное. Но уж больно велик был соблазн. Я вздохнул, поменял местами
тарелки, потом представил себе еще раз, как приятно будет Марии, и взялся за
дело.
Провозился часа два, не меньше. Ну и морока же это была! Я весь взмок,
бегая у плиты. Не успевал я готовить одну партию, как другую уже надо было
вытаскивать, а тут еще крем кипеть начинал, количество грязной посуды
накапливалось со злорадной быстротой, а открытая духовка садистски жарила в
спину. Но обошлось все даже благополучнее, чем я ожидал, если не брать в
расчет такие мелочи как то, что я заработал ожог на большом пальце и насыпал
в тесто соды, забыв развести ее уксусом. Мария была в восторге. Мне даже
жалко было есть, но Мария заявила, что если я не буду есть, то она тоже не
будет. Ну за что такая несправедливость, спрашивается?
После первого успеха я пошел в разгон. Я каждый день готовил для нее
что-нибудь. Мы даже не успевали съедать.
- Ты меня закормишь сладким. Ты что, хочешь, чтобы мама у тебя стала
толстая?
Я сказал ей, что, по-моему, толстеют не от еды, а от безделья.
- Хм. Что-то в этом есть, - согласилась Мария.
Но на всякий случай я стал делать перерывы, раз уж она так боится
растолстеть.
Я подумал, почему это так здорово, когда Мария печет куличи на Пасху?
Ведь, если разобраться, то они не так уж и сильно отличаются от
какого-нибудь обыкновенного кекса. Все дело в том, что это не просто
воскресенье, а Пасха, и от этого они делаются в десять раз лучше. И тогда я
стал придумывать всякий раз какой-нибудь праздник. В календаре, кроме всякой
дребедени, ничего не было, и мне приходилось придумывать праздники самому,
сочинять к ним какие-нибудь истории, вобщем, заставлять работать фантазию.
Идея была гениальная, и Мария ее тут же подхватила.
Но по-настоящему я оценил ее уже много позже, когда понял, как это
ценно, уметь сделать из обыкновенного, буднично-заурядного, серого дня
волшебный праздник. Сколько раз одно только это умение и спасало меня от
депрессии.
В тот раз нам хватило на два дня. На другой вечер мы доедали остатки, и
за чаем Мария сказала: "Побудешь один вечер без меня?"
А я сказал: "Не заботься об этом".
Она вернулась очень поздно. Почти в два часа ночи. Я не спал, ждал ее.
Лида подвезла ее на своей машине. У нее был зеленый горбатый "москвич".
Мария иногда пользовалась им, но на озеро мы поехали на другой машине.
Я так до сих пор и не знаю, на чьей.
На Пасху она пекла куличи. Как обычно, один большой и два маленьких.
Глазури она не жалела. По всей квартире пахло ванилью и сдобой. Весь день
хлопотала. С утра затеяла уборку, и я удрал на балкон с магнитофоном и
Шекспиром. Когда пылесос затих, вернулся.
Потом она стала варить творог, готовить салаты.
- Открой, пожалуйста, горошек.
Я помог ей очистить картошку и порезать ее мелкими кубиками.
К вечеру она притомилась. Прилегла на диван с журналами мод.
- Скоро лето, а у меня еще ничего нет. У тебя, кстати, тоже.
Время шло. Я метался на кушетке и вздыхал. Голова была как чужая,
предательница, а ладони потные. Я бился головой об подушку. Потом сказал
очень громко: "Сегодня. Сейчас".
Закусил подушку и лежал.
Мария говорила: "Или сомневаться, или делать. Одно из двух".
Я заставил себя встать на ноги. Потом стал идти.
Она была в комнате. На диване. Полулежа. Не слышала меня, как я дышу.
Листала журнал.
Я оторвался от косяка и вышел на свет. Стал приближаться.
Я пристроился рядом с ней. Пододвинулся ближе.
Руки хотели удрать. Я обнял ее.
Не отрывая глаза от журнала, она положила на меня руку. Все колотилось
внутри. Я потянулся лицом к ее груди, к ней, я ничего не видел кроме нее.
Легко бы упасть, я держался навесу, боялся, что сейчас упаду, не хватит сил,
тянулся, я видел, приближался, каждую нить ткани, я видел... Ну что ты.
- Не маленький ведь, - она строго убрала меня.
В горло впилась боль, в глаза. Оборвалось. Она уронила журнал.
Она встревожилась.
- Что с тобой? Иди... иди ко мне, - она открылась.
Я отшатнулся. Из-за слез я ничего не видел. Я вскочил с пола и стал
пятиться. Оступился, упал, больно ударившись. И тогда я зарыдал. Ее фигура
подалась ко мне. Я бросился прочь из комнаты. На лестницу, из дома. Во дворе
не было никого. Я рухнул на скамейку. Жизнь была кончена.
Все замерло в сумерках и жалело меня. Я рыдал.
Она вышла из подъезда. Села рядом. Потом сказала: "На, надень,
прохладно уже".
Она протянула мне что-то. Я взял, комкая мягкую ткань. Мы долго сидели.
Она обняла меня, Прости. Поцеловала.
- Прости меня.
Я всхлипывал. Не плачь. Пойдем домой. Пойдем.
И мы ушли домой. Я все пытался сглотнуть, и не мог.
Наверное, то же самое испытывает голова, когда она катится из-под ножа
гильотины. Только заплакать не успевает.
Она показала мне выбранный костюм: "Нравится?"
Я кивнул. Она сказала: "До лета успею? Надо успеть".
Когда мы поехали на озеро, она надела его. Второй раз. Первый раз - в
кино.
Ничего - это значит, ничего нового. Вроде модов.
Это она приучила меня хорошо одеваться. В любых обстоятельствах. Она
говорила: "Лучше ходить голым, чем в лохмотьях".
Хипы и прочие аутсайдеры так никогда и не признали меня за своего.
Называли пижоном, Чайлд Гарретом, дэнди... Но это уже в крови. Лучше ходить
голым, чем в тряпье.
У нее всегда была куча журналов на английском. И на французском. Его
она знает через пень колоду, как и немецкий. Зато английский - очень хорошо.
Она часто занималась со мной по вечерам. Мы переводили песни. Она объясняла.
Я спрашивал какое-нибудь слово, а она вдруг говорила: "Найди в словаре". Она
знала его, но я должен был запомнить намертво. За этим она следила. Отдала
меня в "английскую" школу. Не потому что это было модно (это было модно),
просто она считает, что не знать английский все равно что быть глухонемым.
Она права.
Даже в детский сад я ходил "английский". Обычно за мной приходила Лида.
И мы никогда не шли прямо домой, мы отправлялись в город, перекусывали в
каком-нибудь кафе пирожными. Или она затаскивала меня в шашлычную. В
переулках было темно, а на улицах шумело, свет мельтешил, я разглядывал
разноцветные льдинки окон, а Лида говорила: "Посмотри, вон самолет летит".
Спрашивала: "Сколько будет сорок восемь плюс сто тридцать семь?"
Я старательно подсчитывал в уме. Ей говорили: "Какая у вас красивая
девочка!" Ее это в восторг приводило.
Она училась в институте и жила у нас.
Мы спали с ней на диване. А Мария спала на кушетке. Или мы ночевали
вдвоем. Если Мария уходила куда-то на ночь.
Но и тогда мы спали вместе. Кажется, я боялся спать один. А может быть,
по привычке. Или на случай, если Мария придет среди ночи?
Мария потом полдня отсыпалась. Или приходила вечером и тут же бухалась
в постель. Даже не ужинала.
Как только Лида вошла в прихожую, Мария крикнула из комнаты, что света
нет. И мы пошли покупать "омичку", но магазин был уже закрыт. Когда мы
вернулись, Марии не было. Она починила свет и ушла, и мы весь вечер
просидели вдвоем, даже телевизор не включали, так заговорились. В тот вечер
я предложил Лиде пожениться.
Однажды, когда я был еще совсем маленьким, Мария взяла меня с собой в
универмаг, и я потерял ее среди толпы. Вокруг были люди, и они торопились и
смотрели куда-то поверх меня, а я не знал, что мне делать. Я так испугался,
что не мог даже плакать, я подумал, что она ушла от меня насовсем. И я ходил
как лунатик, и кто-то тормошил меня за плечо и спрашивал, где моя мама, и
продавщицы говорили мне: "Почему ты один? Где твоя мама?" А я был
полумертвый от ужаса и горя, я не мог произнести ни одного слова, слова не
могли выйти из моего горла, я только мычал. Наверное, они решили, что я
дефективный какой-нибудь. Я зачем-то побежал по лестнице и чуть не упал, но
кто-то подхватил меня, я помню. Я хорошо помню этот ужас.
А Марии все не было, ее не было нигде, везде были какие-то люди, и мне
© Copyright Иннокентий А. Сергеев, 1990
Email: bunker@softhome.net
Иллюстрации в тексте: Елена Исмайлова
Date: 19 Sep 2000
---------------------------------------------------------------
Я прислонил велосипед к фонарю и подошел к киоску.
- Чулки, пожалуйста, - хрипло сказал я, протягивая деньги. - Вот эти.
- Для мамы? - добродушно осведомилась киоскерша. Я кивнул и стал
откашливаться.
- Здесь ровно?
Она протянула мне картонную коробку. Я еще раз кивнул и сунул добычу в
карман.
Оттолкнулся от бордюра и покатил вниз по улице.
Повернул к дому. Остановился у мусорной урны, вытащил нейлоновый
комочек и спрятал его в кармане, а коробку выбросил.
Подъехал к дому. Открыл дверь подъезда, другой рукой удерживая
велосипед. Затащил его на второй этаж, открыл ключом дверь и убедился, что
дома никого нет. Велосипед оставил в прихожей. Подошел к шифоньеру. Я знал,
где они лежат. Я достал их, а новые сложил так же и положил на их место.
Задвинул полку и затворил скрипучую дверцу. В комнатах везде было солнце.
"Теперь все", - прошептал я.
Перед тем как заснуть, я прятал его под подушку, сжимал в пальцах, мял
комочек теплый, упругий. И засыпал.
Обычно я сворачивал на перекрестке, там всегда было тихо. Можно было
свернуть во двор и в другом месте - там, где была моя музыкальная школа, -
или чуть дальше - там, где поликлиника, - но все равно пришлось бы выезжать
на бульвар, вдоль ограды школьного сада. Напрямую проехать было нельзя.
Дальше по бульвару, мимо школы, въехать под арку, налево, обогнуть
палисадник и прямо к подъезду. И может случиться так, что на скамейке под
акацией будет сидеть женщина и читать книжку, одной рукой качая коляску.
Когда я пришел из школы, Мария сидела и разглядывала мои фотографии.
Она захлопнула альбом, но тут же рассмеялась и снова открыла.
- На тебя любуюсь.
Я-то мог бы на нее любоваться хоть круглые сутки. И почему ты должна
уходить на свою дурацкую работу! Зачем же я, по-твоему, институт
заканчивала?
- Не знаю, - признался я.
А я пришел пораньше.
- Чудесно. Вместе пообедаем.
Когда у тебя кончаются занятия?
- Сегодня последний день.
И все? Больше не будет? Каникулы. Как яблони цветут, одуреть можно от
запаха. Лето.
Душистая прохлада сквозняка. Солнечные пятна на столе, на полу, на
стенах.
- Это тебе. У нас в буфете купил. Миндаль в шоколаде.
Ты ведь любишь?
- Ой, спасибо.
Я знаю, она его ужасно любит. Она подозрительно посмотрела на меня.
- Опять экономил на завтраках?
- Я по утрам есть не хочу.
- Ладно, поделим пополам.
- Возьми с собой на работу. Я им объелся уже.
Так я тебе и поверила. Она высыпала пакетик в конфетницу. Мне нравится,
как она вскрывает пакеты - надкусывая их зубами.
- Ну давай в темпе. А то мне уходить скоро.
С завтрашнего дня я в отпуске.
Вот это я понимаю! Целыми днями будем вместе. Ну просто праздник. Надо
отметить как-нибудь.
- Непременно.
- Давай сходим сегодня в кино?
В кино? А что у нас идет?
- Со вчерашнего дня "АББА".
- Сходим. Возьмем с собой Лиду?
- Обойдемся вдвоем.
- А ты не стесняешься с мамой идти?
Ну вот еще придумаешь. Это с такой-то женщиной!
Она смеется. Мне нравится, как она смеется, хочется смеяться вместе с
ней.
- И почему ты у меня не такой как все?
Но ведь и ты не такая как все.
- Разве это плохо?
- Это замечательно, - шепчет она, целуя меня. - Ну все. Пока.
Вот ее шаги вниз по лестнице, дальше. Я выхожу на балкон и смотрю, как
она идет через двор. У нее шикарная походка.
Я возвращаюсь в комнату. Завожу "Лед Зеппелин" - не могу без музыки.
Потом сбрасываю брюки, достаю из ящика стола чулки и надеваю их. Разглядываю
свои ноги в зеркале. Ладно, увлекаться тоже не стоит. Я снимаю их и
укладываю обратно, предварительно десяток раз поцеловав. Уроки больше не
учить, о сладкое слово Свобода! А физичка так-таки и вывела мне за год
четверку. Это она мне все не может простить, что я написал в тетрадке по
физике стихи, как она выразилась, эротического содержания. Марию эта история
жутко развеселила.
Я врубаю музыку на полную катушку и иду мыть посуду.
Марию вызывали к директору. Ее вообще чуть что в школу вызывают. А для
нее это все равно что цирк бесплатный, могли бы уже понять за шесть-то лет.
Первый раз ее вызвали сразу же после "первый раз в первый класс". У меня,
видите ли, длинные волосы. А чего уж длинные? Мария их постоянно
подравнивает. Не помню, чтобы она хоть раз отправила меня в парикмахерскую.
Всегда только сама.
Мария с порога заявила: "Я не собираюсь уродовать своего ребенка!"
Вот женщина! Они офонарели от такого и понесли какую-то фигню насчет
школьной формы. Лучше бы не заикались. Тут Мария взорвалась, конечно. По
поводу школьной формы она, бывает, и без всякого повода проходится, а тут
такой повод! Ну она на радостях и всыпала им чертей.
Мария стала легендарной личностью, а ко мне цепляться стали. Не знай я
все учебники наизусть, выперли бы меня из школы, точно. Один раз меня
проверяли даже - поставили спиной к классу отвечать. Я им выложил три
параграфа слово в слово. Тогда только отстали.
Школа у нас какая-то ненормальная, - "с перманентным отсевом", как
выразилась наша англичанка. Откровенная женщина. Но класс у нас теперь раза
в полтора меньше, чем был, что правда, то правда. А что после восьмого
будет? Обычно от четырех классов остается два. И с нами то же самое сделают,
все к этому идет.
Мария тоже обожает музыку. Пластинок, правда, у нас не очень много -
"АББА", "Смоуки", Джо Дассен, Дайана Росс, Лео Сейер (под него беситься
здорово), и тому подобное. Еще много всякого джаза и заезженных старых
миньонов с битлами. Зато кассет куча, а Мария все время приносит новые. Где
она их записывает, непонятно. Вчера притащила "The Wall". По-моему,
потрясная вещь. У нас вообще вкусы совпадают. Только "Deep Purple" она,
почему-то, не очень воспринимает.
На стихи меня вдохновил Байрон. Им я зачитывался. Еще, может быть, Лопе
де Вега. Раньше я стихи не воспринимал. Хотя Мария говорит, что первое
стихотворение я сочинил в четыре года. Я не помню этого, но раз Мария
говорит, то значит, так оно и было. Хотя она утверждает, что я в два года
фанател от Пола. У него есть пластинка "У Мэри был барашек", так вот, на ней
есть песня "Сердце деревни"...
- "The Heart Of The Country". Приучись называть вещи своими именами!
... И будто бы эта песня приводила меня тогда в восторг. Ну в том, что Марию
Пол приводил в восторг, я не сомневаюсь. Она заездила пластинку так, что
слушать невозможно. Один треск.
Записывать стихи я стал в пять лет, когда научился это делать. В то
время я писал на манер раннего Апполинера, только последние две строчки
старался зарифмовать. Лиде так больше нравилось. Ничего так стишки.
Бестолковые, правда. А потом перестал писать. Творческий кризис. Опыта
набирался, что ли?
Писать я научился раньше чем читать, это точно. Хотя и читать я стал в
те же пять лет. Знаменательный был год, как я погляжу.
- Может и лучше бы было, если бы ты чуть позже этому научился, -
сказала однажды Мария. - А то уж больно много начитался.
Это она потому, что у меня вечные проблемы с учителями, особенно с
нашей классной. А когда я сказал, что пока есть дураки, будут и проблемы,
она стала зверски хохотать. Ничего, сама виновата. Надо было читать мне на
ночь. И потом, чего я такого начитался? Ретифа де ла Бретона что ли? И с
чего это она взяла, что нужно прятать от меня Лакло? Все равно ведь найду.
Нашел же журналы в кладовке. А там такое, что и Лакло не снилось. А уж
фотографии! Завалила сверху Станиславским и "Нюрнбергским процессом". Вот
тяжестей-то натаскался! Хитрая у меня мама, ничего не скажешь. Вроде Улисса.
Слушая музыку, она иногда пританцовывает.
Чтобы выйти на улицу, нужно было немножко пройти по двору и свернуть
направо. Там была арка. А за ней бульвар. Осенью с его аллеи доносился запах
дымных костров. Жгли листья. Там, где были тополя, дальше, за перекрестком.
Здесь были липы.
Первыми зацветали черемухи. Потом яблони, сирень, шиповник. А потом
липы. И медовая тяжесть их аромата наполняла июльские вечера, такие томные.
После фильма мы немножко погуляли. Когда мы проходили мимо одной
клумбы, Мария закрыла глаза, запрокинула лицо к запаху цветов и сказала:
"Какое чудо!"
Она села на край гранитного бордюра, и каблуки ее туфель едва касались
асфальта. Я подсел к ней, и мы были вдвоем и дышали вечерним душистым
настоем, пока не зажгли фонари.
"Deep Purple" мы переводили как "Глубокий Пурпур", а "Pink Floyd",
почему-то, как "Розовый Фламинго". Во мне так и остались два этих цвета:
розовый и пурпурный.
Когда идешь с ней по улице, такое ощущение, что на тебя все смотрят. На
самом же деле смотрят не на тебя, а на нее, смотрят, провожают взглядом,
оборачиваются за спиной. Я привык к этому, а она, кажется, никогда и не
обращала на это внимания. Издали она похожа на забойную американку из
крутого боевика, но вблизи понимаешь, что ни в каких боевиках таких не
бывает. И сходишь с ума.
Для меня она всегда была богиней. Я целовал ее туфли в прихожей.
Она такая красивая, она... Она.
У меня есть свой альбом, куда я собираю всякую всячину - вырезки разные
из журналов, просто картинки, открытки, фотографии битлов (если бы не Мария,
то я их и не знал бы, бог ведает, до каких лет, ужас!), разные красивые
места, - Великий Каньон, например, Скалистые горы, разные английские замки.
Ну и конечно, в нем много фотографий Марии. Вообще-то, он с них и начался.
Потом к ним прибавились портреты Брижит Бардо, потому что она похожа на
Марию, не совсем, конечно, но что-то есть. В этот альбом я и собираю свои
истории, я сочиняю их сам. Обычно они про Марию, но иногда просто про
кого-нибудь, иногда про меня, а действие происходит или в восемнадцатом веке
(тогда шикарно одевались), или в конце шестидесятых (годов, конечно, не
веков). Мария тогда красила волосы пергидролем. У меня есть вырезка из
газеты с ее фотографией, на которой она читает стихи со сцены. Прямо как
настоящая звезда. Лида говорит, что она обалденно читала, и вообще, у нее
актерский талант. Еще бы. Это у нее-то да чтобы не было таланта, у такой
женщины!
...- И вот автобус въехал на мост, и под ним была Темза, но со второго
этажа нам не было ее видно, и Мария сказала: "Кажется, что мы в небе..."
- А почему мы ехали на втором этаже?
- Ну как же. Ведь ты же куришь.
Она смеется.
С ней легко.
У меня в комнате на стене висит карта Англии. Как-то мне пришло в
голову повесить портрет Марии прямо на нее. Я взял самую лучшую фотографию и
отнес ее в мастерскую, чтобы они увеличили и вставили в рамку. Ужас, сколько
слупили. Все деньги ушли, еще и не хватило, но я уговорил их, что принесу,
когда приду за портретом. Пришлось влезать в долги. Но портрет получился
клевый. Я повесил его прямо над Ирландией. Правда, накрыло половину
Гебридских островов, но это ничего. И что за стулья делают в этой стране!
Разваливаются именно тогда, когда ты встаешь на них.
- Это оттого, что ты раскачиваешься на ножках, - сказала Мария.
На что я возразил, что Роберт Бернс тоже раскачивался. Но она сказала,
что вовсе не обязательно следовать в этом его примеру.
- Но мне так думается лучше.
- Если ты полагаешь, что со сломанным позвоночником думается лучше, то
пожалуйста, я не возражаю, - пожала она плечами.
С юмором у меня мама. Другая бы стала психовать из-за сломанного стула.
В 1967 году один парень отправился в Гималаи, чтобы стать магом...
- Наверное, он хотел стать йогом?
- Ну может быть, и йогом, но, по-моему, все-таки магом.
- А откуда он был?
- Родился он в... в Бирмингеме.
- И что же дальше?
- Так вот. Он долго искал настоящего мага. Ему не нужны были те,
которые только кривляются перед туристами. А настоящие маги жили далеко в
горах, и добраться до них было очень трудно. Но он все-таки добрался до этих
мест, хотя много раз мог сорваться в пропасть и погибнуть. И вот он сказал
магу: "Научи меня всему, что ты знаешь, чтобы я стал магом". А маг ему
ответил: "Чтобы стать тебе таким как я, должен ты будешь отказаться от
всего, с чем ты связан". А парень этот сказал: "Я готов ко всему".
- А как его звали?
- Звали его Ричард.
И вот маг стал показывать ему все, что было в мире. Показал ему город
Бирмингем и спросил: "Откажешься ли ты от родины?" А Ричард заплакал, но
сказал: "Я готов отказаться от родины, которая у меня была". Тогда показал
ему маг всех его друзей и сказал: "Ты должен отказаться от них". Ричард
опечалился, но ответил: "Я готов к этому". И тогда маг снова показал ему
зеркало, и на этот раз оно было обычным, и сказал маг: "Сможешь ли ты
отказаться от самого себя?" Ричард немного испугался, но ответил: "Я готов
отказаться от себя и даже забыть свое имя". Он очень хотел стать магом. И
наконец маг сказал ему: "Ты думаешь, что простился со всем в своей жизни и
достоин стать магом, но ты еще не сказал главного". И маг показал ему его
любимую женщину, ту, которую Ричард любил больше чем жизнь, больше чем себя
самого, больше чем родину и друзей. И сказал маг: "Готов ли ты отказаться от
нее? Но прежде чем ответишь, подумай. Знай, что никто не возвращается с
дороги, на которую ты ступил, и если теперь ты не сможешь отказаться, ты
умрешь вместе с той, которую ты любишь".
И Ричард не знал, что ему сказать. Он готов был умереть ради своей
любимой, ради нее он готов был даже не стать магом, но он не хотел, чтобы
из-за него погибла его любимая. И тогда он подумал: "Я не могу решать ее
участь за нее. Но как бы поступила она? Что бы она выбрала, окажись она
сейчас рядом со мной, или будь она на моем месте? И тогда он повернулся к
магу и сказал: "Убей нас. Я не достоин быть магом".
И маг сказал ему: "Знай, что если бы ты отрекся от своей любимой, я
убил бы тебя на месте. Возвращайся же к ней. Ты видишь сам, что не сможешь
быть настоящим магом".
И Ричард, распрощавшись с мудрецом, радостный, заспешил к своей любимой
туда, где она ждала его.
- Какая интересная история. Что-то она мне напоминает.
- Я использовал одну китайскую сказку. Только изменил немножко.
- А. Наверное, поэтому.
Но почему же он оставил свою возлюбленную и ушел один?
- Но он же не знал, что так все обернется.
Вот витязи и их дамы в невиданных нарядах, вот их сестры и братья, и
танцоры и танцовщицы, и музыканты, и короли далеких стран, и нимфы потаенных
ручьев, и мотоциклисты, и те, кто как крылья за их спинами, и те, кто
принесли с собой гитары, и те, кто подставляет ладони струям фонтанов, и еще
многие и многие, и ты выходишь к ним, и они радостно встречают тебя. Ты
выходишь к ним из дома своего, и они приветствуют тебя и говорят: "Как ты
прекрасна, Мария!"
И они дарят тебе свои подарки, и оркестр играет, и птицы
прихорашиваются и делают реверансы, и грациозно раскланиваются с тобой и
говорят: "Мы любим тебя, Мария!"
И ты идешь к ним и протягиваешь к ним руки, и разлученных нет больше, и
ты видишь всех тех, о ком рассказали поэты, и тех, чьи лица хранят витражи,
и краски ярки и чисты, и нет вражды между ними, а только радость, и
затонувшие острова поднимаются из воды и открывают сокровища свои, и
заточенные воды в шумной свободе поют, и гимны их созвучны и мелодичны, а
камни становятся землей, и от земли веет теплом жизни, и высокое становится
выше. И невидимые мосты станут твердыми под ногами, и солнце не испепелит
ничьих небес, а будут они просторны и светлы, и сады, и птицы их, и деревья
приветливо встретят тех, кто пришел к ним, всех тех, кто искал их, и тех,
кто не таил своей любви, а пел ее голосом, и выйдут к ним Пан и Феб,
забывшие свой спор, за руки держась, выйдут они к ним, и менестрели воспоют
их дружбу. Вот свирель, вот арфа, вот клавесин, поют они: "Здравствуй,
Мария!" Вот галереи, увитые стеблями плюща, и в мраморе замерший танец, вот
линии рук и узоры цветов, вот самолеты и ангелы, свечи и рампы всех сцен,
вот маяки благодатного берега: "Здравствуй, Мария!"
И смягчатся движения, и очертания сделаются мягче, и будет вечер, и
фейерверками вспыхнет он, искрами золота, и в отражениях найдет себя, и ты
войдешь в свой дом и закроешь окна шторами, и обнимешь меня. И никто не
будет видеть нас вдвоем, когда мы останемся вместе, и это будет для нас,
все, что будет с нами. Мы должны быть одни и уйти, чтобы снова могли мы
выйти из дверей наших к тем, кто будет встречать нас радостно, к тем, кто
нас ждет.
- О, как ты прекрасна, Мария!
Я ломал голову, что бы такого придумать, чтобы Марии было приятно. За
что ни возьмись, на все нужны деньги или хотя бы немного денег, а у меня их
ну совсем кот наплакал. И на бутылках особенно не разбогатеешь. Вон у нас в
классе парень есть, так ему красота, все время с деньгами. У него родители
пиво ящиками дуют, а бутылки все ему достаются. Можно, конечно, попробовать
собирать их на улице, я видел, старухи так и делают. Но это как-то не то.
Все не то. Может, приготовить что-нибудь? Испечь, скажем. Я взял книгу
рецептов и принялся искать. До сих пор мой кулинарный опыт ограничивался
жареной картошкой и яйцами всмятку, еще бутербродами, но это все не
годилось. А тут, куда ни глянь, везде ужас какой-то. Нужна куча продуктов, и
чего только с ними не надо делать: и взбивать, и охлаждать, и разделять, и
размешивать, а главное, совершенно непонятно, сколько это должно занять
времени, и успею ли я к ее приходу. Кроме того, мне казалось, что
использовать какой-нибудь готовый рецепт, это примитивно, это она и сама
может сделать, а вот придумать что-нибудь эдакое, это да.
Наконец, я решил сделать пирожные, причем тесто сделать частично по
одному рецепту, частично по другому, а крем вообще от фонаря. Однако, достав
продукты, я поначалу слегка струхнул, я никогда еще не брался ни за что
подобное. Но уж больно велик был соблазн. Я вздохнул, поменял местами
тарелки, потом представил себе еще раз, как приятно будет Марии, и взялся за
дело.
Провозился часа два, не меньше. Ну и морока же это была! Я весь взмок,
бегая у плиты. Не успевал я готовить одну партию, как другую уже надо было
вытаскивать, а тут еще крем кипеть начинал, количество грязной посуды
накапливалось со злорадной быстротой, а открытая духовка садистски жарила в
спину. Но обошлось все даже благополучнее, чем я ожидал, если не брать в
расчет такие мелочи как то, что я заработал ожог на большом пальце и насыпал
в тесто соды, забыв развести ее уксусом. Мария была в восторге. Мне даже
жалко было есть, но Мария заявила, что если я не буду есть, то она тоже не
будет. Ну за что такая несправедливость, спрашивается?
После первого успеха я пошел в разгон. Я каждый день готовил для нее
что-нибудь. Мы даже не успевали съедать.
- Ты меня закормишь сладким. Ты что, хочешь, чтобы мама у тебя стала
толстая?
Я сказал ей, что, по-моему, толстеют не от еды, а от безделья.
- Хм. Что-то в этом есть, - согласилась Мария.
Но на всякий случай я стал делать перерывы, раз уж она так боится
растолстеть.
Я подумал, почему это так здорово, когда Мария печет куличи на Пасху?
Ведь, если разобраться, то они не так уж и сильно отличаются от
какого-нибудь обыкновенного кекса. Все дело в том, что это не просто
воскресенье, а Пасха, и от этого они делаются в десять раз лучше. И тогда я
стал придумывать всякий раз какой-нибудь праздник. В календаре, кроме всякой
дребедени, ничего не было, и мне приходилось придумывать праздники самому,
сочинять к ним какие-нибудь истории, вобщем, заставлять работать фантазию.
Идея была гениальная, и Мария ее тут же подхватила.
Но по-настоящему я оценил ее уже много позже, когда понял, как это
ценно, уметь сделать из обыкновенного, буднично-заурядного, серого дня
волшебный праздник. Сколько раз одно только это умение и спасало меня от
депрессии.
В тот раз нам хватило на два дня. На другой вечер мы доедали остатки, и
за чаем Мария сказала: "Побудешь один вечер без меня?"
А я сказал: "Не заботься об этом".
Она вернулась очень поздно. Почти в два часа ночи. Я не спал, ждал ее.
Лида подвезла ее на своей машине. У нее был зеленый горбатый "москвич".
Мария иногда пользовалась им, но на озеро мы поехали на другой машине.
Я так до сих пор и не знаю, на чьей.
На Пасху она пекла куличи. Как обычно, один большой и два маленьких.
Глазури она не жалела. По всей квартире пахло ванилью и сдобой. Весь день
хлопотала. С утра затеяла уборку, и я удрал на балкон с магнитофоном и
Шекспиром. Когда пылесос затих, вернулся.
Потом она стала варить творог, готовить салаты.
- Открой, пожалуйста, горошек.
Я помог ей очистить картошку и порезать ее мелкими кубиками.
К вечеру она притомилась. Прилегла на диван с журналами мод.
- Скоро лето, а у меня еще ничего нет. У тебя, кстати, тоже.
Время шло. Я метался на кушетке и вздыхал. Голова была как чужая,
предательница, а ладони потные. Я бился головой об подушку. Потом сказал
очень громко: "Сегодня. Сейчас".
Закусил подушку и лежал.
Мария говорила: "Или сомневаться, или делать. Одно из двух".
Я заставил себя встать на ноги. Потом стал идти.
Она была в комнате. На диване. Полулежа. Не слышала меня, как я дышу.
Листала журнал.
Я оторвался от косяка и вышел на свет. Стал приближаться.
Я пристроился рядом с ней. Пододвинулся ближе.
Руки хотели удрать. Я обнял ее.
Не отрывая глаза от журнала, она положила на меня руку. Все колотилось
внутри. Я потянулся лицом к ее груди, к ней, я ничего не видел кроме нее.
Легко бы упасть, я держался навесу, боялся, что сейчас упаду, не хватит сил,
тянулся, я видел, приближался, каждую нить ткани, я видел... Ну что ты.
- Не маленький ведь, - она строго убрала меня.
В горло впилась боль, в глаза. Оборвалось. Она уронила журнал.
Она встревожилась.
- Что с тобой? Иди... иди ко мне, - она открылась.
Я отшатнулся. Из-за слез я ничего не видел. Я вскочил с пола и стал
пятиться. Оступился, упал, больно ударившись. И тогда я зарыдал. Ее фигура
подалась ко мне. Я бросился прочь из комнаты. На лестницу, из дома. Во дворе
не было никого. Я рухнул на скамейку. Жизнь была кончена.
Все замерло в сумерках и жалело меня. Я рыдал.
Она вышла из подъезда. Села рядом. Потом сказала: "На, надень,
прохладно уже".
Она протянула мне что-то. Я взял, комкая мягкую ткань. Мы долго сидели.
Она обняла меня, Прости. Поцеловала.
- Прости меня.
Я всхлипывал. Не плачь. Пойдем домой. Пойдем.
И мы ушли домой. Я все пытался сглотнуть, и не мог.
Наверное, то же самое испытывает голова, когда она катится из-под ножа
гильотины. Только заплакать не успевает.
Она показала мне выбранный костюм: "Нравится?"
Я кивнул. Она сказала: "До лета успею? Надо успеть".
Когда мы поехали на озеро, она надела его. Второй раз. Первый раз - в
кино.
Ничего - это значит, ничего нового. Вроде модов.
Это она приучила меня хорошо одеваться. В любых обстоятельствах. Она
говорила: "Лучше ходить голым, чем в лохмотьях".
Хипы и прочие аутсайдеры так никогда и не признали меня за своего.
Называли пижоном, Чайлд Гарретом, дэнди... Но это уже в крови. Лучше ходить
голым, чем в тряпье.
У нее всегда была куча журналов на английском. И на французском. Его
она знает через пень колоду, как и немецкий. Зато английский - очень хорошо.
Она часто занималась со мной по вечерам. Мы переводили песни. Она объясняла.
Я спрашивал какое-нибудь слово, а она вдруг говорила: "Найди в словаре". Она
знала его, но я должен был запомнить намертво. За этим она следила. Отдала
меня в "английскую" школу. Не потому что это было модно (это было модно),
просто она считает, что не знать английский все равно что быть глухонемым.
Она права.
Даже в детский сад я ходил "английский". Обычно за мной приходила Лида.
И мы никогда не шли прямо домой, мы отправлялись в город, перекусывали в
каком-нибудь кафе пирожными. Или она затаскивала меня в шашлычную. В
переулках было темно, а на улицах шумело, свет мельтешил, я разглядывал
разноцветные льдинки окон, а Лида говорила: "Посмотри, вон самолет летит".
Спрашивала: "Сколько будет сорок восемь плюс сто тридцать семь?"
Я старательно подсчитывал в уме. Ей говорили: "Какая у вас красивая
девочка!" Ее это в восторг приводило.
Она училась в институте и жила у нас.
Мы спали с ней на диване. А Мария спала на кушетке. Или мы ночевали
вдвоем. Если Мария уходила куда-то на ночь.
Но и тогда мы спали вместе. Кажется, я боялся спать один. А может быть,
по привычке. Или на случай, если Мария придет среди ночи?
Мария потом полдня отсыпалась. Или приходила вечером и тут же бухалась
в постель. Даже не ужинала.
Как только Лида вошла в прихожую, Мария крикнула из комнаты, что света
нет. И мы пошли покупать "омичку", но магазин был уже закрыт. Когда мы
вернулись, Марии не было. Она починила свет и ушла, и мы весь вечер
просидели вдвоем, даже телевизор не включали, так заговорились. В тот вечер
я предложил Лиде пожениться.
Однажды, когда я был еще совсем маленьким, Мария взяла меня с собой в
универмаг, и я потерял ее среди толпы. Вокруг были люди, и они торопились и
смотрели куда-то поверх меня, а я не знал, что мне делать. Я так испугался,
что не мог даже плакать, я подумал, что она ушла от меня насовсем. И я ходил
как лунатик, и кто-то тормошил меня за плечо и спрашивал, где моя мама, и
продавщицы говорили мне: "Почему ты один? Где твоя мама?" А я был
полумертвый от ужаса и горя, я не мог произнести ни одного слова, слова не
могли выйти из моего горла, я только мычал. Наверное, они решили, что я
дефективный какой-нибудь. Я зачем-то побежал по лестнице и чуть не упал, но
кто-то подхватил меня, я помню. Я хорошо помню этот ужас.
А Марии все не было, ее не было нигде, везде были какие-то люди, и мне