Страница:
Сергеев Иннокентий
Господин Федра
Иннокентий А. Сергеев
Господин Федра
Они прячут свои цветы за спинками кресел, дожидаясь, когда ты умрёшь перед ними на сцене, сыграв свою роль до конца. И тогда они принесут тебе эти цветы.
1
Красное пятно на халате белого цвета. В конце коридора свет. Сползаются тени, потолок сводами уходит в темноту подвального холода. Под воздействием алкоголя. Он взошёл на вершину сугроба и упал, наряженный в синий костюм диковинного персонажа оперы. И не спел. Я танцую на синем снегу танец красной наложницы, за равниной голубых сугробов встаёт зимнее солнце, и наложница короля птиц танцует на снегу танец смерти... затерянные путники в снежной ночи тянут руки к костру в пещере палатки... И все они замёрзли. И я проснулся под сводами тёмных. Потолков. И должен играть эту роль. Я сплю, мне не дают спать. Для чего эти виселицы, и я на пустых подмостках, этот шум моря. Этот шум моря! Дайте мне умереть сейчас! Не оставляйте меня одного!.. я плачу... я играю роль, я плачу, я плачу за всех, запах ваших цветов, увядающих из-за задержки рейса встречают нас встречают задержки рейса нас
задержки рейса ветер задержки рейса, что же это...
красное пятно на снегу.
Я лучшая Федра в этой части Вселенной.
Я снят на видеокамеры.
И пусть ваши цветы увядают в чьих-нибудь комнатах, не увидев, что я Федра,
пусть ваши цветы
Я
Федра!
Я стою на снегу, потому что теперь зима, и кроме снега нет ничего, вокруг пусто и ветер, холодно, потому что зима, а я в этих странных одеждах солнечной,- её называют солнечной,- Греции. Солнце слепит глаза, сухой воздух, морозный, и в странных одеждах посреди снежного поля... Далёкое зимнее солнце... Я повторяю слова каждый вечер, почти каждый вечер, и каждый день на репетиции, когда я - Федра, нет! Когда Федра - я.
Нельзя быть таким. Нельзя быть таким как я. И нельзя жить в стране, где зима - обычное время года, и так холодно, нельзя, если ты родился в Греции.
Или как
я
Где?
Или как я.
Где я родился. В справках пишут всякую ерунду, в газетах, в книгах, по телевизору, у меня нет телевизора. Пишут всякую ерунду. Я люблю говорить, когда каждое слово отдельно. Сначала я учился тому, что никому не нужно. Потом я взошёл на ступень выше и учился делать то, что было нужно мне. Чтобы, взойдя ещё на ступень, учиться делать то, что нужно тем, кому ничего не нужно. Тем, другим, кто прячется в темноте зала, зрительного зала театра, в тени колоннады храма, где мы венчаемся, я венчаюсь. Они обступили как своды потолков в этой холодной стране, где зимой поклоняются очагу, а летом тупеют. Я родился здесь. В этой стране, чтобы, облачившись в холодные ткани, стоять по щиколотку в снегу, созывая зрителей на свой бенефис. Можно убить себя или кого-нибудь ещё, но нельзя раздеться, только не теперь. Я каждый раз говорил себе: "Только не теперь". Я всё равно не смог бы изменить себя. Я родился. И я никогда не смог бы изменить себя. Хитрая бестия, я желал только того, что.............. я никогда не желал того, чего я не мог.
Я хочу его.
Я, Федра.
растирают грязь на полу
2
Женщины стряхивают с собачек снег и озабоченно смотрят по сторонам на других женщин, которые стряхивают со своих собачек снег и щёлкают замочками сумочек. Достают носовые платки. В проходах хлюпающими тряпками на швабрах растирают грязь и недовольно бормочут. Бинокли запотели. Стёкла медленно оттаивают, бациллы кашля в душном от испарений воздухе. Стойкий запах духов, женщины выглядят заплаканными. Они чихают, избалованные собачки вертятся у них на коленях. Прикрытых юбками, но становятся тусклы.
Я смотрю на себя в зеркало. За моей спиной гримёрная, здесь почти тихо. Но я могу вслух произнести фразы, звучащие сейчас на сцене. И с теми же интонациями, что с того. Я готов. Я не хуже чем всегда, а сделаешь лучше - обесценишь прошлое, все бесчисленные выходы и аплодисменты, не нужно... успокойся. Я смотрю на своё лицо в зеркале, избегая глаз.
Я смотрю себе в глаза из зеркала.
Золотые ручьи змеятся на мраморном барельефе лиц.
Что-то срастается, какие-то кости под гипсовой повязкой, когда накладывают гипс, что-то меняется. Под гримом, и это происходит всегда. Только маска остаётся всё той же и. Неизменной.
.....
А теперь я буду пить одиночество
красоты и наслаждения, но что с того; я могу повторить это с другими интонациями, снег тает, оставляя кисловатый вкус, слёзы высыхают, оставляя соль на воспалённой коже, соль на чёрной полировке гроба... рояля... белый порошок соли... она высыпала яд в его бокал и притворилась спящей, он выпил и уснул; зеркала занавешивают, чтобы они не видели, как будут выносить тело, все пришли по часам без опозданий, прибыть на репетицию, хотя нет, можно и опоздать, если задержалась электричка, я живу чуть-чуть за городом; я всегда говорю так, как будто говорю с кем-то другим, актёрская привычка, говорю всегда так, как будто пытаюсь оправдаться или сделал что-то постыдное, привычка, привычка, всегда так, как будто я - это кто-то другой, как будто я - это кто-то, и я должен оправдываться за него, может быть, перед ним же самим, а он не сумеет запомнить и нескольких слов в оригинальном порядке, и я должен оправдываться перед ним, словно бы я хороню своё тело, не знаю, что, себя, и сейчас будет вынос, я оглядываю комнаты, украдкой, как будто я должен стесняться этого, и непонятно, перед кем мне должно быть стыдно, всем стыдно перед покойником, значит, мне стыдно перед самим собой мёртвым, зачем я так плотно поел, если мёртвым не нужна пища, зачем я пойду, вынося своё тело, и свод лопнул, и зал запорошило снегом зимнего вечера. Снег. Бесконечный монолог,- мизансцена меняется, одни декорации уносят, приносят другие, на пустом месте, но всегда вокруг одной и той же темы: "Был актёр. И он повесился".
Нет, я отравлюсь, у меня есть яд. Та женщина, которая должна была всыпать его в мой бокал, предательски всё перепутала. Ни на кого нельзя положиться, даже на тех, к кому не испытываешь сексуальных чувств.
Жри снег как собака, собаки любят жрать снег и выкусывают белые тающие комки из шерсти, распространяя в воздухе запах мокрой псины, так пахнет толпа в подземном переходе в час пик, когда идёт снег, длинный подземный переход, я прохожу его дважды в день вот уже сколько лет. Сколько лет?
Сколько ей было лет?
Холодный как снег, я не испытывал к ней сексуальных чувств. Она позорно отступила и всё перепутала, глупая как её собачка. Когда я смотрю в зал, я не вижу их, и иногда, и однажды я подумал, что там сидит тысяча таких же точно женщин с собачкой на коленях и мужем, или просто рядом с мужчиной, и все они в толпе я мог бы не узнать её такие же и всё перепутают, даже если в первый раз в жизни или в последний, даже если не испытываешь к ним сексуальных чувств, к ней всё равно на них нельзя положиться.
Или возьму лезвие как тот человек, на чьём месте должен был быть я.
Ничего не получается. Наверное, я недостаточно пьян.
И потому всё выглядит так несерьёзно, и она хихикает как дурочка.
3
Она хихикает как дурочка, но я не могу от неё отделаться, не нарушив приличия, и я пригласил их вместе и плачу за троих, и изображаю из себя кого-то другого, так всегда, когда слишком много людей, потому что слишком много людей - это и есть зрители, а я актёр, когда я не на сцене. И она этого не поймёт никогда, она хихикает, поглядывая на меня, я ненавижу её, рассказывая что-то забавное, и всё это отражается в зеркалах, непотребно как племя уродов. Как ярмарочный зазывала, расхваливающий свой товар. И я как голый король, который может быть королём только будучи голым. Что ж, я выбрал корону, я был как ребёнок, всегда как ребёнок, который тянется схватить звезду, глупый, и не жалею. Потому что теперь у меня много денег, хотя бы поэтому. И ещё потому, что я всё равно был бы таким, даже если бы у меня не было другой сцены кроме ледяной площади замёрзшего пруда, которого даже нет на карте, и где я умер бы, замёрзнув насмерть. Я всё равно был бы таким. Три порции и вино. Да, это же самое. Она смеётся, я смеюсь. Я делаю заказ, и он говорит ей что-то. Я не расслышал. Она глупо хихикает. Я не решился сразу же попросить его повторить, а через секунду было уже поздно. Ещё через час она начала догадываться. Принесли икру, рука протянулась передо мной над столом и подлила вина в мой бокал. Я - Федра, теперь это уже неважно. Она перестала хихикать и ещё через сколько-то минут сказала, что им нужно идти. Он, покачиваясь, поднялся из-за стола. Чтобы идти с ней и что-то пробормотал. Я остался сидеть на месте. Она сказала, что они возьмут такси. Её глаза стали отсутствующими, она рассеянно оглядела зал за моей спиной, отражаясь в зеркалах. Она увела его к выходу. Я подозвал официанта и заказал вина.
А потом я возвращался домой, прохожие шли мимо. Я зашёл в магазин. Я вышел из магазина, ничего не купив. Я подумал, что можно взять такси, а потом, не заплатив, выйти, но я привык платить и не знал, смогу ли так сделать. Машины проезжали мимо, обгоняя меня, и навстречу. Свет обжигал резкими вспышками или был тусклым как то, что теряет очертания. Я шёл, приклеенный к своей тени под фонарями, и падал снег. Ветер был слабый. Я нащупывал в кармане оставшиеся бумажки денег. Они уже добрались до дома или ещё едут. Сегодня они ночуют у него. Если она взяла такси, то они уже дома, и он вспоминает проведённый в ресторане вечер или спит. Она взобьёт подушку и откинет край одеяла. Я тихо заскулил, чувствуя, что начинаю трезветь и замёрз. Увидев красную неоновую букву над входом в метро, я, не задумываясь, повернул к ней. В лицо ударил тёплый воздух подземки, я прошёл мимо... как они называются, эти... Эскалатор подхватил меня и повёз вниз. Я вспомнил, что забыл посмотреть название станции, но подумал, что смогу сделать это внизу, на платформе, и закрыл глаза. Я отогревался, стоя на эскалаторе, увлекавшем меня вниз. Потом я сошёл с эскалатора и пошёл по правой стороне зала. Услышав за спиной приближение шума, я подошёл к платформе. Вагоны остановились. Я вошёл. Вагон тронулся с места, разгоняясь, и провалился в туннель. Я прослушал название станции и забыл посмотреть. Я закрыл глаза.
Первое, что я вспомнил, когда проснулся, это то, как она хихикала. Я лежал и вспоминал, как она хихикала. Она поняла. Я смотрел на небо в окне. Я привык жить в гостиницах, но зачем-то поселился здесь, год с лишним назад. Почти на самой окраине города, но я говорю всем, что живу чуть-чуть за городом, так интереснее.
Это было зимой.
4
Самое трудное - это сыграть свой собственный выход, сыграть самого себя, когда ты знаешь, что тебя освистают. Молчание означает провал - мы научились этому прежде чем научиться говорить. Рассуждать о сущности перехода из жизни в смерть, стоя на краю пропасти или переживая мучительные секунды непредвиденной паузы на сцене, когда в секунды спрессованы столетия чужих жизней, это ремесло актёра. А того, кто делает это, стоя перед гильотиной, именуют героем. Но не прежде чем его голова скатится по желобу к ногам толпы. Как рассмеялся бы над этим тот древний мудрец, что стрелял из лука, стоя на краю бездны спиной к ней. Ну и пусть смеются. Самая трудная роль - это роль шута, когда смеются не над твоей маской (её воспринимают как должное), а над твоей жизнью, о сущности перехода которой в смерть так много уже сказано. Так много написано сценариев твоей казни, но никто не знает, когда и где она состоится. Для истории это не более чем эпизодическая реплика. Есть люди, для которых она - повод тебя ненавидеть, презирать, боготворить. Но некому любить мёртвого. Кроме того мальчика, что плакал на могиле госпожи Эммы. И я, Федра, должен воспевать шелест морских волн и загорелые тела гребцов, подвиги героев, бесполезные как жертвы богам, не даровавшим победы. И никогда мне не построить тот лабиринт, в глубине которого я увижу себя таким, каким я был создан, когда не было ещё ничего. И некому было сказать, что я - Федра.
Наверное, никому не понять мудрости того, кто презрел глупость. И мне в первую очередь. Я хотел бы быть глупым героем, совершающим подвиги просто потому, что он не видит их тщетности. Мне хотелось бы быть глупым как юные любовники. Что мне мудрость несчастной любви, что мне вся мудрость мира! Мне хотелось бы заболеть, чтобы можно было объяснить этот жар болезнью. И уповать на лекарства.
Всё бессвязно, а теперь уже и бессмысленно.
Мне хотелось бы быть гением, чтобы рассказывать о себе, не понимая, что всё уже кончилось. Впрочем, я гениален. Об этом написано два или три раза в респектабельных журналах, известно из вполне достоверных источников, говорят, что этого достаточно. Если я не буду допивать эту бутылку и, наконец, протрезвею, я, наверное, сумею вспомнить тот день, когда моё имя впервые появилось в программке спектакля. И на афишах.
Она обо всём догадалась.
Женщины чувствуют это чутче. Может быть, потому что меньше думают, или меньше сомневаются в своей правоте. Сомнения, которые отвечают нам прежде, чем мы снимем трубку. А он так и не понял этого. Даже если я сумею ещё дотянуться до телефона и наберу его номер, даже если он окажется дома и снимет трубку, что я смогу сказать ему? Да, я убил её.
Ну вот, всё и выболтал. Что было бы, если бы я намеревался развлечь кого-нибудь своим рассказом, как утренние газеты в день после казни развлекают читающую публику биографией казнённого. С фотографиями и комментариями. И чем-нибудь... ещё... мне нужно выговориться. Сколько уже сказано о занудстве клоунов...
О занудстве комиков.
О моей смерти.
....
Я потерпел бы полный провал, посмей я сыграть свою жизнь на сцене прежде, чем я стал тем, что они столько раз видели. Прежде чем я стал тем, кто сыграл перед ними свою славу.
Когда бы я сыграл свою жизнь прежде, чем перестал быть.
Когда бы я, всегда говоривший, что я - Федра, признался или дал понять хоть на секунду, что Федра - это и есть я.
5
Зимой они прячутся каждый в пространстве своего тепла, ограниченном стенами, за которыми голоса соседей. Они идут плотной толпой по подземному переходу или на улице, час пик, пробки на дорогах. Подслеповатые светофоры на перекрёстках, снегопад. Торопливые движения с оглядкой на часы и двери, дым сигарет в приёмных, я тоже был в поиске новых материков, в моей записной книжке ещё хранятся давно уже вышедшие в тираж адреса, телефоны, звонить по которым всё равно что продавать луну в стаканах с водой поздней ночью, когда все разошлись с праздника, и вокруг ни одного пьяного, только безбрежная пустыня парковых площадей и ровные ряды тёмных во тьме аллей, и фонари, а ты стоишь на перекрёстке под сенью деревьев там, где мигал бы глаз семафора, и продаёшь луну в бумажных стаканчиках с водой, из которой выдохся газ, и тебе зябко, вот так это глупо. Они давно все заложены-перезаложены, у них нет ничего, что они могли бы отдать тебе полностью, ничего, что принадлежало бы им всецело, они на каждом шагу должны, и некуда отвернуться, это как таблички в казённых помещениях, запрещающие, они всегда что-нибудь запрещают или говорят, что делать, чтобы быть пай-мальчиком в их глазах, слепых от рождения. Они торговали собой с азартом удачливого пройдохи в базарный день, и теперь, куда ни повернись, всё чужое в них самих, в них самих всё принадлежит другим, и они сохраняют видимость и заботятся о внешности, а когда видишь их мельком, разве видишь что-нибудь ещё? - это только их внешность, о которой они продолжают заботиться, подчиняясь правилам, которые они давно уже вольны не соблюдать за выслугой лет, но если не соблюдать их, то что же тогда останется, если не соблюдать эти правила, то как же будет вращаться Земля? Ни на кого нельзя положиться, они давно уже проданы или сданы в аренду и, шаря по песку, ищут как слепой в поиске брошенного ему куска хлеба. Кто им подаст? Вот и ищут и с робкой надеждой,- они сами знают, что надеяться не на что,- смотрят на тебя. А ты на них. И что же ты ищешь найти в них? Они высосут тебя и даже не насытятся. Они всегда голодны, даже когда им уже нечем жевать, и они смотрят глазами умирающих ящеров, наблюдающих шествие
ледникового периода, что там ещё в газетах?
Сегодня.
Сегодня уже весна, так уверяет календарь, старый как эти обои. Какой смысл менять календарь, если ничто не меняется?
Какой смысл быть умным, если окружён дураками?
Вообще, какой смысл быть умным?
- - Да никакого!
Но не всё, что бессмысленно, бесполезно, они лелеют иллюзию. Да и какая тебе разница. Если если ты спишь с женщиной, какая тебе разница, сколько раз она была замужем, и сколько у неё теперь мужей, а если ты женился на ней, какая тебе разница Для кого я всё это говорю? Надо закончить фразу. какая тебе разница, что она говорит о тебе другим. Если ты спишь с мужчиной. Я словно бы обращаюсь к темноте зала. Но они все разошлись, выпили и разошлись. А я стою под луной и жмурюсь, когда ветер ударяет мне в лицо порывом, летит снег, и я
Всё это неинтересно.
Я познакомился с ним зимой, он пришёл на спектакль, а после спектакля она уговорила его зайти ко мне в гримёрную, ей захотелось, чтобы это было так романтично, она рассказывала мне об этом, а он кивал как идиот, выпив сначала чуть больше, а потом чуть меньше, чем надо. Нет, наоборот. Я сам не умею пить. Потом они уехали.
Вот, кажется, и всё...
Ах, да. Чуть не забыл. Это произошло зимой.
6
Что же всё так бросается в глаза! - ничто невозможно спрятать или хотя бы прикрыть, и приходится отворачиваться как при слишком ярком свете несносных и вездесущих ламп от зеркал. Или отворачиваться от того, чью наготу ты не хочешь видеть, и видеть его тень, отделяющую от себя тени одежды. Или закрыть глаза. Переставляя предметы, невозможно смешать их краски. И изменить хоть что-то, соткать покрывало из отсутствия света, изменить прошлое, переставляя воспоминания. Изменить будущее. Я должен действовать совсем бездумно, так будет легче. Лёгкость и простота - не одно и то же, но так будет легче. Можно, конечно, притвориться, будто потерял память, но я слишком хорошо помню, что делал это уже не раз. Можно пойти и признаться во всём и вручить им свою жизнь,- спички, ножницы, кислоту, средства борьбы с пряжей,- сбросить на их плечи свои одежды и голым шагнуть в пустоту неба над крышами их города, моего города, над крышами, в темноту. Или просто пойти и во всём признаться.
И всё же это лучше.
Я никогда не жалел, это всё равно лучше, чем разрывать могилы древних царей и героев, чтобы, спрятавшись ото всех в яме, помочиться. Разрывать чужие могилы, чтобы спрятать в них своё тело. И закрывать глаза.
Когда ты играешь роль, никому из них неинтересно, как ты добился того или иного эффекта. Так бывает всегда, когда ты делаешь то, что им от тебя нужно. Но чем более бесполезным,- с их точки зрения,- делом ты занимаешься, тем больше их начинает интересовать вопрос техники. Чем бесполезнее то, что ты сделал, тем больше им интересно, а как именно ты это сделал. Например, убийство. Это не всегда наглядно, и, быть может, даже не всегда верно, но никого не интересует способ очистки патоки или технология производства анилиновых красителей.
Было бы проще пойти и рассказать им обо всём, тогда у меня уже не было бы выбора.
Я убил её, потому что он отверг меня, а я не посмел даже признаться ему в любви, и уже утром он рыдал на моём плече, и я обнимал его. Я могу говорить беспристрастно как перед тем, кто всё это видел и делал то же самое до меня. Но ревности недостаточно, чтобы убить. Ненависть. Страх. Раздражение, стечение обстоятельств, азарт, наконец... Я мог покончить собой, вот и вся моя ревность.
Месть, оскорблённое самолюбие. Мне нужна была гордость. Моя гордость. Но возможно ли большее унижение, чем не быть? Что может сказать о гордости тот, кто попирает её каждый раз, выходя на свет рамп перед зияющей бездной зала, чтобы сыграть её!
Но всё это не о том. Не нужно пытаться анализировать, если хочешь, чтобы тебе поверили. Раз уж я решил не скрывать ничего. Раз это уже невозможно.
Я пригласил её в ресторан, уже одну. Я унижался перед ней весь вечер, заказывая и отменяя блюда, стоя с ней на продуваемой ветром остановке и замерзая от холода... Но холод истребляет даже жажду, даже если это ненависть, и наконец, я остановил машину и отвёз её к себе домой. И я лёг с ней в постель. Она сама затащила меня в постель, и это было для меня неожиданно. Я даже обрадовался, что всё получается так просто. Я оставил огромное количество улик, но справиться с ними оказалось удивительно просто. У меня было алиби. Она не вызывала у меня желания. И только когда она поняла это, и я вдруг получил то, что так тщетно пытался вызвать в себе всеми этими глупыми унижениями,- потому что в результате я ненавидел только себя, а вовсе не её,- я ощутил странное влечение. Я возненавидел её, и это была та самая ненависть, которая была мне нужна. И, вместе с тем, я испытал странное влечение. Впервые в жизни я почувствовал влечение к женщине.
Да, я убил её. Если это был я.
7
Они спускаются по ковровой дорожке лестницы, он ведёт её под руку. Она испуганно оборачивается и встречается взглядом со мной. Он ведёт её вниз. Я смотрю им вслед, и люди, проходящие мимо, украдкой бросают на меня взгляды любопытства; я страдаю и с досадой ругаю себя в душе, что так глупо пошёл за ними и стою здесь, где меня все видят, и я всё равно что голый. Он не видел меня. Скажет ли она ему? Вряд ли. Они уже спустились и идут по холлу фойе. Я несмело начинаю спускаться по лестнице; мимо меня идут, спускаясь вниз, люди, но уже мало, почти все ушли. Кто-то задержался в буфете,- зачем-то он работает даже после спектакля. Им просто повезло, они сами не знают, как им повезло, и думают, чего проще - зашёл, подарил цветы, сказал, вышел. Я так доступен. Они уже получают свои пальто. Наверное, они встретили кого-то из знакомых, им везёт сегодня. Я схожу с ковровой дорожки и вступаю под своды вестибюля. Он положил свою одежду и помогает ей развернуть платок. Он подаёт ей пальто. Их время от времени заслоняют; я не могу идти дальше и останавливаюсь. Он начинает одеваться. Она смотрится в зеркало и снова встречается со мной взглядом, но теперь невидящим. Она не видит меня. Он одевается за её спиной, аккуратно заправляет шарф. Она о чём-то задумалась или просто рассеянно скользнула взглядом. В её взгляде как в зеркале преломляются все взгляды других, весь холодный блеск чужих драгоценностей, и она сама как зеркало. Он говорит ей что-то. Она отвечает, не поворачиваясь. Она смотрит на него. Он кивает. Вот они идут к выходу мимо колонн, зеркал и толпы, в толпе. Я следую за ними. Теперь меня могут увидеть и те, кто не видел меня на лестнице. Они исчезли из вида. Я иду наугад, и внезапно они возникают передо мной. Я застываю на месте. Я боюсь, что он сейчас обернётся, хотя всё это можно будет превратить в шутку... Дверь за ними закрывается, и тут же в неё входит кто-то другой. Я ускоряю шаги и выбегаю за ними на улицу. Уже совсем темно. Ветер, машины, огни улицы. Они ушли. Я стою на улице у подъезда театра, и мимо идут одетые люди. Я без верхней одежды. Они бросают на меня безразличные, беглые, и всё же полные недоумения, взгляды. Все идут мимо. Я один. Я возвращаюсь, столкнувшись с кем-то в дверях. Я иду через весь холл. Меня кто-то окликает, но я не оборачиваюсь. Я ступаю на ковровую дорожку и начинаю подниматься по ступеням. Навстречу бредут редкие люди. На этажах уже приглушили свет. Уходят последние. Я забыл посмотреться в зеркало внизу. Я смотрю под ноги. Меня не оставляет чувство, что я всё это придумываю, сочиняя что-то, чего нет. В моей руке всё ещё цветы, и это выглядит как на сцене, когда все действия уже окончены, и я уже в чужом мире. Я вторгся в чужой мир и оттого нелеп и заслужил осуждение, как тот, кто забыл правила и бессмысленно нарушает их. Он не видел меня. Если она ему не скажет, он не будет знать. Я могу сделать вид, будто ничего не произошло. Ничего и не произошло. Я всё придумал. Они просто ушли после спектакля. Он даже не обернулся.
8
Снова ловушка, и снова начинать сначала, чтобы хоть как-то продолжить прежнее, это ли не игра в прятки с зеркалами! Так рассказчик умолкает на полуслове и вдруг начинает рассказывать всё заново. И ты уже знаешь, в каком месте он запнётся. И терпеливо ждёшь, чтобы снова,- почти равнодушно,- убедиться в том, что он не может вырваться. Он попал в ловушку. И хочет остаться живым, а ведь это, наверное, страх. А потом его движения становятся всё более слабы и невнятны, его воля слабеет, и всё ближе к началу рассказа непреодолимая черта... И всё превращается в простое занудство. Они собирают хлебные крошки с ковра и выметают мусор. Они узнают тебя даже среди мёртвых, у них есть твои фотографии, и тебе не уйти. Тебе не спрятаться даже среди мёртвых.
Даже если у них нет против тебя никаких улик, которые ты не мог бы опровергнуть.
Я всё смотрю на себя со стороны, из зала, как новый Нарцисс, боясь признаться себе, что передо мной зеркало. И зная, что будет дальше, изображаю невинность как проститутка, блюдущая своё амплуа, или преступник в ожидании адвоката. Те, кто думают, что можно было поступить иначе, никогда не поймут того, что случилось, и никогда не поймают меня на крючок. Им останется лишь ловить меня на несообразностях. Пусть ловят. Я и так уже попался, но не в их ловушку. Их ловушки обходить не труднее, чем углы зданий. Можно было бы попытаться перестать думать об этом. Я и сам знаю, как можно было бы поступить, если бы можно было поступить иначе. Расстояния и графики создают иллюзии.
Пить спирт, превращая себя в горючий материал, как будто ты и впрямь потерял память.
Я мог бы остервенело обрывать нити или сжигать их вспышками пламени, чтобы, почувствовав это мгновение, броситься к открытому пространству окна и, прыгнув в пустоту, уже навсегда остаться... И делать что-то такое забавное, над чем они будут смеяться, читая мою будущую биографию. Эгоцентризм истерички - я, почему-то, не сомневаюсь в том, что они будут читать мою биографию. Хотя, ну зачем она им нужна... Кому интересна технология производства анилиновых красителей? Стоп. Это будет другая биография. Они всё равно докопаются до правды, а если и нет, то однажды всё равно наткнутся на мои записи, перебирая чьи-то чужие архивы. Я не знаю, чьи это будут архивы. Я не смогу изменить в них ни строчки, сколько бы ни написал. Мне не истребить сценарий, притворившись, будто я забыл слова своей роли.
Господин Федра
Они прячут свои цветы за спинками кресел, дожидаясь, когда ты умрёшь перед ними на сцене, сыграв свою роль до конца. И тогда они принесут тебе эти цветы.
1
Красное пятно на халате белого цвета. В конце коридора свет. Сползаются тени, потолок сводами уходит в темноту подвального холода. Под воздействием алкоголя. Он взошёл на вершину сугроба и упал, наряженный в синий костюм диковинного персонажа оперы. И не спел. Я танцую на синем снегу танец красной наложницы, за равниной голубых сугробов встаёт зимнее солнце, и наложница короля птиц танцует на снегу танец смерти... затерянные путники в снежной ночи тянут руки к костру в пещере палатки... И все они замёрзли. И я проснулся под сводами тёмных. Потолков. И должен играть эту роль. Я сплю, мне не дают спать. Для чего эти виселицы, и я на пустых подмостках, этот шум моря. Этот шум моря! Дайте мне умереть сейчас! Не оставляйте меня одного!.. я плачу... я играю роль, я плачу, я плачу за всех, запах ваших цветов, увядающих из-за задержки рейса встречают нас встречают задержки рейса нас
задержки рейса ветер задержки рейса, что же это...
красное пятно на снегу.
Я лучшая Федра в этой части Вселенной.
Я снят на видеокамеры.
И пусть ваши цветы увядают в чьих-нибудь комнатах, не увидев, что я Федра,
пусть ваши цветы
Я
Федра!
Я стою на снегу, потому что теперь зима, и кроме снега нет ничего, вокруг пусто и ветер, холодно, потому что зима, а я в этих странных одеждах солнечной,- её называют солнечной,- Греции. Солнце слепит глаза, сухой воздух, морозный, и в странных одеждах посреди снежного поля... Далёкое зимнее солнце... Я повторяю слова каждый вечер, почти каждый вечер, и каждый день на репетиции, когда я - Федра, нет! Когда Федра - я.
Нельзя быть таким. Нельзя быть таким как я. И нельзя жить в стране, где зима - обычное время года, и так холодно, нельзя, если ты родился в Греции.
Или как
я
Где?
Или как я.
Где я родился. В справках пишут всякую ерунду, в газетах, в книгах, по телевизору, у меня нет телевизора. Пишут всякую ерунду. Я люблю говорить, когда каждое слово отдельно. Сначала я учился тому, что никому не нужно. Потом я взошёл на ступень выше и учился делать то, что было нужно мне. Чтобы, взойдя ещё на ступень, учиться делать то, что нужно тем, кому ничего не нужно. Тем, другим, кто прячется в темноте зала, зрительного зала театра, в тени колоннады храма, где мы венчаемся, я венчаюсь. Они обступили как своды потолков в этой холодной стране, где зимой поклоняются очагу, а летом тупеют. Я родился здесь. В этой стране, чтобы, облачившись в холодные ткани, стоять по щиколотку в снегу, созывая зрителей на свой бенефис. Можно убить себя или кого-нибудь ещё, но нельзя раздеться, только не теперь. Я каждый раз говорил себе: "Только не теперь". Я всё равно не смог бы изменить себя. Я родился. И я никогда не смог бы изменить себя. Хитрая бестия, я желал только того, что.............. я никогда не желал того, чего я не мог.
Я хочу его.
Я, Федра.
растирают грязь на полу
2
Женщины стряхивают с собачек снег и озабоченно смотрят по сторонам на других женщин, которые стряхивают со своих собачек снег и щёлкают замочками сумочек. Достают носовые платки. В проходах хлюпающими тряпками на швабрах растирают грязь и недовольно бормочут. Бинокли запотели. Стёкла медленно оттаивают, бациллы кашля в душном от испарений воздухе. Стойкий запах духов, женщины выглядят заплаканными. Они чихают, избалованные собачки вертятся у них на коленях. Прикрытых юбками, но становятся тусклы.
Я смотрю на себя в зеркало. За моей спиной гримёрная, здесь почти тихо. Но я могу вслух произнести фразы, звучащие сейчас на сцене. И с теми же интонациями, что с того. Я готов. Я не хуже чем всегда, а сделаешь лучше - обесценишь прошлое, все бесчисленные выходы и аплодисменты, не нужно... успокойся. Я смотрю на своё лицо в зеркале, избегая глаз.
Я смотрю себе в глаза из зеркала.
Золотые ручьи змеятся на мраморном барельефе лиц.
Что-то срастается, какие-то кости под гипсовой повязкой, когда накладывают гипс, что-то меняется. Под гримом, и это происходит всегда. Только маска остаётся всё той же и. Неизменной.
.....
А теперь я буду пить одиночество
красоты и наслаждения, но что с того; я могу повторить это с другими интонациями, снег тает, оставляя кисловатый вкус, слёзы высыхают, оставляя соль на воспалённой коже, соль на чёрной полировке гроба... рояля... белый порошок соли... она высыпала яд в его бокал и притворилась спящей, он выпил и уснул; зеркала занавешивают, чтобы они не видели, как будут выносить тело, все пришли по часам без опозданий, прибыть на репетицию, хотя нет, можно и опоздать, если задержалась электричка, я живу чуть-чуть за городом; я всегда говорю так, как будто говорю с кем-то другим, актёрская привычка, говорю всегда так, как будто пытаюсь оправдаться или сделал что-то постыдное, привычка, привычка, всегда так, как будто я - это кто-то другой, как будто я - это кто-то, и я должен оправдываться за него, может быть, перед ним же самим, а он не сумеет запомнить и нескольких слов в оригинальном порядке, и я должен оправдываться перед ним, словно бы я хороню своё тело, не знаю, что, себя, и сейчас будет вынос, я оглядываю комнаты, украдкой, как будто я должен стесняться этого, и непонятно, перед кем мне должно быть стыдно, всем стыдно перед покойником, значит, мне стыдно перед самим собой мёртвым, зачем я так плотно поел, если мёртвым не нужна пища, зачем я пойду, вынося своё тело, и свод лопнул, и зал запорошило снегом зимнего вечера. Снег. Бесконечный монолог,- мизансцена меняется, одни декорации уносят, приносят другие, на пустом месте, но всегда вокруг одной и той же темы: "Был актёр. И он повесился".
Нет, я отравлюсь, у меня есть яд. Та женщина, которая должна была всыпать его в мой бокал, предательски всё перепутала. Ни на кого нельзя положиться, даже на тех, к кому не испытываешь сексуальных чувств.
Жри снег как собака, собаки любят жрать снег и выкусывают белые тающие комки из шерсти, распространяя в воздухе запах мокрой псины, так пахнет толпа в подземном переходе в час пик, когда идёт снег, длинный подземный переход, я прохожу его дважды в день вот уже сколько лет. Сколько лет?
Сколько ей было лет?
Холодный как снег, я не испытывал к ней сексуальных чувств. Она позорно отступила и всё перепутала, глупая как её собачка. Когда я смотрю в зал, я не вижу их, и иногда, и однажды я подумал, что там сидит тысяча таких же точно женщин с собачкой на коленях и мужем, или просто рядом с мужчиной, и все они в толпе я мог бы не узнать её такие же и всё перепутают, даже если в первый раз в жизни или в последний, даже если не испытываешь к ним сексуальных чувств, к ней всё равно на них нельзя положиться.
Или возьму лезвие как тот человек, на чьём месте должен был быть я.
Ничего не получается. Наверное, я недостаточно пьян.
И потому всё выглядит так несерьёзно, и она хихикает как дурочка.
3
Она хихикает как дурочка, но я не могу от неё отделаться, не нарушив приличия, и я пригласил их вместе и плачу за троих, и изображаю из себя кого-то другого, так всегда, когда слишком много людей, потому что слишком много людей - это и есть зрители, а я актёр, когда я не на сцене. И она этого не поймёт никогда, она хихикает, поглядывая на меня, я ненавижу её, рассказывая что-то забавное, и всё это отражается в зеркалах, непотребно как племя уродов. Как ярмарочный зазывала, расхваливающий свой товар. И я как голый король, который может быть королём только будучи голым. Что ж, я выбрал корону, я был как ребёнок, всегда как ребёнок, который тянется схватить звезду, глупый, и не жалею. Потому что теперь у меня много денег, хотя бы поэтому. И ещё потому, что я всё равно был бы таким, даже если бы у меня не было другой сцены кроме ледяной площади замёрзшего пруда, которого даже нет на карте, и где я умер бы, замёрзнув насмерть. Я всё равно был бы таким. Три порции и вино. Да, это же самое. Она смеётся, я смеюсь. Я делаю заказ, и он говорит ей что-то. Я не расслышал. Она глупо хихикает. Я не решился сразу же попросить его повторить, а через секунду было уже поздно. Ещё через час она начала догадываться. Принесли икру, рука протянулась передо мной над столом и подлила вина в мой бокал. Я - Федра, теперь это уже неважно. Она перестала хихикать и ещё через сколько-то минут сказала, что им нужно идти. Он, покачиваясь, поднялся из-за стола. Чтобы идти с ней и что-то пробормотал. Я остался сидеть на месте. Она сказала, что они возьмут такси. Её глаза стали отсутствующими, она рассеянно оглядела зал за моей спиной, отражаясь в зеркалах. Она увела его к выходу. Я подозвал официанта и заказал вина.
А потом я возвращался домой, прохожие шли мимо. Я зашёл в магазин. Я вышел из магазина, ничего не купив. Я подумал, что можно взять такси, а потом, не заплатив, выйти, но я привык платить и не знал, смогу ли так сделать. Машины проезжали мимо, обгоняя меня, и навстречу. Свет обжигал резкими вспышками или был тусклым как то, что теряет очертания. Я шёл, приклеенный к своей тени под фонарями, и падал снег. Ветер был слабый. Я нащупывал в кармане оставшиеся бумажки денег. Они уже добрались до дома или ещё едут. Сегодня они ночуют у него. Если она взяла такси, то они уже дома, и он вспоминает проведённый в ресторане вечер или спит. Она взобьёт подушку и откинет край одеяла. Я тихо заскулил, чувствуя, что начинаю трезветь и замёрз. Увидев красную неоновую букву над входом в метро, я, не задумываясь, повернул к ней. В лицо ударил тёплый воздух подземки, я прошёл мимо... как они называются, эти... Эскалатор подхватил меня и повёз вниз. Я вспомнил, что забыл посмотреть название станции, но подумал, что смогу сделать это внизу, на платформе, и закрыл глаза. Я отогревался, стоя на эскалаторе, увлекавшем меня вниз. Потом я сошёл с эскалатора и пошёл по правой стороне зала. Услышав за спиной приближение шума, я подошёл к платформе. Вагоны остановились. Я вошёл. Вагон тронулся с места, разгоняясь, и провалился в туннель. Я прослушал название станции и забыл посмотреть. Я закрыл глаза.
Первое, что я вспомнил, когда проснулся, это то, как она хихикала. Я лежал и вспоминал, как она хихикала. Она поняла. Я смотрел на небо в окне. Я привык жить в гостиницах, но зачем-то поселился здесь, год с лишним назад. Почти на самой окраине города, но я говорю всем, что живу чуть-чуть за городом, так интереснее.
Это было зимой.
4
Самое трудное - это сыграть свой собственный выход, сыграть самого себя, когда ты знаешь, что тебя освистают. Молчание означает провал - мы научились этому прежде чем научиться говорить. Рассуждать о сущности перехода из жизни в смерть, стоя на краю пропасти или переживая мучительные секунды непредвиденной паузы на сцене, когда в секунды спрессованы столетия чужих жизней, это ремесло актёра. А того, кто делает это, стоя перед гильотиной, именуют героем. Но не прежде чем его голова скатится по желобу к ногам толпы. Как рассмеялся бы над этим тот древний мудрец, что стрелял из лука, стоя на краю бездны спиной к ней. Ну и пусть смеются. Самая трудная роль - это роль шута, когда смеются не над твоей маской (её воспринимают как должное), а над твоей жизнью, о сущности перехода которой в смерть так много уже сказано. Так много написано сценариев твоей казни, но никто не знает, когда и где она состоится. Для истории это не более чем эпизодическая реплика. Есть люди, для которых она - повод тебя ненавидеть, презирать, боготворить. Но некому любить мёртвого. Кроме того мальчика, что плакал на могиле госпожи Эммы. И я, Федра, должен воспевать шелест морских волн и загорелые тела гребцов, подвиги героев, бесполезные как жертвы богам, не даровавшим победы. И никогда мне не построить тот лабиринт, в глубине которого я увижу себя таким, каким я был создан, когда не было ещё ничего. И некому было сказать, что я - Федра.
Наверное, никому не понять мудрости того, кто презрел глупость. И мне в первую очередь. Я хотел бы быть глупым героем, совершающим подвиги просто потому, что он не видит их тщетности. Мне хотелось бы быть глупым как юные любовники. Что мне мудрость несчастной любви, что мне вся мудрость мира! Мне хотелось бы заболеть, чтобы можно было объяснить этот жар болезнью. И уповать на лекарства.
Всё бессвязно, а теперь уже и бессмысленно.
Мне хотелось бы быть гением, чтобы рассказывать о себе, не понимая, что всё уже кончилось. Впрочем, я гениален. Об этом написано два или три раза в респектабельных журналах, известно из вполне достоверных источников, говорят, что этого достаточно. Если я не буду допивать эту бутылку и, наконец, протрезвею, я, наверное, сумею вспомнить тот день, когда моё имя впервые появилось в программке спектакля. И на афишах.
Она обо всём догадалась.
Женщины чувствуют это чутче. Может быть, потому что меньше думают, или меньше сомневаются в своей правоте. Сомнения, которые отвечают нам прежде, чем мы снимем трубку. А он так и не понял этого. Даже если я сумею ещё дотянуться до телефона и наберу его номер, даже если он окажется дома и снимет трубку, что я смогу сказать ему? Да, я убил её.
Ну вот, всё и выболтал. Что было бы, если бы я намеревался развлечь кого-нибудь своим рассказом, как утренние газеты в день после казни развлекают читающую публику биографией казнённого. С фотографиями и комментариями. И чем-нибудь... ещё... мне нужно выговориться. Сколько уже сказано о занудстве клоунов...
О занудстве комиков.
О моей смерти.
....
Я потерпел бы полный провал, посмей я сыграть свою жизнь на сцене прежде, чем я стал тем, что они столько раз видели. Прежде чем я стал тем, кто сыграл перед ними свою славу.
Когда бы я сыграл свою жизнь прежде, чем перестал быть.
Когда бы я, всегда говоривший, что я - Федра, признался или дал понять хоть на секунду, что Федра - это и есть я.
5
Зимой они прячутся каждый в пространстве своего тепла, ограниченном стенами, за которыми голоса соседей. Они идут плотной толпой по подземному переходу или на улице, час пик, пробки на дорогах. Подслеповатые светофоры на перекрёстках, снегопад. Торопливые движения с оглядкой на часы и двери, дым сигарет в приёмных, я тоже был в поиске новых материков, в моей записной книжке ещё хранятся давно уже вышедшие в тираж адреса, телефоны, звонить по которым всё равно что продавать луну в стаканах с водой поздней ночью, когда все разошлись с праздника, и вокруг ни одного пьяного, только безбрежная пустыня парковых площадей и ровные ряды тёмных во тьме аллей, и фонари, а ты стоишь на перекрёстке под сенью деревьев там, где мигал бы глаз семафора, и продаёшь луну в бумажных стаканчиках с водой, из которой выдохся газ, и тебе зябко, вот так это глупо. Они давно все заложены-перезаложены, у них нет ничего, что они могли бы отдать тебе полностью, ничего, что принадлежало бы им всецело, они на каждом шагу должны, и некуда отвернуться, это как таблички в казённых помещениях, запрещающие, они всегда что-нибудь запрещают или говорят, что делать, чтобы быть пай-мальчиком в их глазах, слепых от рождения. Они торговали собой с азартом удачливого пройдохи в базарный день, и теперь, куда ни повернись, всё чужое в них самих, в них самих всё принадлежит другим, и они сохраняют видимость и заботятся о внешности, а когда видишь их мельком, разве видишь что-нибудь ещё? - это только их внешность, о которой они продолжают заботиться, подчиняясь правилам, которые они давно уже вольны не соблюдать за выслугой лет, но если не соблюдать их, то что же тогда останется, если не соблюдать эти правила, то как же будет вращаться Земля? Ни на кого нельзя положиться, они давно уже проданы или сданы в аренду и, шаря по песку, ищут как слепой в поиске брошенного ему куска хлеба. Кто им подаст? Вот и ищут и с робкой надеждой,- они сами знают, что надеяться не на что,- смотрят на тебя. А ты на них. И что же ты ищешь найти в них? Они высосут тебя и даже не насытятся. Они всегда голодны, даже когда им уже нечем жевать, и они смотрят глазами умирающих ящеров, наблюдающих шествие
ледникового периода, что там ещё в газетах?
Сегодня.
Сегодня уже весна, так уверяет календарь, старый как эти обои. Какой смысл менять календарь, если ничто не меняется?
Какой смысл быть умным, если окружён дураками?
Вообще, какой смысл быть умным?
- - Да никакого!
Но не всё, что бессмысленно, бесполезно, они лелеют иллюзию. Да и какая тебе разница. Если если ты спишь с женщиной, какая тебе разница, сколько раз она была замужем, и сколько у неё теперь мужей, а если ты женился на ней, какая тебе разница Для кого я всё это говорю? Надо закончить фразу. какая тебе разница, что она говорит о тебе другим. Если ты спишь с мужчиной. Я словно бы обращаюсь к темноте зала. Но они все разошлись, выпили и разошлись. А я стою под луной и жмурюсь, когда ветер ударяет мне в лицо порывом, летит снег, и я
Всё это неинтересно.
Я познакомился с ним зимой, он пришёл на спектакль, а после спектакля она уговорила его зайти ко мне в гримёрную, ей захотелось, чтобы это было так романтично, она рассказывала мне об этом, а он кивал как идиот, выпив сначала чуть больше, а потом чуть меньше, чем надо. Нет, наоборот. Я сам не умею пить. Потом они уехали.
Вот, кажется, и всё...
Ах, да. Чуть не забыл. Это произошло зимой.
6
Что же всё так бросается в глаза! - ничто невозможно спрятать или хотя бы прикрыть, и приходится отворачиваться как при слишком ярком свете несносных и вездесущих ламп от зеркал. Или отворачиваться от того, чью наготу ты не хочешь видеть, и видеть его тень, отделяющую от себя тени одежды. Или закрыть глаза. Переставляя предметы, невозможно смешать их краски. И изменить хоть что-то, соткать покрывало из отсутствия света, изменить прошлое, переставляя воспоминания. Изменить будущее. Я должен действовать совсем бездумно, так будет легче. Лёгкость и простота - не одно и то же, но так будет легче. Можно, конечно, притвориться, будто потерял память, но я слишком хорошо помню, что делал это уже не раз. Можно пойти и признаться во всём и вручить им свою жизнь,- спички, ножницы, кислоту, средства борьбы с пряжей,- сбросить на их плечи свои одежды и голым шагнуть в пустоту неба над крышами их города, моего города, над крышами, в темноту. Или просто пойти и во всём признаться.
И всё же это лучше.
Я никогда не жалел, это всё равно лучше, чем разрывать могилы древних царей и героев, чтобы, спрятавшись ото всех в яме, помочиться. Разрывать чужие могилы, чтобы спрятать в них своё тело. И закрывать глаза.
Когда ты играешь роль, никому из них неинтересно, как ты добился того или иного эффекта. Так бывает всегда, когда ты делаешь то, что им от тебя нужно. Но чем более бесполезным,- с их точки зрения,- делом ты занимаешься, тем больше их начинает интересовать вопрос техники. Чем бесполезнее то, что ты сделал, тем больше им интересно, а как именно ты это сделал. Например, убийство. Это не всегда наглядно, и, быть может, даже не всегда верно, но никого не интересует способ очистки патоки или технология производства анилиновых красителей.
Было бы проще пойти и рассказать им обо всём, тогда у меня уже не было бы выбора.
Я убил её, потому что он отверг меня, а я не посмел даже признаться ему в любви, и уже утром он рыдал на моём плече, и я обнимал его. Я могу говорить беспристрастно как перед тем, кто всё это видел и делал то же самое до меня. Но ревности недостаточно, чтобы убить. Ненависть. Страх. Раздражение, стечение обстоятельств, азарт, наконец... Я мог покончить собой, вот и вся моя ревность.
Месть, оскорблённое самолюбие. Мне нужна была гордость. Моя гордость. Но возможно ли большее унижение, чем не быть? Что может сказать о гордости тот, кто попирает её каждый раз, выходя на свет рамп перед зияющей бездной зала, чтобы сыграть её!
Но всё это не о том. Не нужно пытаться анализировать, если хочешь, чтобы тебе поверили. Раз уж я решил не скрывать ничего. Раз это уже невозможно.
Я пригласил её в ресторан, уже одну. Я унижался перед ней весь вечер, заказывая и отменяя блюда, стоя с ней на продуваемой ветром остановке и замерзая от холода... Но холод истребляет даже жажду, даже если это ненависть, и наконец, я остановил машину и отвёз её к себе домой. И я лёг с ней в постель. Она сама затащила меня в постель, и это было для меня неожиданно. Я даже обрадовался, что всё получается так просто. Я оставил огромное количество улик, но справиться с ними оказалось удивительно просто. У меня было алиби. Она не вызывала у меня желания. И только когда она поняла это, и я вдруг получил то, что так тщетно пытался вызвать в себе всеми этими глупыми унижениями,- потому что в результате я ненавидел только себя, а вовсе не её,- я ощутил странное влечение. Я возненавидел её, и это была та самая ненависть, которая была мне нужна. И, вместе с тем, я испытал странное влечение. Впервые в жизни я почувствовал влечение к женщине.
Да, я убил её. Если это был я.
7
Они спускаются по ковровой дорожке лестницы, он ведёт её под руку. Она испуганно оборачивается и встречается взглядом со мной. Он ведёт её вниз. Я смотрю им вслед, и люди, проходящие мимо, украдкой бросают на меня взгляды любопытства; я страдаю и с досадой ругаю себя в душе, что так глупо пошёл за ними и стою здесь, где меня все видят, и я всё равно что голый. Он не видел меня. Скажет ли она ему? Вряд ли. Они уже спустились и идут по холлу фойе. Я несмело начинаю спускаться по лестнице; мимо меня идут, спускаясь вниз, люди, но уже мало, почти все ушли. Кто-то задержался в буфете,- зачем-то он работает даже после спектакля. Им просто повезло, они сами не знают, как им повезло, и думают, чего проще - зашёл, подарил цветы, сказал, вышел. Я так доступен. Они уже получают свои пальто. Наверное, они встретили кого-то из знакомых, им везёт сегодня. Я схожу с ковровой дорожки и вступаю под своды вестибюля. Он положил свою одежду и помогает ей развернуть платок. Он подаёт ей пальто. Их время от времени заслоняют; я не могу идти дальше и останавливаюсь. Он начинает одеваться. Она смотрится в зеркало и снова встречается со мной взглядом, но теперь невидящим. Она не видит меня. Он одевается за её спиной, аккуратно заправляет шарф. Она о чём-то задумалась или просто рассеянно скользнула взглядом. В её взгляде как в зеркале преломляются все взгляды других, весь холодный блеск чужих драгоценностей, и она сама как зеркало. Он говорит ей что-то. Она отвечает, не поворачиваясь. Она смотрит на него. Он кивает. Вот они идут к выходу мимо колонн, зеркал и толпы, в толпе. Я следую за ними. Теперь меня могут увидеть и те, кто не видел меня на лестнице. Они исчезли из вида. Я иду наугад, и внезапно они возникают передо мной. Я застываю на месте. Я боюсь, что он сейчас обернётся, хотя всё это можно будет превратить в шутку... Дверь за ними закрывается, и тут же в неё входит кто-то другой. Я ускоряю шаги и выбегаю за ними на улицу. Уже совсем темно. Ветер, машины, огни улицы. Они ушли. Я стою на улице у подъезда театра, и мимо идут одетые люди. Я без верхней одежды. Они бросают на меня безразличные, беглые, и всё же полные недоумения, взгляды. Все идут мимо. Я один. Я возвращаюсь, столкнувшись с кем-то в дверях. Я иду через весь холл. Меня кто-то окликает, но я не оборачиваюсь. Я ступаю на ковровую дорожку и начинаю подниматься по ступеням. Навстречу бредут редкие люди. На этажах уже приглушили свет. Уходят последние. Я забыл посмотреться в зеркало внизу. Я смотрю под ноги. Меня не оставляет чувство, что я всё это придумываю, сочиняя что-то, чего нет. В моей руке всё ещё цветы, и это выглядит как на сцене, когда все действия уже окончены, и я уже в чужом мире. Я вторгся в чужой мир и оттого нелеп и заслужил осуждение, как тот, кто забыл правила и бессмысленно нарушает их. Он не видел меня. Если она ему не скажет, он не будет знать. Я могу сделать вид, будто ничего не произошло. Ничего и не произошло. Я всё придумал. Они просто ушли после спектакля. Он даже не обернулся.
8
Снова ловушка, и снова начинать сначала, чтобы хоть как-то продолжить прежнее, это ли не игра в прятки с зеркалами! Так рассказчик умолкает на полуслове и вдруг начинает рассказывать всё заново. И ты уже знаешь, в каком месте он запнётся. И терпеливо ждёшь, чтобы снова,- почти равнодушно,- убедиться в том, что он не может вырваться. Он попал в ловушку. И хочет остаться живым, а ведь это, наверное, страх. А потом его движения становятся всё более слабы и невнятны, его воля слабеет, и всё ближе к началу рассказа непреодолимая черта... И всё превращается в простое занудство. Они собирают хлебные крошки с ковра и выметают мусор. Они узнают тебя даже среди мёртвых, у них есть твои фотографии, и тебе не уйти. Тебе не спрятаться даже среди мёртвых.
Даже если у них нет против тебя никаких улик, которые ты не мог бы опровергнуть.
Я всё смотрю на себя со стороны, из зала, как новый Нарцисс, боясь признаться себе, что передо мной зеркало. И зная, что будет дальше, изображаю невинность как проститутка, блюдущая своё амплуа, или преступник в ожидании адвоката. Те, кто думают, что можно было поступить иначе, никогда не поймут того, что случилось, и никогда не поймают меня на крючок. Им останется лишь ловить меня на несообразностях. Пусть ловят. Я и так уже попался, но не в их ловушку. Их ловушки обходить не труднее, чем углы зданий. Можно было бы попытаться перестать думать об этом. Я и сам знаю, как можно было бы поступить, если бы можно было поступить иначе. Расстояния и графики создают иллюзии.
Пить спирт, превращая себя в горючий материал, как будто ты и впрямь потерял память.
Я мог бы остервенело обрывать нити или сжигать их вспышками пламени, чтобы, почувствовав это мгновение, броситься к открытому пространству окна и, прыгнув в пустоту, уже навсегда остаться... И делать что-то такое забавное, над чем они будут смеяться, читая мою будущую биографию. Эгоцентризм истерички - я, почему-то, не сомневаюсь в том, что они будут читать мою биографию. Хотя, ну зачем она им нужна... Кому интересна технология производства анилиновых красителей? Стоп. Это будет другая биография. Они всё равно докопаются до правды, а если и нет, то однажды всё равно наткнутся на мои записи, перебирая чьи-то чужие архивы. Я не знаю, чьи это будут архивы. Я не смогу изменить в них ни строчки, сколько бы ни написал. Мне не истребить сценарий, притворившись, будто я забыл слова своей роли.